Разбуди меня рано [Рассказы, повесть]

Последний километр

Рыжий скупщик хватал шкурку ондатры короткими сальными пальцами, подносил ее близко к лицу, долго вертел, мял, растягивал, потом выворачивал, обнюхивал и наконец клал обратно на прилавок перед Семеном, отрывисто говоря:

— Пятьдесят три копейки. Скидка — двадцать пять процентов.

— Почему же? — спрашивал Семен, наваливаясь животом на прилавок, и смотрел прямо в жирное лицо скупщика.

Рыжий, пряча хитроватые глаза, пояснял:

— Дырка — пятнадцать процентов долой. Сало с кожи счищать надо аккуратнее. Опять десять процентов долой.

Тогда Семен торопливо рылся в прейскуранте, но липкие, истертые цифры, как мошки, мельтешили перед его слезящимися глазами, а голос скупщика назойливо повторял:

— Хватит, старик, меня ты знаешь.

Семен локтем отпихивал прейскурант, вытаскивал из сумки новую шкурку, и пока скупщик осматривал ее, он, затаив дыхание, ждал, чувствуя, как душно ему здесь, в тесной конторе «Заготпушнина».

— Пятьдесят копеек, — объявлял скупщик, и снова Семен начинал с ним спорить.

Когда уже оценивалась последняя шкурка, старик не выдерживал, волнуясь, чуть не плача, просил:

— Возьми, друг. Понимаю, шкурка попорчена, и цена ей уже не такая. А ты возьми. Так и быть, в дело пойдет. Ну как, по рукам?

Скупщик, улыбаясь, совал мятые бумажки в руку Семена:

— Все. До следующей встречи.

— Сердца у тебя нет, — бросал Семен и, как-то сразу обмякнув и потеряв всякий интерес ко всему, быстро выходил из конторы.

Так было в прошлый раз и позапрошлый, так было и сегодня. Не удалось Семену и на этот раз убедить скупщика, он чувствовал, что опять обманут, и от этого на душе становилось еще горше и тоскливей.

«И надо же так», — думал он дорогой и мысленно представлял рыжего скупщика, слышал его веские слова, видел себя, жалкого, понуренного, и глубоко вздыхал.

Успокоился он только тогда, когда переступил порог ресторана. В неделю раз после продажи шкурок заходил он сюда по пути домой. Семен не поднимался на второй этаж, в общий зал, а проходил к буфету, заказывал стакан водки, бутерброд с рыбой, отходил к столу и под звуки музыки и веселые, оживленные голоса, которые доносились сюда из общего зала, выпивал водку, закусывал бутербродом и уже уверенной, решительной походкой выходил из ресторана.

И сейчас он старательно очистил у порога снег с валенок, прошел к буфету, но продавщицы не оказалось на месте. Он повернулся к широкой лестнице, которая вела на второй этаж, и увидел толстого, мордастого швейцара. Швейцар неподвижно стоял на середине лестницы, прикрыв глаза. «Как он может так, стоя дремать? — подумал Семен. — Я бы не смог». Он чувствовал свое превосходство перед этим служителем порядка, который был куда моложе его, Семена. Вот уже минуты три прошло, а он все стоит и не шелохнется. Буфетчицы все не было, смотреть на сонного швейцара надоело, музыка и веселые голоса раздражали. Семен подошел к гардеробщице, но та не знала, где пропадает буфетчица, посоветовала:

— Разденьтесь да пройдите наверх. Там удобнее.

— А это возможно?

— Отчего же нельзя.

Семен снял полушубок, шапку, остался в помятом пиджачке, в ватных брюках и доходящих до колен серых валенках. Он хотел спросить у гардеробщицы, пустят ли его в таком наряде, но раздумал и, взглянув на швейцара, продолжавшего дремать, направился к лестнице. «Куда прешь?» — такие слова он услышит сейчас, и Семен приготовился к ответу. Остановившись напротив швейцара, взглянул на него. На Семена уставились равнодушные пустые глаза.

— Здравствуйте, — сказал Семен и, обойдя швейцара, заторопился наверх.

Не задерживаясь у стеклянных дверей, вошел в зал и остановился, растерянный и удивленный. Зал был светлый, просторный, с высоким потолком. Огромные, почти до пола, окна, столы, накрытые белыми скатертями, официантки в белых фартуках, хрустальные люстры — всего этого не ожидал увидеть Семен. В своей грубой одежде он почувствовал себя неловко, попятился к двери, но к нему уже подходила молоденькая официантка. Она вежливо пригласила его. Он, вконец растерянный, высоко поднимая ноги, шел следом за девушкой, сел за стол, возле которого остановилась официантка.

— Что будете заказывать?

— Мне бы водки.

— Сколько?

— Стакан.

— Двести пятьдесят граммов?

— Да, — сказал старик.

— А еще?

— Бутерброд с рыбой.

— С какой?

— С любой.

Официантка улыбнулась.

— Это все?

Она ушла, а Семен, вспотев от расспросов, уперся в спинку стула и смотрел на отливающую белизной скатерть, не решаясь положить на нее свои тяжелые, почерневшие руки, и они лежали у него на коленях.

Ему принесли водку и бутерброд. Он налил полный фужер, съел бутерброд, вспомнил, что не расплатился, полез в карман за деньгами и оглянулся. К нему, улыбаясь, приближался Горюнов. Придвинув стул, сел рядом с Семеном, кинул взгляд на стол, потом внимательно, с прищуром, посмотрел на старика.

— Ты как сюда попал?

— Разве нельзя? — буркнул Семен.

— Ну, почему же, можно. Я вот тоже заглянул — дела-а. Проверяю, как нашего брата обслуживают. Поручение, так сказать, уполномочен городской газетой. Второй день торчу. Скучать, в общем, некогда. Ну, а как у тебя? Видать, хорошо. По ресторанам ходишь.

— Случайно.

— Э, Семен, не завирайся. Я тебя знаю не первый годок. Ты воробей стреляный… Как погляжу, все обижаешься. Зря. Приходи в наш совет — простим.

— Я не провинился, — вспыхнул Семен. — Хватит, стыдобушку принял, больше не желаю.

