Рассказы о собаках [из сборника «Море. Тундра. Собаки»]

Рыжик

Думаю, что горное озеро образовалось в кратере давно потухшего вулкана, а может быть, и в небольшой впадине, заросшей кривыми обветренными березами. Не знаю. Только оно, не в пример другим камчатским озерам, теплое. От поселка к озеру ведет единственная пыльная дорога. Затем она разрезает тундру, брусничные луга, мелколесье и, поднимаясь зигзагами, утопает в березняке.

Ехал я по этой дороге на мотоцикле и возле полусгнившей спиленной березы увидел собаку.

Рыжий-рыжий пес, что-то среднее между лайкой и овчаркой, очень похожий на лисицу, сидел, окруженный тучей комаров. Возможно, он проследил бы за мной, не сдвинувшись с места. Но я оставил мотоцикл и направился к собаке. Пес отбежал недалеко в сторону, сел, чуть склонил голову и с явным любопытством уставился на меня.

Почему-то мне взбрело в голову назвать его Рыжиком.

— Рыжик! Рыжик! Поди ко мне, не бойся. Иди, на-на…

Он слушал, смотрел, никак не реагируя на зов. Когда я приблизился, он лениво, нехотя поднялся, отбежал дальше и как-то боком, с оглядкой сел, смешно склонив голову.

«Что он здесь делает? — подумал я. — Бродячий, к себе не подпустит, уйдет».

Много я видел собак: умных и глупых, веселых пустолаек и злых, угрюмых, — но ни одна из них вот так сразу не привлекала.

Сидел этот рыжий пес, ничейный, вольный, независимый, свободный ото всяких обязанностей, будто просто так, отдыхая, и все-таки чувствовалось, что он грустит! Добрые светло-карие глаза его о чем-то просили. Протяни руку, погладь, и он вильнет хвостом, взвизгнет радостно, повертится возле ноги, помчится вперед, вернется и будет ждать любой команды, чтобы выполнить ее, доставляя удовольствие себе и хозяину.

— Рыжик! Рыжик! — снова позвал я. — Рыжик!

Нет! Ничего похожего на ласковую прирученную собаку. Обыкновенный бездомный пес, привыкший питаться отбросами. Видно, не один пинок прилетел под зад Рыжику, потому он и перестал верить в людскую доброту.

Я решил оставить его в покое и уехать. Но что-то меня удерживало. Я присел на траву и закурил. Пожалел, что не взял с собой ничего съестного: нам бы с Рыжиком пригодилось. Докурив, пошел к мотоциклу и, оглянувшись, позвал пса еще раз. Он сидел не шелохнувшись.

Дорога шла круто в гору. Поднимался я медленно, мотоцикл надрывался, ревел. В зеркале заднего вида заметил Рыжика. Он трусил за мотоциклом, сохраняя безопасную дистанцию, осторожно проверяя, не хитрю ли я, не готовлю ли какой-нибудь пакости. В нем еще не угасла тяга к людям.

«К озеру не пойдет: там отдыхающие, довольные и шумные. Бездомной собаке это не понравится», — подумал я и, съехав с дороги, остановился.

Я не смотрел на пса, зная, что, если буду сейчас чуть-чуть назойливее, собака убежит, почуяв опасность, не поняв моих намерений. Таков уж характер у бродячих собак, испытавших людское зло.

Так мы сидели друг перед другом, приглядываясь, думая каждый свою думу.

«Как увести Рыжика с собой? На озеро сейчас я не поеду, хотя меня там ждут, — размышлял я. — Вернусь-ка в поселок, если, конечно, Рыжик пойдет за мной».

— Рыжик! Рыжик! — позвал я собаку и стал, притормаживая, спускаться с горы.

Мой гараж-сарай очень кстати стоял на отшибе. Я оставил мотоцикл, сбегал домой и вернулся с добрым куском мяса. Рыжик ждал меня.

Ошейник и цепь он принял как должное, не рвался, не скулил.

Ел с завидным аппетитом и отсыпался за долгие месяцы скитаний.

«Ничего, — думал я, — отоспится и будет резвым».

