Разыскания истины

Тем не менее читатели должны быть предупреждены, что не всегда они будут чувствовать, что я затрагиваю их, и не всегда найдут, что они подвержены страстям и заблуждениям, о которых я буду говорить, по той причине, что отдельные страсти не всегда одинаковы во всех людях.

У всех людей одни и те же природные наклонности, не имеющие отношения к телу, точно так же у них есть все наклонности, имеющие отношение к телу, если тело их вполне правильно устроено. Но различные темпераменты тел и их частые изменения являются причиною бесконечного разнообразия отдельных страстей. Если же к разнообразию в устройстве тела прибавить еще все разнообразие предметов, производящих весьма различные впечатления на людей, чьи занятия и образ жизни неодинаковы, то очевидно, что известные вещи, например, будут сильно затрагивать у данного человека какую-нибудь часть души, у многих же других эта самая часть останется совершенно нечувствительною. Вот почему мы часто ошибались бы, если бы на основании того, что мы чувствуем сами, судили о том, что должны чувствовать другие.

Я не рискую ошибиться, утверждая, что все люди хотят быть счастливыми, ибо я знаю с полною очевидностью, что китайцы и татары, ангелы и даже бесы — словом, все духи имеют наклонность к блаженству. Я знаю даже, что Бог никогда не создаст ни одного духа без этого желания. Не опыт научил меня, никогда не видал я ни китайца, ни татарина. И не внутреннее свидетельство моей совести, оно говорит мне только, что я хочу быть счастливым. Один лишь Бог мог внушить мне, что все остальные люди, ангелы и бесы хотят быть счастливыми. Только Он один мог убедить меня, что Он никогда не дает бытия ни одному духу, который был бы равнодушен к счастью, ибо кто иной, кроме Него, мог бы убедить меня положительно в том, что Он делает и даже что думает? А так как Он никогда не может обмануть меня, то я не могу сомневаться в том, что Он говорит мне. Итак, я уверен, что все люди хотят быть счастливыми, потому что это наклонность природная, и она не зависит от тела.

Не то с отдельными страстями. Если я страстно люблю музыку, танцы, охоту, если я люблю сладости или гастрономию, я не могу сделать верного заключения о подобных же страстях у других людей. Удовольствие, без сомнения, сладко и приятно всем людям, но не все люди находят удовольствия в одних и тех же вещах. Любовь к удовольствию — природная наклонность, и эта любовь не зависит от тела, следовательно, она обща всем людям. Но любовь к музыке, охоте или танцам не обща, потому что устройство тела, от которого она зависит, различно в людях, а следовательно, страсти, зависящие от него, не всегда одинаковы.

Общие страсти, как-то: желание, радость и грусть — занимают середину между природными наклонностями и отдельными страстями. Они общи, как и наклонности, но они не одинаково сильны, потому что причина, вызывающая и поддерживающая их, не одинаково деятельна сама по себе. Существует бесконечное разнообразие в степенях волнения жизненных духов, в их обилии и скудости, плотности и тонкости, и в соответствии мозговых фибр с жизненными духами.

Вот почему нередко бывает, что не затрагиваешь ничего в душе якэдей, когда говоришь им об отдельных страстях, если же затронешь их, то они сильно волнуются. Обратное мы видим в общих страстях и наклонностях, почти всегда затрагиваешь, когда говоришь о них, но затрагиваешь слабым, тихим, почти нечувствительным образом. Я говорю это для того, чтобы читатели не решали, что я ошибаюсь, основываясь на одном только чувстве, которое вызовет в них уже сказанное мною или то, что я скажу впоследствии, но рассматривали бы природу страстей, о которых и идет речь.

Если задаться целью говорить о всех отдельных страстях или если различать их по предметам, которые их вызывают, то, очевидно, мы никогда не кончили бы и постоянно повторяли бы одно и то же. Мы не кончили бы никогда, потому что объекты наших страстей бесчисленны, и мы повторяли бы все одно и то же, потому что говорили бы все о том же предмете. Отдельные страсти к поэзии, истории, математике, охоте и танцам не что иное, как все одна и та же общая страсть, например, страстные желания или радость, вызываемая тем, что нравится, не различаются между собою, хотя отдельные предметы, которые нравятся нам, различны.

Итак, не должно увеличивать числа страстей сообразно числу предметов, которое бесконечно, но лишь сообразно главным отношениям, которые предметы могут иметь к нам. И таким путем читатель узнает, как это мы изложим ниже, что любовь и отвращение суть родоначальницы страстей, что они порождают остальные общие страсти, как-то: желание, радость и грусть, что отдельные страсти слагаются лишь из этих трех первоначальных, что они тем сложнее, чем многочисленнее побочные идеи, сопровождающие главную идею блага или зла, которая вызывает страсти, или чем больше благо и зло зависят от особых личных обстоятельств.

Если припомнить сказанное выше о связи идей и о том, что при сильных страстях жизненные духи, будучи чрезвычайно возбуждены. вызывают в мозгу все отпечатки, имеющие некоторое отношение к предмету, волнующему нас, — мы увидим, что существуют бесконечно разнообразные страсти, не имеющие особого имени и которые нельзя объяснить иначе, как сказав, что они необъяснимы.

Если бы первичные страсти, из комбинаций которых возникают остальные, не могли усиливаться и ослабевать, то нетрудно было бы определить число всех страстей. Но число страстей, образующихся из соединения других, неизбежно бесконечно, так как одна и та же страсть имеет бесчисленные степени и может, соединяясь с другими, комбинироваться бесчисленными способами, быть может, не было никогда двух человек, волновавшихся одною и тою же страстью, если под одинаковой страстью понимать соединение всех одинаковых побуждений и всех сходных чувств, которые пробуждаются в нас по поводу какого-нибудь предмета.

Но так как усиление и ослабление не изменяют вида страсти, то можно сказать, что число страстей не бесконечно, потому что обстоятельства, сопровождающие благо и зло, не бесконечны. Впрочем, объясним наши страсти подробнее.

Когда мы видим какую-нибудь вещь в первый раз или когда мы видели ее уже несколько раз, сопровождаемой известными обстоятельствами, теперь же видим ее связанной с другими, мы бываем этим поражены и удивляемся ей. Так, новая идея или новое сочетание старых идей вызывает в нас несовершенную страсть, первую между всеми, которая называется удивлением. Я говорю, что эта страсть не совершенна, потому что она не вызывается ни идеей, ни чувством блага.

Мозг бывает тогда потрясен в известных местах, в которых никогда не испытывал потрясений или испытывает его совершенно новым образом, а потому душа заметно затрагивается этим и, следовательно, сильно прилежит к тому, что для нее ново в данном объекте, по той же причине, как простое щекотание подошвы ноги возбуждает в душе более своею новизною, чем силою впечатления, — весьма ощутительное и весьма затрагивающее нас чувство. Есть еще другие причины прилежания души к новым вещам, но я объяснил их, когда говорил о природных наклонностях. Мы здесь рассматриваем душу только по отношению к телу, а согласно этому отношению, естественная причина прилежания души к новым вещам есть необычайная эмоция жизненных духов, ибо обыкновенные эмоции их вызывают очень слабое внимание.

При удивлении, именно как таковом, вещи рассматриваются лишь сообразно тому, что они суть сами по себе, или сообразно тому, какими они кажутся, их не рассматривают по отношению к самому себе, не рассматривают как хорошие или дурные, и вот почему жизненные духи не устремляются в мускулы, чтобы сообщить телу состояние, свойственное исканию блага и избежанию зла, и вот почему они не приводят в движение нервов, идущих к сердцу и в другие внутренности, чтобы ускорить или замедлить брожение и движение крови, как это бывает при всех остальных страстях. Все жизненные духи устремляются в мозг, чтобы начертать в нем яркий и отчетливый образ поразившего нас предмета, чтобы душа рассмотрела и узнала его, но все остальное тело остается как бы неподвижным и в том же положении. Раз в душе нет эмоции, в теле не происходит движения.

Если вещи, которым мы удивляемся, кажутся великими, то удивление всегда сопровождается уважением и иногда благоговением. Обратно, оно всегда сопровождается презрением и иногда пренебрежением, если они кажутся нам незначительными.

Идея величия вызывает в мозгу сильное движение жизненных духов, и отпечаток, представляющий ее, сохраняется весьма долго. Сильное движение жизненных духов также вызывает в душе идею величия и весьма останавливает разум на рассмотрении этой идеи.

Идея ничтожества вызывает в мозгу небольшое движение жизненных духов и образ, представляющий ее, сохраняется недолго. Небольшое движение жизненных духов вызывает в свою очередь в душе идею ничтожества и мало останавливает разум на рассмотрении этой идеи, это следует себе весьма заметить.

Когда мы рассматриваем самих себя или нечто, связанное с нами, наше удивление обыкновенно сопровождается какой-нибудь страстью, волнующей нас. Но наше волнение затрагивает только душу и жизненные духи, направляющиеся к сердцу, потому что нет налицо блага, которого следует искать, или зла, которого нужно избегать, и потому жизненные духи не разливаются в мускулах, чтобы расположить тело к какому-нибудь действию.

Созерцание своего собственного совершенства или совершенства вещи, принадлежащей нам, естественно вызывает в нас гордость или уважение к себе самим, презрение к другим, радость и некоторые другие страсти. Созерцание своего собственного величия вызывает гордость, созерцание своей силы — великодушие или смелость, а созерцание какого-нибудь другого похвального качества естественно вызывает иную страсть, которая всегда будет видом гордости.

Обратно, созерцание собственного несовершенства в нас или несовершенства вещи, принадлежащей нам, естественно вызывает в нас смирение, презрение к самим себе, уважение к другим, грусть и некоторые другие страсти. Созерцание своего ничтожества вызывает низость, созерцание своей слабости — робость, и созерцание какого-нибудь невыгодного качества естественно вызывает другую страсть, которая всегда будет видом смирения. Но это смирение так же, как гордость, о которой я только что говорил, не есть, собственно, ни добродетель, ни порок, это смирение и эта гордость суть лишь страсти или непроизвольные эмоции, которые, однако, очень полезны для гражданского общества, и даже безусловно необходимы в некоторых случаях для поддержания жизни или для сохранения благ тех, кто волнуется ими.

Необходимо, например, быть смиренным и робким и выражать даже настроения своего духа скромною позою и почтительным или боязливым видом, когда находишься в присутствии очень знатного лица или человека гордого и могущественного, ибо почти всегда выгоднее для тела, чтобы воображение преклонялось при виде внешнего величия и выражало ему внешние признаки внутренней покорности и благоговения. Но это делается естественно и машинально, без участия воли и даже часто вопреки всему ее сопротивлению. Даже у животных, которым приходится, как например собакам, умилостивлять тех, с кем они живут, тело обыкновенно так устроено, что они принимают тот вид, какой должны иметь по отношению к окружающим, ибо это безусловно необходимо для поддержания жизни их. Если же птицы и некоторые другие животные не обладают таким устройством тела, которое могло бы придать ему подобный вид, то потому, что им не нужно умилостивлять людей, их гнева они могут избежать бегством и могут обойтись без них в поддержании своей жизни.

Нельзя не заметить, что все страсти, которые возбуждаются в нас при виде какой-нибудь вещи, находящейся вне нас, машинально придают лицу людей, пораженных ими, выражение, соответствующее им, т. е. выражение, которое силою своего впечатления располагает машинально всех людей, видящих его, к страстям и движениям, полезным для блага общества. Даже удивление, когда оно вызвано в нас только видом вещи, находящейся вне нас, и которую другие также могут рассмотреть, сообщает нашему лицу выражение, невольно вызывающее удивление в других и действующее даже на их мозг столь правильным образом, что находящиеся в нем жизненные духи устремляются в мускулы лица и придают ему выражение, совершенно подобное нашему.

Эта передача душевных страстей и движений жизненных духов, которая связывает людей по отношению ко благу и злу и делает их совершенно подобными друг другу не только по настроению их духа, но также по положению их тел, бывает тем сильнее и заметнее, чем сильнее страсти, потому что тогда жизненные духи волнуются с большею силою. И оно должно быть так, потому что когда благо и зло бывают больше и ближе к нам, то к ним следует больше прилежать и теснее соединяться друг с другом для избежания или приобретения их. Когда же страсти умеренны, каковым бывает обыкновенно удивление, тогда они не передаются заметно и почти не сообщают того выражения, через которое они обыкновенно передаются, ибо время терпит, и нет нужды им действовать на воображение других людей, ни отвлекать их от их занятий, так как, быть может, им более необходимо прилежать к этим занятиям, чем рассматривать причины этих страстей.

Ничего нет чудеснее этой экономии наших страстей и устройства нашего тела по отношению к окружающим нас предметам. Все, что происходит в нас механически, весьма достойно мудрости Создавшего нас, Бог же сделал нас доступными всем страстям, которые волнуют нас, главным образом для того, чтобы связать нас со всеми чувственными вещами для поддержания общества и нашего чувственного бытия, и, благодаря устройству Его творения. Его цель выполняется так точно, что нельзя не изумляться совершенству этого устройства и его механизму.

