Разорванная паутина

IX. «Дорогой учитель…»

«Личность характеризуется не только тем, что она делает, но и тем, как она делает…» — писал в одном из писем 1859 года Фридрих Энгельс.

Дашням Гомба, сын монгола-арата, приехал в Советский Союз, чтобы стать ученым-ветеринаром. Работал он над диссертацией в Ветеринарной академии, что под Москвой в Кузьминках. Среди многочисленных ветеринарных проблем юноша из Монголии уверенно избрал вопрос о борьбе с гельминтозами скота. Мог ли он сделать иной выбор, занимаясь на всемирно известной кафедре паразитологии, которую организовал и возглавил много лет назад гельминтолог № 1? И хотя руководил работой Гомбы не сам Скрябин, но академик нашел время прочитать диссертацию и дать своему молодому продолжателю немало добрых советов.

Защиту назначили на 9 марта 1962 года. Все шло хорошо. Оппоненты отметили высокий уровень работы, Ученый совет проголосовал и единогласно присудил соискателю из Монгольской республики степень кандидата ветеринарных наук. Три года труда и волнений остались позади. В одной из комнат кафедры за чашкой чаю собрались друзья и учителя Дашняма Гомбы, чтобы поздравить молодого кандидата с первой научной победой и заодно попрощаться перед скорым отъездом юноши на родину.

По заведенной традиции позвонили по телефону заведующему кафедрой.

— Гомба защитил, Константин Иванович.

— Как?

— Единогласно.

— Отлично! От души поздравляю, — раздалось в трубке.

— Может быть, вы приедете, Константин Иванович?

— Никак не могу, друзья. Очень устал, очень взволнован. Только что приехал из Кремля.

На кафедре знали: ученый вернулся с Пленума ЦК КПСС, где недавно прозвучала его, уже ставшая знаменитой, речь. Но младшие коллеги академика не знали другого: час назад глава Советского Правительства в заключительном слове дал самую высокую оценку деятельности академика Скрябина и его школы.

Старый ученый вернулся домой взволнованный, растревоженный. Председатель Совета Министров предложил внедрять достижения гельминтологии как можно шире в каждом хозяйстве. Ученый знал: не пройдет и суток, как министерства, академия потребуют от него конкретных планов, предложений. И теперь, сидя дома, придерживая рукой некстати разбушевавшееся сердце, он думал о новом рывке, который предстоит его науке, об огромной работе, предстоящей ему и его ученикам. Нет, он просто физически не мог поехать в Кузьминки. Пусть уж Гомба не обижается…

Дашням Гомба взял трубку. Он держал ее на отлете и говорил тихо, почтительно склонив голову. У него сегодня большая радость. Но он будет считать этот день самым счастливым в своей жизни, если приедет дорогой учитель. Все смотрели на Гомбу, на его замершее в ожидании лицо. И вот лицо это, и без того широкое, расплылось в широчайшей счастливой улыбке. Едет! И действительно, восьмидесятитрехлетний профессор, член трех академий, учитель шестидесяти докторов наук и двухсот кандидатов, приехал на дальнюю окраину города, чтобы поздравить юношу-степняка, вчерашнего аспиранта. Скрябин долго со вкусом пил чай, наспех накрытый лаборантками на письменном столе, охотно рассказывал о впечатлениях только что завершившегося Пленума. Надо ли говорить, как любовно сияли в тот вечер глаза Гомбы, как долго не выпускал он, прощаясь, руку учителя! Такая малость — стакан чаю, — и как важно, когда этот стакан пьет за одним столом с тобой всемирно известный ученый, который приехал, чтобы проводить тебя в жизнь!

Тем, кто описал мне этот маленький эпизод, не пришлось напрягать память: сердечное расположение академика Скрябина к своим младшим коллегам и продолжателям проявляется каждый день во множестве примеров.