— Отсталый ты, Семен, как погляжу.

— Я своим умом живу, — ответил Семен и подумал: «Дернул меня черт сюда зайти».

Недолюбливал Семен Горюнова, и нелюбовь эта давно уже зрела, а началась она с того, что вот так же однажды подсел Горюнов к Семену и принялся агитировать: мол, все ты, Семен, один да один, общества не признаешь, возьми да походи по домам, бумажки разнеси. Отказался Семен, ушел рассерженный в тот день со двора. Думал, Горюнов отстанет, но тот как банный лист прилип к нему, настоял все-таки на своем. Пришлось взять пригласительные билеты и топать на одну из дальних улиц поселка. Начал с крайнего дома. Хозяин стоял у ворот, Семен протянул ему листок.

— Куда? — спросил хозяин, насупившись.

— Там написано.

— Э, мил друг, подожди. Ты объясни мне. Может, в суд вызывают.

Нахальный попался мужик. Все выспрашивал, а потом вдруг засмеялся:

— Я подумал, ты из милиции.

— Как же так?

— Да тут все один ходил, пронюхивал, как и что. Так я, грешным делом, подумал: тебя тоже, видать, подсунули.

Побагровел Семен: что же это, на старости лет от всякого прохожего срам принимать? Всегда уважением пользовался, на пенсию с почетом проводили, сам секретарь парторганизации Першин грамоту вручил, было за что: ни много ни мало тридцать лет плотничал, не бегал с места на место, как другие, исправным считался, слова худого не слышал.

На другой день вернул бумажки Горюнову, а тот неожиданно накричал на него. Потом извинялся, приходил к Семену домой, но Семен не думал прощать. Кто он ему, брат или сват, хотя можно сказать — сосед, на одной улице живут, да ведь соседи разные бывают; Горюнов как раз из таких, которых лучше не знать. Надо же, при жильцах во дворе накричал, как на мальчишку. Но Горюнов не отставал, и старик опять смирился: «Бог с ним, схожу в ихний совет, послушаю».

А что вышло из этого? Над ним снова посмеялись, да еще как. Сначала все шло хорошо. Привел Горюнов его в кабинет, с пенсионерами познакомил. Многие радостно восклицали:

— Это ты, Семен Егорыч? Мы думали — пропал человек!

Даже разволновался Семен. Вот, оказывается, помнят его, не забывают. Подумал: взять бы да заглянуть на шахту, к своим. Как ушел на пенсию, не появлялся, а на улицах поселка почти не показывался. Две дороги всего у него: из дома на озеро да из дома до конторы. А считай — два года уже пролетело.

Потом все пенсионеры потянулись гуськом в зрительный зал. Оказывается, собрание намечается. Первым слово взял председатель этого старческого совета, бойко говорил, интересно. Внимательно слушал его Семен, и вдруг словно выстрелил в него: стал председатель о нем, о Семене, говорить, скажет слово — в зале смех, кто-то выкрикнул:

— А у меня Васька, сын, жалуется, в забое крысы тормозки едят. Послать его — выловит!

— Где же он? Дайте взглянуть!

— Да неужто ты, Семен!

Хорошо еще, с краю сел, а то пришлось бы в середине тесниться, обидные шутки до конца выслушивать. Вскочил и, нагнув голову, заспешил к выходу на виду у всех. В вестибюле догнал его Горюнов, потянул за рукав. Семен вырвался, крикнул в лицо Горюнова:

— Я не шут! Надо мной нечего смеяться! Для того затянул сюда!

И вот снова подсел к нему Горюнов, стыдить принялся. Не может, видать, человек без нотаций прожить. «Меня же обвиняет, — с возмущением подумал Семен. — И даже не краснеет. Это мне нужно обвинять его». Ведь с того дня не везет Семену. Все меньше ловится ондатр, а когда начнет освежевывать их, то режет шкурку, то сало как следует не счищает. Зарок дал — не волноваться, но не выходит: как вспомнит про собрание, все из рук валится, раздражительность появляется.

— А у меня к тебе вопрос есть, — сказал Горюнов и придвинул стул еще ближе, коленями прикоснулся к ногам Семена.

— Какой еще? — недобро усмехнулся Семен.

— Возьми меня с собой.

С недоумением посмотрел на Горюнова, хмыкнул:

— Шутишь?

— Нет, я серьезно. Возьми.

Просительно смотрят на Семена глаза соседа, ответа дожидаются. А Семен растерялся, не ожидал такого каверзного вопроса услышать от своего обидчика. Снова хмыкнул:

— Баловство это.

— Эх, Семен, веру ты потерял всякую… Нет, я не шучу. Я прошу тебя.

— Чудно что-то, — покачал головой Семен. — Охота тебе по морозу тащиться. Здесь теплее…

От выпитого вина всегда у Семена пробуждается решительность, уверенность в себе. И слова находились, друг к дружке складно лепились.

— Вот и говорю — теплее здесь, — продолжал Семен, облокачиваясь о стол, собирая в складки накрахмаленную скатерть. — В степи ветер, продует, захворать недолго, а мне потом отвечать…

— Я оденусь, — стоял на своем Горюнов. — Ты только скажи — согласен.

— Один будешь?

— Разумеется, Семен Егорыч.

— Вставать рано надо будет. Тут главное дело — рано встать, чтоб времени не терять. Сподручнее так-то.

— Я и встану. Не бойсь.

Подошла официантка. Семен расплатился, даже внимания не обратил на то, что на целый рубль выкинул больше, чем там, в буфете.

— Хорошо обслужила? — спросил Горюнов.

— Как гостя встретила. Я ведь впервые тут, растерялся, а она вежливо пригласила. Ладная девушка, обходительная…

— Извини, Семен Егорыч, — приподнялся Горюнов, кивнул в дальний угол зала, — зовут меня… Корреспондент это… Так что я приду. Подожду во дворе.

— Вставать рано надо… — начал Семен, но Горюнов уже не слушал его.

«Ишь ты, напросился, — подумал старик. — Взять да поморозить его. — От такой неожиданной мысли Семен даже повеселел. — Верно, поморозить надо. Чтоб знал, как срамить».

