Разыскания истины

Отношения, установленные Творцом природы между нашими врожденными наклонностями, чтобы связать нас друг с другом, кажется, еще достойнее нашего прилежания и исследования, чем отношения, существующие между телами или между духами по отношению к телам. Ибо все в них установлено таким образом, что наклонности, по-видимому, самые противные обществу, оказываются полезнейшими для него, если они умеренны.

Желание величия, например, которое имеют все люди, само по себе ведет к распадению всякого общества. Однако это желание умеряется порядком природы так, что служит ко благу государства больше, чем многие другие слабые и непрочные наклонности, ибо оно вызывает соревнование, побуждает к добродетели, поддерживает мужество в служении отечеству, и если бы солдаты, а особенно офицеры, не стремились к славе и чинам, то не одерживалось бы столько побед. Так что все люди, составляющие армию, служа только ради своих частных выгод, приносят благо всей стране. Из этого мы видим, что для общественного блага очень полезно, чтобы все люди имели тайное желание величия, лишь бы оно было умеренно.

Но если бы все отдельные лица были тем, что они суть на самом деле, если бы они откровенно говорили другим, что хотят быть главными членами в обществе, которое составляют, и отнюдь не быть последними, то это не могло бы повести к общему объединению. Все члены одного тела не могут быть головою и сердцем его, нужны руки и ноги, как большие, так и малые члены, как люди повинующиеся, так и повелевающие. И если бы каждый говорил прямо, что он хочет повелевать и отнюдь не повиноваться, как на самом деле каждый от природы этого желает, тогда, очевидно, все политические общества уничтожились бы, и беззаконие и несправедливость воцарились бы повсюду.

Итак, необходимость требовала, чтобы люди, наиболее умные и наиболее способные стать благородными частями политического тела и повелевать другим, были бы от природы вежливы, т. е. чтобы были, в силу тайной наклонности, склонны выказывать другим своим обращением и своими словами, вежливыми и учтивыми, что они считают себя незаслуживающими того мнения, которое имеют о них, и считают себя последними людьми, но, напротив, те, с кем они говорят, заслуживают всяких почестей и к ним они питают большое уважение и почтение. Словом, в силу недостаточной любви к ближнему и любви к порядку необходимо было, чтобы люди, повелевающие другими, обладали уменьем обманывать их мнимым смирением, состоящим только в учтивостях и словах, и пользоваться тем, не возбуждая зависти, первенством, которое неизбежно во всех телах. Ибо этим путем все люди некоторым образом обладают желаемым величием: сильные обладают им действительно, а малые и слабые — лишь в воображении, будучи убеждаемы отчасти учтивос-тями других, что их не принимают за то, что они суть, т. е. за последних между людьми.

Из только что сказанного нами легко мимоходом сделать тот вывод, что большая ошибка против учтивости говорить часто о себе, особенно говорить похвалу, хотя бы мы обладали всякими достоинствами, ибо непозволительно говорить с людьми, с которыми мы беседуем, так, как если бы мы считали их ниже себя, разве только в особых случаях, когда видимые и явные признаки возвышают нас над другими. Ибо, в конце концов, презрение — это последнее оскорбление, оно всего способнее разрушить общество, и, естественно, нам нечего надеяться, чтобы человек, которому мы показали, что ставим его ниже себя, когда-либо мог сблизиться с нами, потому что люди не могут вынести, чтобы они были последними частями тела, которое составляют.

Итак, наклонность людей говорить учтивости, весьма хороша для того, чтобы уравновешивать их наклонность к почтению и возвышению и чтобы смягчить внутреннее страдание, которое испытывают люди, являющиеся последними частями политического тела. Не подлежит сомнению, что соединение этих двух наклонностей имеет очень хорошие следствия для поддержания общества.

Но и в этих наклонностях, как и в дружбе, сострадании, доброжелательстве и других, ведущих к объединению всех людей, бывает странное извращение. То, что должно было бы поддерживать гражданское общество, часто служит причиною его разложения и распадения и, чтобы мне не уклоняться от своего предмета, причиною передачи и укоренения заблуждений.

II. Из всех наклонностей, необходимых для гражданского общества, наиболее вводят нас в заблуждение дружба, благосклонность, признательность и все наклонности, побуждающие нас говорить слишком похвально о других в их присутствии.

Мы не ограничиваем нашу любовь личностью наших друзей, вместе с нами мы любим все вещи, каким-либо образом принадлежащие им, а так как они, обыкновенно, с достаточною страстью отстаивают свои взгляды, то незаметно они склоняют нас им верить, одобрять их и защищать их даже с большим упорством и страстью, чем это делают они сами, ибо часто неприлично им отстаивать свои взгляды с жаром, а нас нельзя порицать за то, что мы защищаем их. В них это было бы себялюбием, в нас оно — великодушие.

Мы питаем привязанность к другим людям в силу нескольких причин, ибо они могут нравиться нам и служить нам различными способами. Сходство характера, наклонностей, занятий, их наружность, обращение, их добродетель, их имущество, привязанность или уважение, которое они выказывают нам, услуги, которые они нам оказали или которые мы надеемся получить от них, и многие другие частные причины заставляют нас любить их. Итак, если случится кому-нибудь из наших друзей, т. е. лицу, или имеющему те же наклонности, или красивой наружности, или с приятною манерою говорить, или почитаемому нами добродетельным или очень знатным, или выражающему нам привязанность и уважение, или оказавшему нам какую-нибудь услугу, или от которого мы надеемся получить услугу, или, наконец, которого мы любим по какой-нибудь другой особой причине, — если случится, говорю я, что это лицо утверждает какое-нибудь положение, мы сейчас же убеждаемся в нем, не пользуясь своим рассудком. Мы отстаиваем его мнение, не утруждая себя вопросом, согласно ли оно с истиной, и часто даже, вопреки нашей собственной совести, в силу темноты и расстройства нашего разума, в силу испорченности нашего сердца, в силу выгод, которые мы надеемся извлечь из своего ложного великодушия.

Здесь нет необходимости приводить тому отдельные примеры, ибо достаточно провести один час в обществе, чтобы заметить несколько примеров, если только пожелать немного подумать над этим. Благосклонность и одобрение большинства (la faveur et les rieurs, как говорится обыкновенно) лишь изредка бывают на стороне истины, и почти всегда — на стороне лиц, которых мы любим. Говорящий услужлив и учтив, следовательно, он прав. Если то, что говорит такой человек, лишь вероятно, оно будет принято как истинное, если то, что он утверждает, безусловно смешно и нелепо, оно окажется, по крайней мере, весьма вероятным. Это человек, который меня любит, меня уважает, который мне оказал какую-нибудь услугу, который готов и может оказать мне ее, который отстаивал мое мнение в других случаях, следовательно, я буду неблагодарен и неблагоразумен, если буду противоречить его мнениям и даже если не одобрю их. Вот как люди насмехаются над истиной, как заставляют ее служить своим интересам и перенимают ложные воззрения друг от друга.

Порядочный человек не должен порицать за то, что его наставляют и просвещают, если это делается согласно правилам вежливости, когда же наши друзья оскорбляются тем, что мы скромно показываем им, что они ошибаются, приходится позволить им любить себя и свои заблуждения, потому что они этого хотят, и мы не имеем власти приказывать им и изменять их образа мысли.

Но истинный друг никогда не должен одобрять заблуждений своего друга, ибо мы должны принять во внимание, что делаем им больше вреда, чем думаем, когда защищаем все их воззрения без разбора. Наше одобрение лишь преисполняет тщеславием их сердца и утверждает их в их заблуждениях, они становятся неисправимы и, наконец, действуют и судят так, как если бы были непогрешимы.

Отчего самые богатые, могущественные, благородные люди и вообще все, стоящие выше других, весьма часто считают себя непогрешимыми и держат себя так, как если бы были гораздо умнее людей низкого или среднего состояния, как не оттого, что все их мысли без различия и рабски одобряются? Итак, одобрение, которое мы выказываем нашим друзьям, мало-помалу заставляет их думать, что они умнее других, и это делает их гордыми, дерзкими, неблагоразумными и способными впасть в самые грубые заблуждения, не замечая этого.

Вот почему часто наши враги оказывают нам большую услугу и больше просвещают наш разум своими возражениями, чем наши друзья одобрениями, потому что наши враги принуждают нас быть настороже и быть внимательными к вещам, которые мы утверждаем, чего одного достаточно, чтобы заставить нас увидеть свои заблуждения. Наши же друзья только усыпляют нас и сообщают ложную уверенность, которая делает нас тщеславными и невежественными. Итак, люди никогда не должны восхищаться своими друзьями и соглашаться с их мнениями по дружбе, точно так же, как не должны противоречить мнениям своих врагов по неприязни, но они должны отрешиться от духа лести и противоречия, быть искренними и одобрять очевидность и истину везде, где они ее находят.

Мы должны также хорошенько запечатлеть в своем разуме, что большинство людей склонно льстить и говорить нам приятное в силу своего рода врожденной наклонности, чтобы показаться умными или чтобы приобрести расположение других и в надежде на некоторую взаимность или, наконец, побуждаемые своего рода злорадством и желанием надсмеяться, и нам не должно кружить голову все, что нам могут сказать. Не видим ли мы постоянно, что лица, которые совсем друг друга не знают, тем не менее превозносят друг друга до небес, иногда даже при первом свидании и разговоре? разве мы не видим очень часто, как люди воздают преувеличенные похвалы и выражают необычайное восхищение кому-нибудь, кто говорит в обществе в присутствии даже тех, с кем насмехались над ним незадолго перед этим? Не всегда, когда раздаются восклицания, когда бледнеют от восхищения и бывают как бы поражены услышанным, это служит верным доказательством, что тот, кто говорит, говорит прекрасные вещи, вернее, что он говорит льстивым людям, что у него есть друзья, а может быть, и враги, потешающиеся над ним. Это доказывает лишь, что он говорит увлекательно, что он богат и силен, или, если хотите, это довольно верное доказательство, что его слова опираются на понятия смутные и темные, но весьма трогательные и приятные, или что у него пылкое воображение, ибо похвалы воздаются дружбе, богатству, сану — вероятностям и очень редко истине.

Быть может, читатель ожидает, что, сказав в общем о наклонностях духов, я должен перейти к подробному и точному описанию всех отдельных движений, которые испытывают духи при виде добра и зла, т. е. я должен объяснить природу любви, ненависти, радости, грусти и всех интеллектуальных страстей, как общих, так и частных, как простых, так и сложных. Но я не обещал объяснить все различные движения, свойственные духам,

Я желал бы, чтобы читатель знал, что главная моя цель во всем, что я написал до сих пор об исследовании истины, — это дать почувствовать людям их слабость и невежество, что все мы подвержены заблуждению и греху. Я это говорил, говорю вновь, быть может, оно и останется в памяти: я никогда не имел намерения излагать подробно природу духа, но я был вынужден сказать о ней кое-что для объяснения заблуждений в принципе их и чтобы изложить их в порядке, словом, чтобы быть понятым, и если я переступил предписанные себе границы, то потому, что, как мне казалось, я мог сказать нечто новое, что представлялось мне важным и даже, как я думал, могло быть прочитано с удовольствием. Возможно, что я ошибся, но я должен был быть самонадеянным, чтобы иметь мужество написать это, ибо мыслимо ли говорить, не надеясь быть выслушанным! Правда, многое из сказанного мною, по-видимому, относилось не столько к предмету, о котором я трактую, сколько к этим отдельным побуждениям души, я сознаю это, но мне думается, я не обязываю себя ни к чему, предписывая себе порядок. Я предписываю себе порядок, чтобы руководиться им, но, думаю, мне позволительно, когда я иду, повернуть голову, если я встречу что-нибудь, заслуживающее внимания. Я думаю также, мне позволительно сделать местами некоторые отступления, лишь бы не терять из вида пути, которого я должен держаться. Кто не желает | отдохнуть со мною, может пройти мимо, никто ему не мешает —»• стоит перевернуть страницу, но если он сердится, то пусть знает» что многие люди находят, что отступления, сделанные мною, делают им чтение более легким и приятным.

Дух человеческий имеет два существенных или необходимых, но весьма различных отношения: отношение к Богу и отношение к своему телу. Как чистый дух, он, по существу, связан со Словом Божиим, с Премудростью и вечною Истиною, т. е. с Высшим Разумом, ибо если он может мыслить, то только в силу этой связи, как читатель это видел из третьей книги. Как дух человеческий, он неизбежно имеет отношение к своему телу, ибо если он чувствует и воображает, то в силу своей связи с ним, как это было объяснено в первой и во второй книге. Дух называется чувством, или воображением, когда природною или случайною причиною его мыслей бывает его тело, и он называется познанием, когда он действует сам по себе, или, вернее, когда Бог действует в нем, и Его свет просвещает его многими различными способами, независимо от какого-либо необходимого отношения к тому, что происходит в его теле.