Сто лет назад Виктор Гюго, размышляя о различии между искусством и наукой, остроумно заметил: «Искусство — это я; наука — это мы». К мысли о коллективном характере современного научного творчества, о необходимости для каждого сколько-нибудь крупного ученого иметь продолжателей-учеников постоянно возвращается и академик Скрябин. «Ученый без учеников, ученый-одиночка представляет собой, с моей точки зрения, жалкое, я бы сказал, уродливое явление, — заявил он на мартовском Пленуме. — Смысл жизни ученого должен заключаться не только в разработке новых теоретических ценностей, но и в создании достойной смены». Это не просто декларация. Создатель школы, насчитывающей более тысячи научных «детей», «внуков» и «правнуков», Константин Иванович всю свою творческую жизнь воспитывал, образовывал, продвигал вперед научную молодежь.

Школа — гордость и слава ученого, его бессмертие в науке. Но далеко не всякому, даже очень большому исследователю удается оставить в науке потомство, ибо для создания школы шеф должен обладать не только значительными идеями, но и значительной личностью. Творцом школы становится тот, кто способен привлечь не только умы, но и сердца молодежи. Диктатор на кафедре, подминающий чужую инициативу, стяжатель, превративший лабораторию в кормушку, равнодушный грубиян и скаредный Плюшкин, рассматривающий просторы знания как личное поместье, обречены на творческое бесплодие. Им никогда не услышать обращения «дорогой учитель», не увидеть возле себя восторженных юношеских глаз, горящих энтузиазмом и благодарностью. Радость отцовства в науке дано испытать лишь тем, кто широко одаривает учеников своими знаниями, своей душой.

Работал когда-то в Гельминтологическом институте довольно известный профессор. Ему удалось освоить сложную методику: он заставил размножаться в неволе моллюсков, которые, как известно, играют важную роль в переносе гельминтного заражения. Но когда другие сотрудники попросили профессора рассказать о сути своего метода, тот издевательски посоветовал им искать решения задачи самостоятельно. Нечего, дескать, зариться на чужие находки.

Почтенный профессор давно ушел на пенсию, и никаких учеников у него нет, конечно, и в помине. Но до чего же подобные деятели сами напоминают того распространенного в наших реках и прудах моллюска, который, запершись в своих створках, остается неизменным вот уже 400 миллионов лет! Как непохоже это скаредное дрожание в своей скорлупе на нравы скрябинской школы, на характер ее создателя! Константину Ивановичу ничего не стоит пригласить молодого человека к себе в кабинет, снять с полки папку и сказать:

— Вот тут материалы об одном из видов гельминтов. Литературные и экспериментальные сведения о нем я собирал до сорокового года. Возьмите-ка, дружок, эту папочку и доведите исследования до сегодняшнего дня. Из этого может получиться совсем неплохая диссертация.

Сколько таких «папочек» было роздано в разные руки! Сколько порекомендовал он сотрудникам тем для исследования, сколько бросил идей, превратившихся в руках продолжателей в солидные монографии! А многочасовые консультации дома, в институте, по почте… Кто только не пил из обильного источника скрябинской мысли!

Многому, очень многому научились сотрудники от Скрябина-академика. Но еще больше могли приобрести они от Скрябина-человека.

Лет пятнадцать назад ученик Константина Ивановича, впоследствии сам академик, Алексей Андреевич Спасский пришел к выводу, что разработанная Скрябиным классификация паразитических червей цестод не совсем верна. Исследования самого Спасского подсказывали, что у этого класса гельминтов вовсе не семь подотрядов, как утверждает глава школы, а только три. Зачеркнуть четыре подотряда в строгой системе, многократно описанной и принятой всей биологической наукой, — серьезный шаг, тем более для человека, только начинающего свое восхождение к вершинам науки. Но факты есть факты, и молодой кандидат не считал возможным умолчать о них. Не без волнения ехал Спасский к своему консультанту, академику Скрябину. На всякий случай спорную главу он отложил отдельно и держал в руке, не рискуя сразу показать ее учителю.