Швейцар стоял все там же. Семен прошел мимо, потом оглянулся. Равнодушно смотрел на него служитель порядка. «Эх, бедняга», — подумал Семен.

— Ну как? — спросила гардеробщица.

— Хорошо, — ответил Семен. Он быстро оделся и вышел из ресторана. Надо спешить домой, а то жена ругаться будет. Но Мария еще не пришла с рынка, и Семен зашел в чулан, где его ждали пойманные им вчера утром зверьки, и стал их освежевывать.

С прошлой зимы начал Семен ловить ондатр. Мария сначала, заходя в чулан, в котором резко пахло болотом и кровью, морщась, укоряла мужа:

— Занялся бы, что ли, Сема, настоящей охотой, на лис или на зайца. А то принялся за убийство каких-то зверушек. Срам один, тьфу!

Но шибко доходный был этот промысел, с пустыми руками старик никогда не возвращался. За шкурки платили прилично, и старуха уже не ворчала.

— Спасибо Алексей Егорыч надоумил тебя, — говорила она все чаще Семену, принимая от него деньги.

Алексей был старшим братом Семена и жил в деревне. Приезжая к нему, Семен всегда получал огромное наслаждение, когда ходил с братом на охоту. Он радовался, как малый ребенок, вдыхая запах родимых мест. В этих местах он провел свое детство и юность. Не раз вспоминали братья, как в молодости ходили на тетеревов, на лис, зайцев. Уже тогда Алексей после первых же самостоятельных выходов начал выделяться среди опытных охотников. В те далекие времена еще не существовало запрета на хищническое истребление птиц и зверей, и местные охотники, пользуясь этим, истребляли лесную живность самыми злостными способами. Так, на следы зайцев ставили проволочные петли, ловушки, осенью на полях выкапывали ямы, прикрывали их ветками, а когда ложился снег, бросали на то место овес. В каждую из таких ям попадали по два-три зайца. Лис ловили еще более зверским способом. Протягивали широкие, сплетенные из крупных нитей сети-тропнички, и с трещотками охотники заходили с другой стороны леса, а около сетей, как мертвые, замирали те, кому надлежало давить попавшихся в сети лис.

Когда же местные власти предприняли борьбу и появились первые объездчики, то Алексей еще долго сопротивлялся новым порядкам. В деревне об этом знали, не раз его предупреждали, но поймать Алексея было не легко, ловко заметал следы Алексей Егорыч.

К тому времени Семен не жил в деревне, он уехал в поселок на заработки, устроился на шахту, женился, да и остался там. Только во время отпуска навещал родные места. Семен знал, что говорят о брате, но самого Алексея не пытал — не хотел портить с ним отношения.

А два года назад брат вдруг признался, что с грехами своими окончательно расстался.

— Как же так? — удивился Семен.

— А вот увидишь.

Алексей привел его на озеро и показал, как нужно ловить ондатр.

— Доходное дело, — хвалился брат. — За одну шкурку от семидесяти копеек до рубля дают. Я уже шестьдесят две шкурки сдал. Сорок восемь рублей дали. Это же деньги, на дороге не валяются. А ловить этих зверьков — один пустяк. Вот тебе бы тоже заняться. Делать нечего, на пенсии, лови да продавай.

Возвратившись домой с капканами, подаренными братом, Семен начал ходить на озеро. Все три месяца зимы ходил аккуратно, привык, летом ничего не мог делать, терпеливо ждал наступления зимы, и уже в начале декабря снова собрался и стал наведываться на озеро через каждые три дня.

Завтра он снова пойдет, и впервые пойдет не один.

«Чего это он напросился? — снова подумал Семен о Горюнове, и тотчас же пришла озорная мысль: — Поморозить его, а, поморозить?»

Уже обдирал последнюю ондатру, когда в чулан заглянула Мария.

— Кончай, Сема, обедать пошли.

По голосу сразу понял: в хорошем настроении вернулась с рынка жена, значит, деньги считать не будет.

— Я сейчас, — весело ответил Семен.

Он умылся, прошел на кухню. Мария принялась оживленно рассказывать о том, как она продавала соленые огурцы и помидоры, а потом Семен о встрече своей с Горюновым заговорил.

— Поморозить его, а, поморозить? Пусть знает, — закончил он возбужденно, и, видно, последние слова произнес так решительно, что Мария, которая всегда поддерживала его, тут испуганно всплеснула руками:

— Бог с тобой, Сема, да не связывайся, грех на душу брать зачем!

— А мне он сраму не делал?! — воскликнул старик. — То-то и оно.

— Не использует ли это он во вред, Сема?

— Чего? — не понял Семен.

— Ну, съездит с тобой, а потом накличет всем.

— Не должен. Любопытство взяло. Как же, в ресторане человек вино пьет. На какие деньги…

— Недобрая затея, — вздохнула Мария.

— Э, старуха, тебя только слушать…

Не закончив, замолк. Понял, что спорить не стоит, а то недолго настроение Марии испортить.

Еще посидели, попили чай, само собой вспомнилась деревня. Давно старики таили мысль уехать туда.

— Домик бы свой иметь, огородишко, особливо если у озерка, за водой поливаться рядом ходить, — ласково напевала старуха.

А Семен вторил ей:

— Это хорошо ты придумала, Марья, порыбачить я любитель, утречком на зорьке посидеть благодать. А то еще бы ульи поставить. У Алексея для начала можно будет парочку взять, даст, как не дать, — у него их, почитай, десяток цельный.

Старуха соглашалась с ним, добавляла:

— Тут, в городе, медку с огнем не разыщешь, А там всегда свой был бы. Чай с медком завсегда вкусней, полезней…

Знали старики: не уехать им никогда в деревню, прижились они здесь, в шахтерском поселке. Раньше, когда молоды были, не уехали, а сейчас и подавно трудно покинуть насиженное место. Да и неплохо живут: свой угол есть, денег хватает, Марии, чтоб не скучно было, участок в коллективном саду прикупили, все лето там пропадает. Раньше себе только на зиму кое-что из овощей собирали, а в этом урожайном году излишек вышел. Куда его, на рынок, конечно. Вот Мария и пристрастилась почти каждое воскресенье на рынке пропадать. Нет, не уехать им в деревню. Вспомнить прошлое, помечтать — что ж, это можно, обмана в этом старики не находят, зато после такого душевного разговора словно моложе становишься.