То же относится и к воле человеческой. Как воля, она, по существу, зависит от любви, которую Бог имеет к Самому Себе, и от вечного закона, — словом, от воли Божией. Мы любим что-либо лишь потому, что Бог любит Себя, и если бы Бог не любил Себя, или если бы Он не влагал непрестанно в душу человеческую любви, педобной Своей, т. е. того движения любви, которое мы чувствуем ко благу вообще, мы не любили бы ничего, не хотели бы ничего, а следовательно, мы были бы без воли, потому что воля есть не что иное, как врожденное стремление, влекущее нас ко благу вообще, как мы это уже говорили несколько раз.

Но воля, будучи волею человека, необходимо зависит от тела, ибо лишь по причине движения крови или, вернее, жизненных духов, она волнуется всеми чувственными эмоциями. Я назвал врожденными наклонностями все движения души, которые нам общи с чистыми духами, и в предшествующей книге я объяснил некоторые из тех наклонностей, в которых тело, хотя и принимает большое участие, но причиною и целью которых оно бывает только косвенно, здесь же я называю страстями все эмоции, естественно испытываемые душою в случае необычайных движений жизненных духов и крови. Подобные чувственные эмоции и составят предмет этой книги.

Хотя страсти нераздельны от наклонностей и хотя людям свойственна чувственная любовь или чувственная ненависть только потому, что они способны к любви и ненависти духовной, однако мы сочли удобным говорить о них порознь во избежание сбивчивости. Если читатель примет во внимание, что страсти гораздо сильнее и живее врожденных наклонностей, что по большей части объекты их иные и они всегда вызываются другими причинами, то он согласится, что мы не без основания разделяем вещи, которые по своей природе нераздельны.

Людям свойственны ощущения и образы воображения лишь потому, что им свойственно чистое умозрение, чувства и воображение не отделимы от ума, и, однако, то, что эти душевные способности рассматриваются порознь, хотя по природе они и нераздельны, не встречает ни с чьей стороны возражений.

И наконец, чувства и воображение не сильнее отличаются от чистого познания, чем страсти — от наклонностей. Вот почему пришлось разделить эти две последние способности, как обыкновенно разделяют три первые, чтобы лучше различить то, что душа получает от своего Творца по отношению к телу, от того, что она получает от Него вне этого отношения. Единственное неудобство, которое естественно возникнет из этого разделения двух вещей, по природе связанных, состоит, как всегда в подобных случаях, в необходимости повторять иногда уже сказанное.

Человек — един, хотя он состоит из нескольких частей, связь между этими частями так тесна, что нельзя затронуть его с одной стороны, не затронув его всего. Все его способности связаны вместе и настолько подчинены одна другой, что невозможно хорошо разъяснить какую-нибудь из них, не заговорив о других. Так что, руководясь известным порядком при изложении, чтобы избежать сбивчивости, мы вынуждены повторяться. Но лучше повторяться, чем сбивать, ибо надо быть ясным, и если уж необходимо повторяться, то самое лучшее, повторяясь, не наскучить.

Страсти души — это стремления, вложенные Творцом природы, которые влекут нас любить свое тело и все, что может быть полезно для сохранения его, а врожденные наклонности — стремления, вложенные Творцом природы, которые влекут нас главным образом любить Его, как высшее благо, и любить нашего ближнего, помимо отношения к телу.

Природная или случайная причина этих стремлений есть движение жизненных духов, разливающихся по телу, чтобы вызвать и поддержать в нем состояние, соответствующее созерцаемому предмету, чтобы в этом случае дух и тело взаимно помогали друг другу, ибо, в силу постоянного воздействия Бога, наши желания сопровождаются всеми движениями нашего тела, могущими осуществить его, а движения нашего тела, возникающие в нас машинально при виде какого-нибудь предмета, сопровождаются страстью нашей души, склоняющей нас желать то, что кажется тогда полезным телу. Это-то деятельное и постоянное воздействие воли Божией на нас и связывает нас так тесно с частью материи, и если бы это воздействие Его воли прекратилось на время, то с этого мгновения мы освободились бы от нашей зависимости от всех изменений, происходящих в нашем теле.

Непонятно, как это некоторые люди воображают, что есть безусловно необходимая связь между движениями жизненных духов и крови и эмоциями души. Какие-нибудь незначительные частицы желчи движутся в мозгу с известною силою, а потому душа необходимо должна волноваться какою-нибудь страстью, и эта страсть должна быть именно гневом, а не любовью! Какое отношение можно допустить между идеею о недостатках врага, страстью презрения или ненависти и материальным движением частиц крови, ударяющихся о некоторые части мозга? Как можно убедить себя, что первые зависят от вторых, что связь или сочетание двух столь далеких и несоединимых вещей, как дух и материя, может вызываться и поддерживаться не всемогущею и неизменною волею Творца природы, а иным образом?

Люди, которые думают, что тела необходимо и сами собою сообщают друг другу свое движение в момент встречи, — думают нечто правдоподобное. Ибо этот предрассудок имеет некоторое основание. Тела, по-видимому, имеют необходимо отношение к телам.1 Но дух и тело принадлежат к двум родам существ столь противоположных, что предположение, будто эмоции души неизбежно сопровождают движения жизненных духов и крови, не имеет ни малейшего вероятия. Если мы воображаем иную причину связи нашей души с нашим телом вместо всегда деятельной воли Божией, то, разумеется, единственно потому, что мы чувствуем по опыту в самих себе связь этих двух сущностей и находимся в неведении постоянных воздействий Бога на Его твари.

Трудно положительно определить, есть ли это соотношение или это сочетание мыслей человеческого духа с движениями его тела наказание за его грех или оно дар природы, и, по мнению некоторых лиц, слишком необдуманно отдавать предпочтение одному из этих воззрений перед другим. Известно, что человек до своего грехопадения был не рабом, но безусловным господином своих страстей и без труда удерживал своею волею волнение жизненных духов, причиняющее их. Но трудно убедить себя, чтобы тело не побуждало души первого человека к исканию вещей, которые были пригодны для поддержания его жизни. Трудно верить, чтобы Адам до своего грехопадения не находил, что плоды приятны на взгляд и нежны

^{1 См. главу третью второй части книги шестой.}

на вкус, как говорится в Священном Писании, и чтобы столь правильное и удивительное служение чувств и страстей на поддержание тела было бы скорее извращением природы, чем ее первым установлением.1

сильно на дух. Вместо того чтобы смиренно заявлять ему о своих нуждах, оно властвует над ним и отрывает его от Бога, с которым он должен быть нераздельно связан, и непрестанно заставляет его прилежать к исканию чувственных вещей, которые могут быть полезны для поддержания его. Дух стал как бы материальным и земным после грехопадения. Отношение его к Богу и тесное общение, которое он имел с Ним, утрачено: я хочу сказать, что Бог удалился от него, насколько мог это сделать, не губя и не уничтожая его. Тысячи беззаконий воспоследовали вследствие отсутствия или удаления Того, кто удерживал дух в порядке, и, не перечисляя подробно наших бедствий, мне достаточно сказать, что человек извращен во всем существе своем после своего грехопадения.

найдем в человеке то, что Бог вложил в него, и Его неизменная воля, составляющая природу каждой вещи, не изменилась от непостоянства и неустойчивости воли Адама. Все, что хотел Бог, Он хочет и теперь, и так как воля Его деятельна, то Он так и делает. Грехопадение же человека послужило поводом для той воли Божией, которая лежит в основе благодати. Но благодать не противна природе: одна не уничтожает другой, потому что Бог не борется против Самого Себя, Он никогда не раскаивается, и так как мудрость Его беспредельна, то и дела Его не имеют предела.

Воля Божия, лежащая в основе благодати, дополняет, следовательно, волю, лежащую в основе природы, чтобы исправить, а не изменить ее. В Боге есть лишь эти две общие воли, и все, что есть упорядоченного на земле, зависит от той или другой из них. Мы узнаем ниже, что страсти очень правильны, если рассматривать их только по отношению к поддержанию тела, хотя они обманывают нас в некоторых редких и отдельных случаях, которых универсальная причина не пожелала устранить. Итак, нужно заключить, что страсти лежат в основе природы, раз они не лежат в основе благодати.

человека превратило связь души и тела в их зависимость и лишило нас помощи, всегда присутствовавшего и готового нас охранить Господа, то можно сказать, что грехопадение было причиною привязанности нашей к чувственным вещам, ибо грех отвратил нас от Бога, Г а благодаря Ему одному мы можем избавиться от порабощения ими. |В

^{1 См. главу пятую первой книги.}

Но не будем дольше останавливаться на исследовании первой причины страстей, рассмотрим их объем, природу, их причины, цель, действие, их недостатки и все, что они содержат.

Если бы всякий, читающий это сочинение, пожелал несколько потрудиться поразмыслить над тем, что он ощущает в самом себе, тогда не было бы необходимости останавливаться здесь на указании нашей зависимости от всех чувственных вещей. Об этом предмете я не могу сказать ничего, что не было бы известно всем так же хорошо, как мне, — стоит лишь пожелать подумать о нем. Вот почему весьма охотно я ничего и не говорил бы об этом предмете. Но, как опыт показал мне, люди часто настолько забывают себя, что вовсе не думают о том, что они чувствуют, и не ищут причин того, что происходит в их духе, и потому, думается мне, я должен высказать здесь кое-что, что может помочь людям поразмыслить об этом. Я надеюсь даже, что те, кому и известно сказанное ниже, не подосадуют, читая меня, мы не находим, правда, удовольствия в выслушивании того, что известно нам, но зато всегда нам доставляет некоторое удовольствие слушать о том, что вместе мы и знаем, и чувствуем.

Самая почетная школа философов, принадлежностью к которой гордятся до сих пор еще многие, хочет заставить нас думать, что только от нас самих зависит быть счастливыми. Стоики говорят нам постоянно, что мы должны зависеть только от самих себя, что не должно огорчаться потерею своей чести, своего состояния, своих друзей, родных, что должно всегда быть ровным и совершенно невозмутимым, что бы ни случилось, что изгнание, обиды, оскорбления, болезни и сама смерть совсем не зло, что не следует их бояться или их избегать.1 Они говорят нам множество подобных вещей, и мы весьма склонны им верить, отчасти потому, что наша гордость заставляет нас любить независимость, отчасти потому, что рассудок в самом деле говорит нам, что большинство удручающих нас бедствий не могли бы огорчать нас на самом деле, если бы все шло как следует.

Но Бог дал нам тело, и через это тело Он связал нас со всеми чувственными вещами. Грехопадение подчинило нас этому телу, а через наше тело оно сделало нас зависимыми от всех чувственных

^{1 Сенека, 124.}

вещей. Таков порядок природы, такова воля Творца, чтобы все созданные Им существа были связаны одни с другими. Мы связаны некоторым образом со всей вселенной, грехопадение же первого человека сделало нас зависимыми от всех существ, с которыми Бог нас только связал, так что теперь нет никого, кто не был бы некоторым образом связан со своим телом и всецело подчинен ему, а через свое тело связан со своими родными, друзьями, своим городом, государем, отечеством, своею одеждою, домом, землею, лошадью, собакою, со всею землею, солнцем, звездами и со всем небом.

Следовательно, смешно говорить людям, что от них зависит быть счастливыми, мудрыми, свободными, и предостерегать их серьезно, чтобы они не огорчались потерею своих друзей или своего имущества,— это значит насмехаться над ними. Ибо смешно убеждать людей, чтобы они не чувствовали боли, когда их бьют, или не чувствовали удовольствия, когда они едят с аппетитом, и точно так же неправы и стоики, или может быть они насмехаются над нами, когда увещевают нас не огорчаться смертью отца, потерею нашего состояния, изгнанием, тюремным заключением и т. п., и не радоваться удаче в своих делах, ибо мы связаны со своею родиною, своим имуществом, родными и т. д. связью природною, не зависящею от нашей воли.

Я вполне согласен, что рассудок говорит нам, что мы должны терпеть изгнание без печали, но тот же самый рассудок говорит нам, что мы должны также терпеть без боли, когда нам режут руку. Душа выше тела, согласно познанию разума, ее счастье или несчастье не должно зависеть от тела. Однако опыт достаточно доказывает нам, что вещи не таковы, каковы они должны быть согласно нашему рассудку, и смешно умствовать вопреки опыту.