— А это что у вас? — спросил Константин Иванович, когда остальные главы были просмотрены. Спасский, замявшись, подал папку. Недовольно шевеля усами, академик погрузился в чтение. Признаки неудовольствия нарастали на его лице с каждой вновь прочитанной страницей. Наконец он отложил явно раздражавшую его главу.

— Не могу согласиться.

Молодому кандидату ничего не оставалось, как забрать свой труд. Он уже начал собирать в портфель разлетевшиеся листки, когда академик жестом остановил его.

— Нет, нет. Оставьте, пожалуйста. Я сдам это в печать. И как можно скорее. У вас есть свои резоны. Пусть время и наука нас рассудят.

Время показало правоту младшего, и, после зрелого размышления, старший признал свою ошибку. И не только признал, но даже начал пропагандировать выводы ученика. Подобные случаи не так уж редки. Когда врач Виктория Арнольдовна Гехтер призналась руководителю своей диссертации, что ей придется оспаривать один из его тезисов, ученый ответил ей:

— Так и пишите — Скрябин неправ. И не стесняйтесь, пожалуйста. Ведь вы экспериментировали, а результаты хорошо проведенного эксперимента куда весомее академического диплома.

Нет, Константин Иванович ни на минуту не покривил душой, когда заявил в речи на мартовском Пленуме: «Настоящий ученый не должен бояться того, что отдельные, наиболее талантливые его ученики откроют новые явления природы, разработают новые методы и рядом своих научных достижений превзойдут своего учителя… Такими учениками надо гордиться, так как без этого не может иметь место никакой прогресс ни в науке, ни в технике, ни в искусстве, ни в литературе».

Из всех человеческих добродетелей больше всего ценит академик Скрябин честность. Пожалуй, он даже несколько болезненно, обостренно ощущает каждый случай неправды. Всегда спокойный и доброжелательный, он может не на шутку рассердиться, узнав о том, что кто-то из сотрудников «подгоняет» свои эксперименты к априорной малообоснованной теории, что какой-то научный руководитель приписывает свое имя к статьям начинающих исследователей. «Ученый во всем должен быть абсолютно честен, — заявил Скрябин в своем „Слове к молодежи“. — Малейшее отклонение от этого качества является, на мой взгляд, тягчайшим преступлением». Сам он всегда соблюдал строжайшую щепетильность, когда дело шло о научной и человеческой правде. Я думаю, что ему не очень-то приятно было разойтись во мнениях с целым синклитом своих коллег на совещании, где обсуждался вопрос о том, какие именно виды гельминтов могут быть полностью уничтожены в нашей стране в ближайшие годы. Большинство ученых утверждало, что за семь лет в СССР можно покончить с аскаридозом — наиболее распространенным гельминтным заболеванием. Решение совещания должно было иметь серьезные последствия: от него зависело планирование медицинской науки, мероприятия всего нашего здравоохранения. Возможно, большинство присутствовавших руководствовалось добрыми намерениями, когда настаивало на том, что искоренить аскариду за короткий срок вполне возможно. Но огромный опыт Константина Ивановича подсказывал ему, что для столь массового заболевания срок в семь лет мал. Правильнее было бы взять для полного искоренения другие гельминтозы, например тениаринхоз, которым люди заражаются от животных, или болезнь, вызываемую червем-анкилостомой. «Ваш план нереален», — сказал он со всей прямотой на этом совещании и проголосовал против. Конечно, было неприятно остаться в меньшинстве. Но правда науки, научная честность требовали от него этой жертвы. И Скрябин принес ее. Иначе он и не мог поступить. Скажут, что протест ученого не имел никакого смысла. Константин Иванович держится иного взгляда.

Честность и прямота учителя формируют моральные принципы учеников. Отстаивать в науке правду — всегда благо. Даже если при этом терпишь временное поражение.

