Рассказы о собаках [из сборника «Море. Тундра. Собаки»]

Ник

— …Знаешь, я не боюсь крови. Для меня это естественно, как березовый сок. Могу отрубить голову петуху, застрелить утку, зарезать свинью, но собаку убить не могу. Чужую не знаю, а свою не могу. Ты видел моего паршивого щенка? Это же идол. Хуже горькой редьки. Все грызет, рвет, неслух, обжора, лентяй и пакостник. Кому только не предлагал все отказываются. Не собака, а крокодил. Ничему его не научишь, избавиться не могу. Сделай доброе дело — убей! Ты же в тайгу идешь, там где-нибудь хлопни.

Виктор Алеев не долго думал:

— Ладно, давай.

Он уже собрался, стал на лыжи, а Витя Фокин все еще искал своего щенка. Наконец появился, держа в руках замурзанного барбоса неопределенно-грязного цвета с мазутными пятнами на боку.

— У тебя же какой-то беленький был.

— Это он и есть. Забрался в кочегарку, потому и почернел. Вот избавлюсь от него, возьму овчарку.

«Чудак, — подумал Алеев. — К чему овчарка в тайге? Щенок-то от лайки».

— Этот паршивец изгрыз у моей жены новые сапожки. А ты знаешь, их по блату сейчас не достанешь, а на черном рынке втридорога. Утащи его, ради бога. Он всю кровь мне испортил, да и баба шипит, не успокаивается.

— А за мной побежит? Не в руках же его тащить. У меня сорок килограммов за плечами.

— Помчится. Он дурак дураком, балбес балбесом, олух олухом, за каждым бегает. Пронесешь немного и отпусти. Только тут близко не стреляй. А то, знаешь, найдут дети, слез не оберешься.

— Ладно. Давай, — Алеев взял щенка. — А звать-то его как?

— Никак.

— Никак так никак. Короче — Ник, — Алеев улыбнулся. — Пойдет?

— Пойдет. Все равно не успеет запомнить.

За домами таежного поселка сразу начались дебри, и Алеев отпустил щенка:

— Ник! За мной!

Алеев молод, плотен, среднего роста, с круглым добрым лицом и светлыми глазами. Он бывалый охотник, с малых лет пристрастился к тайге. Промысел — его работа. В отличие от иных, он не держит собак. Предлагали ему и сеттера, и лайку, но он упорно отказывался: «Собака только мешает. И забота лишняя, и шуму много. А я люблю тишину. Где-то возьму следок, где-то поставлю капкан. Не надо в тайге подымать шум. Главное — спокойствие».

И действительно, от него веяло силой и спокойствием. И в тоне, и в действиях, и во всей фигуре его было величие самой тайги. И, конечно же, собака возле него казалась лишней, ненужной, никчемной.

Поэтому Фокин, решив избавиться от своего паршивого щенка, сразу остановился на Алееве: «Этот не любит собак. Убьет».

Колючий морозный воздух обжигал лицо, щипал за нос, за щеки, дыхание белым инеем оседало на ушанку, на ворот куртки, ледяные кристаллы громоздились на бровях, как у Деда Мороза. Движение лыж сопровождалось тележным скрипом. Хлестко, как бич, щелкали ветви осин, и казалось, выжал мороз всю живность из побелевшего от холода леса. Но это не посвященному в таинства камчатской тайги.

Уже за километр от поселка на снегу появились следы. Сперва вразброд, треугольником, — заячьи, они разбегались, чтобы слиться в одну широкую натоптанную тропу. В тальнике открылись лунки куропаток, их строчки-дорожки, цепочкой — лисий след, а по стволу проскользнула белка. В пушистых шубах и зверькам, и птицам мороз нипочем. Где-то дятел отстучал свою дробь, пролетела кедровка. На все это паршивый щенок не обратил ни малейшего внимания. Заиндевелая морда его оставалась бесстрастной.

Но вот лыжня проскользнула по следам росомахи. Ник задержался. Пахучий зверь, скрытный и непонятный даже охотникам, заинтересовал собаку, но, чуть-чуть приподняв шерсть, щенок успокоился и побежал дальше.

Алеев отметил: «Глуп, но любопытен. Без азарта, но исследует. Бежит весело по лыжне, как по рельсам. Ныряет в снег, как в пену, и резвится. Чему радуешься, жертва? Сейчас выстрелю, и свет для тебя потухнет».