Не так философствуют христиане. Они не отрицают, что страдание есть зло, что трудно отрешиться от вещей, с которыми мы связаны по природе, и что нелегко избавиться от рабства, в которое поверг нас грех. Они согласны, что не должно душе зависеть от тела, но они признают, что она зависит от него и настолько, что она может освободиться от своей зависимости только благодатью Иисуса Христа, «Я вижу, — говорит апостол Павел, — в членах моих иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» Благодать Бога моего, Иисус Христос, Господь наш Сын Божий, его апостолы и все Его истинные ученики рекомендуют особенно терпенье, потому что они знают, что тому, кто хочет жить, как подобает хорошему человеку, приходится много терпеть. Наконец, истинные христиане или настоящие философы не говорят ничего несогласного со здравым смыслом и опытом, воззрениям же стоиков или их гордости противится постоянно вся природа.

Христиане знают, что, если они хотят избавиться некоторым образом от той зависимости, в какой находятся, они должны стараться отрешиться от всего, чем они не могут пользоваться без удовольствия или лишиться без страдания, что это единственное средство сохранить мир и свободу духа, которые они получили по благодати своего Искупителя. Стоики же, обратно, следуя ложным идеям своей химерической философии, воображают, что они мудры и счастливы и что стоит только размышлять о добродетели и независимости — станешь добродетельным и независимым. Здравый смысл и опыт говорят: чтобы не страдать от укола, самое лучшее средство не колоться. Стоики же говорят: колите, — а я силою своего духа и помощью моей философии отрешусь от своего тела таким образом, что нимало не буду озабочен тем, что происходит в нем. У меня есть убедительные доказательства, что мое счастье не зависит от него и что страдание не есть зло, и вы увидите по выражению моего лица и твердой осанке всего моего тела, что моя философия делает меня неуязвимым.

Их гордость поддерживает их мужество, но она не препятствует им действительно тревожно страдать от боли и быть несчастными. Связь их с их телом отнюдь не уничтожается, и страдание не прекращается, это значит только, что связь, которую они имеют с другими людьми, укрепляясь желанием их уважения, противится несколько другой связи, связи их с их собственным телом. При виде тех, кто смотрит на них и с кем они связаны, течение жизненных духов, сопровождающее страдание, останавливается и выражение, которое оно сообщило бы лицу, сглаживается, ибо, если бы никто не смотрел на них, это выражение твердости и свободы духа немедленно исчезло бы. Следовательно, если стоики противятся некоторым образом связи, которую имеют со своим телом, то лишь становясь еще более рабами других людей, с которыми они связаны страстью славы. Итак, все люди от природы связаны со всеми чувственными вещами, и через грехопадение зависят от них, — это несомненная истина. Мы достаточно узнаем ее по опыту, хотя, по-видимому, рассудок противится ей, почти все действия людей служат ее наглядным и убедительным доказательством.

Эта связь, существующая вообще во всех людях, однако, неодинаково обширна и неодинаково сильна во всех них, ибо она следует познанию разума, и потому можно сказать, что мы не связаны в данное время с предметами, которых не знаем. Поселянин в своей избушке не принимает участия в славе своего государя и своего отечества, а только в славе своей деревни и окрестных деревень, потому что его познание не простирается дальше них.

Связь души с теми чувственными предметами, которые мы видели и испробовали, сильнее, чем связь с предметами, которые мы только представили себе или знаем лишь по слухам. Мы связываемся теснее с чувственными предметами посредством чувства, ибо чувство производит в мозгу более глубокие отпечатки и вызывает несравненно более сильное движение духа, чем одно воображение.

В людях, которые непрестанно борются с этой связью, желая привязаться ко благам духовным, она не бывает так сильна, как в тех людях, которые следуют движениям своих страстей и подчиняются им, ибо плотоугодие усиливает и укрепляет ее.

Наконец, различные занятия, различное общественное положение так же, как различное настроение духа, являются причинами значительного различия в чувственной связи людей с земными благами. Люди знатные связаны с более многочисленными вещами, чем остальные, их порабощение большее. Начальник армии связан со всеми своими солдатами, потому что внимание всех солдат обращено на него. Часто это рабство делает его великодушным, а желание быть почитаемым всеми, у кого он на виду, заставляет его нередко жертвовать другими желаниями, более сильными или более разумными. То же относится к людям начальствующим и к людям, пользующимся некоторым значением в свете. Часто их добродетелью руководит тщеславие, потому что любовь к славе, обыкновенно, сильнее любви к истине и справедливости. Я говорю здесь о любви к славе не как о простой наклонности, но как о страсти, потому что эта любовь действительно может быть сильна и часто сопровождается довольно сильными и быстрыми эмоциями духа.

Различие возраста и пола также является главною причиною различия людских страстей. Дети не любят тех же самых вещей, как люди взрослые и старики, или они не любят их с такою же силою и постоянством. Женщины часто привязаны только к своей семье и к тому, что непосредственно окружает их, мужчины же связаны со всею своею родиною, их дело защищать ее, они любят высокие должности, почести, командование.

Различие в занятиях и обязанностях людей так велико, что невозможно описать его. Состояние духа у человека женатого не таково, как у человека холостого. Мысль о семье часто занимает его почти всецело. У монахов ум и сердце настроены не так, как у людей светских, даже не так, как у духовных, они связаны с меньшим числом вещей, но, естественно, привязаны к ним сильнее. Итак, можно говорить лишь вообще о различных состояниях людей, но невозможно описать подробно небольшие обязанности, почти совершенно различные в каждом отдельном лице, ибо довольно часто бывает, что люди имеют особые обязанности, совершенно противоположные тем, которые должны были бы иметь соответственно своему положению. Но если бы и можно было описать вообще различные характеры умов и различные наклонности мужчин и женщин, стариков и молодых, богатых и бедных, ученых и невежд, наконец, людей различного пола, возраста, занятий, — то все эти вещи слишком известны всем, кто живет в обществе и думает над тем, что видит, и нам незачем наполнять ими эту книгу. Стоит лишь открыть глаза, и получишь приятное и основательное назидание относительно всех этих вещей. Тот же, кто предпочитает прочесть их по-гречески, вместо того чтобы узнать их путем некоторого размышления над тем, что происходит перед его глазами, может прочесть вторую книгу Аристотеля «Риторика». Мне думается, это лучшее сочинение этого философа, потому что он мало говорит в ней о вещах, относительно которых можно ошибиться, и лишь изредка решается доказывать то, что утверждает.

Итак, эта чувственная связь человеческого духа со всем, что имеет некоторое отношение к поддержанию жизни нашей или общества, частью которого мы считаем себя, несомненно различна в различных людях, она бывает шире в людях более ученых, более знатных, имеющих высшие должности и обладающих широким воображением, и она уже, зато сильнее в тех, кто более чувствителен, чье воображение живее, и кто более слепо следует движениям своих страстей.

Чрезвычайно полезно часто размышлять о почти бесчисленных способах, какими люди связаны с чувственными предметами, одно из лучших средств хорошо узнать их — это наблюдать и изучать самого себя. Узнавая по опыту то, что происходит в нас самих, мы узнаем с полною уверенностью все наклонности других людей и с некоторою достоверностью большинство страстей, которым они подвержены. Если же к этому опыту мы прибавим знание особых обязанностей, лежащих на данных людях, и знание суждений, свойственных каждой страсти, — о чем мы будем говорить ниже, — то нам, пожалуй, будет не труднее угадать большинство их действий, чем астроному предсказать затмение. Ибо хотя люди и свободны, однако очень редко они пользуются своею свободою против своих природных наклонностей и пылких страстей.

Прежде чем закончить эту главу, мне следует еще заметить, что все наклонности души, даже ее наклонности к благам, не имеющим отношения к телу, должны сопровождаться эмоциями жизненных духов, делающими эти наклонности ощутимыми, — это один из законов связи души с телом, ибо человек не бывает лишь чистым духом, и потому невозможно, чтобы его наклонность была совершенно чиста и к ней не примешивалась бы некоторая незначительная или же сильная страсть. Так что и любовь к истине, к справедливости и к добродетели, любовь к самому Богу всегда сопровождается некоторыми движениями жизненных духов, делающими эту любовь ощутимой, хотя бы мы их не замечали по той причине, что у нас почти всегда есть другие чувства, более живые, подобно тому как познание умственных вещей всегда сопровождается некоторыми отпечатками в мозгу, которые делают это познание живее, зато по большей части более смутным. Правда, часто мы не сознаем, что наше воображение действует и в то время, когда мы мыслим об абстрактной истине. Причина та, что эти истины не имеют образов или отпечатков, установленных природою, чтобы представлять их, все отпечатки, вызывающие их, не имеют иной связи с ними, кроме связи, установленной волею людскою или случаем. Ибо математики и даже аналитики, рассматривающие только абстрактные вещи, весьма пользуются своим воображением, чтобы сосредоточить свой ум на этих идеях. Цифры, буквы алфавита и другие фигуры, которые можно видеть или вообразить, они всегда связывают с идеями, которые они имеют о вещах, хотя отпечатки, образуемые этими начертаниями, не имеют никакого сходства с ними, и потому не делают их ложными или смутными, вот почему благодаря правильному употреблению цифр и букв ученые открывают весьма трудные истины, которых иначе невозможно было бы открыть.

Если же идеи вещей, которые созерцаются лишь чистым разумом, могут быть связаны с отпечатками в мозгу, если вид предметов, которые мы любим, ненавидим, боимся по природной наклонности, сопровождается движениями жизненных духов, — то очевидно, мысль о вечности, страх ада, надежда на вечное блаженство, хотя бы сами по себе не поражали чувства, могут возбуждать в сильные страсти.

Итак, мы можем сказать, что мы связаны чувственным образом не только со всеми вещами, имеющими отношение к поддержанию жизни, но также с духовными вещами, с которыми дух связан непосредственно сам по себе. Очень часто даже бывает, что вера, любовь к ближнему и себялюбие делают эту связь с духовными вещами сильнее той связи, которая привязывает нас ко всем чувственным вещам. Душа истинных мучеников была более связана с Богом, чем с их телом, и люди, умирающие за какую-нибудь ложную религию, которую они считают истинною, достаточно показывают, что страх ада действует на них сильнее страха смерти. Часто в религиозных войнах и в защите суеверий мы видим столько увлечения и упорства с обеих сторон, что несомненно ими двигает страсть, и даже страсть более прочная и упорная, чем все другие страсти, потому что она поддерживается, по-видимому, рассудком как в тех, кто ошибается, так и в тех, кто прав.

Итак, через свои страсти мы связаны как со всем, что представляется нам духовным благом или злом, так и со всем, что представляется нам телесным благом или злом. Все, что только мы познаем как имеющее некоторое отношение к нам, способно волновать нас, а из всех вещей, которые мы познаем, нет ни одной, которая не имела бы некоторого отношения к нам. Мы всегда несколько заинтересованы даже в самых абстрактных истинах, когда они нам известны, ибо между ними и нашим духом есть, по крайней мере, то отношение, что мы знаем их. Они, так сказать, наши в силу нашего познания. Мы чувствуем, что нас задевают, когда оспаривают их, а если нас задевают, то, разумеется, это волнует и тревожит нас. Так что страсти имеют столь обширную и сильную власть, что невозможно представить ни одной вещи, о которой можно было бы утверждать, что люди избавлены от страстей по отношению к ней. Но посмотрим теперь, какова природа их, и постараемся раскрыть все, что они содержат.

В каждой нашей страсти, за исключением удивления, которое также есть несовершенная страсть, можно различить семь моментов.

Во-первых, суждение, которое разум составляет о предмете или, вернее, смутное или отчетливое созерцание отношения, которое предмет имеет к нам.

Во-вторых, действительное определение движения воли к этому предмету, предполагая, что он есть благо или представляется таковым. До этого созерцания природное движение души или оставалось неопределенным, т. е. стремилось ко благу вообще, или было определено иначе познанием какого-нибудь иного предмета. Но в тот момент, когда разум созерцает отношение, которое новый предмет имеет к нему, это общее движение воли тотчас определяется сообразно тому, что созерцает разум. Душа приближается к этому предмету силою своей любви, чтобы насладиться им и познать свое благо тем чувством сладости, которое дает ей Творец природы как естественную награду за то, что она стремится ко благу. Она рассудила, что этот предмет есть благо, абстрактным суждением, не затрагивающим ее, но действием чувства, она становится убежденной в том, и чем живее это чувство, тем более привязывается она ко благу, которое, по-видимому, вызывает его.