Между тем наши страсти и все эти невидимые узы, связывающие нас со всем окружающим, часто бывают по нашей вине весьма важными причинами наших заблуждений и наших беззаконий, ибо мы совсем не пользуемся своими страстями так, как следовало бы, мы все позволяем им и не знаем даже, какие границы мы должны были бы предписать их власти. Даже самые слабые страсти, как например удивление и иные, всего меньше волнующие нас, получают такую силу, что заставляют нас впадать в заблуждения. Вот некоторые примеры.

Когда люди, и особенно люди с пылким воображением, рассматривают себя с самой лучшей стороны, то почти всегда они бывают очень довольны собою, и их внутреннее удовлетворение не замедлит усилиться, когда они сравнивают себя с другими, не обладающими такою живостью. К тому же столько людей удивляется им и так мало таких, которые противостояли бы им успешно и заслуживали бы одобрения (ибо одобряется ли когда-либо разум в присутствии сильного и живого воображения?), наконец, на лице слушающих их появляется столь наглядное выражение покорности и уважения и столь живые черты восхищения при каждом новом изрекаемом ими слове, что они также начинают удивляться сами себе, и их воображение, преувеличивающее им все их преимущества, делает их чрезвычайно довольными своею особою. Ибо если нельзя видеть страстного человека, не получая впечатления его страсти и не разделяя некоторым образом его чувств, то разве возможно, чтобы люди, окруженные многочисленными почитателями, не поддавались бы страсти, столь приятно ласкающей их самолюбие?

Высокое мнение, которое имеют о самих себе и о своих достоинствах люди с сильным и пылким воображением, внушает им мужество и заставляет их принимать вид властный и решительный, они слушают других лишь с презрением, отвечают им с насмешкой, они думают лишь о том, что относится к ним, а на внимание ума, столь необходимое для открытия истины, смотрят как на своего рода рабство, и потому они совершенно недисциплинированы. Гордость, невежество и ослепление всегда идут рука об руку. Вольнодумцы или, вернее, тщеславные и гордые умы, не хотят быть учениками истины, они углубляются в самих себя лишь для того, чтобы созерцать самих себя и удивляться себе. Поэтому тот, кто противится гордым, светит во тьме их, но эта тьма не рассеивается.

Обратно, есть известное состояние жизненных духов и крови, которое дает нам слишком низкое мнение о самих себе, скудость, медленность и слабость жизненных духов в связи с грубостью мозговых фибр делают наше воображение слабым и вялым, и созерцание или, вернее, смутное чувство этой слабости и вялости нашего воображения сообщает нам своего рода порочное смирение, которое можно назвать низостью духа.

Все люди способны к истине, но они не обращаются к Тому, Кто один способен научить ей. Гордые обращаются к самим себе, они слушают лишь себя самих, а лжесмиренные обращаются к гордым и подчиняются всем их решениям, и те и другие слушают лишь людей. Дух гордых повинуется брожению их собственной крови, т. е. их собственному воображению, дух же лжесмиренных подчиняется властному виду гордых, итак, и те и другие служат тщеславию и лжи. Гордец — это человек богатый и могущественный, измеряющий свое величие величием своего выезда и свою силу силою лошадей, везущих его карету, лжесмиренный, имея тот же дух и те же самые принципы, есть жалкий бедняк, слабый и бессильный, воображающий, что он ничто, потому что ничего не имеет. Однако наш выезд не мы сами, и не только обилие крови и жизненных духов, сила и пылкость воображения не ведут нас к истине, но наоборот, ничто нас так от нее не удаляет. К открытию самых основательных и сокровенных истин наиболее способны тупые умы, если можно их так назвать, умы холодные и медлительные, они могут внимать при полном молчании своих страстей истине, научающей их в самых тайниках их разума, но, к несчастью, эти люди и не думают прилежать к словам истины, она говорит без чувственного блеска и тихим голосом, их же пробуждает только шум. Их убеждает лишь наружный блеск, величие и великолепие, удовлетворяющие их чувствам, им нравится, когда их ослепляют, чем внимать самой истине, они предпочитают слушать тех философов, которые рассказывают свои виденья и сны и уверяют, подобно лжепророкам, что истина говорила им, когда истина им вовсе не говорила. Вот уже больше четырех тысяч лет, что человеческая гордость говорит людям ложь, и они не противятся ей, они даже почитают ее и хранят как святые и божественные традиции. По-видимому, Бога истины больше нет с ними, они не думают о Нем, они не вопрошают Его, они не размышляют и скрывают свое нерадение и беспечность под ложным видом святого смиренья.

Правда, мы не можем открыть истины сами собою, но мы всегда можем открыть ее вместе с Тем, Кто просвещает нас, и мы никогда не сумеем открыть истину с помощью людей, хотя бы всех вместе. Даже те люди, которые всего лучше знают истину, не сумеют показать ее нам, если мы не станем вопрошать сами Того, Кого они вопрошали, и если Он не ответит на наше внимание, как ответил на их. Следовательно, не должно верить людям, потому что люди так говорили, ибо всякий человек обманщик, но потому что нам говорил Тот, Кто не может обмануть, и мы должны непрестанно вопрошать Того, Кто не может никогда обмануть. Мы не должны верить тем, которые говорят лишь умам и научают лишь тело и, самое большее, действуют на воображение, но мы должны слушать внимательно и верить свято только Тому, Кто говорит духу, научает разум и, проникая в самую глубину внутреннего человека, может просветить и укрепить его -против человека внешнего и чувственного, который его соблазняет и угнетает непременно. Я часто повторяю эти вещи, потому что считаю их весьма заслуживающими серьезного размышления. Однако Бога следует почитать, Он один лишь может пролить в нас свет, как Он один только способен вызвать в нас удовольствия.

Иногда в жизненных духах и в остальном теле встречается известное расположение, побуждающее к охоте, танцам, бегу и вообще ко всем упражнениям, где наиболее выказываются сила и ловкость тела. Это расположение весьма обыкновенно в молодых людях, и особенно в тех, чье тело еще не совсем сложилось. Дети не могут оставаться на месте, они всегда в движении, когда следуют своей натуре. Так как их мускулы еще не укрепились и даже не вполне сложились, то Бог как творец природы, управляющий удо-

движением жизненных духов, а сильное движение жизненных духов всегда сопровождается идеею величия, и обратно, идея ничтожества всегда сопровождается небольшим движением жизненных духов, а небольшое движение жизненных духов сопровождается всегда идеею ничтожества. Из этого принципа легко вывести, что вещи, вызывающие в нас сильные движения жизненных духов, естественно должны нам казаться имеющими большую величину, т. е. больше силы, реальности, совершенства, чем другие, ибо под величиною я понимаю все это и многое другое. Итак, чувственные блага должны нам казаться более основательными, чем блага, которые не ощущаются, если мы судим о них по движению жизненных духов, а не по чистой идее истины. Большой дом, великолепный выезд, прекрасная обстановка, должность, сан, богатство, по-видимому, имеют большие величину и реальность, чем добродетель и справедливость.

Когда сравнивают добродетель с богатством на основании ясного созерцания разума, тогда богатству предпочитается добродетель, но когда обращаются к своим глазам и воображению и судят об этих вещах лишь по эмоции жизненных духов, которые они вызывают в нас, то, без сомнения, предпочтут богатство добродетели.

В силу этого принципа мы думаем, что вещи духовные или вещи, которые не ощущаются, почти ничто, что идеи нашего разума менее благородны, чем предметы, которые они представляют, что в воздухе меньше реальности и субстанции, чем в металлах, в воде, чем во льду, что пространство между землею и небесным сводом пустое, что тела, наполняющие его, не имеют такой же реальности и прочности, как солнце и звезды. Словом, если мы впадаем в бесчисленные заблуждения относительно природы и совершенства каждой вещи, то это потому, что мы рассуждаем на основании ложного принципа.

Большое движение жизненных духов, а следовательно, сильная страсть сопровождает всегда чувственную идею величия, а небольшое движение жизненных духов и, следовательно, слабая страсть сопровождает также чувственную идею ничтожества, и потому мы сильно прилежим и тратим много времени на изучение всего, что возбуждает чувственную идею величия, и пренебрегаем всем, что дает лишь чувственную идею ничтожества. Громадные тела, например, вращающиеся над нами, во все времена производили впечатление на умы, сначала им поклонялись по причине чувственной идеи их величины и блеска. Некоторые более смелые и гениальные умы изучили движения их, и эти светила во все века были предметом или изучения, или поклонения многих людей. Можно даже думать, что страх перед их мнимым влиянием, еще и теперь пугающим астрологов и слабые умы, есть своего рода поклонение, оказываемое пораженным воображением, идее величия, связанной с представлением о небесных телах.

И обратно, тело человеческое, бесконечно более удивительное и более заслуживающее нашего прилежания, чем все, что можно знать о Юпитере, Сатурне и всех остальных планетах, почти неизвестно, В чувственной идее частей тела при диссекции их нет ничего великого, и даже она вызывает отвращение и ужас, так что всего лишь несколько лет тому назад умные люди начали смотреть на анатомию как на науку, заслуживающую их прилежания. Были государи и короли, занимавшиеся астрономией и гордившиеся этим, величие светил, по-видимому, согласовалось с величием их сана. Но мне не думается, чтобы кто-нибудь видел государей или королей, гордившихся знанием анатомии и тем, что они сделали удачно диссекцию сердца и мозга. То же можно сказать и про многие другие науки.

Вещи редкие и необычайные вызывают в жизненных духах движения более сильные и заметные, чем вещи, которые мы видим ежедневно, им удивляются, с ними связывают, следовательно, некоторую идею величия, и они вызывают поэтому в душах чувства уважения и почтения. А это и является причиною расстройства ума у многих людей, многие питают большое почтение и любознательность ко всему, что осталось от древности, ко всему привезенному издали или редкому и необычайному, так что их разум становится как бы рабом этих вещей, ибо разум не смеет судить или не смеет ставить себя выше того, что он почитает.

Правда, истине не особенно вредит то, что некоторые люди любят медали, оружие и одежды древних, или китайцев, или дикарей. Не совсем бесполезно знать карту древнего Рима или путь из Тонкина в Нанкин, хотя полезнее для нас знать путь из Парижа в Сен-Жер-мен или в Версаль. Наконец, нельзя порицать за то, что люди хотят знать точно историю войны греков с персами или татар с китайцами и питают к Фукидиду или Ксенофону или кому другому необыкновенную склонность. Но нельзя допускать, чтобы удивление перед древностью властвовало над разумом, чтобы считалось как бы запретным пользоваться своим разумом для расследования мнения древних и считались бы самонадеянными и дерзкими те, кто открывает и доказывает ложность их.

Истина принадлежит всем временам. Если Аристотель открыл некоторые из них, то можно также открыть истины и теперь. Нужно подтвердить мнения этого писателя доводами понятными, ибо если мнения Аристотеля были основательны в свое время, они будут таковы и теперь. Иллюзия — стараться доказать авторитетами людей истины природы. Может быть, можно доказать, что Аристотель имел известные мысли относительно известных предметов, но весьма неблагоразумно читать Аристотеля или какого-либо другого писателя с большею усидчивостью и большим трудом только для того, чтобы исторически изучить их мнения и научить им других.

Нельзя смотреть без некоторого волнения на то, что известные университеты, основанные только для исследования и защиты истины, стали особыми сектами и хвалятся тем, что изучают и защищают мнения некоторых людей. Нельзя читать без негодования книги, ежедневно сочиняемые философами и медиками, в которых цитаты так часты, что их скорее примешь за сочинения богословов и ученых в церковном праве, чем за трактаты по философии или медицине, ибо разве можно терпеть, чтобы рассудок и опыт были оставлены ради слепого следования фантазиям Аристотеля, Платона, Эпикура или какого бы то ни было другого философа!

Однако, быть может, мы оставались бы неподвижными и безмолвными при виде столь странного образа действия, если бы мы не чувствовали себя оскорбленными, я хочу сказать, если бы эти господа не оспаривали истины, которой одной, думается, должно держаться. Но удивление перед мечтаниями древних внушает им слепую ненависть к вновь открытым истинам, они кричат против них, не зная их, оспаривают их, не понимая их, и передают силою своего воображения уму и сердцу близких им людей и удивляющихся им людей свои предубеждения.

Так как они судят о новых открытиях лишь сообразуясь с уважением, которое питают к их изобретателям, и так как великие люди, которых они видели и с которыми беседовали, не имеют того величественного и необыкновенного вида, какое воображение связывает с древними писателями, то они и не могут ценить их. Ибо идея людей нашего времени, не сопровождаясь необычайными движениями, поражающими разум, вызывает, естественно, одно презрение.