После обеда отдыхали, слушали радио, обсуждали новости разные: покончат ли с войной во Вьетнаме и верно ли, что Пережогины собираются менять квартиру… Потом Мария ушла в магазин — обещали к вечеру привезти копченую колбасу, — а Семен еще немного повалялся на диване, отправился в чулан, проверил, как сушатся шкурки, переставил некоторые развилки поудобнее, отремонтировал капкан. Время пролетело незаметно, уже вечер наступил, нужно пораньше лечь, завтра чуть свет подниматься.

Заснул Семен легко, он всегда легко засыпал и снов не видел, даже если был чем-нибудь раздражен, все равно ему ничего не снилось. Вставал тоже легко, стоило Марии окликнуть: «Пора, Сема», — как он уже был на ногах. Минут через десять он уже стоял у дверей, готовый отправиться в путь.

— Хотя бы не пришел, — вздохнула Мария.

— Ты о ком?

— Да все о нем. Как бы беды не вышло.

— Что ты, Мария, очнись! Пусть поморозится. — Семен улыбнулся, добавил: — Может, отстанет.

— Ты не больно его морозь, — попросила Мария и подтолкнула мужа: — Иди, наверное, ждет.

У порога Семен остановился, как бы размышляя, идти или не идти, и, взглянув на жену, взялся за ручку двери, потянул ее на себя.

— Ну, с богом, Сема, — сказала ему вслед Мария.

Это привычное пожелание жены всегда таило в себе что-то ласковое, теплое, его было приятно произнести вслух и улыбнуться. «Ну, с богом» — это значит с удачей, с хорошей дорогой, с хорошим настроением.

— Ну, с богом, — сказал старик и, подождав, когда за ним закроется дверь, вышел из подъезда.

Горюнов уже поджидал. Он встал на пути Семена, поздоровавшись, спросил:

— Можно идти?

— Пошли, — сказал Семен, не глядя на него, и, не дожидаясь, когда Горюнов возьмет приставленные к дверям подъезда лыжи, свернул налево.

На углу дома его настиг Горюнов.

— Опаздываем?

Семен не ответил, но спутник его, не обижаясь на молчание, снова заговорил:

— Сначала я думал — ты ушел. Подхожу, в окнах нет света. Ну все, пропали мои дела. Собрался уходить, а тут и свет зажегся. Веселее стало.

— Замерз?

— Нет. Я в подъезде грелся у батареи. Да и ты быстро оделся. Раз-два — и готово. — Он коротко засмеялся, заговорил еще оживленнее: — А я старуху свою удивил. Говорю: «Старая, в пять утра меня буди».

— Зачем? Я в семь велел.

— Чтоб подготовиться. Лыжи взять, одежду кой-какую.

— Это с вечера надо, — наставительно проговорил Семен.

— Поздно пришел, уже некогда было, — признался Горюнов и снова засмеялся. — В общем, напугал свою старуху.

Шли по пустынной улице, слабо освещенной редкими фонарями. В домах огни погашены, только в редких окнах горел свет. Под ногами скрипел снег. Этот скрип слышался отчетливо, казалось, что все вокруг заполнено этим хрустящим скрипом, — так тихо: ни постороннего шума, ни звука не доносилось. Было еще темно, редкие звезды помаргивали в густо-фиолетовом разливе неба. Стылый воздух пропитан крепким морозом, он захватывал дыхание, пощипывал щеки. Воротник полушубка усеяло инеем, точно так же, как деревья, росшие в палисадниках.

«Знатный морозец, — подумал Семен и впервые взглянул на Горюнова, окинул его с ног до головы прощупывающим взглядом, отметил, что одет его спутник бестолково: хотя одежды на нем много, но продувать будет крепко. Это сейчас он храбрится, а выйдут в степь, не до разговоров будет. К морозу прибавится ветер, а ветер при морозе — самое плохое, что можно придумать. — А то, смотри, весело сейчас, болтает без умолку, словно в чем-то оправдывается», — раздраженно думал Семен.

Он хотел перебить Горюнова, но тот сам замолчал — ненадолго. Когда выехали к стадиону, спросил:

— Нам долго идти, Семен Егорыч?

От такого вопроса Семена даже передернуло всего. «Не успел выйти, а уже спрашивает. Какой же из тебя ходок, лучше возвращайся-ка домой, пока не поздно». Но сказал как можно спокойнее:

— Вернуться хочешь?

— Что ты! — воскликнул Горюнов. — Я просто так, для точности.

Семен покачал головой, но ничего не ответил, только пошел быстрее. Он сначала думал пойти дорогой до конца стадиона, чтоб выйти на улицу и по ней уже дошагать до балки, но сейчас, после такого вопроса своего спутника, свернул с дороги, скинул с плеч лыжи.

— Прямо пойдем, огородами, — объяснил он подошедшему Горюнову. — Так быстрее и короче.

Он сунул валенки в крепление, поторопил соседа:

— Что у тебя там?

— Да вот развязать не могу.

— Дай-ка сюда.

Горюнов подчинился. Протянул Семену одну лыжу, потом вторую. Старику не доставило особого труда распутать узлы на креплении; возвращая лыжи хозяину, наставительно заметил:

— Раньше думать надо.

— Я понимаю, — согласился Горюнов. — Боялся опоздать, вот и вышло так.

— Ну ладно, поехали.

Семен легко заскользил по лыжне. Не оборачивался, думал, что Горюнов не отстает, а если начнет отставать — крикнет, но прошел полкилометра и оглянулся. Сзади никого не было. «Где же он? — встревожился Семен. — Уж не повернул ли обратно? Вот еще морока! Один давно бы уже был в степи. Надо же было мне согласиться». Из-за стога сена показалась фигура. Она двигалась медленно, старик не выдержал, поехал ей навстречу.

— Ты что, устал? — спросил, подъезжая.

— Сердце сдает. Пошаливает.