Но если этот отдельный предмет рассматривается как зло или как способный лишить нас некоторого блага, то в движении воли не происходит нового определения, а происходит зато усиление ее движения ко благу, противоположному этому предмету, представляющемуся злом, это усиление тем больше, чем зло представляется более опасным. Ибо, в самом деле, мы ненавидим только потому, что любим, и зло, находящееся вне нас, считается злом только по отношению ко благу, которого оно нас лишает. Итак, раз зло рассматривается как лишение блага, то избегать зла — значит избегать лишения блага, т. е. стремиться ко благу. Следовательно, при встрече предмета, не нравящегося нам, не происходит нового определения в природном движении воли, но возникает лишь чувство страдания, отвращения или горечи, которое Творец природы сообщает душе как естественное наказание за то, что она лишена блага.1 Для этого недостаточно было одного рассудка, нужно было это скорбное и тяжелое чувство, чтобы пробудить душу. Так что во

^{1 До грехопадения это чувство не было наказанием, но только предостережением, потому что, как я уже говорил, Адам мог, когда хотел, остановить движение жизненных духов, причиняющих страдание. Следовательно, если он чувствовал страдание, то потому, что хотел его, или, вернее, он не испытывал его, потому что не хотел испытывать его.}

всех страстях все движения души ко благу суть не что иное, как движения любви. Но так как мы волнуемся различными чувствами сообразно различным обстоятельствам, сопровождающим созерцание блага и движение .души ко благу, то мы смешиваем чувства с эмоциями души и воображаем, что существует столько же различных движений в страстях, сколько есть различных чувств.

Здесь следует заметить, что страдание есть реальное и настоящее зло, оно не есть только лишение удовольствия, как и удовольствие не есть только отсутствие страдания, ибо есть разница между тем состоянием, когда мы не чувствуем удовольствия или лишены чувства удовольствия и когда действительно мы испытываем страдание. Итак, не всякое зло есть зло именно потому, что оно лишает нас блага, но только, как я выразился, то зло, которое находится вне нас и не является состоянием нашим. Однако как под благом и злом по большей части понимаются вещи добрые и хорошие, а не чувства удовольствия и страдания, служащие, скорее, природными признаками, по которым душа различает благо от зла, — то кажется, можно сказать, не впадая в неточность, что зло есть лишь лишение блага, что природное движение души, удаляющее ее от зла, есть то же самое движение, которое влечет ее ко благу. Ибо, наконец, всякое природное движение есть влечение, вложенное Творцом природы, которое действует лишь для него и может обратить нас только к Нему, а потому истинное движение души всегда есть, по существу, любовь ко благу и лишь случайно — избежание зла.

Правда, страдание может рассматриваться как зло, и в этом смысле движение страстей, возбуждаемое им, не действительно, ибо мы не хотим страдания, а если мы положительно хотим того, чтобы страдания не было, то это значит, что мы хотим положительно поддержания или совершенствования своего существования.

В-третьих, в каждой нашей страсти можно заметить чувство, сопровождающее ее: чувство любви, отвращения, желания, радости, грусти. Эти чувства всегда различны в различных страстях.

В-четвертых, новое определение течения жизненных духов и крови, направляющее их ко внешним и внутренним частям тела. До созерцания объекта страсти жизненные духи были распространены по всему телу, чтобы поддерживать вообще все его части, в присутствии же нового предмета весь этот распорядок нарушается. Большая часть жизненных духов устремляется в мускулы рук, ног, лица и других внешних частей тела, чтобы привести его в состояние, соответствующее преобладающей страсти, и чтобы сообщить ему осанку и движение, необходимые для приобретения блага или избежания предстоящего зла. Если же человек не располагает достаточными силами, то эти жизненные духи распределяются таким образом, что заставляют его машинально произносить известные слова и издавать известные крики, а его лицу и остальному его телу сообщают известное выражение, которое может волновать других тою же самою страстью, какою волнуется он. Ибо люди и животные связаны вместе глазами и ушами, и потому, когда человек волнуется, он неизбежно потрясает всех тех, кто смотрит на него и его слышит, и естественно производит на их воображение впечатление, затрагивающее их и заинтересовывающее в поддержании его.

Что касается остальных жизненных духов, то они быстро опускаются в сердце, легкие, печень, селезенку и другие внутренности, чтобы собрать дань со всех этих частей и побудить их в непродолжительное время доставить необходимое количество жизненных духов, которые должны поддержать тело в необычайной деятельности, в какой оно должно находиться для приобретения блага или для избежания зла.

В-пятых, движение души, чувствующей себя волнуемой этим внезапным развитием жизненных духов. Это движение души всегда сопровождает движение жизненных духов для того, чтобы душа приняла участие в том, что затрагивает тело, подобно тому как и волнение жизненных духов вызывается в теле, едва только душа устремится к какому-нибудь предмету. Раз душа связана с телом, а тело — с душою, их движения будут взаимны.

В-шестых, различные чувства любви, отвращения, радости, желания, грусти, причиненные не интеллектуальным созерцанием блага или зла, как те, о которых мы говорили выше, но различными потрясениями, вызываемыми в мозгу жизненными духами.

В-седьмых, известное чувство радости или, вернее, внутренней сладости, задерживающей душу на ее страсти, и показывающей ей, что она находится в том состоянии, в каком ей следует находиться по отношению к предмету, рассматриваемому ею. Эта внутренняя сладость сопровождает вообще все страсти, как страсти, возникающие при созерцании зла, так и страсти, рождающиеся при виде блага, как грусть, так и радость. Эта-то сладость и делает для нас все страсти приятными и побуждает нас согласиться на них и отдаться им. Наконец, это — та сладость, которую следует побеждать сладостью благодати и радостью веры и разума, ибо как радость духовная всегда вытекает из достоверного или очевидного познания, что находишься в наилучшем состоянии, в каком только можешь быть по отношению к созерцаемым вещам, — так сладость страстей всегда есть природное следствие нашего смутного чувства, что мы находимся в наилучшем состоянии, в каком только можем быть по отношению к ощущаемым вещам. Итак, должно радостью духовною и сладостью благодати побеждать ложную сладость наших страстей, которая нас делает рабами чувственных благ.

Все, только что нами сказанное, встречается во всех страстях, исключая случаев, когда они возбуждаются смутными чувствами и когда разум не созерцает ни блага, ни зла, которое могло бы причинить их, ибо тогда, очевидно, трех первых сторон в них нет.

Ясно также, что все это не зависит от нас, находится в нас, помимо нас, и даже вопреки нам, со времени грехопадения, и от нас зависит в действительности только согласие нашей воли. Но, кажется, следует изложить все это подробнее и сделать нагляднее на некоторых примерах.

Предположим, что человеку действительно нанесено какое-нибудь оскорбление, или же он, обладая от природы сильным и пылким воображением или воображением, разгоряченным каким-нибудь случаем, как-то: болезнью или уединением в грусти и меланхолии, — вообразит, сидя в своем кабинете, что такой-то человек, который даже и не думает о нем, может и хочет повредить ему, чувственное представление или воображаемое соотношение между действиями его врага и его собственными намерениями явится первою причиною его страсти.

Нет даже безусловной необходимости в том, чтобы он получил или вообразил, что получил оскорбление, или встретил некоторое противодействие в своих планах для того, чтобы движение воли этого человека получило некоторое новое определение, достаточно, если он размышляет о том одним разумом, без того чтобы тело принимало тут участие. Но так как это новое определение воли не будет определением страсти, а чистою наклонностью, очень слабою и медленною, то лучше предположить, что этот человек испытывает действительно какое-нибудь большое противодействие в своих намерениях или что он живо воображает, что ему должны оказать его, чем предположить человека, чувства и воображение которого не принимают или почти не принимают участия в его познании.

Второе, что мы увидим в страсти этого человека, — это усиление движения его воли ко благу, обладанию которым хочет помешать его действительный или воображаемый враг, и это усиление тем большее, чем сильнее представляется ему противодействие, которое хотят оказать ему. Он сначала ненавидит своего врага только потому, что любит благо, и его ненависть тем больше, чем сильнее его любовь, потому что движение его воли в ненависти на самом деле есть здесь только движение любви, ибо движение души ко благу не различается от движения, в силу которого мы избегаем лишения его, как это было уже сказано.

В-третьих, мы увидим чувство, соответствующее страсти, в данном случае это будет чувство ненависти. Движение ненависти одинаково с движением любви, но чувство ненависти совершенно отлично от чувства любви, это каждый может знать по собственному опыту. Движения суть действия воли, чувства суть модификации духа. Движения воли суть естественные причины чувств духа, а эти чувства поддерживают, в свою очередь, движение воли в их определении. Чувство ненависти в этом человеке есть естественное следствие движений его воли, которое возбудилось при виде зла, а это движение затем поддерживалось чувством, которому послужило причиною.

То, что мы сейчас сказали об этом человеке, могло бы случиться с ним, если бы даже у него не было тела, но так как он состоит из двух частей, по природе связанных, то движения его духа сообщаются его телу, а движения его тела — его духу. И потому новое определение движения его воли естественно вызывает новое определение в движении жизненных духов, которое всегда при всех страстях бывает различно, хотя движение души почти всегда одно и то же.

Итак, жизненные духи устремляются с силою в руки, ноги и лицо, чтобы сообщить телу состояние, необходимое для страсти, а лицу придать то выражение, которое должен иметь оскорбляемый человек, соответственно всем обстоятельствам получаемого им оскорбления, — достоинству или силе того, кто наносит его, и того, кто терпит его, и это разлитие жизненных духов будет тем сильнее, обильнее и быстрее, чем больше благо, чем сильнее противодействие и чем сильнее поражен им мозг.

Так что когда лицо, о котором мы говорим, получает какое-нибудь оскорбление только в воображении или терпит действительное оскорбление, но легкое, не производящее значительного потрясения в его мозгу, тогда разлитие жизненных духов бывает слабо и медленно и, быть может, не будет достаточно сильным, чтобы изменить обычное и природное состояние тела. Если же оскорбление было тяжким, а воображение возбуждено, тогда мозг его будет сильно потрясен, а жизненные духи разольются с такою силою, что в одно мгновение придадут лицу и телу его выражение и положение страсти, охватившей его. Если он настолько силен, чтобы взять верх, то вид его будет угрожающим и гордым, если он слаб и не может противостоять злу, которое угрожает ему, вид его будет смиренным и покорным, его стоны и слезы, естественно вызывая в присутствующих и даже во враге его движения сострадания, помогут ему, на что он не мог надеяться своими собственными силами. Правда, если жизненные духи и мозговые фибры у присутствующих и у врага этого несчастного уже потрясены сильным движением, обратным тому, какое порождает в душе сострадание, тогда вопли этого человека только усилят это движение, и гибель его будет неизбежной, если он будет оставаться все в том же положении и с тем же выражением. Но природа предусмотрела это, при виде предстоящей потери большого блага на лице естественно запечатлевается столь живое и удивительное выражение отчаяния и ярости, что оно обезоруживает самых страстных людей и делает их как бы неподвижными. Ужасное и внезапное выражение, говорящее о смерти и запечатлеваемое природою на лице несчастного, останавливает даже во враге, пораженном им, движение жизненных духов и крови, которое побуждало его к мести, и в эту минуту пощады и снисхождения природа вновь сообщает прежнее выражение покорности и смирения лицу несчастного, который начинает надеяться, по причине неподвижности своего врага и изменения его выражения, а потому жизненные духи последнего получают то направление, к которому были неспособны за минуту перед тем, и он машинально поддается побуждениям сострадания, которые, естественно, склоняют его душу поддаться доводам любви к ближнему и милосердия.

Страстный человек не может, не обладая изобилием жизненных духов, ни вызвать, ни удержать в своем мозгу настолько яркий образ своего несчастия и настолько сильное потрясение, чтобы сообщить телу насильственное и необычное положение, и потому нервы, соответствующие внутренним частям тела этого человека, воспринимают при виде какого-нибудь бедствия сотрясение и колебание, необходимые для того, чтобы во всех сосудах, имеющих сообщение с сердцем, потекли соки, способные вызвать жизненные духи, требуемые страстью. Ибо жизненные духи, разливаясь по нервам, идущим к печени, селезенке, поджелудочной железе и вообще ко всем внутренностям, возбуждают и потрясают их и вызывают своим движением соки, сохраняемые этими частями для нужд машины.

Если бы эти соки всегда одинаковым образом циркулировали в сердце, если бы во всякое время они имели в нем одинаковое брожение, если бы жизненные духи, образовавшиеся из них, равномерно поднимались в мозг, — то мы не видели бы столь быстрых изменений в движениях страстей. Вид судьи, например, не останавливал бы ни на минуту порыва человека, охваченного яростью и бегущего, чтобы отомстить, и лицо его, пылающее от крови и жизненных духов, не становилось бы разом бледным и мертвенным от страха наказания.