Алеев остановился, сбросил рюкзак:

— Передохнем.

Ник сел, склонил свою острую мордочку, пытливо уставился на охотника.

— Ты, кажется, не из плаксивых. Да и морда у тебя школьная. Мороз-то жмет. И бывалые псы в такую стужу поджимают лапы, а ты ничего… И все-таки зря изгрыз женские сапожки. Лучше проглотил бы пару ботинок Фокина.

Ник вильнул хвостом. Понял, что обращаются к нему.

— Экий балбес, на носу смерть, а он и не чувствует. Отойду шагов десяток, щелкну и был таков. Иной пес уже бы давно удрал из леса, а этот бежит и не знает, что жизнь тонка, как нитка. Может оборваться в любой момент. Все мы смертны. Что ты, что я. Судьба — злодейка. Здесь вот начинается мое урочище. Промысловый участок. Ладно. Поживи, стрелять пока не буду: соболя спугну. Вот доберемся до зимовья, и вечерком, на закате расстанешься ты со своей собачьей жизнью. Кому ты нужен, такой охламон…

Щенок слушал, склоняя голову то в одну, то в другую сторону. Он все старался понять, о чем говорит человек, и, не поняв, тявкнул.

— Цыц! Дурило, — глаза Алеева зло сверкнули. — Тут нужна тишина, — он погрозил пальцем. — Ты знаешь, что у меня капканы с привадой на сбежках? Нет? Цыц! снова прошипел он. — Я всегда говорил, что псина в лесу мешает. Молчи, негодяй! А то пристрелю как собаку! Хэ… А почему говорят: «Пристрелю как собаку»? Ведь пристреливают чаще лошадь.

Он поднял тяжелый рюкзак, набитый запасом провизии, и двинулся вперед, а когда оглянулся, то не увидел щенка.

«Фи-фи-и… Куда же он запропастился? Неужели дал деру? Понял и стреканул. Дурак-дурак, да умный. Как же он меня раскусил? Слов-то не знает. Неужто по тону?»

— Ник! Ник!

Снежный клубок зашевелился, и щенок выбрался на лыжню. Он лениво отряхнулся, сонно зевнул, потянулся и не спеша затрусил к охотнику.

— Ну даешь! А я думал, ты поумнел. Соня! Лодырь. Потому тебя и сплавили. На охоту не годишься, дом не стережешь… Эх, бездарь. Лопаешь и спишь, даже от смерти уйти не можешь. А морда у тебя смышленая. Поднатаскать бы тебя, может, и стал бы полезным. А мне-то какое дело? Я не дрессировщик. Стрелять могу. Это точно.

Алеев любил поговорить и помечтать вслух. Такая привычка у многих охотников, что подолгу одиноко живут в тайге.

— Топай за мной, паршивец. Должен же я выполнить просьбу твоего хозяина. Алеев если обещал, сделает. Кровь из носу, а сделает.

Следующий отрезок пути Алеев прошел без остановки. Щенок понуро плелся сзади. Он то отставал, шагая на толстых неокрепших лапах, то неуклюже и устало скакал боком, по-волчьи, и никак не мог приноровиться к быстрому размеренному шагу охотника, Алеев удивлялся его настырности. Ведь щен мог повернуть назад и смыться. Бегал он неплохо, и догнать его могла только пуля. Но паршивый щенок тащился за чужим человеком как привязанный. А ведь собаки умеют находить обратный путь по своему следу. Тайга не город. След не теряется. В безветрии запах держится долго. Но щен не вернулся. Видать, не очень хотел повидать своего хозяина.

«А Фокин тоже хорош: „Не могу застрелить“. Белоручка. Чужими руками может… Н-да-а… Выходит, что вышвырнуть животное, бросить на произвол, на голод, на скитания может каждый, а прервать ему жизнь? Человек, если обречен, и то просит, чтоб его застрелили, чтоб не мучиться. Но, конечно, человек — это особое существо. Для него и больницы, за него закон, и, главное, он сам себе хозяин. Ему не надо заглядывать кому-то в глаза, ожидая подачки, его никто не вышвыривает, как этого щенка. А животное в полной власти человека. Хошь — режь его, хошь — ешь его. Да-а… От таких мыслей что-то неприятное ползет по телу. Что же, выходит, человек — изверг? Конечно, главное — все правильно понять и мягче выразиться. Ну, к примеру, убить — значит, ненужное отсеять. А вообще-то от перемены лаптей ноги не меняются. Ведь, черт возьми, если я убью муху — значит, убийца. Ерунда. Игра слов. Убийство — это относится только к человеку. Он священен как высшее разумное существо. А в остальном он должен регулировать природу на благо общества, а не во вред. Это правильно. А все-таки я жесток. Жесток. И перестановка слов сущности не изменит. Опять же, черт возьми, человек промышляет, как и все звери».