— Чего же сразу не сказал?

— Догнать хотел.

— Я привычный к этому, приноровился… Может, лучше вернуться? В следующий раз.

— Нет, я слово дал. Если, конечно…

— Ладно, иди вперед. Как можешь, иди. У балки отдохнем.

— Не опоздаем?

— Ничего, успеем.

Горюнов покорно подчинился. Семен почувствовал свое превосходство над этим человеком, от его воли и желания теперь зависело все, и это чувство доставляло удовольствие Семену. «Эх, бедняга!» — вздохнул он, как и вчера, когда смотрел на швейцара, уходя из ресторана.

Быстро светлело. Небо становилось синее, выше, гасли звезды. Побелел снег, очертания домов хорошо были видны, длинными облачками повисли над крышами клубы дыма. Забрехала собака, ей тотчас ответила другая, третья. Раза два или три подряд прогудел маневровый паровоз.

Лыжня привела к балке, — там в два ряда, отгороженные друг от друга, стояли высокие стога сена наполовину в снегу. Подъехали к крайнему. Устроились в углублении с подветренной стороны. Сено пахло летом и сохраняло его тепло. Семен терпеливо ждал, когда отогреется Горюнов. Да и самому вдруг не хотелось так быстро уходить отсюда. Заворочался, устраиваясь поудобнее. Горюнов открыл глаза, спросил:

— Едем дальше?

— Успеется.

— Ты давно бы уже был на месте, если бы не я.

— Ничего. Не беспокойся.

Еще немного помолчали. Горюнов спросил:

— А этих ондатр разве только зимой ловят?

— Не знаю. Я вот зимой. Наверно, все зимой — шкурка у нее сейчас самая ценная.

— Поедем, Семен Егорыч. Спасибо, я отдохнул.

— Что ж, можно. Только тебе переодеться следует. Так замерзнешь быстро.

И Горюнов опять покорно подчинился. Сделал все так, как велел Семен.

Выехали из балки. Было уже совсем светло. Впереди простиралась степь, окаймленная цепочкой леса. Она только что пробуждалась. По ней, широкой, раздольной, слабо клубилась поземка. Не встречая на пути преград, она катилась по твердому насту, задерживаясь возле покатых и мелких овражков, завихряясь и наметывая по его краям скудные наносы, а потом перекатывалась через них и шла лизать дальше тонкими язычками поверхность снега. Не будь поземки и едва слышного завывания ветра в стылом воздухе, можно бы было подумать, что вся степь вымерла — так безлюдно кругом. Даже поднявшийся над лесом желтый кружочек солнца не мог оживить печального вида степи. Но проехали еще немного — и степь уже изменилась. Ветер становился порывистее, поземка пошла полосой. Разминались в полете сонные озябшие птицы. А солнце, поднявшись выше, не казалось таким уж блеклым и желтым, оно белело, разгораясь, набухало, и даже из-под руки на него нельзя было смотреть.

Замедлил шаг Горюнов, сгорбилась его фигура, все чаще отворачивал он лицо в сторону, растирал щеки ладонью. А Семен оживился. Он не замечал ни мороза, ни ветра, внимательно всматривался в каждый бугорок, в каждый кустик. Для него степь никогда не была однообразной и скучной. Он хорошо понимал ее, словно проникал в ее душу, и принимал ее такой, какой она была для него, а она всегда была для него прекрасна.

Если другой в этой знойной степи не мог заметить ничего изменяющегося, то для Семена все, что вбирала в себя эта степь, жило.

Если спросить: «А не ходишь ли ты, Семен Егорыч, на ондатр потому, что можешь побыть наедине со степью?» — то на такой вопрос старик бы хмыкнул:

— Как же, ради любопытства стану морозиться…

«Но почему же тогда в самые морозные дни или в дни, когда вьюжит и слепит снегом глаза, ты все равно собираешься и уходишь, несмотря на уговоры жены? Чтоб принести около десятка ондатр, а возможно, и того меньше?»

— Привычка, — сказал бы старик и удивленно посмотрел бы на того, кто решился его об этом спросить.

Просто он вставал и шел, какое бы у него ни было настроение. На здоровье пока не жаловался. В жизни своей болел всего два раза, и то уж не помнит чем. По степи он всегда шел медленнее, и на этом длинном пути были десятки мест, возле которых он обычно останавливался.

Но сейчас, когда рядом с ним двигался Горюнов, Семен только переводил взгляд с одного места на другое и то старался делать это незаметно для спутника. И все же ему казалось, что Горюнов догадывается, и невольно старик ждал чего-то неприятного. Но сосед его упрямо молчал.

Семен вдруг остановился, и Горюнов наехал на него.

— Ты чего? — спросил он.

— Я, кажется, что-то выронил, — зашарил по карманам Семен, потом свернул с лыжни. — Передохни, я сейчас.

Он поехал обратно. За бугром остановился. Нет, он обязательно должен был вернуться. Должен был помочь этому горбатенькому одинокому кустику, прикорнувшему на склоне бугра. Его нижние ветки шевелил ветер, и старик осторожно закидал их снегом, ухлопал его варежками. «Вот так теплее будет, да и от мышей защита. И так вон сколько погрызли». Возле кустика сеялись мелкие мышиные следы.

— Ну, нашел? — еще издали спросил Горюнов и, не дождавшись от Семена ответа, заговорил: — Я за тобой ехал, ничего как будто не заметил. Пуговица, что ли, оборвалась?

Семен кивнул головой, но не посмотрел на соседа. Ему показалось, что Горюнов догадывается, зачем он возвращался. Надо бы обогнать его, поехать впереди, а Семен продолжал ехать рядом. «Ну и пусть, — подумал он. — Мне-то какое дело. Чего я таюсь, вот возьму да и расскажу».

И он бы не выдержал, рассказал, если бы молчание затянулось надолго, когда терпеть стало бы невмоготу, но Горюнов спросил его раньше:

— Семен Егорович, верно, что ты родом из деревни?

— Чего? — не расслышал Семен, ожидавший от Горюнова совсем другого вопроса.

— В деревне, спрашиваю, родился?