Чтобы воспрепятствовать этим сокам, смешанным с кровью, всегда одинаковым образом входить в сердце, существуют нервы, окружающие его артерии, сжимаясь и расширяясь вследствие воздействия, произведенного видом предмета и силою воображения на жизненных духов, они открывают и закрывают доступ этим сокам. Для того же, чтобы эти соки не имели в различное время одинакового движения и брожения в сердце, есть другие нервы, причиняющие биение его, эти нервы, колеблясь неодинаково при различных движениях жизненных духов, толкают кровь не с одинаковою силою в артерии. Другие нервы, разветвляющиеся в легком, передают воздух сердцу, сжимая и расширяя ветви дыхательного канала, и таким образом управляют брожением крови соответственно господствующей страсти.

Наконец, чтобы управлять с большею правильностью и быстротою течением жизненных духов, существуют нервы, окружающие артерии, которые восходят к мозгу, а также артерии, которые проводят кровь во все остальные части тела. Так что потрясение мозга, сопровождающее внезапный вид какого-нибудь обстоятельства, по причине которого приходится изменить все движения страсти, направляет разом течение жизненных духов по нервам, окружающим эти артерии, чтобы сокращением их закрыть доступ крови, поднимающейся к мозгу, а ослаблением их открыть доступ той крови, которая расходится по всем остальным частям тела.

Когда артерии, несущие кровь к мозгу, свободны, а те артерии, которые разносят ее по остальному телу, сильно сжаты этими нервами, тогда вся голова наполняется кровью и все лицо краснеет от нее. Но какое-нибудь обстоятельство изменяет сотрясение мозга, причиняющее это состояние нервов, и сжатые артерии расширяются, другие же, напротив, сильно сокращаются. Тогда кровь отливает от головы, бледность покрывает лицо, и лишь небольшое, необходимое для поддержания жизни количество крови, выходящей из сердца, пропускается в голову нервами, о которых мы только что говорили, почти вся кровь спускается в нижние части тела, в мозгу не хватает жизненных духов, и все остальное тело становится слабым и дрожащим.

Чтобы подробно разъяснить и доказать только что сказанное нами, пришлось бы необходимо дать общее понятие о физике, и в частности о человеческом теле. Но обе эти науки еще слишком несовершенны, чтобы иметь ту точность, которую я бы желал, помимо того, если бы я еще больше распространился об этом предмете, я уклонился бы скоро от своей задачи, ибо здесь мне достаточно дать общую и первоначальную идею о страстях, лишь бы эта идея не была ложной.

Это потрясение мозга и движение крови и жизненных духов составляют четвертую сторону каждой нашей страсти, и они вызывают пятую, которая есть движение души.

В ту минуту, когда жизненные духи устремляются от мозга в остальное тело, чтобы произвести в нем движения, способные поддерживать страсть, душа устремляется ко благу, которое она созерцает, и тем сильнее, чем с большею силою выходят жизненные духи из мозга, потому что одно и то же потрясение мозга волнует и душу, и жизненных духов.

Движение души ко благу тем больше, чем нагляднее вид блага, и движение жизненных духов, выходящих из мозга, чтобы разлиться в остальном теле, тем сильнее, чем сильнее потрясение мозговых фибр, причиненное воздействием предмета или воображением.

Итак, это самое потрясение мозга делает созерцание блага более ощутимым, а потому и волнение души при страстях необходимо усиливается в той же самой пропорции, как движение жизненных духов.

Эти эмоции души не различаются от тех эмоций, которые непосредственно следуют из интеллектуального созерцания блага и о которых мы уже говорили, они только сильнее и живее по причине связи души и тела, а также потому, что то созерцание, которое вызывает их, есть созерцание чувственное.

В-шестых, в страстях мы видим чувство страсти: чувство любви, отвращения, желания, радости, грусти. Это чувство не отличается от того, о котором мы уже говорили, оно лишь живее, потому что тело принимает в нем большее участие. Но оно всегда сопровождается известным чувством сладости, которое делает все наши страсти приятными, и эта последняя сторона имеет место в каждой нашей страсти, как мы это уже сказали.

Причина этого последнего чувства следующая. При виде объекта страсти или при каком-нибудь новом обстоятельстве, часть жизненных духов устремляется от головы ко внешним частям тела, чтобы привести его в положение, требуемое страстью, другие же жизненные духи быстро опускаются в сердце, легкие и внутренности, чтобы извлечь из них необходимое подкрепление, как мы это уже достаточно разъяснили. Всегда же, когда тело находится в том состоянии, в каком должно быть, душа получает от того большое удовлетворение, а когда тело находится в состоянии, противоположном тому, которое нужно для его блага и поддержания, душа сильно страдает от того. Вот почему, когда мы следуем движениям своих страстей и не останавливаем течения жизненных духов, причиняемого в нашем теле видом объекта страсти и приводящего его в то состояние, в каком оно должно быть по отношению к этому предмету, — тогда душа в силу законов природы получает чувство сладости и внутреннего удовлетворения по причине того, что тело находится в том состоянии, в каком должно быть. Обратно, когда душа, следуя предписаниям разума, останавливает это течение жизненных духов и противостоит этим страстям, она страдает соразмерно злу, которое могло случиться от того с телом.

Ибо подобно тому как размышление души о самой себе необходимо сопровождается радостью или грустью духовною, а затем радостью или грустью чувств, когда, выполняя свой долг и подчиняясь повелениям Божиим, она сознает, что находится в том состоянии, в каком должна быть, или же когда, предаваясь своим страстям, она испытывает угрызения совести, которые говорят ей, что настроение ее дурно, — так и течение жизненных духов, возбужденное благом телесным, сопровождается чувственною радостью или грустью, а затем радостью или грустью духовною, сообразно тому, поскольку воля благоприятствует или удерживает это течение жизненных духов.

Но между интеллектуальной радостью, сопровождающей ясное познание доброго состояния души, и чувственным удовольствием сопровождающим смутное чувство хорошего состояния тела, есть та заметная разница, что интеллектуальная радость прочна, чужда угрызений совести, а также неизменна, как истина, вызывающая ее чувственная же радость почти всегда сопровождается грустью духовною или угрызением совести, она тревожна и так же непостоянна, как страсть или волнение крови, которое ее вызывает. Наконец,1 первая почти всегда сопровождается очень сильною радостью чувств, когда она бывает следствием познания великого блага, которым I обладает душа, а вторая почти никогда не сопровождается какою-либо радостью духовною, хотя бы была следствием большого благополучия для тела, но противного благу души.

Впрочем, верно, что без благодати Иисуса Христа сладость, испытываемая душою, когда она предается своим страстям, той сладости, которую она испытывает, следуя предписаниям рассудка. И эта-то сладость и есть корень всего того беззакония, которое воспоследовало из первородного греха, и она всех нас сделала бы рабами наших страстей, если бы Сын Божий не избавил нас от рабства страстям силою высшей радости своей благодати. Ибо то, что я только что говорил про преимущество духовной радости перед радостью чувств, верно лишь для христиан, оно было бы безусловно ложно в устах Сенеки, даже Эпикура, и наконец всех философов, которые, по-видимому, были самыми рассудительными,

ибо иго Иисуса Христа сладко лишь для тех, кто принадлежит Иисусу Христу, и бремя Его кажется нам легким лишь тогда, когда благодать Его несет его вместе с нами.

Все, что мы указали выше в страстях вообще, несвободно, оно происходит в нас помимо нас, и лишь одно утверждение нашей воли безусловно зависит от нас. Вид блага по природе сопровождается движением любви, чувством любви, потрясением мозга и движением жизненных духов, новою эмоциею души, усиливающею первое движение любви, новым чувством души, усиливающим первое чувство любви и, наконец, чувством сладости, вознаграждающим душу за то, что тело находится в том состоянии, в каком оно должно быть. Все это происходит в душе и в теле по природе и механически, я хочу сказать, что душа не принимает в этом участия, и одно наше согласие, действительно, исходит от нас. Этим-то согласием и должно управлять, его должно сохранять свободным, несмотря на все усилия страстей. Одному только Богу должно подчинять свою свободу, должно повиноваться только голосу Творца природы, внутренней очевидности, тайным укорам своего разума. Должно давать свое согласие лишь тогда, когда мы ясно видим, что нежелание дать утверждение, было бы злоупотреблением своею свободою, вот то главное правило, которое должно соблюдать, чтобы избежать заблуждения и греха.

Один только Бог показывает нам с очевидностью, что мы должны подчиниться тому, чего Он желает от нас, следовательно, должно быть рабом лишь Его одного. Нет очевидности в прелестях и приманках, в угрозах и страхах, вызываемых в нас страстями, все это одни смутные и темные чувства, и им не следует повиноваться. Должно ждать, чтобы более чистый свет просветил нас, чтобы этот ложный свет страстей исчез и заговорил бы Господь. Должно углубиться в самих себя и в себе искать Того, Кто никогда не оставляет и всегда просвещает нас. Он говорит тихо, но голос Его внятен, Он светит мало, но свет Его чист. Нет, голос Его и внятен, и силен, свет Его столь же ярок и ослепителен, сколь чист, но наши страсти всегда отвлекают нас от нас самих, своим громким голосом и своею тьмою они мешают нам внимать Его голосу и просвещаться Его светом. Он говорит даже тем, кто не вопрошает Его, даже те, кто наиболее увлечен страстями, слышат некоторые Его слова, но это — слова сильные, грозные и ужасные, «острее всякого меча обоюдоострого: они проникают до разделения души и духа, суставов и мозгов и судят помышления и намерения сердечные», «ибо все обнажено и открыто перед очами Его», и Он не может видеть беззаконий грешников, не делая им внутренне тяжелых укоров.1 Итак, должно углубиться в самих себя и приблизиться к Нему. Должно вопрошать Его, внимать и повиноваться Ему, ибо, если мы всегда будем внимать Ему, мы никогда не обманемся, если мы всегда будем повиноваться Ему, мы никогда не будем порабощены непостоянством страстей и заслуженными бедствиями греха.

Не следует воображать, подобно известным вольнодумцам, которых гордыня страстей привела в состояние скотское и которые, в долгом презрении закона Божия, по-видимому, не знают под конец иного закона, кроме закона своих постыдных страстей, — не следует, говорю я, воображать, подобно этим людям, плоти и крови, что следовать побуждениям своих страстей и повиноваться тайным желаниям своего сердца — значит следовать Богу и повиноваться голосу Творца природы. Это самое последнее ослепление, это, по словам апостола Павла, временное наказание за идолослужение и нечестие, т. е. наказание за величайшие грехи.2 В самом деле, это наказание тем сильнее, что вместо того, чтобы умерять гнев Божий, как это делают все остальные кары в этом мире, оно постоянно только раздражает и усиливает Его гнев вплоть до того ужасного дня, когда Его справедливый гнев разразится над грешниками.

Однако их рассуждения не чужды вероятности, они кажутся весьма согласными со здравым смыслом, им благоприятствуют страсти, и вся философия Зенона, несомненно, бессильна ниспровергнуть их. Следует любить благо, говорят они, удовольствие есть признак, связанный природою с благом, и по этому именно признаку, который не может быть ложным, так как он происходит от Бога, мы различаем благо от зла. Должно избегать зла, как говорят они опять, страдание есть признак, который природа связала со злом, и именно по этому признаку, который не может быть ложным, так как он исходит от Бога, мы различаем зло от блага. Мы испытываем удовольствие, когда предаемся своим страстям, нам тягостно и мы страдаем, когда противимся им. Следова-

^{1 Поел. к Евр., 4.}

^{2 Поел. к Римл., 1.}

тельно, Творец природы хочет, чтобы мы предавались своим страстям и никогда не противились им, потому что удовольствие и страдание, которые Он заставляет нас чувствовать в этих случаях, служат верными показаниями Его воли относительно нас. Итак, следовать желаниям своего сердца — значит следовать Богу, повиноваться тому инстинкту природы, который побуждает нас удовлетворять свои чувства и страсти, — значит повиноваться Его голосу. Вот как рассуждают они и как утверждаются в своих нечестивых мнениях. Вот как стараются они избежать тайных укоров своего разума, и Бог позволяет им, в наказание за их преступление, ослепляться этим ложным светом. Ложный свет ослепляет их вместо того, чтобы просвещать, но ослепляет таким ослеплением, которого они не чувствуют и от которого даже не желают исцелиться. Бог предает их превратному уму, предает похотям сердец, их постыдным страстям, делам, недостойным человека, — как говорит Писание, — чтобы, погрязнув в своих пороках, они навеки были обречены Его гневу.