Живописцы и скульпторы никогда не изображают философов древности как других людей, они дают им большую голову, широкий и высокий лоб и широкую и пышную бороду. Это лучшее доказательство, что большинство людей составляет о них подобную идею, ибо живописцы рисуют вещи так, как все представляют их себе, они следуют природным движениям воображения. Почти всегда на древних смотрят, как на людей совсем необыкновенных, людей же нашего времени воображение представляет, обратно, совершенно подобными тем, кого мы видим ежедневно, и, не вызывая необычайного движения в жизненных духах, оно пробуждает в душе лишь презрение и равнодушие к ним.

«Я видел Декарта, — говорил один из этих ученых, преклоняющихся лишь перед древностью, — я знал его, я беседовал с ним несколько раз, это был порядочный человек, он был умен, но в нем не было ничего необыкновенного». Он составил себе низкую идею о философии Декарта, потому что поговорил о ней с автором несколько минут и совсем не нашел в нем того великого и необычайного вида, который воспламеняет воображение. Он даже думал, что достаточно ответил на доводы этого философа, его немного затруднявшие, заявив с гордостью, что знал его некогда. Как было бы желательно, чтобы подобные люди могли увидать Аристотеля иначе, чем на бумаге, и побеседовать час с ним, но только чтобы он говорил с ними не по-гречески, а по-французски и открыл бы им, кто он, лишь после того, как они произнесли бы свое суждение о нем!

Вещи, носящие характер новизны, или потому что они новы сами по себе, или потому что они появляются в новом порядке или новом положении, сильно нас волнуют, ибо они затрагивают мозг в местах тем более чувствительных, чем меньше они были открыты для течения жизненных духов. Вещи, имеющие видимый признак величия, также сильно нас волнуют, ибо они возбуждают в нас сильное движение жизненных духов. Но вещи, носящие одновременно и характер величия, и характер новизны, не только нас волнуют, они нас потрясают, увлекают, ослепляют теми сильными потрясениями, которые сообщают нам.

Люди, например, которые говорят только парадоксы, заставляют удивляться себе, ибо они говорят вещи, имеющие характер новизны. Люди, говорящие притчами, употребляющие лишь избранные слова, слова, свойственные высокому стилю, внушают к себе уважение, ибо, по-видимому, говорят нечто великое. Люди же, которые соединяют высокое с новым, великое с необычайным, почти всегда увлекают и потрясают большинство людей, хотя бы говорили один вздор. Эта громкая и великолепная галиматья, этот ложный блеск витий почти всегда ослепляют слабые умы и производят столь живое и поразительное впечатление на их воображение, что они бывают совершенно потрясены и начинают почитать эту славу, побеждающую и ослепляющую их, и преклоняются перед смутными невыраженными чувствами как перед блестящими истинами.

Все страсти имеют два весьма важных действия: они занимают разум и подкупают сердце. Благодаря тому что они занимают разум, они могут быть весьма полезны для познания истины, надо только уметь хорошо пользоваться ими, ибо прилежание рождает просвещение, а просвещение открывает истину. Вследствие же того, что страсти подкупают сердце, они всегда вредны, ибо, подкупая сердце, они развращают разум и представляют ему вещи не сообразно тому, что вещи суть сами по себе или согласно истине, но сообразно отношению, какое вещи имеют к нам.

Изо всех страстей страсть, нам менее затрагивающая сердце, — это восхищение, ибо нас волнует созерцание вещей только как вещей хороших или дурных, созерцание же вещей, поскольку они новы, велики и необычайны, вне всякого отношения к нам, почти нас не затрагивает. Итак, восхищение, сопровождающее познание величия или превосходства новых, рассматриваемых нами вещей, гораздо меньше развращает разум, чем все остальные страсти, и даже может быть весьма применимо в познании истины, лишь бы мы тщательно следили, чтобы оно не сопровождалось другими страстями, как это бывает почти всегда.

При восхищении жизненные духи с силою устремляются в те части мозга, которые представляют предмет так, как он есть сам по себе, там жизненные духи запечатлевают образы отчетливые и настолько глубокие, что они могут сохраниться надолго, а следовательно, разум имеет об этом предмете довольно ясную или довольно отчетливую идею и легко припоминает его. Итак, нельзя отрицать, что восхищение весьма полезно для наук, ибо заставляет разум прилежать к науке и просвещает его. Не то с другими страстями: они занимают разум, но не просвещают его. Они занимают разум, потому что вызывают жизненные духи, а движение последних необходимо для образования и сохранения образов, но они не просвещают разума или просвещают ложным просвещением и обманчивым знанием, направляя жизненные духи таким образом, что те представляют предметы лишь сообразно их отношению к нам, а не сообразно тому, что предметы суть сами по себе.

Ничего нет труднее, как долго прилежать к какой-нибудь вещи, когда мы не восхищаемся ею, а потому жизненные духи не легко устремляются в те части мозга, куда им следует направиться, чтобы изобразить эту вещь. Напрасно твердят нам, чтобы мы были внимательны, мы не можем быть внимательны вовсе или быть внимательны долго, хотя бы мы были убеждены некоторым абстрактом и не волнующим жизненных духов убеждением, что вещь весьма заслуживает нашего прилежания. Чтобы вызвать в себе некоторое движение восхищения, нам необходимо обмануть свое воображение и таким способом пробудить жизненные духи, и мы должны представить себе новым образом предмет, о котором мы хотим размышлять.

Мы постоянно встречаем людей, которым учение не доставляет удовольствия, ничто не кажется им тяжелее прилежания разума. Они убеждены, что должны изучать известные предметы и прилагают к тому все усилия, но эти усилия остаются довольно бесполезными, и эти люди не подвигаются быстро вперед или сейчас же утомляются. Правда, жизненные духи повинуются повелениям воли, и мы бываем внимательны, когда того захотим, но когда воля, которая повелевает, есть воля чистого рассудка и не поддерживается некоторою страстью, тогда жизненные духи повинуются ей так слабо и медленно, что наши идеи походят на мелькающие перед нами призраки, мгновенно исчезающие. Наши жизненные духи получают столько тайных повелений со стороны наших страстей, и от природы и по привычке, и с такою легкостью выполняют их, что весьма легко уклоняются от этих новых и трудных путей, куда хочет направить их воля. В этих-то случаях, главным образом, и нуждаемся мы для познания истины в особой благодати, потому что мы не можем своими собственными силами противостоять долго гнету тела, отягощающего дух, или, если мы и можем, мы никогда не хотим того, что можем.

Но когда нас захватывает некоторое движение восхищения, тогда жизненные духи сами собою устремляются к отпечаткам предмета, вызвавшего удивление, они отчетливо представляют этот предмет разуму, и в мозгу совершается все то, что необходимо для познания и очевидности, и воле не приходится преодолевать непокорных жизненных духов. Вот почему люди, поддающиеся удивлению, гораздо способнее к учению, чем люди невосприимчивые к нему, первые — изобретательны, вторые — тупы.

Однако когда восхищение слишком сильно и переходит в изумление или ужас, или, наконец, не вызывает разумного любопытства, тогда оно имеет весьма дурное действие, ибо тогда жизненные духи всецело поглощены представлением предмета именно с той стороны его, которой мы удивляемся. Мы нисколько не думаем о других сторонах, с которых можно рассматривать его. Жизненные духи даже не разливаются в других частях тела и не выполняют своих обычных функций, но они запечатлевают столь глубокие отпечатки представляемого ими предмета, они порывают такое множество мозговых фибр, что идея, которую они вызвали, не может изгладиться из разума.

Недостаточно, чтобы восхищение делало нас внимательными, оно должно нас сделать любознательными, для полного познания предмета недостаточно рассмотреть одну из сторон его, мы должны стараться исследовать все стороны его, иначе мы будем не в состоянии основательно судить о нем. Следовательно, когда восхищение не побуждает нас рассматривать вещи с наивысшей точностью или когда оно мешает нам в этом, тогда оно весьма бесполезно для познания истины. Тогда оно наполняет ум лишь вероятностями и склоняет нас смело судить обо всем.

Недостаточно восхищаться только для того, чтобы восхищаться, нужно восхищаться, чтобы исследовать потом с большею легкостью. Жизненные духи, возбуждающиеся сами собою при восхищении, отдают себя в распоряжение души, чтобы она воспользовалась ими для более отчетливого представления предмета и для лучшего познания его. Так установлено природой, ибо восхищение должно вести к любознательности, а любознательность — к познанию истины. Но душа не умеет пользоваться своими силами. Познанию предмета, вызывающего жизненные духи, она предпочитает известное чувство сладости, испытываемое ею от этого обилия волнующих ее жизненных духов. Ей приятнее сознавать свои богатства, чем пользоваться ими, и она походит на скупцов, предпочитающих хранить свои деньги, чем тратить их на свои нужды.

Людям обыкновенно нравится все, что затрагивает их какою бы то ни было страстью. Они дают деньги не только за то, чтобы их волновали грустью, представляя трагедию, они дают их также фокусникам, чтобы в них вызывали чувство восхищения, ибо нельзя же сказать, что они платят деньги фокусникам за то, чтобы они обманывали их. Это чувство внутренней сладости, которое мы испытываем при восхищении, есть, следовательно, главная причина, почему мы останавливаемся на восхищении, не пользуясь им, как нам предписывают это рассудок и природа, ибо это чувство сладости так сильно привязывает восхищающихся к предмету их восхищения, что они сердятся, если им показывают пустоту его. Когда огорченный человек испытывает сладость грусти, он рассердится, если захотят развеселить его. То же самое бывает с людьми восхищающимися, по-видимому, оскорбляешь их, когда стараешься показать им, что они восхищаются без основания, ибо тогда они чувствуют, как ослабевает в них тайное удовольствие, которое они находят в своей страсти, по мере того как изглаживается из их разума идея, бывшая причиною страсти.

Страсти всегда стараются оправдать себя и незаметно убеждают нас, что мы правы, следуя им. Они заставляют разум, который должен быть их судьею, испытывать сладость и удовольствие, и это удовольствие подкупает его в их пользу, вот как, приблизительно, заставляют они его рассуждать: не следует судить о вещах иначе, как сообразно идеям, которые мы имеем о них, изо всех наших идей идеи чувственные суть самые реальные, потому что они действуют на нас с большею силою, следовательно, это и суть те идеи, сообразно которым должно главным образом судить. Предмет, которым я восхищаюсь, содержит чувственную идею величия, итак, я должен судить о нем, согласно этой идее, ибо я должен иметь уважение и любовь к величию, следовательно, я вправе останавливаться на этом предмете и заниматься им. В самом деле, удовольствие, которое я чувствую, созерцая идею, представляющую- его, служит естественным доказательством того, что думать о нем есть мое благо, ибо мне кажется, что я становлюсь больше, когда думаю о нем, мой разум делается обширнее, когда охватывает такую великую идею. Разум перестает существовать, когда не думает ни о чем, и если бы эта идея исчезла, то, мне кажется, мой разум исчез бы вместе с нею или стал бы меньше и уже, занявшись меньшей идеей. Итак, сохранение этой великой идеи есть сохранение величия и совершенства моего существа, следовательно, я имею основание восхищаться. И даже другие должны были бы удивляться мне, если они справедливы ко мне, в самом деле, я нечто великое, благодаря тому отношению, какое имею к великим вещам, в силу восхищения, которое я питаю к ним, я некоторым образом обладаю ими, некоторого рода надежда даже заставляет меня предвкушать это. И другие люди были бы так же счастливы, как и я, если бы, зная мое величие, привязывались бы, подобно мне, к причине, вызвавшей его, но это слепцы, не имеющие понятия о прекрасных и великих вещах, не умеющие ни возвыситься, ни приобрести значение.

Можно сказать, что разум машинально, не вдумываясь, рассуждает таким образом, когда вверяется ложным указаниям своих, страстей. Эти рассуждения имеют некоторую вероятность, но, очевидно, не имеют никакой основательности, а между тем эта вероятность, или, вернее, смутное чувство вероятности, сопровождающее эти естественные суждения, чуждые размышлению, имеют такую силу, что, если не остеречься, они не замедлят соблазнить нас.

Когда, например, поэзия, история, химия или какая угодно иная человеческая наука поражает воображение какого-нибудь молодого человека, вызывая в нем некоторые движения восхищения, то, если он не потрудится наблюдать за действием, какое эти движения производят на его разум, если он не рассматривает основательно, в чем заключаются преимущества этих наук, если он не сравнивает труда, который придется затратить на изучение их, с тою пользою, какую вынесет из этого изучения, наконец, если он не настолько любопытен, чтобы хорошо судить, — то весьма возможно, что его восхищение, показывая эти науки лишь с хорошей стороны, прельстит его, весьма возможно даже, что оно извратит его сердце настолько, что он будет не в состоянии отрешиться от своей иллюзии, хотя бы и понял ее впоследствии, потому что невозможно изгладить из своего мозга глубокие отпечатки, запечатленные в нем постоянным восхищением, вот почему следует непременно следить за чистотою своего воображения, т. е. следует мешать образованию в нем опасных впечатлений, извращающих разум и сердце, это достигается следующим способом, полезным не только против излишнего восхищения, но и против всех остальных страстей.