Шли дни. Рыжик ни на кого не лаял, даже не обращал внимания на соседских кур, клюющих из его миски. Ну что ж, и это неплохо: меньше неприятностей. Только собака должна быть полезная. Через некоторое время, когда я убедился, что Рыжик достаточно привык к своему новому положению и привязался ко мне, я решил взять его на охоту. С дрессировкой и натаскиванием собак я был немного знаком, так что не видел в этом особого затруднения.

Первый выстрел. Утка на воде трепыхнулась и затихла. Меня обрадовало, что пес не испугался.

— Тащи, Рыжик, подай! Вперед, Рыжик! Вперед! — командовал я.

Рыжик ни с места. И «пиль», и «апорт», и «улю-лю» — чего я только не кричал. Рыжик не понимал. Он не проявил ни малейшего интереса, ни чуточки волнения, будто это его совсем не касалось. Безразличие, полное пренебрежение к моим командам. Этого я понять не мог. Я был так удивлен, что смотрел на собаку молча и тупо. Я хорошо знал из личной практики, что любая собака, даже самая бестолковая и беспородная, как-то реагирует на слова, если видит, что хозяин волнуется, мечется. А эта?

Я полез в ледяную сентябрьскую воду и стал хлопать руками, подбрасывая утку ближе к берегу, старался пробудить в Рыжике если уж не охотничий азарт, то хотя бы любопытство. Увы! Рыжик критически смотрел на мои старания, пару раз зевнул и завалился в траву. Ругать его не имело смысла.

Та же история повторилась в ягоднике, когда подраненный кулик с писком побежал по полю. Рыжик проводил его скучающим взглядом. Я полчаса бегал и ловил кулика, а собака дремала возле мотоцикла. Когда я принес птицу и подсунул ее Рыжику под нос, он нехотя понюхал и отвернулся. Ну и ну. Видно, за время бродячей жизни Рыжик хорошо усвоил: все, что летает и плавает, недоступно, и взял за правило: не замечать присутствия пернатых. Мол, ты меня не трогаешь, и я тебя не трону. Досадно, а ведь красавец пес, и все данные охотничьей собаки.

«Ну что ж, будет охранять мотоцикл, — успокаивал я себя. — Может быть, со временем чему-нибудь полезному научу».

К сожалению, и сторож из него вышел никудышный. Ему хоть на хвост наступи, не гавкнет. В лучшем случае поднимется, потянется, зевнет — и в будку.

Попросил я товарища, чтобы позлил, подразнил пса, думал, огрызнется мой Рыжик, ведь ясно: чужой, да еще с палкой, — враг. И я стоял, подбадривал собаку:

— Фас! Фас!

Но у Рыжика лишь на мгновение синим огоньком загорелись глаза, потом он поджал уши, хвост и залез в будку, ничем не выдав своего волнения. А уж о злости и говорить нечего.

До Рыжика у меня была собака Дик. Дик понимал с полуслова, улавливал жест, взгляд, тон, а Рыжик — он просто поражал своим характером. Пессимист, лентяй, валенок.

Скажу вам, что я не люблю бездарных собак, всяких там шавок и прочих несерьезных псов, хотя вообще отношусь к животным бережно.

У Рыжика были умные глаза, внимательные, и это меня сбивало с толку. Я продолжал искать к нему подход: мне жаль было с ним расставаться. Доходило до того, что я сам лаял, показывая пример, лазал на животе, рычал и даже брал в рот палку. Я следил за ним часами, стараясь понять его, подметить привычки, манеры, склонности, хотел знать, что он любит и что ему не нравится. Но так ничего и не вышло. Сон и еда, еда и сон — излюбленные его занятия, и ничего более. Лень — вот всепоглощающая его болезнь.

Я устал и решил с ним распрощаться. С меня довольно. Однако бросить собаку просто так, выгнать на произвол судьбы — этого сделать я не мог.

Но вот представился случай. Как-то встретились мне две знакомые девушки, они вместе жили в одной квартире.

— Ой! — воскликнула Надя. — Какая симпатичная у тебя собачка!

— Нравится?

— Очень.

— Ты угадала. Отличный пес, умница, — подхваливал я, — зря не тронет, но уж друг верный. В квартиру чужого не пустит.

— Вот бы нам такую.

— У меня их две, — соврал я, — отдавать, конечно, жаль, но разве таким красавицам откажешь? Подарю, но с условием, что будете хорошо кормить, ласкать и ходить с ним на прогулку.