Но нужно разъяснить то затруднение, которое они выставляют. Не будучи в состоянии разрешить его, школа Зенона разрубила узел, прибегнув к отрицанию того, что удовольствие есть благо, а страдание есть зло. Но такая уловка слишком вольна для философов, и я не думаю, чтобы она заставила изменить свое мнение тех, кто по опыту знает, что сильное страдание есть большое бедствие. Так что Зенон и вся языческая философия не могли разрешить затруднения, выставленного эпикурейцами, и следует прибегнуть к другой философии, более основательной и просвещенной.

Верно, что удовольствие хорошо, а страдание дурно, что удовольствие и страдание Творец природы связал с пользованием известными, вещами, и это заставляет нас решать, что вещи хороши или дурны, верно, что мы должны пользоваться хорошими и избегать дурных вещей и следовать почти всегда побуждениям своих страстей. Все это верно, но это относится к телу. Чтобы поддержать свое тело и пользоваться долгою жизнью, жизнью животною, должно почти всегда руководиться своими страстями и своими желаниями. Чувства и страсти нам даны лишь ради блага тела. Чувственное удовольствие есть признак, который природа связала с пользованием известными вещами для того, чтобы, не трудясь, рассматривать их рассудком, чтобы мы пользовались ими для поддержания тела, а не для того, чтобы мы любили их. Итак, мы должны любить лишь то, что несомненно познаем рассудком как наше благо.

Мы разумны, и Бог, который есть наше благо, хочет от нас не слепой любви, любви инстинкта, любви так сказать вынужденной, но любви сознательной, просвещенной, любви, которая подчиняла бы Ему наш разум и наше сердце. Он побуждает нас любить Его, открывая нам через просвещение, сопровождающее высшую радость Его благодати, что Он есть наше благо, но Он влечет нас ко благу телесному только инстинктом и смутным чувством удовольствия, потому что благо телесное не заслуживает ни прилежания нашего духа, ни прилежания нашего разума.

Далее, наше тело не есть мы сами, оно принадлежит нам, но, говоря безусловно, мы могли бы существовать без него. Следовательно, благо нашего тела не есть наше благо. Тела могут быть благом только для тел. Мы можем пользоваться ими для нашего тела, но мы не должны привязываться к ним. Наша душа также имеет свое благо, именно то единственное благо, которое выше ее, которое одно поддерживает ее и одно вызывает в ней чувства удовольствия или страдания. Ибо ведь все объекты наших чувств сами по себе не способны заставить нас ощущать их, и лишь один Бог дает нам знать, что они находятся налицо, ощущениями, которые дает нам о них. Вот чего не понимали языческие философы.

Мы можем и должны любить то, что способно возбудить в нас чувство удовольствия, я признаю это. Но в силу того же основания мы должны любить только Бога, потому что только Бог может действовать в нашей душе, а чувственные предметы самое большее могут привести в движение наши органы чувств. Но не все ли равно, скажете вы, откуда приходят эти приятные чувства! я хочу наслаждаться ими. Неблагодарные! узнайте руку, преисполняющую вас благ. Вы требуете от справедливого Бога наград несправедливых, вы хотите, чтобы Он награждал вас за преступления, которые вы совершаете против Него, и в то самое время, когда совершаете их. Вы пользуетесь Его неизменною волею, составляющею естественный порядок и закон, чтобы вырвать у Него милости, которых вы не заслуживаете, ибо вы вызываете с преступною хитростью в вашем теле движения, принуждающие Его заставлять вас наслаждаться всякими удовольствиями. Но смерть обратит в тлен ваше тело, и Бог, которого вы заставляли служить вашим нечестивым желаниям, заставит вас служить Его праведному гневу, и насмеется над Вами в свою очередь.

Правда, довольно прискорбно, что обладание телесным благом сопровождается удовольствием, а обладание благом духовным часто связано со скорбью и страданием. Можно думать, что это большая неправильность, раз удовольствие есть признак блага, а страдание — признак зла, то мы должны были бы чувствовать бесконечно больше сладости в любви к Богу, чем в пользовании чувственными вещами, потому что Бог есть истинное или, вернее, единственное благо духа. Оно, конечно, и станет так когда-нибудь, и есть вероятность, что так оно было до грехопадения. По крайней мере, несомненно, что до грехопадения человек не испытывал страдания при выполнении своего долга.

Но Бог удалился от нас после падения первого человека. Он не составляет больше нашего блага по природе и бывает им лишь по благодати, ибо мы не чувствуем более от природы сладости в любви к Нему, Он не только не побуждает нас любить Его, Он удаляет нас от Себя. Если мы идем за Ним, Он отталкивает нас если мы бежим за Ним, Он поражает нас. Если мы упорствуем, следуя за Ним, Он продолжает отталкивать нас, Он заставляет нас испытывать очень живые и ощутительные страдания. Когда же, устав идти за Ним тяжелым и трудным путем добродетели, не будучи поддерживаемы наслаждением благом, не будучи укрепляемы какою-нибудь пищею, мы начинаем услаждаться чувственными благами, — тогда Он привязывает нас к ним удовольствием и, по-видимому, стремится вознаградить нас за то, что мы отвернулись от Него, чтобы устремиться за этими ложными благами. Словом, после грехопадения Бог, по-видимому, не хочет, чтобы мы любили Его, думали о Нем и считали Его нашим единственным и исключительным благом. Лишь благодаря сладости благодати нашего ходатая Иисуса Христа чувствуем мы, что Бог есть наше благо, ибо удовольствие есть видимый признак блага, и потому мы чувствуем, что Бог есть наше благо, так как благодатью Иисуса Христа мы любим Бога с удовольствием.

Таким образом, душа, не познавая своего блага ни ясным созерцанием, ни чувством, без благодати Иисуса Христа принимает благо тела за свое собственное, она любит его и привязывается к нему еще теснее своею волею, чем была привязана первым установлением природы. Ибо благо телесное, дающее одно себя чувствовать, теперь, неизбежно действует на человека с большею силою. Мозг сильнее поражается им, а следовательно, душа чувствует и воображает его живее. Жизненные духи волнуются им с большею силою, а следовательно, воля любить его с большею горячностью и удовольствием.

До грехопадения душа могла изгладить из мозга слишком живой образ телесного блага и заставить исчезнуть чувственное удовольствие, сопровождающее этот образ. Так как тело было подчинено духу, то душа могла в одно мгновение остановить потрясение мозговых фибр и эмоцию жизненных духов во имя долга. Но после грехопадения это более не в ее власти. Следы, оставляемые воображением и движением жизненных духов, не зависят более от нее, вследствие этого удовольствие, связанное порядком природы с этими следами и этими движениями, необходимо становится единственным властелином сердца. Человек не может противостоять долго своими собственными силами этому удовольствию, одна лишь благодать может победить его всецело, один разум этого не может, потому что один лишь Бог как творец благодати может, так сказать, победить Себя как творца природы, или, вернее, может умилостивить Себя как мстителя за непослушание Адама.

Стоики, которые имели только смутное представление о беззаконии первородного греха, не могли ответить эпикурейцам. Их блаженство было одна фантазия, ибо нет блаженства без удовольствия, а они не могли находить удовольствия в делах прочной добродетели. Правда, они чувствовали некоторую радость, следуя правилам своей мнимой добродетели, потому что радость есть естественное следствие сознания нашей души, что она находится в наилучшем состоянии, в каком может быть. Эта духовная радость могла поддерживать их мужество на некоторое время, но она не была достаточно сильна, чтобы противостоять страданию и победить удовольствие. Тайная гордость, а не радость, внушала им твердость, когда же они не были на виду у других, они теряли всю свою мудрость и всю свою силу, как те театральные короли, которые в одно мгновение утрачивают все свое величие.

Не то с христианами, следующими точно заповедям Евангелия. Их радость прочна, потому что они весьма достоверно знают, что находятся в наилучшем состоянии, в каком могут быть. Их радость велика, потому что благо, которым наслаждаются они, благодаря вере и надежде, бесконечно. Ибо надежда на великое благо всегда сопровождается большою радостью, и эта радость тем живее, чем сильнее надежда, потому что сильная надежда, заставляя представлять благо как присутствующее, неизбежно вызывает радость и даже чувственное удовольствие, всегда сопровождающее присутствие блага. Их радость не тревожна, потому что она основывается на обетованиях Бога, запечатлена кровью Сына Божия, подкрепляется внутренним миром и неизречимою сладостью любви, которою Дух Святой наполняет сердце их. Ничто не может отдалить их от их истинного блага, когда они вкушают его и наслаждаются им в силу высшей радости благодати. Удовольствия телесных благ не так велики, как удовольствия, которые они чувствуют в любви к Богу. Они любят презрение и страдание, они подвергают себя бесчестию, но удовольствие, которое они находят в страданиях или, вернее, удовольствие, которое они находят в Боге, когда презирают все остальное, чтобы соединиться с Ним, столь сильно, что оно увлекает их, заставляет их говорить на новых языках и радоваться даже, подобно апостолам, претерпеваемым бедствиям и поношениям. «Апостолы же пошли из синедриона, — говорит Писание, — радуясь, что за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие».1 Таково настроение духа у настоящих христиан, когда они понесли последние поношения ради защиты истины.

Иисус Христос пришел, чтобы восстановить порядок, нарушенный грехом, а порядок требовал, чтобы величайшие блага сопровождались бы прочнейшими удовольствиями, вот почему очевидно, что все должно совершаться так, как мы сейчас сказали. Но, помимо рассудка, мы имеем еще опыт, и опыт говорит: как только кто-нибудь примет решение презреть все ради Бога, он обыкновенно испытывает удовольствие или внутреннюю радость, которая заставляет его так же живо чувствовать, что Бог есть его благо, как ясно он познавал это.

Истинные христиане убеждают нас постоянно, что радость, которую они находят в любви и служении только Богу, невыразима, и справедливо верить им касательно того, что происходит в них самих. Нечестивые, напротив, постоянно находятся в смертельной

^{1 Деяния Апост., 5, 41.}

тревоге, те же, кто принадлежит и Богу, и миру, разделяют и радость праведников, и тревогу нечестивых. Они жалуются на свои бедствия, и справедливость также требует верить, что их жалобы небезосновательны. Бог поражает людей в глубине их сердца, когда они любят что-нибудь, кроме Него, и это поражение и составляет действительное бедствие. Он преисполняет их дух чрезвычайной радостью, когда они привязываются исключительно к Нему, и эта-то радость и составляет прочное блаженство. Изобилие богатств и высокие почести вне нас, они не могут исцелить нас, когда Бог поражает нас. Бедность и унижение также вне нас, и они не могут заставить нас страдать, когда Господь охраняет нас.

Из сказанного нами ясно, что объект наших страстей не есть наше благо, что следовать побуждениям их мы должны только ради поддержания нашей жизни, что чувственное удовольствие по отношению к нашему благу есть то же, что наши ощущения по отношению к истине, как наши чувства обманывают нас относительно истины, так наши страсти обманывают нас относительно нашего блага, что мы должны искать высшей радости благодати, потому что она влечет нас с очевидностью к любви, к истинному благу, она не сопровождается тайными укорами разума, как слепой инстинкт и смутное удовольствие страстей, она всегда сопровождается тайною радостью, сообразною состоянию, в котором мы находимся, и, наконец, так как лишь Бог может действовать в духе человеческом, то человек не может найти блаженства вне Бога, или мы должны допустить, что Бог вознаграждает неповиновение и повелевает любить более то, что наименее заслуживает любви.

Самого небольшого рассуждения достаточно, чтобы познать, что благо духа необходимо есть нечто духовное. Тела стоят гораздо ниже духа, они не могут действовать на него своими собственными силами, они не могут даже непосредственно соединяться с ним, — словом, они сами по себе не умопостигаемы, следовательно, они не могут быть его благом. Вещи духовные, обратно, умопостигаемы по своей природе, они могут соединяться с духом, следовательно, они могут быть его благом, предполагая, что они превосходят его, чтобы вещь могла быть благом для духа, недостаточно, чтобы она была духовна, как он, необходимо еще, чтобы она превосходила его, могла действовать на него, просвещать и вознаграждать его, иначе она не может его сделать ни совершеннее, ни счастливее, а следовательно, не может быть его благом. Из всех умопостигаемых или духовных вещей один только Бог превосходит, таким образом, дух, отсюда следует, что лишь один Бог есть и может быть нашим истинным благом. Итак, мы можем стать совершеннее и счастливее только при обладании Богом.