Когда движение жизненных духов достаточно сильно, чтобы образовать в мозгу глубокие отпечатки, извращающие воображение, оно всегда сопровождается некоторою эмоцией души, душа же не может испытывать эмоции, не чувствуя того, следовательно, она достаточно предупреждена, чтобы остеречься и рассмотреть, хорошо ли для нее, если образуются и укрепятся эти отпечатки. Но во время эмоции разум не бывает достаточно свободен, чтобы хорошо судить о пользе этих отпечатков, так как эта эмоция обманывает его и склоняет поощрять их, поэтому должно употреблять все свои усилия, чтобы остановить эту эмоцию или направить иначе движение жизненных духов, вызвавших ее, и вместе с тем, безусловно, необходимо отложить свое суждение.

Не следует, однако, воображать, что душа всегда может одною своею волею остановить течение жизненных духов, препятствующее ей пользоваться ее рассудком. Ее обычных сил недостаточно, чтобы прекратить эти движения, которые вызвала не она, ей нужно прибегнуть к хитрости и постараться обмануть врага, который нападает на нее всегда врасплох.

Как движение жизненных духов вызывает в душе известные мысли, так наши мысли вызывают в нашем мозгу известные движения, вот почему, когда мы хотим остановить какое-нибудь движение жизненных духов, возникшее в нас, недостаточно только желать его прекращения, ибо не всегда это может остановить его, — нужно своего рода умение, нужно представить себе вещи, обратные тем, которые вызывают и поддерживают это движение, это послужит отвлечением, если же мы хотим только иначе направить уже вызванные жизненные духи, то мы должны думать о вещах не обратных, а только отличных от тех, которые вызвали это движение, и оно, несомненно, развлечет нас.

Но развлечение и отвлечение бывают большими или малыми, смотря по тому, большим или небольшим движением жизненных духов сопровождались наши новые мысли, а потому следует хорошенько заметить, какие мысли всего больше нас волнуют, чтобы в случае нужды представить их нашему воображению, обольщающему нас, и надо стараться приобрести такую сильную привычку к этого рода противодействию, чтобы в нашей душе не возникало больше движений, застающих нас врасплох.

Если постараться тесно связать мысль о вечности или какую-нибудь иную основательную мысль с сильными движениями, возникающими в нас, то почти всякое сильное и необычайное движение будет вызывать одновременно эту идею, а следовательно, даст оружие, чтобы противостоять ему: это подтверждается и опытом, и доводами, приведенными в главе о связи идей, так что не должно думать, чтобы, безусловно, было невозможно умением победить силу своих страстей, стоит иметь твердое желание.

Однако не следует воображать, что мы можем стать непогрешимыми или можем избежать всякого заблуждения такого рода противодействием, ибо, во-первых, трудно приобрести и сохранить привычку к тому, чтобы наши необычные движения вызывали в нас известные идеи, годные для борьбы с ними, во-вторых, — предположим, что она приобретена, — движения жизненных духов вызывают непосредственно те идеи, которые нужно побороть, и только косвенно те, помощью которых их нужно побороть, так что дурные идеи будут главными, а следовательно, необходимо более сильными, чем идеи побочные, и воля должна всегда противиться им, в-третьих, эти движения жизненных духов могут быть так сильны, что поглотят всю способность души, в ней не останется, если можно так выразиться, места для идеи побочной, способной произвести отвлечение жизненных духов, или же душа будет не в состоянии воспринять эту идею таким образом, чтобы рассмотреть ее с некоторым вниманием, наконец, столько частных обстоятельств могут сделать это средство бесполезным, что не должно слишком доверять ему, хотя и не следует также пренебрегать им. Постоянно должно прибегать к молитве, чтобы получить свыше необходимую помощь во время борьбы, и стараться между тем вызывать в своем разуме какую-нибудь столь основательную и сильную истину, чтобы путем ее победить самые сильные страсти, ибо я должен сказать здесь мимоходом, что и люди благочестивые часто впадают в те же ошибки, и это происходит оттого, что они наполняют свой разум множеством истин, отличающихся не столько силою, сколько блеском, и способных скорее развлекать и раздвоять их разум, чем укреплять его против искушений, тогда как люди простые и малопросвещенные бывают верны своему долгу, ибо сделали себе привычной какую-нибудь великую и основательную истину, которая укрепляет и поддерживает их постоянно.

Непосредственно за восхищением следуют страсти любви и отвращения. Рассматривая предмет долго, мы необходимо открываем отношения, которые он имеет к нам или к какой-нибудь вещи, которую мы любим. Предмет, который мы любим и с которым, следовательно, мы связаны своею любовью, почти всегда представляется нам так же хорошо, как предмет, которому мы удивляемся в настоящую минуту, а потому наш разум, без труда и без больших рассуждений, делает сравнения, необходимые, чтобы открыть отношение, какое эти предметы имеют друг к другу и к нам, или же его извещают о том предварительные чувства удовольствия и страдания, тогда движение любви, которую мы имеем к самим себе и к любимому предмету, распространяется также на вещь, которой мы удивляемся, если познание или чувство представляют нам выгодным отношение, которое эта вещь имеет непосредственно к нам или какой-нибудь иной вещи, связанной с нами. И это новое движение души или это движение души, иначе определенное, вместе с движением жизненных духов и чувством, сопровождающим новое состояние в мозгу, вызванное этим новым движением духов, есть страсть, называемая здесь любовью.

Но если мы чувствуем некоторое страдание или открываем ясным и очевидным познанием, что связь или отношение к предмету, которому мы удивляемся, невыгодны нам или какой-нибудь вещи, связанной с нами, тогда движение нашей любви к самим себе и к вещи, связанной с нами, сосредоточивается в нас или направляется на эту вещь, оно не следует за созерцанием разума и не распространяется на объект нашего удивления. Движение ко благу вообще, которое творец природы непрестанно сообщает душе, влечет ее лишь к тому, что мы познаем или чувствуем как благое или соответствующее нашей природе, и потому можно сказать, что отказ души приблизиться или соединиться с предметом, нисколько ей не подходящим, будет своего рода произвольным движением, предел которого есть не сущее. И это произвольное движение души, вместе с движением жизненных духов и крови и чувством, сопровождающим новое состояние, вызванное в мозгу движением жизненных духов, есть страсть, которую мы называем здесь отвращением.

Эта страсть прямо противоположна любви, но не бывает никогда без любви, она вполне противоположна любви, ибо она разделяет, а любовь соединяет, она имеет пределом своим не сущее, а любовь всегда имеет объектом бытие, она противится природному движению или делает его бесполезным, любовь же отдается ему и делает его победоносным. Но она всегда нераздельна от любви, ибо если рассматривать зло, которое есть ее объект, в смысле лишения блага, тогда избегать зло — значит избегать лишения блага, т. е. стремиться ко благу, так что отвращение к лишению блага есть любовь ко благу. Но если рассматривать зло как страдание, тогда отвращение к страданию не есть отвращение к лишению удовольствия, потому что страдание такое же реальное чувство, как удовольствие, и, следовательно, не есть лишение его, но отвращение к страданию будет отвращением к некоторому внутреннему бедствию, а следовательно, нельзя иметь этого отвращения, не любя себя, наконец, зло можно рассматривать как причину нашего страдания или как то, что лишает нас блага, и тогда отвращение зависит от любви к самим себе или от любви к какой-нибудь вещи, с которой мы желаем быть связанными. Следовательно, любовь и отвращение — это две первоначальные страсти, противоположные одна другой, но любовь есть первая, главная и наиболее универсальная.

Часто в морали различают добродетели или виды любви к ближнему по предметам, но это запутывает истинную идею, какую должно иметь о добродетели, она зависит, главным образом, от цели, которую мы ставим себе, вследствие того мы не поступим подобным образом со страстями, мы не будем различать их здесь по предметам, так как один предмет иногда может вызвать все страсти и десять тысяч предметов могут вызывать одну и ту же страсть, ибо, хотя предметы разнятся между собою, они не всегда разнятся по отношению к нам и не вызывают в нас различные страсти. Обещанный жезл маршала Франции разнится от обещанного епископского посоха, однако оба эти знака отличия вызывают в людях честолюбивых приблизительно одну и ту же страсть, потому что они вызывают в разуме одну и ту же идею блага, но жезл маршала Франции — обещанный, данный, обладаемый, отнятый — вызывает совершенно различные страсти, так как вызывает в разуме различные идеи блага.

Итак, не следует увеличивать числа страстей, сообразно различным предметам, вызывающим их. Нужно допускать лишь столько страстей, сколько его побочных идей, сопровождающих главную идею блага или зла и изменяющих ее значительно по отношению к нам, ибо общая идея блага, или ощущение удовольствия, составляющего благо для того, кто его испытывает, волнуя душу и жизненные духи, вызывает общую страсть любви, а побочные идеи этого блага определяют общее волнение души и течение жизненных духов особым образом, таким, который приводит и дух, и тело в состояние, в каком они должны быть по отношению к созерцаемому благу, и вызывают, следовательно, все частные страсти.

Итак, общая любовь ко благу вызывает неопределенную любовь, которая есть лишь следствие себялюбия или врожденного желания быть счастливым.

Идея блага, которым мы обладаем, вызывает любовь к радости.

Идея блага, которым мы не обладаем, но надеемся обладать, т. е. которым, как мы думаем, мы можем обладать, вызывает любовь к желанию.

Наконец, идея блага, которым мы не обладаем и не надеемся обладать, или — что то же самое — идея блага, которым мы не надеемся обладать, не утратив некоторого иного блага, или идея блага, которого мы не можем сохранить, обладая им, вызывает любовь к грусти. Вот три простые, или первичные, страсти, имеющие объектом благо, ибо надежда, вызывающая радость, есть не эмоция души, а просто суждение.

Но нужно заметить, что люди не ограничивают своего существа самими собою, они распространяют его на все вещи и на всех лиц, с которыми, как им кажется, выгодно соединиться. Поэтому следует предположить, что они некоторым образом обладают благом, когда этим благом пользуются друзья их, хотя сами они не обладают им непосредственно. Следовательно, когда я говорю, что обладание благом вызывает радость, я понимаю под этим не только обладание или единение непосредственное, но и всякое другое, ибо мы естественно чувствуем радость, если те, кого мы любим, имеют в чем-либо удачу.

Зло, как я уже сказал, можно рассматривать в трояком смысле: или как лишение блага, или как страдание, или, наконец, как нечто, что причиняет лишение блага или вызывает страдание.

Взятое в первом смысле, идея зла есть то же, что идея блага, которым мы не обладаем, и потому, очевидно, эта идея вызывает грусть или желание, или даже радость, ибо радость возникает всегда, когда мы чувствуем, что избавились от лишения блага, т. е. когда обладаем благом. Следовательно, страсти, относящиеся ко злу, взятому в этом смысле, те же самые, что страсти, относящиеся ко благу, потому что на самом деле они также имеют своим объектом благо.

Если под злом понимать страдание, которое одно только бывает реальным злом для того, кто его терпит, и в то время, как он его терпит, то чувство этого зла вызывает страсти грусти и желания уничтожить это зло — страсти, представляющие собою виды отвращения, а не любви, ибо их движение прямо противоположно движению, сопровождающему созерцание блага, так как это движение есть сопротивление души, противостоящей природному побуждению, т. е. такое движение, предел которого есть не сущее.

Настоящее чувство страдания вызывает отвращение к грусти.

Страдание, которое мы не испытываем еще, но боимся, вызывает отвращение к желанию, предел которого небытие этого страдания.

Наконец, страдание, которого мы не испытываем и не боимся испытать, или — что то же самое — страдание, за которое мы рассчитываем получить большую награду, или страдание, от которого, как мы чувствуем, мы избавились, — вызывает отвращение к радости. Вот три простые или первичные страсти, имеющие своим объектом зло, ибо страх, вызывающий грусть, не есть эмоции души, а простое суждение.

Наконец, если под злом понимать лицо или вещь, лишающие нас блага или заставляющие испытывать страдание, то идея зла вызывает движение любви и отвращения вместе или только движение отвращения. Идея зла вызывает движение любви и отвращения вместе, когда зло есть то, что нас лишает блага, ибо в силу одного и того же движения мы стремимся ко благу и удаляемся от того, что мешает обладать им. Но идея зла, заставляющего нас страдать, вызывает лишь движение отвращения, потому что одно и то же движение отвращения заставляет нас ненавидеть и страдание, и того, кто причиняет его.

Итак, если три простые и первичные страсти, относящиеся ко благу, и столько же, относящихся к страданию или тому, кто его причиняет, именно: радость, желание и грусть. Ибо мы испытываем радость, когда благо присутствует или когда зло прошло, мы чувствуем грусть, когда благо прошло и зло налицо, и мы волнуемся желанием, когда благо и зло предстоят в будущем.