— А, из деревни я, — охотно отозвался Семен. — Есть такая деревня, Устьянцевой прозывается.

— Это за Миассом, кажется? Там еще черемухи много.

— Роща целая была, — вздохнул Семен. — Такая роща, на загляденье всем росла, а ноне обломали ее окончательно. Как понаедут из города разные приезжие, так ветками ломают, а иные дерево под корень — и нет дерева.

— Н-да… — протянул Горюнов. — Не вывелись еще вредители. В газету бы таких, чтоб почувствовали.

— Выдрать бы каждого, как в старину бывало за воровство. Вот дело было бы. А то зряшнее все это — газета и прочее, — Семен тяжко вздохнул. — Испоганился народ, свое кровное не бережет.

— Зря ты, Семен Егорыч, на весь народ. Не весь, а отдельные личности, — поправил его Горюнов, но Семен только еще раз вздохнул и ничего не ответил, а спутник, помолчав, добавил: — А я вот в деревне не был лет двадцать пять, не меньше. Забыл, как земля пахнет, как рожь колосится. А ведь тоже родился в деревне в Тамбовской области, деревня моя Потаповка. Не слышал?

— Нет, не приходилось.

— Всю жизнь в городе, — продолжал Горюнов, — а в последнее время здесь, в поселке. Некогда и выбраться. И родные в деревне есть, зовут погостить, а времени вот не хватает.

— Чем по заседаниям шляться, взял бы да и съездил, — усмехнулся Семен и посмотрел на Горюнова внимательным, пристальным взглядом. Он решил, что сейчас его спутник начнет вздыхать, жалобиться, и любопытство Семена охватило: а каково будет выражение лица Горюнова, наверно, очень грустное, — но ошибся Семен и пожалел, что сказал эти слова и что взглянул именно тогда, когда не следовало бы ему этого делать. Только на миг заметил Семен грусть на лице, но миг прошел, и на Семена смотрел прежний Горюнов, тот, который просил его разнести пригласительные билеты, который затянул его на совет пенсионеров, который разговаривал с ним вчера в ресторане. «Как тот швейцар», — подумал Семен, и сам не мог сказать, почему такое странное сравнение пришло ему на ум.

— Эх, Семен Егорыч, односторонне относишься ты к жизни, для тебя главное — свое удовольствие, а общественное как?

Семен поморщился, как от зубной боли. Теперь непременно надо обогнать Горюнова, поехать впереди. Пускай говорит в спину, сколько ему влезет. Но даже попытки не сделал, а продолжал скользить рядом с Горюновым по твердому насту. А спутник продолжал говорить однотонно, словно по бумаге читал:

— Да, мир еще наш не устроен, а хочется, чтоб все вокруг было хорошо, ладно и весело, чтоб лет через двадцать было как при коммунизме. Этого еще нет. Но будет, верю — будет. Трудно воспитывать человека. Я много лет работал в разных организациях, и все больше — в месткоме, в завкоме, в шахткоме. Вот на пенсии сейчас, но не могу без дела. Это приносит мне радость. Я чувствую, что живу не зря.

Он говорил, не останавливаясь, не делая пауз, словно торопился высказаться. А Семену вдруг показалось, что Горюнов как бы извиняется перед ним. Не осуждает, а именно извиняется за то, что вот ему не пришлось за эти двадцать лет побывать в деревне, что эта проклятущая жизнь заела его, и чтобы оправдать себя перед ней, он и говорит сейчас Семену все это. И Семен посмотрел на Горюнова сочувствующим взглядом, и Горюнов, натолкнувшись на этот взгляд, вдруг смешался, замолчал, а потом, помолчав, сказал глухим, усталым голосом:

— А ветер будто стих. Легче идти стало.

— В низину спустились. Здесь завсегда тише, — ответил Семен и подумал: «Ага, все-таки проняло!» И ему почему-то стало радостно и легко, словно ехал он снова один. Он почувствовал, что не так уж и страшен этот Горюнов, что за его скользкими, надоедливыми словами таится тот, которого хотел бы знать и видеть Семен, чтоб приблизить к себе, начать уважать и ценить. И неожиданно он признался:

— Я никакую пуговицу не терял, а вот к такой же березке, как вон та, подъезжал, ветки ее снегом прикрывал.

В стороне от них, на подъеме, росло горбатенькое деревце, и к нему свернул Семен. Не обращая внимания на то, удивлен его спутник или нет, он присел на корточки возле кустика, освободил от снега нижние ветки и, не оборачиваясь, зная, что Горюнов стоит рядом с ним, позвал его:

— Поди сюда. Видишь?

— Что это? — присаживаясь на корточки, спросил Горюнов.

— Это?.. Вот отгадай. — Семен, улыбаясь, взглянул на соседа. Нет, не ошибся: действительно проняло, иначе не смотрел бы сейчас так восторженно и с радостным любопытством.

— Не знаешь? — весело переспросил Семен. — Это жилище горностая. Просунь руку. Ну, смелее!

Горюнов сунул руку в дыру и натолкнулся на что-то мягкое, теплое. Он отдернул руку. Семен засмеялся.

— Верно, только что ушел. А куда ушел? — Он хитро подмигнул Горюнову: — А ну, поглядим.

Горюнов тоже стал искать следы на снегу, но их не было, и он шепотом сказал:

— Нету, Семен Егорыч.

— А ты погляди повнимательнее. Я так нашел.

Горюнов всматривался в снег, пока не заслезились глаза. Пожал плечами. Этого момента и ждал Семен. Он восторженно воскликнул:

— Да вот же! — И показал на круглое отверстие рядом с норой: — Под снег ушел. Как в воду нырнул.

— Никогда бы не подумал, — удивился Горюнов, разгребая дырку руками. — Словно крот.

— Горностай хитер, ой как хитер, его не обманешь. Но ничего, доберусь как-нибудь до него. А то смотри, повадился вот такой же на озеро, стал душить попавших в капкан ондатр. Всю шкурку испортит и зверька погубит… Ну, поехали.