Все убеждены, что познание истины и любовь к добродетели делают дух совершеннее и что ослепление разума и извращение сердца делают дух менее совершенным. Познание же истины и любовь к добродетели не могут быть ничем иным, как общением духа с Богом и своего рода обладанием Богом, а ослепление разума и извращение сердца также не могут быть ничем иным, как удалением духа от Бога и связью этого духа с чем-нибудь, что стоит ниже его, т. е. с телом, потому что только эта связь может сделать его несовершенным и несчастным. Итак, познавать истину или познавать вещи согласно истине — значит познавать Бога, а любить добродетель или любить вещи, поскольку они заслуживают любви, или любить их согласно правилам добродетели — значит любить Бога.

Дух как бы находится между Богом и телами, добром и злом, между тем, что просвещает и что ослепляет, что его направляет и его развращает, что может сделать совершенным и счастливым и что может сделать несовершенным и несчастливым. Когда он открывает какую-нибудь истину или видит вещи так, как они суть сами в себе, он видит их в идеях Божиих, т. е. ясным и отчетливым созерцанием того, что есть в Боге и что представляет их, ибо, как я уже сказал, дух человеческий не заключает в самом себе совершенств или идей всех существ, которые он может видеть: он не есть универсальное бытие. Следовательно, он не видит в самом себе вещей, которые различаются от него. Отнюдь не путем обсуждения поучается и просвещается он, ибо он не есть сам для себя свое совершенство и свой свет, чтобы просветиться, он нуждается в бесконечном свете вечной истины. Итак, когда дух познает истину, он имеет общение с Богом, он познает Бога и некоторым образом обладает Им.

Но не только можно сказать, что дух, который познает истину, познает некоторым образом Бога, заключающего ее, можно даже сказать, что он отчасти познает вещи так, как Бог познает их. В самом деле, этот дух познает их действительные отношения, и Бог познает их также, этот дух познает их через созерцание совершенств Божиих, представляющих их, — и Бог познает их таким же образом, ибо Бог не чувствует, Бог не воображает. Бог видит в Себе Самом, в умопостигаемом мире, который Он содержит, мир материальный и чувственный, созданный Им. То же относится и к духу, познающему истину, он не ощущает ее, не воображает ее. Ощущения и образы воображения представляют духу лишь ложные отношения,

и кто открывает истину, тот может видеть ее лишь в умопостигаемом мире, с которым он связан и в котором сам Бог созерцает ее, ибо этот чувственный и материальный мир не умопостигаем сам по себе. Итак, дух видит в свете Божием, как и сам Бог, все вещи, которые он видит ясно, хотя он видит их только весьма несовершенным образом, который в этом отношении сильно отличается от способа созерцания, присущего Богу. Итак, когда дух видит истину, он не только связан с Богом, он обладает Богом, он видит Бога некоторым образом, он видит также в известном смысле истину так, как Бог видит ее.

Точно так же, когда мы любим согласно правилам добродетели, мы любим Бога, ибо когда мы любим согласно этим правилам, тогда влечение любви, которое Бог непрестанно вызывает в нашем сердце, чтобы обратить нас к Нему, не отвлекается от Него свободною волею и не изменяется в себялюбие. И лишь тогда дух свободно следует влечению, сообщаемому ему Богом. Бог же никогда не дает ему влечения, которое не стремилось бы к Нему, потому что Он действует только ради Себя, и очевидно, что любить согласно правилам добродетели — значит любить Бога.

Но не только это значит любить Бога, это значить также любить, как любит Бог. Бог любит исключительно Себя, Он любит Свои творения только потому, что они имеют отношение к Его совершенствам, и любит их соразмерно тому, поскольку они имеют к ним отношение, наконец, любовь, какою Бог любит Себя и вещи, созданные Им, одна и та же любовь. Любить согласно правилам добродетели значит любить исключительно Бога, значит любить Бога во всем, значит любить вещи, поскольку они участвуют в благости и совершенствах Божиих, потому что это значит любить их, поскольку они заслуживают любви, наконец, это значит любить влечением той самой любви, которою Бог любит Себя, ибо любовь, которою Он любит Себя и все вещи по отношению к Себе, одушевляет нас, когда мы любим так, как должны любить. Следовательно, мы любим тогда так, когда любит Бог.

Итак, очевидно, что познание истины и правильная любовь к добродетели составляют все наше совершенство, потому что это обычные следствия нашего общения с Богом, и благодаря им мы обладаем даже Богом, поскольку мы способны к тому в этой жизни. Ослепление разума и извращение сердца, обратно, составляют все наше несовершенство, и они опять-таки суть следствия связи нашего духа с нашим телом: как я это уже доказал во многих местах, показывая, что, когда мы следуем впечатлениям наших чувств, нашего воображения и страстей, мы никогда не познаем истины и не любим истинного блага.

Это очевидно. Однако люди, все страстно желающие совершенства своего существа, мало заботятся об усилении своего общения с Богом и непрестанно трудятся над укреплением и расширением той связи, которую имеют с чувственными вещами. Невозможно достаточно объяснить причины такого странного извращения.

Обладание благом естественно должно произвести два действия в том, кто обладает им, оно должно сделать его совершеннее и в то же время счастливее, но это бывает не всегда. Невозможно, я признаю это, чтобы дух, действительно обладая каким-нибудь благом, не был бы действительно совершеннее, но возможно, что действительно обладая каким-нибудь благом, он не будет действительно счастливее. Люди, которые лучше всех познали истину и более любят блага, достойнейшие любви, действительно бывают всегда совершеннее тех, кто ослеплен и развращен, но не всегда они действительно счастливее. То же относится ко злу, оно должно делать и несовершеннее, и несчастнее одновременно, но хотя оно всегда делает людей несовершенными, не всегда оно делает их также несчастнее, или оно не всегда делает их несчастными соразмерно тому, насколько делает несовершенными. Добродетель часто тяжела и горька, а порок сладок и приятен, главным образом вера и надежда делают хороших людей действительно счастливее, тогда как дурные в настоящее время уже пользуются удовольствиями и наслаждениями. Этого не должно быть, но оно так. Грех причинил это расстройство, как я это сказал в предыдущей главе, и это-то расстройство и есть главная причина не только всех беззаконий нашего сердца, но также ослепления и невежества нашего разума.

Это-то расстройство убеждает наше воображение, что тела могут быть благом для духа, ибо удовольствие, как я это уже говорил несколько раз, есть свойство или видимый признак блага. Самые же ощутительные из всех удовольствий, которыми мы наслаждаемся здесь на земле, это те удовольствия, которые, как мы воображаем, мы получаем через тела. Итак, не размышляя много, мы решаем, что тела могут быть и даже действительно суть наше благо. Ибо очень трудно бороться против инстинкта природы и противостоять доказательствам чувства, об этом даже и не думают. Мы не думаем о расстройстве греха, мы не размышляем, что тела могут действовать на дух лишь как случайные причины, что дух не может непосредственно или сам собою обладать чем-нибудь телесным, что ни с каким предметом не может он соединиться иначе, как через свое познание и свою любовь, что лишь один Бог превосходит его и может вознаградить или наказать его чувствами удовольствия или страдания, один может просветить его и двигать им, — словом, может действовать в нем. Эти истины, хотя и весьма очевидные для умов внимательных, не столь убедительны для нас, как лживый опыт чувственного впечатления.

Когда мы рассматриваем какую-нибудь вещь как часть нас самих или когда мы себя рассматриваем как часть этой вещи, мы решаем, что быть связанным с нею — вот наше счастье, мы питаем любовь к ней, и эта любовь тем сильнее, чем эта вещь, рассматриваемая нами как бы связанною с нами, представляется более значительною частью того целого, которое мы составляем с нею. Есть два рода доказательств, убеждающих нас, что какая-нибудь вещь составляет часть нас самих, — инстинкт чувства и очевидность разума.

Инстинктом чувства я убеждаюсь, что моя душа связана с моим телом или что мое тело составляет часть моего существа, я не имею в этом очевидности. Я познаю это не светом разума, но страданием или удовольствием, которые чувствую, когда предметы действуют на меня. Нам колют руку, и мы страдаем, следовательно, наша рука составляет часть нас самих. Рвут наше платье, и мы от того не страдаем, следовательно, наше платье не есть мы сами. Нам режут волосы без боли, но, вырывая их, причиняют боль. Это повергает философов в затруднение, и они не знают, что думать. Но их замешательство доказывает, что даже самые мудрые судят скорее инстинктом чувства, чем познанием разума, о том, составляют ли такие-то вещи часть их самих или нет. Ибо если бы они судили лишь согласно очевидности и познанию разума, они скоро узнали бы, что дух и тело — два рода существ совершенно противоположных, что дух не может соединяться с телом сам собою, и что только в силу нашей связи с Богом наша душа страдает, когда повреждено тело, как я уже говорил в другом месте. Итак, только в силу инстинктивного чувства мы рассматриваем свое тело и все чувственные вещи, с которыми связаны, как части самих себя, я хочу сказать, как части того, что мыслит и что чувствует в нас, ибо в самом деле нельзя познать очевидным свидетельством разума то, чего нет, так как очевидность всегда раскрывает лишь истину.

Что же касается вещей умопостигаемых, то в них мы видим совершенно обратное, ибо наше отношение к ним мы познаем рассудком. Мы открываем ясным созерцанием разума, что мы связаны с Богом гораздо более тесным и необходимым образом, чем с нашим телом, что без Бога мы ничто, что без Него мы ничего не можем, ничего не познаем, ничего не хотим, ничего не чувствуем, что Он наше все или мы составляем с Ним одно целое, если можно так сказать, и мы являемся только бесконечно малою частью этого целого. Познание разума раскрывает нам тысячу мотивов, чтобы любить исключительно Бога и презирать тела как недостойные нашей любви. Но от природы мы не чувствуем нашей связи с Богом. Не инстинктивным чувством убеждены мы, что Бог есть наше все,

это бывает разве только по благодати Иисуса Христа, которая вызывает в известных людях подобное чувство, чтобы помочь им победить противоположное чувство, связывающее их с телом. Ибо Бог как Творец природы влечет духов любить Его через сознательное, а не инстинктивное познание, и, согласно всем вероятиям, к познанию лишь после грехопадения Он как творец благодати прибавляет инстинкт, предварительное наслаждение, по той причине, что знание наше сильно уменьшилось теперь, оно не способно устремить нас к Богу, и усилия удовольствия или усилия противоположного инстинкта непрестанно ослабляют его и делают недеятельным.

Итак, мы открываем познанием разума, что мы связаны с Богом и умопостигаемым миром, который Бог содержит, чувство же нас убеждает, что мы связаны с нашим телом, а через наше тело с материальным и чувственным миром, созданным Богом. Но так как наши чувства живее, трогательнее, даже продолжительнее нашего познания и чаще заявляют о себе, то не следует удивляться тому, что наши чувства нас волнуют и пробуждают нашу любовь ко всем чувственным вещам, а наше знание рассеивается и исчезает, не вызвав в нас никакого рвения к истине.

Правда, много есть людей убежденных, что Бог есть их истинное благо, они любят Его как свое все и страстно желают усилить и укрепить общение свое с Ним. Но очень немногие люди знают с очевидностью, что познавать истину — значит естественными силами соединяться с Богом, что созерцание истинных идей вещей есть своего рода обладание самим Богом, что эти абстрактные созерцания известных общих и неизменных истин, управляющих всеми частными истинами, суть усилия духа, привязывающегося к Богу и покидающего тело. Метафизика, чистая математика и все универсальные науки, управляющие частными науками и обнимающие их, как универсальное бытие обнимает все отдельные существа, кажутся химерическими почти всем людям, как людям добродетельным, так и тем, которые не имеют никакой любви к Богу. Вот почему я почти не осмеливаюсь сказать, что прилежание к этим наукам есть прилежание духа к Богу, самое чистое и самое совершенное, на какое мы способны от природы, и что в созерцании умопостигаемого мира, который служит им объектом. Бог сам познает и создает этот чувственный мир, от которого тела получают жизнь, подобно тому как духи живут другим миром.

Люди, следующие лишь впечатлениям своих чувств и движениям своих страстей, не способны наслаждаться истиной, потому что она не тешит их, но и хорошие люди, противящиеся постоянно своим страстям, когда они представляют им ложные блага, не всегда противостоят им в том случае, когда они скрывают от них истину или делают ее презренною в глазах их, потому что можно быть хорошим человеком, не будучи просвещенным. Чтобы быть угодным Богу, нет необходимости знать точно, что наши чувства, наше воображение и страсти, представляют нам вещи всегда иначе, чем они суть, ибо мы видим, что ни Иисус Христос, ни апостолы не имели намерения выводить нас из многих заблуждений касательно этого, которые раскрыл нам г-н Декарт.