Эта «неудача» ученого (я умышленно беру это слово в кавычки) напомнила мне другую историю, которая разыгралась не так давно в Батуми. Там заведовать республиканской санитарно-эпидемиологической станцией назначили немолодую уже женщину-гельминтолога Саломею Авалишвили. Энергичный врач со своим коллективом за короткий срок уничтожила в нескольких горных селах анкилостомидов, привлекла к работе на станции талантливую молодежь, удалила нескольких недобросовестных работников. И вдруг — беда: новому заведующему Министерство здравоохранения республики вынесло выговор. Врача Авалишвили обвинили в том, что, с тех пор как она возглавила станцию, в отчетах возросли цифры, указывающие на распространение дизентерии. Это была сущая правда. Старые руководители станции скрывали случаи болезни, а новая начальница восстала против обмана. Она выявляла и непреклонно вносила в графы статистики все случаи дизентерии. Надо ли объяснить, как важно, чтобы врачи точно знали, где и как зарождается и развивается инфекция? Без этого немыслимо успешное наступление на болезнь. Саломея Авалишвили поставила интересы народного здоровья выше личных интересов. Ей пришлось выдержать длительную и нелегкую борьбу, но и ее противники узнали, что значит скрябинская школа, скрябинская выучка.

Изо дня в день наблюдая жизнь ученого, видишь, что даже мелочи быта, пустяковые, казалось бы, детали обихода освещены великой страстью этого человека. Мне случилось как-то присутствовать при отъезде Константина Ивановича с супругой в подмосковный санаторий. В машину долго таскали тяжелые чемоданы. Честно говоря, я не очень ясно представлял, зачем двум пожилым людям брать с собой так много вещей. Истина открылась, едва в санатории Скрябины заняли отведенную им комнату. Из чемоданов начали выгружать… книги, целую библиотеку, которую Скрябин набрал с собой «для работы во время отдыха». Когда я рассказал об этом ближайшей сотруднице Константина Ивановича, профессору Надежде Павловне Шихобаловой, она улыбнулась:

— Я более удивилась бы, если бы он поехал без книг.

Оказывается, этот тяжелый багаж неизменно сопровождает академика и в экспедициях, и на отдыхе. Сколько отпусков погибло в напряженном труде, сколько раз Скрябин вступал в спор с санаторными врачами из-за нарушения режима (ученый имеет обыкновение засиживаться за письменным столом до 2–3 часов ночи)! Сам Константин Иванович с иронией относится к попыткам медиков и близких изменить режим его жизни.

— Нигде так хорошо не работается, как на отдыхе: в больнице или в санатории. Если не считать врачей, никто не тревожит!

Из санатория в Кисловодске этот труженик вернулся с готовым томом «Определителя нематод», а из больницы нередко прямо едет в редакцию, чтобы сдать подготовленную «в неволе» статью. Даже в дни тяжелых недугов, когда, кажется, ничто уже не должно интересовать человека, кроме собственного здоровья, все мысли Скрябина — о работе. Вот одно из тех писем, что посылает он своим ученикам, когда болезнь приковывает его к постели.

«Больница, 27 января 1962 г.

Дорогой Иван Васильевич!

Волнуюсь, тревожусь, возмущаюсь своим нелепым состоянием здоровья, но чувствую свое полное бессилие перед законами патологической физиологии! Кошмар! На два месяца выбыл из рабочего строя. Рухнули все сроки запланированных работ и дел, а время ведь жгучее, ответственное. В таком тяжелом физическом и психическом состоянии я давно не находился. Проклятая температура не спадает — это значит „где-то что-то теплится“, а где и что — врачи уловить не могут… Был у меня такой тяжелый приступ, когда можно было думать, что я уже из больницы на свет божий не выйду. Ведь мне, черт возьми, восемьдесят три года! Сейчас медленно, нудно, но все-таки как будто дело пошло на поправку. Адски скучаю о работе, беспокоюсь о всех событиях „внешней среды“, с которыми я был всегда интимно связан…»

Не больше ли стоит одно такое письмо для юноши, вступающего в науку, чем целые тома назиданий о пользе труда и благе трудолюбия?