Страсти, которые относятся ко благу, служат частными определениями движения ко благу вообще, которое Бог сообщает нам, и потому-то объект их реален, но страсти, не имеющие причиною своего движения Бога, имеют целью своею лишь не сущее, я хочу сказать, что эти страсти суть скорее прекращения движения, чем действительные движения, мы скорее тогда перестаем желать, чем желаем в действительности.

Если рассмотреть, каким образом возникают страсти, то мы ясно увидим, что определить их число невозможно и что страстей гораздо больше, чем мы имеем терминов для обозначения их. Различие страстей вытекает не только из различных комбинаций трех первоначальных страстей, — ибо тогда они были бы весьма немногочисленны, — но оно коренится также в различных представлениях и различных суждениях, вызывающих или сопровождающих страсти. Эти различные суждения души о благе и зле вызывают различные движения в жизненных духах с целью сообщить телу состояние, соответствующее объекту, а следовательно, они вызывают в душе чувства не вполне одинаковые. Итак, они являются причиною различия, замечаемого между известными страстями, в эмоциях которых разницы нет.

Но в каждой нашей страсти главное место занимает эмоция души, и потому гораздо лучше сводить все страсти к трем первоначальным, в которых эти эмоции весьма различны, чем излагать их сбивчиво и без порядка, сообразно различным представлениям, которые мы можем иметь о бесчисленных благах и зле, причиняющих их.

Когда душа усматривает благо, которым она может насладиться, то, пожалуй, можно сказать, что она надеется на него, хотя не желает его, но, очевидно, тогда ее надежда будет не страстью, а простым суждением. Чтобы надежда стала настоящею страстью, нужна эмоция, сопровождающая идею блага, обладание которым мы считаем возможным. Точно так же, когда надежда переходит в уверенность, она будет страстью лишь по причине эмоции радости, смешивающейся тогда с эмоцией желания, ибо суждение души, рассматривающей какое-нибудь благо, как благо, которым она необходимо будет обладать, становится страстью только в силу предвкушения блага, волнующего нас. Наконец, когда надежда ослабевает и сменяется отчаянием, то очевидно также, что это отчаяние будет страстью лишь по причине эмоции грусти, смешивающейся тогда с эмоцией желания, ибо суждение души, рассматривающей какое-нибудь благо как недостижимое для нее, не будет страстью, если это суждение не волнует нас.

Но душа никогда не рассматривает блага или зло без некоторой эмоции, и при этом даже в теле всегда происходит некоторое изменение, и потому часто имя страсти дается суждению, вызывающему страсть, по причине того, что мы смешиваем все, что происходит в душе и в теле при виде какого-нибудь блага или какого-нибудь зла. Ибо слова «надежда», «страх», «смелость», «стыд», «бесстыдство», «гнев», «жалость», «насмешка», «сожаление», а также названия всех остальных страстей служат в обычном употреблении сокращенными выражениями нескольких терминов, которыми можно обстоятельно обозначить все, что содержит страсти.

Под словом «страсть» понимается и отношение, которое какая-нибудь вещь имеет к нам, эмоция и чувство души, потрясение мозга и движение жизненных духов, новая эмоция и новое чувство души и, наконец, чувство сладости, всегда сопровождающее страсти и делающее их всех приятными. Все это понимается под словом «страсть», но иногда под именем какой-нибудь страсти понимается или только суждение, вызывающее ее, или только эмоция души, или только движение жизненных духов и крови, или, наконец, нечто иное, сопровождающее эмоцию души.

Для познания истины весьма полезно сокращать идеи и их выражения, но часто это бывает причиною заблуждения, особенно если идеи сокращаются согласно простонародному обычаю. Ибо только тогда следует сокращать свои идеи, когда путем большого прилежания ума мы сделали их себе весьма ясными и отчетливыми, а не как это делается обыкновенно относительно страстей и всех чувственных вещей, когда знакомятся с ними путем чувств или одним действием воображения, обманывающего разум.

Есть большая разница между чистыми идеями разума и ощущениями или эмоциями души. Чистые идеи разума ясны и отчетливы, но трудно сделать их себе ощутимыми. Обратно, ощущения и эмоции души весьма ощутимы, но невозможно познать их ясно и отчетливо. Числа, протяженность и их свойства познаются ясно, но не сделав их наглядными посредством каких-нибудь начертаний, обозначающих их, трудно представить их себе, ибо все абстрактное не затрагивает. Обратно, ощущения и эмоции души легко представляются разуму, хотя мы познаем их весьма смутным и весьма несовершенным образом, и все, вызывающее их, сильно поражает душу и делает ее внимательною. Вот почему бывает, что часто мы воображаем, что прекрасно понимаем речи безусловно непонятные, и когда читаем известные описания душевных чувств и страстей, то мы убеждены, что в совершенстве понимаем их, потому что живо затрагиваемся ими, и потому что все слова, поражающие зрение, волнуют душу. Как только при нас произносят слова «стыд», «отчаяние», «бесстыдство» и т. д., тотчас в нашем уме возникает известная смутная идея и известное смутное чувство, которое нас сильно занимает, и так как это чувство нам весьма привычно и представляется нам без труда и усилия ума, мы убеждаем себя, что оно ясно и отчетливо. Между тем эти слова суть названия сложных страстей, а следовательно, сокращенные выражения, установленные народным обычаем, для многих смутных и неясных идей.

Так как мы принуждены пользоваться терминами, принятыми . обычаем, то читатель не должен удивляться, если встретит неясность, а иногда своего рода противоречие в наших словах. И если он примет во внимание, что чувства и эмоции души, соответствующие употребляемым в подобных случаях терминам, не будут совершенно одними и теми же во всех людях, по причине их различного душевного настроения, то он не осудит с легкостью нас, если не разделит наших мнений. Я говорю это не столько для того, чтобы защитить себя от возражений, которые могли бы мне быть сделаны, сколько для того, чтобы хорошо объяснить природу страстей и то, что должно думать о трактатах, сочиняемых по этому предмету.

После всех этих предупреждений, я думаю, я могу сказать, что все страсти могут быть сведены к трем первоначальным, именно: желанию, радости и грусти, — и что страсти, которые относятся к одной и той же первоначальной страсти и между тем разнятся между собою, различаются, главным образом, по различным суждениям, составляемым душою о благе и зле.

Я могу сказать, что надежда, страх и нерешительность, занимающая средину между ними, суть виды желания, что смелость, мужество, соревнование и т. п. относятся скорее к надежде, чем к другим страстям, и что боязнь, низость, ревность и т. д. суть виды страха.

Я могу сказать, что веселое и торжественное настроение, милость и признательность суть виды радостей, причиняемых созерцанием блага, которое мы познаем в себе или в тех, с кем мы связаны, как смех или насмешка есть вид радости, обыкновенно возникающей в нас при созерцании зла, случившегося с теми, к кому мы далеки, наконец, отвращение, скука, сожаление, жалость и негодование суть виды грусти, причиняемой созерцанием какой-нибудь вещи, нам не нравящейся.

Но помимо этих страстей и многих других, которых я не называю и которые относятся исключительно к какой-нибудь из первоначальных страстей, есть еще много таких, в которых эмоция почти одинаково составлена из желания и радости, как бесстыдство, гнев и ненависть, или из желания и грусти, как стыд, сожаление и досада,

или из всех трех вместе, когда соединяются мотивы к радости и к грусти. Но хотя эти последние страсти не имеют, насколько мне известно, особых названий, они, однако, наиболее распространенные, потому что в этой жизни мы почти никогда не испытываем блага без некоторого зла и почти никогда не страдаем от зла без некоторой надежды избавиться от него и обладать каким-нибудь благом. И хотя радость вполне противоположна грусти, она терпит ее тем не менее, и даже она разделяет с этой страстью способность души к желанию, когда вид блага и вид зла раздвояют способность души к созерцанию.

Итак, все страсти суть виды желаний, радостей и грусти. И главное различие, существующее между страстями одного вида, вытекает из различных представлений и различных суждений, вызывающих и сопровождающих их. И это различие обусловливается суждениями настолько, что для того, чтобы изучить страсти и сделать самое точное, какое только возможно, перечисление их, необходимо исследовать различные суждения, которые можно составить о благе и зле. Но так как мы исследуем здесь главным образом причины наших заблуждений, то мы должны не столько останавливаться на рассмотрении суждений, предшествующих страстям и их причиняющих, сколько на рассмотрении суждений, следующих за ними, которые душа составляет о вещах, когда какая-нибудь страсть волнует ее, ибо именно эти последние суждения и подвержены наиболее заблуждению.

Суждения, предшествующие страстям и причиняющие их, почти всегда ложны в чем-нибудь, ибо почти всегда они опираются на представления души, рассматривающей предметы по отношению к себе, а не сообразно тому, что они суть сами по себе. Суждения же, следующие за страстями, бывают всецело ложны, ибо суждения, которые составляются только страстями, опираются единственно на представления души о предметах по отношению к ней, или, вернее, по отношению к ее настоящей эмоции.

В суждениях, предшествующих страстям, соединяется истинное и ложное, но когда душа волнуется и когда она судит сообразно порыву страсти, тогда истинное исчезает и остается ложное, чтобы служить принципом тем большему числу ложных заключений, чем сильнее страсть.

Все страсти оправдывают себя: они непрестанно представляют душе предмет, волнующий ее, и представляют таким образом, что поддерживают и усиливают ее волнение. Суждение, или представление, причиняющее его, укрепляется по мере того, как усиливается страсть, а страсть усиливается по мере того, как укрепляется, в свою очередь, суждение, вызывающее ее. Ложные суждения и страсти постоянно содействуют своему взаимному поддержанию. Если бы сердце не переставая доставляло бы жизненные духи, нужные для поддержания отпечатков в мозгу и разлития этих самых духов, что необходимо для поддержания чувства и эмоции души, сопровождающих страсти, то страсти усиливались бы постоянно, и мы никогда не узнали бы своих заблуждений. Но так как все наши страсти зависят от брожения и циркуляции1 крови и сердце не может всегда доставлять жизненные духи, нужные для их поддержания, то неизбежно страсти прекращаются, когда ослабевают жизненные духи и остывает кровь.

Хотя и легко раскрыть обычные суждения страстей, этим не следует все же пренебрегать. Немного есть предметов, которые более бы заслуживали прилежания тех, кто исследует истину, кто старается избавиться от власти своего тела и хочет судить обо всем сообразно истинным идеям.

Можно научиться этому двумя путями: или одним чистым разумом, или внутренним чувством, которое мы имеем о себе самих, когда волнуемся какою-нибудь страстью. Так, например, нам известно, по собственному опыту, что мы склонны дурно судить о тех, кого не любим, и распространять, так сказать, всю злобу своей ненависти на объект своей страсти. Точно так же мы узнаем чистым разумом, что мы можем ненавидеть лишь то, что дурно, и потому необходимо для поддержания ненависти, чтобы разум представлял себе свой объект с самой дурной стороны. Ибо, чтобы видеть, каковы суждения, которые заставляют нас составлять все страсти, достаточно предположить, что все страсти оправдывают себя и направляют сначала воображение, а затем разум таким образом, чтобы они поддерживали их эмоцию.

Люди с сильным и живым воображением, чрезвычайно чувствительные и весьма подверженные движениям страстей, в совершенстве познают это чувством, которое имеют о том, что происходит в них, и часто даже они говорят о том более приятно, а иногда и более поучительно, чем люди, у которых рассудок сильнее воображения. Ибо не должно думать, что люди, которые лучше всего раскрывают побуждения себялюбия и проникают глубже в изгибы человеческого сердца и разъясняют их более наглядно, — что эти люди будут всегда самыми просвещенными. Часто это бывает признаком того, что они более пылки, более изобретательны, а иногда хитрее и испорченнее других.

Но люди, которые, не спрашивая своего внутреннего чувства, пользуются в исследовании природы страстей и того, что они могут вызвать, лишь своим рассудком, если и не бывают всегда так же проницательны, как первые, зато они всегда рассудительнее и менее подвержены заблуждению, ибо они судят о вещах сообразно тому, что вещи суть сами в себе. Они видят приблизительно, что могут сделать люди, охваченные страстью, предполагая их более или менее взволнованными, они не судят смело о том, что сделают или чего не сделают другие в таких-то случаях, на основании того, что сделали бы они сами, ибо они хорошо знают, что люди не все одинаково чувствительны к одним и тем же предметам и не одинаково подвержены непроизвольным эмоциям. Итак, о суждениях, сопровождающих наши страсти, мы должны говорить, вопрошая рассудок, а не чувства, которые страсти вызывают в нас, из опасения, чтобы мы не изображали самих себя вместо того, чтобы познакомить с природою страстей вообще.