Вернулись на лыжню. Теперь Семен ехал впереди. Он забыл уже о том, что долгое время враждовал с Горюновым, что не мог встречаться с ним по-дружески. Для него теперь словно не существовало того Горюнова. Для него был этот Горюнов, который открылся ему сейчас, и этот Горюнов был ему доступен и близок. Каждые две минуты он останавливался, спрашивал:

— Не устал? Может, передохнем? Ну, смотри! — Ободрял: — Немного осталось, скоро придем.

А когда Гопюнов показал ему на самый обычный след — след зайца, то Семен охотно рассказал ему, как бегает заяц, попутно назвал, какие бывают зайцы, а потом сам показал Горюнову другой след, и все рассказывал и рассказывал, и на душе у него было хорошо и покойно, как бывало в те минуты, когда он уходил из дому и слышал привычное пожелание Марьи: «Ну, с богом». Ну, с богом — это значит с удачей, с хорошей погодой, с хорошим настроением.

И вот открылось перед ними озеро. Кругом желтели маленькие и большие островки камыша. Миновали один островок, обогнули другой, потом стали пробираться сквозь третий. Лыжня была едва приметна, камыш стоял плотной стеной. Он шуршал, похрустывал, попадая под лыжи. Чем дальше углублялись, тем тише становилось. Семен шел уверенно, хотя приходилось все время петлять, и у Горюнова создавалось впечатление того, как будто они и на самом деле заблудились. Оставь Семен его одного, он наверняка бы заблудился: кругом, куда ни глянь, плотно обступили заросли камыша. Наконец Семен остановился возле присыпанной снегом кучки мерзлого поваленного камыша, разворошил ее и достал из углубления топор, лопату с обрубленным черенком, багор. Потом вытащил из вещевого мешка сверток, развернул его, подал Горюнову ломоть хлеба и кусок колбасы.

— Бери, небось проголодался. Перекусим — да за работу.

— Один здесь ловишь? — спросил Горюнов, когда они, поев, тронулись дальше.

— Почему один? Тут многие ходят. Вот и прятать приходится. Разные есть люди.

— И все пенсионеры?

— Да почему же! Встречаются и молодые.

Они выбрались из камыша на широкое открытое место. Снег здесь был мягкий, зернистый. Он искрился на солнце, больно резал глаза. Утопая в снегу, старик добрался до темного покатого бугра, сбросил с плеч мешок, сказал Горюнову, показывая на бугор:

— Это и есть жилище ондатры. Видишь, их сколько вокруг? На этой площадке двенадцать.

— Да? — удивленно спросил Горюнов. — Двенадцать. Никогда бы не подумал.

Он подъехал вплотную к бугру, и хотя Горюнов мешал Семену, тот не отогнал его. Сначала он очистил бугор от снега, затем, опустившись на колени, стал рубить середину бугра, а обледеневшие куски жилья, состоявшего из разной болотной растительности — мха, корней камыша и прочих трав, — отбрасывал в сторону.

— Помочь? — сказал Горюнов, присаживаясь рядом.

— Не надо, я сам. Ты — смотри.

Но Горюнов помогал оттаскивать куски. Удар топора — и еще кусок, снова удар — и снова кусок. Отверстие все больше и больше, но еще ничего не видать. Горюнов наклонился ближе. В нос ударило теплой вонючей водой. Семен приподнял еще один кусок, и вдруг на солнце блеснула красноватая шкурка. Что-то тяжелое плюхнулось в воду. Старик ловко сунул руку в отверстие, радостно воскликнул:

— Попался, голубчик! — и вытащил за хвост, похожий на крысий, извивающегося зверька.

Старик прижал его к груди, освободил ногу из капкана, и зверек вдруг утих, но через мгновение снова забился в руках Семена. Неожиданно старик размахнул руки в стороны, у зверька что-то хрустнуло, он сделал судорожное движение и замер. Два желтых зуба всегда попадались на глаза старику, и он быстро сунул отяжелевшего зверька в мешок.

— И это все? — спросил Горюнов.

— Все, — сказал Семен.

— Н-да… — протянул Горюнов.

Семен поставил капкан снова в отверстие, тянувшуюся от него проволоку вывел наружу, закрепил за камышинку. Вход завалил только что вывороченными кусками, закидал снегом. И только потом обратился к Горюнову:

— Все просто, ничего сложного.

— Сколько же у тебя капканов?

— Двадцать один. Можно больше поставить, да я сам не хочу… Ну, пойдем дальше.

Они переходили от одного жилья к другому, и в мешке уже лежало шесть ондатр. Семену везло, и он был доволен. Он разогрелся, скинул полушубок. Движения его были отработанные, четкие, и дело подвигалось быстро. Горюнов его уже больше ни о чем не спрашивал, да и Семен, увлекшись работой, словно забыл о своем соседе, не обратил внимания, когда отстал от него Горюнов. Ему хотелось как можно скорее проверить все капканы. И, дойдя наконец до последнего жилища ондатры, он вспомнил про Горюнова. «Замерз, поди, — встревожился он. — Надо поторапливаться, как бы погода не испортилась».

Солнце уже не светило так ярко, небо затянулось дымчатой серой пеленой, а края горизонта потемнели.

Семен быстро разобрал последнее жилище, оно оказалось пустым. Старик не огорчился, а даже как будто обрадовался — меньше хлопот, закидал его снова комками и, взвалив на плечи тяжелый мешок, поехал искать Горюнова. Его он нашел там, где оставил свой полушубок. Горюнов не обернулся. Он продолжал сидеть спиной к Семену. Семен ускорил шаг и, не подъезжая, спросил:

— Тебе нехорошо? Сердце, да?

Но Горюнов ничего не ответил, и только тут Семен заметил на его коленях блокнот, а в руке карандаш. «Писал, — догадался Семен. — Обо мне писал. Зачем?»

Он взглянул на Горюнова, перевел взгляд на блокнот, снова посмотрел на сидящего перед ним человека и почувствовал, что начинает зябнуть. Он взял полушубок, которым укрыл ноги Горюнов, надел его, стал собирать свои пожитки в мешок. Он не глядел на соседа, но все равно чувствовал его присутствие. Мысль работала лихорадочно: «Права Мария, осрамить, видать, хочет. А каким ласковым, добрым прикинулся. Я поверил ему, а он — в блокнот. Старый дурак, провели тебя вокруг пальца, провели…»

— Что расселся, собирайся! — сердито прикрикнул он на Горюнова, показал на небо. — Должно, запуржит. Торопиться надо.