Научная школа — не только коллектив, связанный единством идей. Личная дружба, уважение, симпатии между руководителем и сотрудниками порой означают не меньше, чем общность взглядов. Школа академика Скрябина от малого до большого — пример неизменного человеческого дружелюбия между старшими и младшими. Посетите любую созданную Скрябиным лабораторию, кафедру или институт — и вы ощутите атмосферу, я бы сказал, некоторой даже влюбленности учеников в своего учителя. «Тайна» этой любви лежит, как мне думается, в характере самого ученого. Начинается с мелочей: в письмах и в разговорах Константина Ивановича со своими сотрудниками звучит неизменное «вы». Ни к кому, даже к самому скромному лаборанту не обращается он иначе, как по имени-отчеству. Лишь один раз по этому поводу вышла у Константина Ивановича «промашка», но он первый же в ней и признался.

Много лет работала в институте гельминтологии уборщица, пожилая женщина. Сотрудники называли ее не иначе, как Феклуша. Скрябин приметил горячий интерес Феклуши к науке и распорядился назначить ее младшим лаборантом. Директору не пришлось пожалеть о своем решении: недавняя уборщица делала быстрые успехи, и вскоре ее перевели в старшие лаборантки и стали поручать наиболее ответственные опыты. Однако по старой привычке сотрудники продолжали называть лаборантку Феклушей. Как-то обратился к ней таким же образом директор. Это произошло в лаборатории, в присутствии большой группы ученых. Никто не обратил на это внимания. Но Скрябин вдруг прервал серьезный разговор и, подчеркивая каждое слово, отчеканил:

— Простите меня, Фекла Никаноровна. Я обмолвился. Уверен, что впредь все мы будем называть вас, нашего коллегу, только по имени-отчеству.

У него поразительная память на людей. Особенно на тех, в ком видит он подлинную любовь к науке. Как-то до войны Скрябину случилось встретить в Минске молоденького аспиранта, захваченного интересными экспериментами. Встреча профессора и юноши произошла почти на ходу. Но пять лет спустя, услыхав, что Константин Рыжиков, тот самый аспирант, отвоевал на всех фронтах, жив-здоров и не знает, как определить свой дальнейший творческий путь, академик Скрябин послал юноше в Белоруссию телеграмму: «Срочно присылайте бумаги, буду рекомендовать вас в аспирантуру».

Да разве одного Рыжикова «разыскал» Константин Иванович? Почти вся скрябинская гвардия — те, кто начинал работу тридцать-сорок лет назад, — пришла к ученому из провинции. Чаще всего он находил молодых энтузиастов во время очередных экспедиций. А порой и сами они, увлекаясь удивительной наукой, добирались до Москвы, с трепетом входили в кабинет знаменитого профессора и… навсегда оставались учениками и друзьями этого доброго и мудрого человека. Так, из Саратова 40 лет назад приехала к Скрябину Варвара Подъяпольская, пять лет спустя из Воронежа добрался до столицы увлеченный червями-паразитами преподаватель техникума Иван Орлов, а из Самары — медик Надежда Шихобалова. В начале тридцатых годов гельминтологическая экспедиция под Вятку «извлекла» оттуда ветеринара Владимира Ершова. Список этот — ныне все они профессора, доктора наук — можно было бы дополнить сотнями имен тех, кто пришел в науку в сороковых, пятидесятых, шестидесятых годах. Школа — живое, постоянно обновляющееся тело, где место уходящих ветеранов занимает сначала среднее поколение, а потом и молодежь. Но одно остается неизменным — цемент дружбы и сердечности.