И без больших рассуждений легко доказать, что все страсти оправдывают себя, этот принцип вполне очевиден, благодаря внутреннему чувству, которое мы имеем о самих себе и поведению людей, волнуемых какою-нибудь страстью, достаточно поставить этот принцип, чтобы над ним стали размышлять. Разум настолько раб воображения, что подчиняется ему всегда, когда оно разгорячено. Он не смеет возражать чувству, когда оно воспламеняется, ибо если он противится, то оно насилует его, если же он служит его целям, то всегда бывает вознагражден каким-нибудь удовольствием. Даже люди, воображение которых настолько расстроено, что они воображают себя превратившимися в зверей, — даже они находят доводы в доказательство, что должны жить, как звери, — должны ходить на четвереньках, питаться полевыми травами и подражать всем действиям, приличным только животным. Им приятно жить. согласно побуждениям их страсти, они внутренне страдают, когда противятся им, и этого достаточно, чтобы разум, всегда приспособляющийся к удовольствию и служащий обыкновенно ему, рассуждал в защиту его.

А раз верно, что все страсти оправдывают себя, то, очевидно, желание само собою должно склонять нас судить хорошо о своем объекте, если это желание любви, и дурно, если это желание отвращения. Желание любви есть движение души, вызванное жизненными духами, располагающими ее желать обладать или пользоваться вещами, которые не во власти души, ибо если мы желаем продолжения нашего наслаждения, то это значит, что будущее не зависит от нас. Итак, для оправдания желания необходимо, чтобы предмет, порождающий его, считался хорошим сам по себе или по отношению к какому-нибудь другому, обратное должно думать о желании, представляющем некоторый вид отвращения.

Правда, нельзя решать, что вещь хороша или дурна, если нет некоторого основания для того, но нет ни одного объекта наших страстей, который не был бы в известном смысле хорошим. Можно сказать, что есть такие объекты, которые не содержат ничего доброго, а следовательно, не могут быть рассматриваемы разумом как хорошие, но нельзя сказать, чтобы ими нельзя было наслаждаться как хорошими, раз предполагается, что они волнуют нас, удовольствия же или чувства вполне достаточны, чтобы склонить душу хорошо судить о предмете.

Если мы легко решаем, что огонь в самом себе содержит ощущаемую нами теплоту, а хлеб — сладость, которую мы чувствуем, по причине ощущения, вызываемого этими телами в нас, хотя это совершенно непонятно разуму, потому что разум не может допустить, чтобы теплота и сладость были состояниями какого-нибудь тела, то не найдется ни одного объекта наших страстей, как бы ни казался он низок и презренен, которого мы не сочли бы хорошим, когда чувствуем удовольствие в обладании им. Ибо как люди воображают, что теплота исходит от огня в его присутствии, так слепо верят и тому, что объекты страстей причиняют удовольствие, испытываемое при обладании ими, следовательно, что эти объекты хороши, ибо они способны доставить нам благо. То же следует сказать о страстях, имеющих своим объектом зло.

Но, как я уже сказал, нет ничего, что не заслуживало бы любви или отвращения или само по себе, или ради какой-нибудь вещи, к которой мы имеем отношение, и когда люди волнуются какою-нибудь страстью, они скоро находят в ее объекте благо и зло, поощряющие ее. Итак, весьма легко узнать рассудком, каковы могут быть суждения, которые образуют в нас страсти, волнующие нас.

Ибо если нас волнует желание любви, то, понятно, оно не замедлит оправдывать себя суждениями, которые оно составит в пользу своего объекта. Очевидно, эти суждения будут тем обширнее, чем сильнее будет желание, и часто они будут общими и абсолютными, хотя бы вещь представлялась хорошею лишь с очень незначительной стороны. Мы без труда понимаем, что эти суждения в пользу объекта страсти распространятся на все, что имеет, или по-видимому имеет, некоторую связь с главным объектом страсти и тем более, чем страсть будет сильнее, а воображение — обширнее. Если же желание будет желанием отвращения, то произойдет совершенно обратное по причинам, которые также легко понять. Опыт достаточно подтверждает это, и в этом он вполне согласуется с рассудком. Но сделаем эти истины нагляднее на примерах.

Все люди от природы желают знания, ибо всякий разум создан для истины, но желание знания, как бы справедливо и разумно оно ни было само по себе, часто становится весьма опасным пороком вследствие ложных суждений, сопутствующих ему. Любознательность часто предлагает разуму пустые объекты для размышлений и труда, она часто связывает с этими объектами ложные идеи величия, она возвышает их обманчивым блеском редкости и представляет их облеченными такою прелестью и привлекательностью, что трудно не созерцать их со слишком большим удовольствием и прилежанием.

Нет такой безделицы, занятие которой не поглощало бы всецело некоторые умы, и это занятие всегда оказывается оправданным ложными суждениями, делаемыми суетным любопытством. Люди, например, внимательные к словам, воображают, что все науки заключаются в познании известных терминов. Они находят тысячи оснований, чтобы убедить себя в этом, и немалым, хотя и наименее разумным основанием тут, служит почтение, оказываемое им теми, кого поражает незнакомый термин.

Есть люди, которые всю свою жизнь учатся говорить, тогда как, быть может, им следовало бы молчать всю жизнь, ибо очевидно, должно молчать, когда не можешь сказать ничего хорошего, но они учатся говорить не для того, чтобы молчать. Они не знают, что для того, чтобы хорошо говорить, нужно хорошо мыслить, что нужно сделать свой разум правильным, уметь различать истинное от ложного, ясные идеи от идей темных, то, что исходит от разума, от того, что исходит от воображения. Они воображают себя редкими, прекрасными гениями по причине того, что умеют потешать ухо правильным размером, льстить страстям фигурами и приятными движениями, восхищать воображение живыми и наглядными выражениями, хотя бы не давали разуму ни идей, ни познания, ни понимания.

Есть некоторое видимое основание заниматься всю свою жизнь изучением своего языка, потому что пользуешься им всю жизнь: это может оправдать страсть некоторых умов. Но, по моему мнению, трудно оправдать каким-нибудь вероятным основанием страсть тех, кто занимается безразлично всякими языками. Можно извинить страсть людей, составляющих себе библиотеку из всякого рода словарей, или же любознательность людей, желающих иметь монеты всех стран и всех времен. Это может им быть полезно в некоторых случаях, и если оно и не принесет им большого блага, то, по крайней мере, и не сделает им зла. У них есть собрание редкостей, которое не причиняет им помехи, ибо они не носят с собою ни своих книг, ни медалей. Но как оправдать страсть тех, кто из самой своей головы делает библиотеку словарей? Они забывают свои дела и свои существенные обязанности ради слов, ни к чему не нужных. На своем языке они говорят неуверенно. В своих разговорах они постоянно вставляют или неизвестные, или варварские термины и никогда не платят честным людям тою монетою, которая имеется в обращении в их стране. Наконец, их рассудок не лучше направлен, чем их язык, ибо все уголки, все изгибы их памяти столь полны этимологией, что их разум как бы подавлен бесчисленным множеством слов, постоянно загромождающих его.

Однако должно признать, что странное желание филологов имеет оправдание. Но какое? Послушайте суждения, составляемые этими лжеучеными о языках, и вы узнаете. Или же возьмите известные аксиомы, которые считаются среди них неоспоримыми, и выведите из них следствия, которые можно вывести. Предположите, например, что чем больше языков знают люди, говорящие на нескольких языках, тем больше они люди, потому что слово отличает их от животных, что невежество в языках есть причина нашего невежества относительно множества вещей, ибо древние философы и иностранцы более знающи, чем мы. Предположите подобные принципы и выведите заключения, и вы составите суждения, способные породить страсть к языкам, а следовательно, суждения, подобные тем, которые составляет та же страсть в филологах для оправдания их занятий.

Все самые низкие и презренные науки имеют всегда какую-нибудь сторону, блестящую для воображения и легко ослепляющую разум блеском, который придает ей страсть. Правда, что этот блеск ослабевает, когда остывают жизненные духи и кровь, и начинает обнаруживаться свет истины, но этот свет тотчас исчезает, как только воспламенится воображение, и тогда мы очень смутно видим те прекрасные доводы, которые хотели осудить нашу страсть.

К тому же, когда страсть, воодушевлявшая нас, начинает ослабевать, она не раскаивается в своем поведении. Напротив, можно сказать, что она устраивает все так, чтобы или умереть с честью, или ожить вскоре, я хочу сказать, что она всегда располагает разум составлять суждения, оправдывающие ее. Далее, в этом состоянии она еще заключает своего рода союз со всеми остальными страстями, которые могут поддержать ее в ее слабости, доставить жизненные духи и кровь в ее распоряжение, воспламенить ее потухший жар и воскресить ее вновь, ибо страсти не безразличны одни к другим. Все страсти, которые могут ужиться, верно содействуют своему взаимному поддержанию. И потому суждения, оправдывающие желание, которое мы имеем к языкам или к другой какой угодно вещи, постоянно поддерживаются и вполне одобряются всеми страстями, которые ему не противоречат.

Лжеученый рисует себе самого себя то окруженным людьми, внимающими ему с уважением, то победителем над людьми, которых он ниспровергнул непонятными словами, и почти всегда стоящим выше людской толпы. Он тешится похвалами, воздаваемыми ему, почестями, которые ему предлагают, тем, что ищут знакомства с ним. Он принадлежит всем временам, всем странам, он не ограничивается, как мелкие умы, настоящим и пределами своего города, он захватывает постоянно все больший и больший круг, и это доставляет ему удовольствие. Итак, сколько страстей смешивается с его страстью к ложной учености, и все они стараются оправдать ее и горячо отстаивают суждения в ее пользу.

Если бы каждая страсть действовала в одиночку и не заботилась о других, то они все исчезали бы тотчас по возникновении. Они не могли бы образовывать достаточно ложных суждений для своего существования, ни поддерживать долго воображение против света разума. Но все в наших страстях устроено самым правильным, насколько возможно, образом, для их взаимного поддержания. Они укрепляют одни других, самые далекие помогают друг другу, и чтобы между ними соблюдались правила благоустроенного общества, достаточно, чтобы они не были заклятыми врагами.

Если бы страсть была одна, то все суждения, которые она составляла, стремились бы лишь к тому, чтобы представить ей обладание благом как возможное, ибо желание любви, именно как таковое, вызывается лишь нашим суждением, что обладание известным благом возможно. Итак, это желание могло бы составлять одни суждения о возможности обладания, потому что суждения, следующие за страстями и поддерживающие их, совершенно одинаковы с суждениями, предшествующими им и вызывающими их. Но желание воодушевляется любовью, укрепляется надеждою, усиливается радостью,, оно возобновляется опасением, оно сопровождается мужеством, соревнованием, гневом и некоторыми другими страстями, которые, в свою очередь, составляют бесконечно разнообразные суждения, сменяющие одни другие и поддерживающие желание, которое породило их. Итак, нечего удивляться, если желание к чистой безделице или к вещи, явно нам вредной или бесполезной, находит себе постоянно оправдание, вопреки разуму, в течение нескольких лет или в течение всей жизни человека, волнуемого им, потому что столько страстей содействуют оправданию его. Вот, в нескольких словах, как находят себе оправдание страсти, ибо следует объяснить вещи посредством отчетливых идей.

Всякая страсть волнует кровь и жизненные духи. Вид предмета или сила воображения направляет волнующихся жизненных духов в мозг таким образом, что они могут образовать глубокие отпечатки, представляющие этот предмет. Своим стремительным течением они сгибают, а иногда порывают мозговые фибры, и воображение остается долгое время загрязненным и испорченным ими, ибо раны мозга не заживают легко, его отпечатки не сглаживаются по причине того, что жизненные духи проходят постоянно по ним. Отпечатки в мозгу не подчиняются душе, они не сглаживаются по ее желанию, напротив, они насилуют ее и заставляют даже постоянно рассматривать предметы таким образом, который волнует ее и располагает в пользу страстей. Итак, страсти действуют на воображение, а извращенное воображение противится рассудку, представляя ему ежеминутно вещи не сообразно тому, что они суть сами по себе, чтобы разум произнес суждение истины, но сообразно тому, что они суть по отношению к страсти, волнующей в данное время, чтобы разум составил суждение, поощряющее ее.

Страсти не только извращают воображение и разум в свою пользу, они вызывают также во всем остальном теле все расположения, необходимые для поддержания их. Жизненные духи, волнуемые ими, не останавливаются в мозгу, как я говорил выше, но устремляются во все остальные части тела. Они разливаются главным образом в сердце, печени, селезенке и в нервах, окружающих главные артерии. Словом, они устремляются в какие бы то ни было части, которые могут доставить жизненных духов, необходимых для поддержания господствующей страсти. Но когда эти жизненные духи разливаются подобным образом во всех частях тела, они уничтожают в нем мало-помалу все, что может противиться их течению, и делают путь таким гладким и покатым, что малейший предмет бесконечно волнует нас и побуждает нас, следовательно, составлять суждения, поощряющие страсти. Вот как они укрепляются и находят себе оправдание.