— Подожди, Семен Егорыч, — удержал его за рукав Горюнов. — Подожди!.. Вижу, обиделся, ведь правда, обиделся? Не ожидал такого? Но выслушай, обиду не таи. — Он вплотную приблизился к Семену, задышал в лицо. — Да, предложили мне фельетон о тебе в газету. Если б я прямо так и сказал, ты бы, конечно, не взял. Так что извини за такой обман. Но сам понимаешь, главное — факт. Подожди, Семен Егорыч. Знаю, трудно, а что делать. Выбор на тебя пал. Так нужно… Хоть раз, Семен Егорыч, пострадай за общее, понимаешь, за общее, чтоб другим не повадно было.

— Мало сраму, значит? На старости-то лет да за какие грехи… Ты знаешь, за такое по морде, да, по морде!

Семен едва удержался, чтоб не ударить, наклонился над мешком, но пальцы не слушались, веревочка выскальзывала из рук. Наконец ему удалось завязать мешок, он вскинул его на плечи, медленно заскользил по лыжне, но, пройдя немного, оглянулся. Горюнов стоял на прежнем месте. Старик вернулся, сказал:

— Давай вперед поезжай.

— Я не хочу, — скривил губы Горюнов.

— Ты вот что, — рассердился Семен, — поезжай! Запуржит — что делать будем?

— Испугался? Отвечать придется? А ты придумаешь что-нибудь, вывернешься. Фельетона не будет. А?

— Поезжай! — закричал Семен и замахнулся. — Ну!

— Ударишь? Что ж, я заслужил.

Семен опустил руку, хрипло выдохнул:

— Ладно, поезжай.

Они выбрались из камышей в поле, и ветер ударил им в лицо сыпучим, колким снегом. Семен обогнал Горюнова, поехал впереди.

— За мной держись! — крикнул он.

Еще немного проехали, и посыпал мелкий снег. Небо затянулось сплошной пеленой, которая нависла над самой землей. Все вокруг помрачнело, горизонт сузился, и дальше тридцати шагов ничего нельзя было разглядеть. Ветер то утихал, то снова усиливался, все смешалось в сплошной снежный коловорот.

Теперь Семен ехал рядом с Горюновым, который, склонив к груди голову, с трудом переставлял ноги, и поторапливал его.

— Еще немного! — умолял он. — Еще!

— Не могу, — замотал головой Горюнов. — Оставь меня, поезжай.

И начал опускаться на корточки, но Семен вовремя подхватил его, поставил на ноги, закричал:

— Не смей! Слышишь, не надо! Пропадешь!

— Не могу, — шептал Горюнов. — Задыхаюсь.

— Обними за плечо. Вот так. Ну, держись!

Он закинул руку Горюнова на свое плечо, но рука соскользнула. Тогда Семен взял ее в свою, а другой обнял обмякшее тело. Он сразу почувствовал, как тяжел Горюнов, с каждым метром тот все сильнее наваливался на него, и Семену пришлось почти тащить его на себе. Он вспотел, часто, прерывисто дышал.

— Кинь меня, — зашептал Горюнов и сделал слабую попытку высвободиться из объятий Семена.

— Молчи! — выдохнул Семен.

Пот струйками стекал по щекам, застилал глаза, и Семен боялся, как бы не сбиться с пути. Лыжню почти занесло, но по едва заметным, ведомым только ему приметам старик верно определял дорогу. А идти было все труднее, ноги одеревенели, подкашивались, и Семен остановился, вытер рукавом пот с лица. Ему хотелось хотя бы на минуту освободиться от Горюнова, но он боялся, что тот не устоит на ногах, завалится в снег, поднять тогда его будет трудно.

— Брось меня, — снова попросил Горюнов.

— Молчи, — прохрипел Семен. — Пошли.

Стога выплыли перед ними тогда, когда, казалось, уже силы окончательно покинули Семена. Еще несколько трудных, мучительных шагов — и вот они уже сидят в углублении сухого, душистого сена, плотно прижавшись друг к другу. Сначала оба дышат часто и шумно, потом успокаиваются, сладостная истома сковывает их тела, они вытягивают ноги и лежат, прикрыв глаза. Им становится тепло, уютно и не хочется ни шевелиться, ни говорить. Так проходит минут пятнадцать — двадцать, их начинает клонить ко сну, и Семен вздрагивает, открывает глаза, толкает соседа:

— Спать нельзя, идти надо.

— Сейчас, — шепчет Горюнов, устраивается поудобнее. — Еще немного, хорошо.

— Это можно, — соглашается Семен.

Он не глядит на Горюнова, знает, что если взглянет, то сразу все тревожные мысли нахлынут на него, а так он сдерживает их и мысленно просит Горюнова не заговаривать ни о чем, кроме дороги и вот этой пурги. Сам он больше не намерен говорить ни о чем. Да и как он будет говорить спокойно с тем, который жестоко обманул его, не осрамил, но скоро осрамит на весь город. Просить, чтоб не писал, Семен не собирается: унижать себя не думает. Ах, скорее бы добраться до дому, забыть про все, что было сегодня! Он не заговаривает с Горюновым, но своими движениями показывает тому, что пора ехать.

— Поехали.

Семен смотрел себе под ноги, но забыть о том, что впереди него едет человек, который жестоко обидел его, не может, и этот последний километр кажется ему тяжелее самого трудного пути, который когда-либо приходилось преодолевать ему в своей долгой жизни.

Въехали в поселок, но улицы были пусты. Пурга властвовала и здесь. Чтоб легче было двигаться, теснились ближе к заборам. Лыжи сняли, несли на плечах. Миновали стадион, вышли на свою улицу. У своего дома Горюнов задержался, сказал Семену:

— Я должен, Семен Егорыч, должен. — И, сгорбившись, направился к своему подъезду.

Когда за ним закрылась дверь, Семен глубоко вздохнул и побрел к своему дому, до которого было еще метров пятьдесят, не больше.