— Конечно же, мы будем заботиться, а он не укусит?

— Что вы! — поспешил я ответить. — Он отлично распознает своих и чужих. К доброте он особенно чуток.

«Уж что-что, а кусать его силой не заставишь, — подумал я, тут же из рук в руки передал Рыжика и вздохнул облегченно: — Вот где рай будет этому лежебоке!»

Прошло полмесяца. Подхожу я к своему гаражу, глядь, а из будки — Рыжик. Этакий чистенький, на ошейнике у него ленточка и огрызок шнура, видимо, того, которым он был привязан. Мне даже показалось, что от него пахнет духами, а морда до того довольная, будто так и хочет улыбнуться и сказать: вот, мол, на минутку к тебе, старина, погостить, посмотреть, как живешь, все ли еще непоседлив.

Ну и ну…

Только загостился Рыжик и к девчатам не пошел, уперся, будто никогда их не видел. Стоило мне передать Наде поводок, пес так рванулся, что она его выпустила.

А еще через год я отвел его к знакомому каюру, на другую сторону реки Камчатки:

— На, Ваня, бери, сильный пес. Спокоен, как теленок, и, думаю, будет добрый работяга. С собаками в паре должен пойти.

На том и расстались.

По реке уже тянула шуга. Вереницей полетели на юг стаи уток, гусей. Где-то в вышине ночами слышался клик улетающих лебедей. По утрам на земле серебрился иней.

«Скоро, — думал я, — потянет мой Рыжик нарту. Ходить ему под „бараном“».

На миг мне даже стало жалко его. Ведь свободолюбивый пес и добрый.

Прошел месяц. Первой порошей покрыло землю. Я готовил мотоцикл, надо было съездить в тальник, поискать куропаток, пока снег неглубокий.

Вдруг вижу: бежит па меня пес. На спине алык, и ремень оборванный тянется по земле.

«Ремень от средника», — мелькнула мысль.

Смотрю: да это же Рыжик!

Возмужал, окреп, да и выражение такое, будто он смел все преграды на своем пути. Гордый, самоуверенный, возбужденный и до предела радостный. Он буквально свалил меня с ног. Словом, пес преобразился. Набрал силу. На морде его красовались шрамы. Видно, здорово он дрался, отстаивая свою независимость.

Я приветливо встретил его возвращение, хотя особой радости не испытал. Первое, что я подумал, — будет пугать куропаток.

Ну да ладно. Что уж теперь… Возьму, авось пристрастится к охоте.

Двинул я на полном ходу. Раньше Рыжик лениво бежал сзади, а тут, гляжу, рванулся вперед, успевая обнюхивать углы домов, загоняя в подъезды встречных собак и кошек. Ну вот тебе… Хвачу я с ним лиха — неуч.

На берегу остановились в ожидании парома. К причалу подработал катер-«жучок». Знакомый капитан Вася Безуглый вышел из рубки. Поздоровались.

— О, да это же мой Трезор! Ну точно… Где ты его взял? — воскликнул Вася, увидев Рыжика. — Смотри, как вырос, бестолочь неимоверная. Щенком я его взял. Гадил дома, выбросил на лестницу, гадил и там, посадил в сарай, покоя не давал: скулит, все грызет, выпустишь — кур гоняет. Бил я его и на цепь сажал — никакого толку. Балбес балбесом. Отвез я его на горное озеро и там бросил.

С этими словами Вася приблизился к мотоциклу. Я увидел, как подобрался пес. Шерсть его встала дыбом, в глазах заметались молнии. Глухой рык остановил Васю.

Сердце мое дрогнуло то ли от испуга, то ли от радости. Я не ожидал от Рыжика такой ярой злобы.

— Фу! Нельзя! Лежать, Рыжик! Лежать! — в отчаянии крикнул я.

Рыжик, приподнявшийся на передние лапы, снова лег, продолжая глухо и злобно рычать.

Не слова команды, а тон, каким я дал приказание, подействовал на него. Он подчинился и, положив голову на лапы, зорко следил за нами.

— Пусть лежит, — сказал я Васе, — не трогай, а то укусит.