Если рассмотреть теперь, каково может быть устройство мозговых фибр, волнение и количество жизненных духов и крови у различных полов и в различном возрасте, то довольно легко будет узнать приблизительно, каким страстям наиболее подвержены известные лица, а следовательно, каковы суждения, составляемые ими ^о предметах. Приведу некоторый пример, я говорю, что по обилию или скудости жизненных духов, замечаемой в различных лицах, можно приблизительно узнать, какие суждения составят они относительно одной и той же вещи, рассказанной, предположим, им одинаково, что одни составят относительно нее суждения надежды и радости, тогда как другие — суждения опасения и грусти.

Ибо люди, обладающие избытком крови и жизненных духов, каковы обыкновенно молодые люди, сангвиники и холерики, легко поддаются надежде в силу тайного сознания своей силы, и потому они думают, что не встретят таких препятствий своим целям, которых не могли бы преодолеть, они прежде всего будут услаждаться предвкушением блага, которым надеются обладать, и составлять всякие суждения, способные оправдать их надежду и радость. Люди же с недостатком волнующихся жизненных духов, каковы старики, меланхолики и флегматики, склонны к страху и грусти по причине того, что душа их считает себя слабою, так как она лишена жизненных духов, исполняющих ее повеления, и потому они составят совершенно обратные суждения, они вообразят непреодолимые трудности, чтобы оправдать свой страх, и предадутся зависти, печали, отчаянию и известным видам отвращения, которым наиболее подвержены слабые люди.

Страсти, суждения которых наиболее далеки от рассудка и наиболее опасны, — это все виды отвращения, нет страстей, которые более извращали бы разум в их пользу, как ненависть и страх, особенно ненависть в холериках или людях, у которых жизненные духи находятся в постоянном волнении, а страх — в меланхоликах или людях, у которых жизненные духи плотны и грубы и волнуются и успокаиваются с трудом. Но когда ненависть и страх, соединясь вместе, извращают разум, что случается весьма часто, то нет таких нелепых и несправедливых суждений, которые люди не были бы способны составить и поддерживать с непреодолимым упорством.

Причина лежит в том, что бедствия в этой жизни затрагивают душу гораздо сильнее, чем блага. Чувство страдания гораздо живее чувства удовольствия. Оскорбления и бесчестия гораздо чувствительнее похвал и одобрений, если можно встретить людей, довольно равнодушных к наслаждению известными удовольствиями или к оказываемым им почестям, то трудно найти людей, которые терпели бы страдание и презрение без тревоги.

Итак, ненависть, страх и остальные виды отвращения, имеющие объектом зло, суть страсти весьма сильные. Они внезапно потрясают разум, ослепляют и расстраивают его, они проникают скоро в самые тайники души и, свергнув разум, произносят о всевозможных предметах суждения, полные заблуждения и несправедливости, поощряя тем свое безумие и тиранию.

Это самые жестокие и мнительные изо всех страстей, наиболее противоречащие любви к ближнему и гражданскому обществу, и в то же время самые смешные и нелепые, ибо они составляют столь бессмысленные и странные суждения, что вызывают смех и негодование всех людей.

Именно эти страсти влагали в уста фарисеев такие странные речи: «Что нам делать? Этот человек много чудес творит. Если оставим Его так, что все уверуют в Него,1 и придут Римляне и овладеют и местом нашим, и народом». Они признавали, что Иисус Христос творил многие чудеса, воскрешение Лазаря было неоспоримым. Каково же было, однако, суждение их страстей? Умертвить Иисуса Христа и даже Лазаря, которого Он воскресил. По какой же причине умертвить Иисуса Христа? Потому что, «если оставим Его так, то все уверуют в Него, и прийдут Римляне и овладеют и местом нашим, и народом». А почему желать смерти Лазаря?

^{1 Еванг. от Иоан., 11, 47,48.}

Потому, что ради него многие из Иудеев приходили и веровали в Иисуса." Суждения и жестокие, и нелепые вместе: жестокие по ненависти, а нелепые по страху, что Римляне придут и овладеют и местом нашим, и народом.

Эти же самые страсти заставляли собрание, состоявшее из Анны, первосвященника Каиафы, Иоанна, Александра и прочих из рода первосвященнического, говорить: «Что нам делать с этими людьми? Ибо всем, живущим в Иерусалиме, известно, что ими сделано явное чудо, и мы не можем отвергнуть сего. Но, чтобы более не разгла-силось это в народе, с угрозою запретить им, чтобы не учили о имени Иисуса».2

Все эти великие люди произносят столь несправедливое и вместе с тем нелепое суждение, потому что их страсти волнуют их и ложное усердие ослепляет их. Они не смеют наказать апостолов, боясь народа, и потому что человек, чудесно исцеленный, имел более сорока лет и был приведен перед собрание, но они угрожают им, чтобы запретить им учить о имени Иисуса. Они воображают, что должны осудить учение по той причине, что умертвили творца его. «Вы хотите навести на нас кровь того человека»,3 — говорят они апостолам.

Когда ложное рвение соединяется с ненавистью, то оно защищает ее от укоров разума и оправдывает ее таким образом, что люди чувствуют даже угрызения совести, если не следуют его побуждениям. Когда же страх сопровождается невежеством и слабостью, то последние распространяют его на бесчисленные предметы и усиливают настолько его эмоции, что малейшее подозрение пугает и расстраивает разум.

Лжеревнители воображают, что служат Богу, когда повинуются страстям. Они слепо следуют тайным внушениям своей ненависти, как внушениям внутренней истины, и останавливаясь с удовольствием на доказательствах чувства, оправдывающего их крайности, они утверждаются в своих заблуждениях с непреодолимым упорством.

Что же касается невежд и слабых умов, то они выдумывают мнимые и смешные поводы к страху. Они похожи на детей, идущих в темноте без провожатого и светильника, они рисуют себе страшных призраков, они пугаются и кричат, как будто все погибло. Свет успокаивает их, если это невежды, но если это слабые умы, то их воображение остается навсегда поврежденным. Малейшая вещь, имеющая какое-нибудь отношение к вещам, их испугавшим, возобновляет отпечатки в мозгу и течение жизненных духов и вызывает симптомы страха. Безусловно, невозможно исцелить их или успокоить их надолго.

Но совпадая с ненавистью и страхом в слабом уме, ложное рвение постоянно вызывает в этом уме столь несправедливые и резкие

^{1 Еванг. отИоан., 12, 11. 2Деян.Апост.,4,16,17,18. 3 Деян.Апост., 5, 28.}

суждения, что нельзя подумать о них без ужаса. Чтобы вызвать перемену в духе, одержимом этими страстями, нужно чудо больше того чуда, которое обратило апостола Павла, и его исцеление было бы совершенно невозможно, если бы могущество и милость Божия не были беспредельны.

Люди, ходящие во тьме, радуются при виде света, лжеревнитель не выносит его. Свет оскорбляет его, ибо противится его страсти. Его страх некоторым образом доброволен, так как его ненависть создала его, и ему нравится подвергаться страху, потому что людям приятно волноваться даже теми страстями, которые имеют объектом зло, когда зло мнимое или, вернее, когда мы чувствуем, как в театральных представлениях, что зло не может повредить нам.

Призраки, которые представляются людям, идущим в темноте, исчезают при свете факела, но призраки лжеревнителя не рассеиваются при свете истины. Истина с трудом проникает через тьму его разума, она лишь раздражает его воображение, а так как он прилежит единственно к объекту своей страсти, то этот свет преломляется, и ему кажется, что эти призраки имеют настоящее тело, так как они отбрасывают некоторые слабые лучи света, падающего на них.

Предположим даже, что эти умы достаточно послушны и рассудительны, чтобы внимать доводам, могущим рассеять их заблуждения, и чтобы понимать их, все же их воображение извращено страхом, сердце испорчено ненавистью и ложным усердием, и потому, как бы основательны ни были эти доводы сами по себе, они не могут надолго остановить властного побуждения сильных страстей, ни помешать им найти вскоре в свое оправдание осязательные и убедительные доводы.

Следует заметить, что одни страсти проходят и не возвращаются, другие же постоянны и держатся долго. Страсти, которые не поддерживаются созерцанием разума и некоторым вероятным основанием, но вызываются и усиливаются одним чувственным созерцанием какого-нибудь предмета и волнением крови, не продолжительны, по большей части они угасают тотчас по возникновении своем. Страсти же, поддерживаемые разумом, постоянны, ибо причина, вызывающая их, не столь подвержена изменению, как кровь и жидкости. Вот почему ненависть, страх и все остальные страсти, возбуждаемые или поддерживаемые в нас познанием разума, а не чувственным созерцанием какого-нибудь зла, должны длиться долго. Итак, эти страсти самые продолжительные, самые сильные и несправедливые, но они не суть самые живые и ощутимые, как это мы сейчас покажем.

Представление блага и зла, возбуждающее страсти, совершается трояким образом: через чувства, воображение и разум. Представление блага и зла через чувства, или ощущение блага и зла, производит страсти, очень быстрые и ощутимые. Представление блага и зла через одно воображение вызывает страсти гораздо слабее, созерцание же блага и зла одним разумом вызывает настоящие страсти только тогда, когда это созерцание блага и зла разумом сопровождается некоторым движением жизненных духов.

Страсти даны нам лишь для блага тела и чтобы связать нас по телу со всеми чувственными предметами, ибо хотя чувственные вещи не могут быть по отношению к духу ни добрыми, ни дурными, они, однако, хороши или дурны по отношению к телу, с которым связан дух. И так как чувство и воображение гораздо лучше самого разума открывают отношения, которые чувственные предметы имеют к телу, то эти способности должны возбуждать страсти гораздо более живые, чем ясное и очевидное познание. Но наши познания всегда сопровождаются каким-нибудь движением духа, и потому ясное и очевидное познание большого блага и большого зла, которых чувства не открывают, всегда возбуждает некоторую тайную страсть.

Однако не все наши ясные и очевидные познания блага и зла сопровождаются некоторою видимою и ощутимою страстью, точно так же, как не все наши страсти сопровождаются некоторым познанием разума. Ибо если иногда мы думаем о благах и зле, не чувствуя волнения, то часто мы волнуемся какою-нибудь страстью, не зная ее и даже иногда не сознавая ее причины. Человек, дышащий свежим воздухом, волнуется радостью, не зная ее причины, он не знает блага, которым обладает и которое вызывает эту радость, если же некоторые невидимые тела, примешиваясь к крови, мешают брожению ее, тогда человек чувствует грусть и может даже приписать причину своей грусти чему-нибудь видимому, что будет перед ним в момент его страсти.

Самые же осязаемые и самые быстрые изо всех страстей, а следовательно, наименее сопровождаемые познанием разума, это ужас и антипатия, удовольствие и симпатия. Человек, заснувший в тени, иногда просыпается и вскакивает, точно змея укусила его, когда его ужалит муха или щекочет лист. Смутное чувство чего-то ужасного, даже смерти, пугает его, и не сознавая того, он волнуется очень сильною и живою страстью, которая есть отвращение желания. Обратно, человек, удрученный чем-нибудь, случайно открывает какое-нибудь маленькое благо, сладость которого поражает его, он привязывается к этой безделице, как к величайшему благу, нисколько не размышляя о том. Это часто бывает в движениях симпатии и антипатии. В обществе мы встречаем человека, наружность и манеры которого имеют тайное соотношение с расположением нашего тела в этот момент, вид его трогает и проникает нас, и мы склонны без рассуждения любить его и желать ему добра. Что-то такое, чего мы сами не знаем, волнует нас, ибо разум тут не при чем, обратное случается по отношению к тем, чей вид и чьи манеры внушают, так сказать, отвращение и ужас. В них есть что-то пошлое, что нас отталкивает и пугает, но разум не познает этого чего-то, ибо только чувства хорошо умеют судить о внешней красоте и безобразии, которые являются объектами в этого рода страстях.

Мы видели в предыдущих книгах, что человеческий разум чрезвычайно подвержен заблуждению, что иллюзии чувств,1 мечты воображения2 и абстракции разума3 обманывают человека ежеминутно, что наклонности его воли4 и страсти сердца5 почти всегда скрывают от него истину и показывают ее только тогда, когда она бывает приукрашена теми обманчивыми красками, что тешат вожделение. Словом, мы узнали отчасти заблуждения разума и причины этих заблуждений, теперь пора указать пути, ведущие к познанию истины, пора дать разуму наивозможно большую силу и умение пользоваться этими путями, не утруждая себя без нужды и не заблуждаясь.

Чтобы читатель, однако, не трудился напрасно над чтением этой последней книги, я считаю своим долгом предупредить, что она написана только для тех, кто хочет самостоятельно и серьезно исследовать истину и пользоваться при этом силами собственного разума. Я требую, чтобы читатель на время презрел все вероятные мнения, чтобы он не останавливался перед самыми смелыми выводами, чтобы он пренебрег авторитетом всех философов, чтобы он был, насколько это для него возможно, чужд предубеждения и пристрастия, чтобы он совершенно не доверял своим чувствам и воображению, — словом, чтобы хорошо помнил большую часть того, что было сказано в предыдущих книгах.