В архиве академика Скрябина немало посланий, сохранивших, порой в шуточной форме, это драгоценное людское тепло. Таков уж стиль этого коллектива: с легкой руки шефа шутка и юмор здесь в большом ходу. Каждый год отправляются во все концы экспедиции, и всякий раз, как гельминтологи производят сотое по счету вскрытие, в адрес руководителя школы отправляется традиционная телеграмма-приветствие. И тут уж кто во что горазд. Ученики знают: Константин Иванович сумеет оценить и острое словцо, и веселую прибаутку, и скрытую в подтексте сердечность.

На свете много людей с ровным, спокойным характером, склонных к шутке и юмору. Но для академика Скрябина оптимизм не случайность. Светлое восприятие мира — основа его мировоззрения. Он любит цитировать по этому поводу Лютера Бербанка. «Я никогда не видел истинного естествоиспытателя или просто любящего природу человека, который был бы пессимистом», — говорил американский селекционер. Стройный мир растений, животных, человеческого гения и красот неживой природы действительно располагает к душевной ясности. Но для Скрябина оптимизм — прежде всего общественная сила, направленная к активному творчеству. «Я считаю, что каждый молодой врач, каждый ученый должен быть оптимистом, — пишет он в своем „Слове к молодежи“. — Оптимизм воодушевляет, стимулирует волю, будоражит мысль, обостряет восприятие. Пессимизм — наоборот, подавляет, угнетает человека, парализует эмоции, тянет не вперед, а назад». Всем строем своей жизни, всей системой своих отношений с младшими и старшими насаждает ученый в душах учеников веру в лучшие черты человека, в благородные цели науки.

С молодежью у Константина Ивановича особые отношения. С тех пор как пятьдесят шесть лет назад он обратился с открытым письмом к выпускникам школ, избирающим высшее учебное заведение, Скрябин много раз публично высказывал свое расположение к юным. Двери лабораторий и кафедр, которыми он руководит, всегда настежь распахнуты для молодежи. Желающих работать «у Скрябина» значительно больше, чем вмещают штаты и стены научных учреждений. И бывало так, что молодые биологи по году-полтора трудились в лаборатории без зарплаты, с одной только надеждой попасть в конце концов в штат. Да что биологи! После вдохновенных лекций Константина Ивановича о своей профессии (а таких лекций прочитал он за свою жизнь тысячи) к нему приходили артисты, пожелавшие сменить пристанище муз на возню с таким малоэстетичным материалом, как черви-паразиты.

К проблеме «молодежь и наука» Скрябин вновь обратился в своей речи на мартовском Пленуме ЦК КПСС. Необходимо омолодить науку, поскольку средний возраст советских ученых достиг довольно серьезной цифры, — сказал он. — Смелее откроем зеленую улицу той талантливой передовой молодежи, которая по своим интеллектуальным качествам этого заслуживает! Способная молодежь должна заменить тех, кто проник в науку по недоразумению, а потом оказался в жалком положении бесплодных смоковниц. Вместе с тем ученый на том же Пленуме призывал своих коллег старшего поколения с особой тщательностью производить подбор молодежи, не проявляя при этом либерализма, не поддаваясь влиянию письменных и телефонных просьб и заверений. Под аплодисменты присутствующих Константин Иванович заявил, что будущего ученого необходимо оценивать не по паспорту, а по голове.

Прямая и честная речь, полная глубокой симпатии к новому поколению, вызвала отклики по всей стране. В день, когда газеты опубликовали выступление Скрябина, над квартирой академика разразилась настоящая телеграфная «гроза». Сотни людей, часто незнакомых, далеких от гельминтологии и вообще от науки, спешили выразить ученому свою благодарность за умное, смелое слово, за любовь к молодым.

Школа Скрябина… Сегодня это не только 1200 членов Всесоюзного гельминтологического общества СССР, это не только сотрудники многочисленных гельминтологических учреждений Советского Союза. Это стиль в творчестве, в поведении ученого, стиль, которым может гордиться вся наука нашей страны. На знамени этой школы честность и доброжелательство, высокий интеллект и высокая ответственность перед народом — черты, без которых даже на миг нельзя представить самого творца школы, академика Константина Ивановича Скрябина.