Алеев подошел к приметной лиственнице и сбросил с плеч громадный рюкзак.

— Ну, жертва, приехали. Хватит размышлений. А ты молодцом. Не скулишь. Я думал, упадешь от усталости. Я пойду ставить капкан. Ты сиди возле рюкзака и не вздумай тявкать. Лежать! Вот здесь!

Щенок слушал, по привычке склонив голову, отчего одно ушко чуть-чуть приподнялось. Он снова старался понять человека, но это ему не удалось. Тогда, зевотно разинув пасть, он клацнул мелкими острыми зубами и стал внимательно смотреть в рюкзак, откуда извлекались какие-то железки. Но это все пустяк по сравнению с запахом. Ух какой вкусный запах тянулся из недр брезентового мешка! Щенок вытянул черный носик и сладко облизнулся. Аж слюна навернулась.

А человек говорит и говорит. Так и льются из него пустые звуки. Нет подкинуть бы что-нибудь съедобное. Человек не собирается кормить попутчика. Так уж устроен человек. Он хочет, чтобы понимали только его, слушали его речь, давали только ему. Не лучше ли подать голос, тявкнуть разок-другой? Выпросить? Щенок даже пасть приоткрыл, приготовился, но передумал — нельзя лаять, а то опять будут злые глаза и грубый голос.

Алеев взял капкан и пошел в сторону «дворика», щенок проводил его печальным скучающим взглядом, потоптался в снегу, закруглил ямку для лежки, но тут чуткое ушко уловило чьи-то шаги.

Щенок вытянул шею, потянул носиком воздух и невольно сжался от страха. Воздух заполнялся жуткой вонью большого хищного зверя. И еще через мгновение Ник увидел медведя. Зверь бежал быстро, вприпрыжку, направляясь к охотнику. Щенок трусливо поджал хвост и уткнулся в рюкзак. Громадный зверь надвигался. Щуплое тельце щенка трепетно содрогалось от страха, но кровь далеких предков уже закипала в жилках его. Шерсть на загривке приподнялась. Паршивый щенок оскалил маленькие острые клыки.

Алеев, увлеченный работой, не слышал и не видел окружающего. Он маскировал капкан и, как всегда, что-то приговаривал. И вдруг морозный воздух зазвенел, заполнился лаем, тревожным и быстрым. Алеев оглянулся и увидел шатуна. Зверь шел на махах и был почти рядом. Пять шагов до рюкзака охотник пролетел стрелой, схватил ружье, а когда втолкнул патроны, целиться было поздно. Он выстрелил в упор и отпрыгнул в сторону.

— У-у-у, — выдохнул зверь, тяжело, со стоном, очумело прошел мимо. Стволы почти уперлись ему в бок, когда Алеев выстрелил второй раз. Пуля вошла под лопатку глухо, как в тюк, но зверь не дрогнул. Не почувствовал второй пули. Первая пробила его грудь и оторвала его сердце. Но зверь еще жил, у него хватило сил протащить свою тушу на добрый десяток шагов. И рухнула черная громадина в пуховую белизну.

Щенок боязливо подошел к поверженному шатуну, понюхал его холодеющую шерсть, сморщил по привычке свой черненький носик и глянул на охотника. Мол, видишь, все очень просто. Стоило только гавкнуть, и зверя нет. А как ты думаешь, хозяин?

Но хозяину было не до щенка. Он все еще казнил себя за беспечность. Вновь и вновь переживал критический момент и трясся, как в лихорадке. К нему запоздало пришел испуг. Смертельное лезвие молнии не пугает так, как после нее прокатившийся гром.

— Да-а, жизнь, как нитка, может оборваться в любой момент. Все мы смертны…

Но щенок не слушал своего хозяина. Он понял, что это к нему не относится. Усталые лапы давно просили отдыха. Он вернулся к рюкзаку, крутнулся разок-другой, лег в свою ямку, свернулся калачиком и задремал.