Цель этой последней книги — постараться довести разум до того совершенства, на которое он способен по природе, предложив ему необходимую помощь, чтобы стать более внимательным и обширным, а также предписав ему правила, которые должно соблюдать

^{1 Книга первая.}

^{2 Книга вторая.}

^{3 Книга третья.}

^{4 Книга четвертая.}

^{5 Книга пятая.}

при разысканиях истины, чтобы никогда не ошибаться и изучить со временем все, что можно знать.

Если нам удастся в совершенстве выполнить этот план, на что мы не претендуем, ибо наша книга представляет лишь попытку, — можно будет сказать, что мы дали универсальную науку, и люди, которые умели бы пользоваться ею, были бы настоящими учеными, потому что они располагали бы основанием всех частных наук и познавали бы их по мере применения этой универсальной науки,

ибо в нашем трактате мы пытаемся сделать разум способным составлять истинные и верные суждения о всех вопросах, которые ему будут по силам.

Как для того, чтобы быть хорошим геометром, недостаточно знать на память все доказательства Эвклида, Паппа, Архимеда, Апполлония и всех, кто писал о геометрии, так для того, чтобы быть знающим философом, недостаточно прочесть Платона, Аристотеля, Декарта и знать на память все их мнения по вопросам философским. Знание всех мнений и суждений других людей, философов или геометров, — не столько наука, сколько история,

ибо настоящая наука, которая одна может дать человеческому разуму совершенство, доступное ему в этой жизни, заключается в известной способности судить основательно обо всех вещах, которые ему по силам. Впрочем, чтобы не терять времени и не вызвать у читателя предубеждения поспешными суждениями, приступим к рассмотрению столь важного предмета.

Прежде всего надо припомнить правило, установленное и доказанное в самом начале первой книги, ибо оно есть основание и первый принцип всего, что мы скажем ниже. Я повторяю, его:

полное утверждение следует всегда давать только таким положениям, которые представляются столь очевидно истинными, что невозможно отвергнуть их истинность, не чувствуя внутренне страдания и тайных укоров разума, т. е. не сознавая ясно, что злоупотребишь своею свободою, если не дашь им своего утверждения. Всякий раз, когда даешь свое утверждение вероятностям, подвергаешься, конечно, опасности ошибиться и действительно ошибаешься почти всегда, если же не ошибаешься, то лишь благодаря счастливой случайности. Итак, смутное созерцание множества вероятностей о разных предметах вовсе не делает наш разум совершеннее: одно ясное созерцание истины может дать разуму некоторое совершенство и некоторое прочное удовлетворение.

Если же одна очевидность, согласно нашему первому правилу, убеждает нас, что мы не ошибаемся, то отсюда прямой вывод, что мы должны особенно стараться соблюдать эту очевидность во всех наших перцепциях, — тогда мы будем иметь возможность судить основательно обо всех вещах, доступных нашему разуму, и откроем все истины, которые нам по силам.

Вещи, которые могут вызывать и сохранять эту очевидность, двояки: одни находятся в нас самих или зависят от нас некоторым образом, другие от нас не зависят. Как для того, чтобы отчетливо видеть внешние предметы, нужно иметь хорошее зрение и пристально останавливать его на этих предметах, — что находится в нас самих или зависит от нас некоторым образом, так нужно иметь хороший разум и глубоко вникать в вещи, чтобы постичь сущность истин умозрительных, а это также лежит в нас или зависит от нас некоторым образом.

Но как глаза, чтобы видеть, нуждаются в свете, а этот свет зависит от посторонних причин, — так разум, чтобы познавать, нуждается в идеях, а эти идеи, как было доказано в другом месте, зависят не от нас, а от посторонней причины, которая, однако, дает нам их при условии внимания с нашей стороны. Следовательно, если бы идеи вещей не представлялись нашему разуму всякий раз, когда мы пожелаем их иметь, и если бы Тот, кто просвещает мир, пожелал скрыть их от нас, мы были бы бессильны познать что-либо, точно так же нам невозможно видеть внешние предметы, если нет света. Но нам нечего бояться: присутствие идей в нашем разуме свойственно нам от природы и зависит от общей воли Бога, всегда неизменной и постоянной, и эта воля всегда открывает нам вещи, которые от природы доступны разуму, ибо солнце, освещающее разум, не похоже на солнце, освещающее тела, оно никогда не затмевается, и свет его проникает всюду, не рассеиваясь.

Итак, идеи всех вещей постоянно находятся в нашем разуме, даже тогда, когда мы не рассматриваем их со вниманием, а потому, чтобы сохранить очевидность во всех наших перцепциях, нам остается лишь найти средства сделать наш разум внимательнее и обширнее, подобно тому как для того, чтобы хорошо различать предметы видимые, находящиеся перед нами, с нашей стороны нужно только хорошее зрение и нужно пристально рассматривать их.

Но предметы, рассматриваемые нами, часто имеют столько отношений, что мы не можем открыть их сразу простым усилием ума, мы нуждаемся еще в некоторых правилах, которые дали бы нам умение разбираться во всех трудностях настолько, что с помощью средств, делающих наш разум внимательнее и обширнее, мы могли бы открывать с полною очевидностью все отношения рассматриваемых нами вещей.

Итак, мы разделим эту шестую книгу на две части. В первой — мы будем говорить о тех средствах, к которым может прибегнуть наш разум, чтобы стать внимательнее и обширнее, а во второй — мы дадим правила, которым он должен следовать при разысканиях истин, чтобы составлять основательные суждения, не опасаясь ошибиться.

Мы узнали уже в начале этого сочинения, что рассудок лишь представляет и что, со стороны рассудка, все различие между простыми перцепциями, суждениями и умозаключениями сводится к тому, что суждения и умозаключения суть перцепции гораздо более сложные, чем простые перцепции, ибо они представляют не только несколько вещей, но отношения нескольких вещей между собою. Ибо простые перцепции представляют разуму лишь вещи, суждения же представляют разуму отношения, существующие между вещами, а умозаключения представляют отношения, существующие между отношениями вещей, если это простые умозаключения, если же это умозаключения сложные, то они представляют отношения отношений или сложные отношения, существующие между отношениями вещей, — и так до бесконечности. Ибо по мере того, как усложняются отношения, усложняются и умозаключения, представляющие разуму эти отношения. Тем не менее суждения, простые умозаключения и умозаключения сложные суть, со стороны рассудка, лишь чистые перцепции, потому что рассудок лишь представляет, как это было уже сказано в начале первой книги.

Если же суждения и умозаключения со стороны рассудка будут лишь чистыми перцепциями, то, очевидно, рассудок никогда -не впадет в заблуждение, потому что заблуждение не встречается в перцепциях и даже немыслимо в них. Заблуждение, или ложность, есть отношение не существующее, а то, что не существует, не может быть ни видимо, ни постигнуто. Можно видеть, что дважды 2 — 4 или что дважды 2 не составляет 5, ибо действительно между дважды двумя и четырьмя есть отношение равенства и отношение неравенства — между дважды двумя и пятью, итак, истина постижима. Но мы никогда не увидим, чтобы дважды 2 было 5, ибо тут нет отношения равенства, а то, чего нет, не может быть представлено. Заблуждение, как мы говорили уже много раз, заключается в слишком поспешном утверждении со стороны воли, ослепленной каким-нибудь ложным знанием, вместо того чтобы сохранить, насколько возможно, свою свободу, она, по небрежности, успокаивается на видимости истины.

Однако по большей части рассудок имеет лишь смутные и несовершенные перцепции о вещах, и потому он действительно бывает одною из причин наших заблуждений, — причиною, которую можно назвать случайною или косвенною. Подобно тому как телесное зрение нас вводит часто в заблуждение, представляя нам внешние предметы смутно и несовершенно: смутно, когда они слишком удалены от нас или по недостатку света, и несовершенно, когда представляет нам лишь те стороны их, которые обращены к нам. Так и рассудок: имея часто лишь смутную и несовершенную перцепцию о вещах, или потому, что вещи недостаточно ясно представляются ему, или потому, что он не открывает всех частей их, он бывает причиною того, что воля впадает во множество заблуждений, слишком легко поддаваясь этим темным и несовершенным перцепциям.

Итак, необходимо изыскивать такие средства, которые помогли бы устранить смутность и несовершенство наших перцепций. И так как, по общему убеждению, одно только внимание может сделать их более ясными и отчетливыми, то следует постараться найти такие средства, которые помогли бы нам стать внимательнее, чем мы есть. Благодаря им, мы могли бы сохранить очевидность в наших умозаключениях и даже разом схватить необходимую связь между всеми частями в самых длинных дедукциях.

Чтобы найти эти средства, необходимо вполне убедиться в том, что мы говорили уже в другом месте, именно: в том, что разум не прилагает одинакового внимания ко всем представляемым им вещам, ибо он бесконечно более внимателен к вещам, которые его трогают, модифицируют, проникают, чем к вещам, которые хотя и представляются ему, но не затрагивают его и не принадлежат ему, словом, он занимается несравненно более собственными модификациями, чем простыми идеями предметов, каковые идеи суть нечто отличное от него самого.

Вот почему лишь с неудовольствием и без особого старания рассматриваем мы абстрактные идеи чистого рассудка, гораздо больше обращаем внимание мы на вещи, которые воображаем, особенно если обладаем сильным воображением и если в нашем мозгу запечатлеваются глубокие отпечатки от предметов. Вот почему мы бываем всецело заняты чувственными свойствами и не в состоянии внимательно относиться к чистым идеям разума в то время, когда испытываем что-нибудь очень приятное или очень тяжелое. Ибо страдание, удовольствие и остальные ощущения суть состояния духа, и невозможно, чтобы, испытывая их, мы не представляли их, а следовательно, чтобы способность нашего духа не была поглощена ими, потому что все наши ощущения суть лишь перцепции и ничто иное.

Не то с чистыми идеями разума: хотя они могут быть непосредственно связаны в нас с нашим разумом, однако мы можем не обращать на них ни малейшего внимания. Ибо хотя Бог имеет весьма непосредственное обращение с нами, а в Нем находятся идеи всего, что мы видим, однако эти идеи, находясь в нас самих, все же могут быть скрыты от нас, если движения жизненных духов не вызовут отпечатков их и если наша воля не заставит наш разум обратить внимание на них, т. е. если она не совершит тех актов, с которыми Творец природы связал представление этих идей. Это и есть основание всего, что мы скажем ниже о средствах сделать наш разум внимательнее. Итак, эти средства опираются на самую природу разума, и мы • имеем основание надеяться, что они не химеричны и не бесполезны, как многие другие, которые не столько помогают, сколько затрудняют. Если они даже окажутся не столь пригодными, как мы надеемся, то читатель все же не потеряет даром времени, читая то, что мы скажем об этих средствах ниже, ибо он лучше узнает природу своего разума.

Модификации души имеют три причины: чувства, воображение и страсти. Всем известно, по своему собственному опыту, что удовольствия, страдания и вообще все ощущения некоторой силы, яркие образы фантазии и сильные страсти так сильно занимают разум, что он не способен ко вниманию в то время, когда они слишком затрагивают его: его сила, или способность представления, тогда бывает всецело поглощена ими. Но, если даже эти модификации умерены, они тем не менее раздвояют способность разума, хотя и отчасти, и разум не может приложить всей своей силы к рассмотрению более или менее абстрактных истин.

Итак, мы приходим к следующему важному заключению: все, кто хочет серьезно исследовать истину, должны с большим старанием — насколько оно возможно — избегать всех слишком сильных ощущений, как-то: сильного шума, слишком яркого света, удовольствия, страдания и т. п., они должны непрестанно наблюдать, чтобы воображение их было чисто, и препятствовать запечатлению в их мозгу тех глубоких отпечатков, которые тревожат и постоянно рассеивают разум, наконец, особенно должны они удерживать движения страстей, которые производят столь властные впечатления на тело и на душу, что по большей части разуму как бы невозможно думать о других вещах, кроме тех, которые вызывают страсти, ибо, если даже чистые идеи разума и присущи нам всегда, мы, однако, не можем рассматривать их тогда, когда наша способность мышления поглощена этими модификациями, захватывающими нас.

Между тем в душе необходимо должны быть страсти, чувства или какие-либо иные особые модификации, а потому приходится покориться неизбежности, и из этих же самых модификаций следует извлечь средства к уменьшению внимания. Но нужны большое искусство и осмотрительность в применении этих средств, дабы извлечь из них некоторую пользу. Нужно хорошо исследовать, насколько эти средства нам необходимы, и пользоваться ими лишь постольку, поскольку принуждает нас к тому необходимость быть внимательным.

Страсти, к которым можно с пользою прибегать, чтобы побудить себя к исследованию истины, — это те страсти, что дают силу и мужество преодолевать труд, неизбежный при напряжении внимания.