— Ты смотри-ка, — удивился он в свою очередь, с лица его медленно сползала бледность. — Восемь месяцев кормил я его. Не верится, чтобы за одно лето забыл меня.

— Да-а, — сказал я неопределенно, — у собак хорошая память, — и, подойдя к Рыжику, долго от души гладил его теплую густую шерсть.

Рыжик остался со мной.

Команды «нельзя» и «лежать» он усвоил быстро. Их я подавал тоном, не допускающим возражения. Больше за зиму ничему особенному я его не научил. Он ходил со мной на охоту, ужасно любил гонять зайцев, до самозабвения разрывал лисьи норы. Я не навязывал ему своей воли: пусть проявит себя.

Наступила весна. На проталинах зацвели подснежники, табунки диких уток со свистом пролетали над сараем и плюхались в полые воды тундры.

Я впервые выкатил мотоцикл и стал обтирать его старой шапкой. Рыжик вертелся рядом, обнюхивал машину и поскуливал. Он явно проявлял нетерпение, ему очень хотелось помчаться за этим рокочущим созданием, он даже лизнул покрышку.

— Уйди, Рыжик, не мешай, — прикрикнул я нестрого и отбросил шапку в сторону.

Рыжик побежал, достал ее из лужи и принес мне. Вот это то, что надо.

Я быстро дал ему одну из конфет, которые для него же и носил на всякий такой случай, и снова бросил шапку, приговаривая:

— Подай, подай.

Рыжик приносил мне шапку, потом палку. А вслед за командой «подай» я говорил:

— Ищи!

И Рыжик искал.

Так он научился подавать, искать, и не только предметы, но и дичь.

Бывало, на вечерней зорьке, уже затемно, палят соседи-охотнички, падает убитая дичь в траву, где уж ее найдешь. А Рыжик тут как тут. Гляжу, не стрелял я, а он мне откуда-то утку тащит. Ну молодчина.

Был он очень смышленым, этот большой добрый пес Рыжик. Долго со мной жил. Делил я с ним и радости, и огорчения. Спал в обнимку в шалаше, коротая холодную ночь на охоте.

Как-то шел я на дальнюю протоку с ружьишком встретить перелет. Полуденное солнце светило ярко, но его косые лучи не изнуряли. Осень у нас ранняя, холодная. Шел не торопясь. Миновал поляну, усыпанную брусникой. Ее было столько, что некуда ступить. Были бы крылья, перелетел бы над этим ярко-красным ковром, чтобы не задеть, не смять ни одной ягодки. За поляной началось мелколесье. Кусты жимолости гнулись до земли от спелых ягод, местами ягоды осыпались и лежали на тропе чернильными пятнами. Тропа прямая, еле заметная: то ли звериная, то ли охотничья. Идти по ней легко и мягко.

Пора великолепная: немногие стайки певчих, что гнездятся у нас на Севере, уже улетели; воздух напоен тишиной и ароматом осеннего леса; дышится и думается легко.

Где-то рядом просвистел табунок, но я не смотрел вверх, мое внимание привлек свежий, очень четкий след медведя.

«Наверно, пошел к протоке», — подумал я.

Сейчас самое время ловить рыбу на мелководье. Вялая, выбившаяся из сил на многочисленных порогах, она почти бездвижна. Вот вспыхнувший костром куст рябины, ягоды оборваны: мишка лакомился. Я почти ощутил его присутствие. На всякий случай загнал в ствол жаканы. Авось вместо уток принесу медведя.

Раздался лай Рыжика. От неожиданности я вздрогнул, крепче сжал ружье. Пес лаял незнакомо, зовуще, с повизгиванием. У лисьей норы, например. Рыжик лаял нетерпеливо, скуля с досады; на кошку — отрывисто, громко, для испуга; возле гаража — звонко, предупреждающе, а с приближением чужих — злобно, с надрывом.

«Может быть, облаивает медведя», — подумал я под впечатлением увиденных следов.

Я взвел курки и осторожно, крадучись двинулся на голос.

Сквозь чащу под рябиной я увидел малыша, которому было от силы три года. Он сидел и беззвучно плакал. Рыжик лежал перед ним.

— Фу! крикнул я, думая, что пес напугал мальчонку.

Рыжик перестал лаять.

— Ты что, малыш? — спросил я, подходя. — Тебя собачка напугала?

— Не-ет.

— А где же мама?

— Не знаю.

— А как ты сюда попал?

Малыш молчал, лишь смотрел на меня мокрыми, большими, испуганными глазами. Вопрос был глупым. За пять километров от поселка, в лесу, на звериной тропе.

— Эй! — крикнул я. — Кто здесь? Кто меня слышит!.. Эй… Отзовись!..

Тишина. Такая тишина, будто кричал в пустыне.

Когда я поднял мальчика на руки, Рыжик лизнул меня, повилял хвостом и скрылся в кустах.

По тропе мы направились к поселку. Через полчаса открылась знакомая брусничная поляна. Я внимательно осмотрелся и увидел ведерко.

«Ягодники», — мелькнула мысль.

Вот здесь где-то, наверно, твоя мама, — успокаивал я малыша. — Э-эй! Э-ге-гей, кто живой!

Откуда-то издали послышалось:

— Коля! Коля!

Вскоре на поляну выбежал Рыжик, а за ним женщина. Бледная, залитая слезами, она старалась улыбнуться, но улыбка получалась вымученной.

— Ах ты мой родной! — прижимая к груди мальчика, повторяла она ласковым взволнованным голосом, более похожим на сдерживаемое рыдание. — Мой ты хороший…

Я уходил незамеченным в сторону протоки, оставляя на брусничной поляне счастливую мать. А ведь на поляну ее вывел Рыжик.

Жил Рыжик зимой в квартире, летом — возле сарая. Я его не привязывал. Он не трогал детей, не обращал внимания на женщин, но стоило приблизиться к его территории мужчине, Рыжик тотчас показывал большие белые клыки.

Однажды Рыжик пропал. Это было перед открытием охотничьего сезона. Не было его восемь дней. Поиски ничего не дали.

На девятый день я увидел Рыжика. Он лежал на боку возле своей будки, вытянув длинные худые лапы. Живые, когда-то пытливые глаза его смотрели на меня виновато. Он будто просил прощения: извини, болен, не могу встать. Поприветствовал меня кончиком хвоста, мол, узнаю, приподнял большую тяжелую голову, но не удержал, она упала на землю.

Мне бы, дураку, к ветеринару, а я домой за молоком. Вливал ему в пасть, ощупывал его, гладил, думал, что он просто избегался, отощал, ослаб. Подкормлю, пройдет слабость, и Рыжик будет прежним.

Поздно, уже затемно ушел я от него, а утром чуть свет сварил на молоке манку и пошел к Рыжику. Только сарай был пуст. Где же он? Я обошел вокруг сарая, окликнул, посвистел. Нет. Рыжик не отозвался. За сараем простиралась кочковатая, заросшая травой мокрая тундра.

Забыв, что на мне полуботинки, бродил я по тундре и все звал:

— Рыжик! Рыжик!

Я ходил и ходил уже так, чтобы просто успокоиться, ибо знал: не найду. Рыжик исчез. Никто не видел его. Я был в отчаянии. Долго сидел на пороге злополучного сарая, ругая себя за то, что не закрыл на ночь дверь, но кто бы подумал, что в таком состоянии собака уйдет. Уже затемно пришел я домой, упал на койку как подкошенный, но долго еще не мог уснуть.

Животные иногда уходят умирать куда-нибудь в глушь. Знал я и о том, что уходят они в поисках целебной травы. С надеждой, что Рыжик вернется, я уснул.

На рассвете я подбежал к сараю. Рыжик лежал возле порога. Но какой у него был вид! Лапы изодраны в кровь, шерсть забита грязью, на впалых боках выпирают ребра. Как он дополз?

— Рыжик, Рыжик… Подожди, я быстро… Я бегом…

Лишь только я рассказал ветеринару о случившемся, он констатировал: чума. Собачья чумка. Дал мне серы с каким-то порошком и успокоил: поможет.

— Будет, — сказал, — жить твой Рыжик, поправится.

С надеждой спешил я к сараю. Рыжик лежал в той же позе, в какой я его оставил. У него были открыты глаза.

Мне казалось, что он смотрел на меня с укоризной. А может быть, он меня уже не видел. В глазах его не было блеска.