Большая разница между верою и разумом, Евангелием и философией. Самые необразованные люди могут верить, но очень немногие люди способны к чистому познанию очевидных истин. Вера представляет простым людям Бога как Творца неба и земли, и этого достаточно, чтобы побудить их любить Бога и служить Ему. Разум же рассматривает Его не только в Его творениях, — Бог был тем, что Он есть, прежде чем стал творцом, — разум старается рассмотреть Его в Нем Самом или через ту великую и обширную идею бесконечно совершенного существа, которую Он содержит. Сын Божий, который есть премудрость Отца или вечная истина, стал человеком и сделался видимым, чтобы люди плотские и грубые познали Его. Он хотел научить их через то, что ослепляло их, Он хотел побудить их любить Его и удалить их от чувственных благ посредством тех самых вещей, которые пленяли их. Действуя с безумцами, Он пользовался своего рода безумием, чтобы сделать их мудрыми. Так что хорошие люди и самые верующие люди не всегда бывают самыми разумными. Они могут познавать Бога верою и любить Его помощью благодати, не зная, что Он есть их все, точно так же и философы могут понимать это, но не думая, что абстрактное познание истины есть своего рода общение с Ним. Итак, не должно удивляться, что лишь немногие лица трудятся над укреплением природной связи с Богом через познание истины, потому что для этого необходимо непрестанно бороться с впечатлениями чувств и страстей способом, весьма отличным от того, к какому обыкновенно прибегают самые добродетельные люди, ибо самые прекрасные люди не всегда убеждены, что чувства и страсти лживы до такой степени, как мы объяснили в предшествовавших книгах.

Только те чувства или мысли, в которых принимает участие тело, непосредственно вызывают страсти, потому что только потрясение мозговых фибр возбуждает некоторую особую эмоцию в жизненных духах. Итак, только чувства наглядно убеждают, что мы связаны с известными вещами, и вызывают к ним любовь. Мы же не чувствуем природной связи своей с Богом, когда познаем истину, мы даже не думаем о Нем, ибо Он пребывает в нас и действует таким тайным и неощутимым образом, что мы этого не замечаем. Итак, связь, которую мы естественно имеем с Богом, не вызывает нашей любви к Нему. Не то со связью, которую мы имеем с чувственными вещами. Все наши чувства подтверждают эту связь, тела бросаются нам в глаза, когда действуют на нас, в их воздействии нет ничего сокровенного. Наше собственное тело более доступно нашему непосредственному сознанию, чем наш дух, и мы рассматриваем его, как лучшую часть нас самих, так что связь, которую мы имеем с нашим телом, а через наше тело — со всеми чувственными предметами, возбуждает в нас сильную любовь, увеличивающую эту связь и делающую нас зависимыми от вещей, которые стоят неизмеримо ниже нас.

Дело морали открыть все отдельные заблуждения касательно блага, в которые вводят нас наши страсти, ее дело бороться с извращенной любовью, восстановить прямоту сердца, упорядочить нравы. Наша же главная цель здесь — исправить разум и открыть причины наших заблуждений относительно истины, мы не будем далее развивать того, что выше сказано о любви к истинному благу. Мы говорим о разуме, и если затрагиваем сердце, то только потому, что сердце — властелин его. Мы ищем истину в ней самой и вне отношения к нам, и если мы рассматриваем отношение, которое она имеет к нам, то только потому, что это отношение есть причина того, что себялюбие скрывает истину от нас и искажает ее, ибо мы судим обо всем согласно нашим страстям, и, следовательно, мы обманываемся во всем, так как суждения страстей никогда не согласуются с суждениями истины.

Это именно говорит нам дивный святой Бернард в следующих прекрасных словах1: «Любовь и ненависть, — говорит он, — не умеют судить согласно истине. Но если вы хотите суждения истины, вот оно: как слышу, так и сужу».2 Это не суждение ненависти, любви, страха. Вот суждение ненависти: мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть.3 Вот суждение страха: если оставим Его так, прийдут Римляне и овладеют и местом нашим, и народом.4 Вот, наконец, суждение любви: когда Давид, говоря о своем сыне убийце, сказал: «Простите сыну моему Авессалому».5 Наша любовь, наша ненависть, наш страх заставляют нас составлять одни ложные суждения, и только один чистый свет истины просвещает наш разум, и только внятный голос нашего общего Учителя заставляет нас составлять основательные суждения, лишь бы мы судили только о том, что Он говорит нам, и согласно тому, как Он говорит нам: «Sicut audio, sic judico». Но посмотрим, каким образом наши страсти обольщают нас, чтобы мы могли противостоять им с большею легкостью.

Страсти имеют такое большое сходство с чувствами, что после того, что было нами сказано в первой книге, нетрудно будет объяснить, каким образом они вводят нас в заблуждение. Ибо общие причины заблуждений наших страстей совершенно схожи с причинами обманов наших чувств.

^{1 Bern S. De grad. humilitatis.}

^{2 Еванг. от Иоан., 5, 30.}

^{3 Еванг. от Иоан., 19, 7.}

^{4 Еванг. от Иоан,, 11,48.}

^{5 2-я кн. Царств, 18,5.}

Самая общая причина заблуждений наших чувств заключается, как мы показали в первой книге, в том, что мы приписываем внешним предметам или своему телу ощущения, принадлежащие нашей душе, мы связываем цвета с поверхностью тел, мы различаем свет, звуки и запахи в воздухе и относим боль или щекотание к тем частям нашего тела, которые потерпели некоторые изменения вследствие движения встречных тел.

Почти то же самое должно сказать и о наших страстях. Безрассудно приписываем мы все настроения нашего сердца — нашу доброту, кротость, злобу, досаду и все остальные свойства нашего духа — предметам, действительно или по-видимому вызывающим их. Нам кажется, что предмет, вызывающий в нас какую-нибудь страсть, заключает некоторым образом в самом себе то, что пробуждается в нас, когда мы думаем о нем, подобно тому как нам кажется, что чувственные предметы содержат в самих себе ощущения, которые они вызывают в нас своим присутствием. Когда мы любим кого-нибудь, мы, естественно, склоняемся думать, что этот человек нас любит, и нам несколько трудно представить себе, чтобы он имел намерение повредить нам или противиться нашим желаниям. Но когда ненависть заменит любовь, тогда мы не можем думать, чтобы этот человек желал нам добра, все его действия мы истолковываем в дурную сторону, мы всегда настороже и полны недоверия, хотя бы он и не думал о нас или только и желал услужить нам. Словом, мы несправедливо приписываем лицу, возбуждающему в нас какую-нибудь страсть, все настроения нашего сердца, подобно тому как мы безрассудно приписываем объектам наших чувств все свойства нашего духа.

По той же самой причине, в силу которой мы думаем, что все люди получают от одних и тех же предметов те же ощущения, как и мы, мы думаем также, что все люди волнуются теми же страстями к тем же предметам, как и мы, если только мы считаем их способными волноваться этими страстями. Мы думаем, что другие любят то, что мы любим, или желают того, чего мы желаем, отсюда рождаются ревность и тайная неприязнь, если благо, которое мы ищем, не может принадлежать всецело нескольким, ибо относительно блага, которым многие могут обладать, не деля его, как-то: высшее благо, наука, добродетель и т. д., — происходит совершенно обратное. Мы думаем также, что другие ненавидят, избегают, боятся тех же вещей, как и мы, и отсюда возникают связи и тайные или явные соглашения, сообразно природе и состоянию ненавидимой вещи, и путем этих связей мы надеемся избавиться от угрожающих бедствий.

Итак, мы приписываем объектам своих страстей те эмоции, которые они вызывают в нас, и мы думаем, что все остальные люди, и даже иногда животные, волнуются ими, как и мы. Но, помимо того, мы решаем еще более смело, что причина наших страстей, которая к тому же часто бывает только мнимой причиной, действительно лежит в каком-нибудь предмете.

Когда мы страстно любим кого-нибудь, мы решаем, что все в нем заслуживает любви. Его гримасы милы, в его безобразии ничего нет неприятного, его неправильные движения и нескладные жесты кажутся ловкими или, по крайней мере, естественными. Если он всегда молчит, то это потому, что он умен, если постоянно говорит, то потому, что остроумен, если он говорит обо всем, то это потому, что он универсален, если перебивает беспрестанно других, это происходит от его живости и пылкости, наконец, если он хочет всегда первенствовать, то потому, что он того заслуживает. Итак, наша страсть скрывает от нас или представляет в ином свете недостатки наших друзей и, обратно, выставляет на вид их малейшие преимущества.

Но если эта дружба, как и другие страсти, основывалась только на волнении крови и жизненных духов, то когда она начинает охладевать по недостатку теплоты или жизненных духов, поддерживающих ее, и когда расчет или какой-нибудь ложный слух изменяют прежнее состояние мозга, — тогда ненависть, сменяя любовь, не замедлит заставить нас вообразить в объекте нашей страсти все недостатки, которые могут быть предметом отвращения. Мы увидим в том же самом человеке качества, совершенно противоположные тем, которыми раньше восхищались. Мы будем стыдиться, что любили его, и господствующая страсть не замедлит оправдать себя и сделать смешною ту страсть, которую она заменила.

Могущество и несправедливость страстей не ограничиваются еще вышесказанным, они идут гораздо дальше. Наши страсти представляют нам в ином свете не только свой главный объект, но еще и все вещи, имеющие к нему некоторое отношение. Они не только делают нам приятными все качества наших друзей, но также большинство качеств друзей наших друзей. И даже они заходят еще дальше в тех людях, которые обладают обширным и сильным, воображением, ибо власть страстей над их духом так велика, что невозможно указать ее предела.

Все факты, приведенные только что мною, служат столь общими j и частыми причинами заблуждений, предубеждений и несправедливостей, что указать все следствия их было бы невозможно. Большая j часть истин или, вернее, заблуждений, присущих известным местностям, временам, известным общинам, семьям, является следствиями • их. Что истинно в Испании, ложно во Франции, что истинно в Париже, ложно в Риме, что достоверно у доминиканцев, сомнительно у францисканцев, что несомненно у францисканцев, оказывается заблуждением у доминиканцев. Доминиканцы считают себя обязанными следовать святому Фоме и почему? часто только потому, что этот святой доктор принадлежал к их ордену. Францисканцы же, обратно, держатся мнений Скота, так как Скот был францисканец.

Есть также истины и заблуждения, присущие известным временам. Две тысячи лет тому назад земля вращалась, затем она оставалась неподвижною до нашего времени, и вот она опять начинает двигаться. Некогда жгли Аристотеля, один провинциальный собор, получивший одобрение папы, весьма мудро запретил преподавать его физику. Затем им восхищались. Теперь же начинают презирать его. Некоторые воззрения, принятые теперь в школах, были оставлены раньше, как ереси, а те, кто отстаивал их, как еретики, были отлучены от церкви некоторыми епископами, ибо страсти порождают партии, а партии, в свою очередь, создают эти истины или эти заблуждения, столь же неустойчивые, как причина, вызвавшая их. Например, люди равнодушны к вопросу о неподвижности земли и форме1 телесности, но они не относятся безразлично к этим воззрениям, когда их отстаивают те, кого они ненавидят. И неприязнь, поддерживаемая некоторым смутным чувством набожности, порождает неумеренное рвение, понемногу разгорающееся и, наконец, создающее те события, которые кажутся всем странными только много спустя после того, как они произошли, Нам трудно представить себе, чтобы страсть могла заходить так далеко, но это потому что мы не знаем, что наши страсти простираются на все, что может удовлетворить их. Быть может, Аман вовсе не желал зла всему иудейскому народу. Но Мардохей не кланяется ему, он еврей, следовательно, должно истребить весь народ, от этого месть станет только прекраснее.

Между тяжущимися дело идет о том, кто имеет право на данную землю, им следует лишь предъявить свои документы и говорить только то, что относится к делу или может послужить ему на пользу. Но они не замедлят наговаривать друг на друга, будут противоречить друг другу во всем, заводить ненужные ссоры и возводить ненужные обвинения и запутают свой процесс множеством побочных вещей, только затемняющих суть дела. Одним словом, все страсти простираются настолько же далеко, насколько обширен ум у людей, волнующихся ими, я хочу сказать, что нет ни одной вещи, которую мы не считали бы имеющей некоторое отношение к объекту наших страстей и на которую не простиралось бы движение этих страстей. И вот как это происходит.

Отпечатки от предметов столь тесно связаны между собой в мозгу, что течение жизненных духов не может вызвать одного из них, не раскрыв в то же время нескольких других. Главная идея вещи, о которой мы думаем, сопровождается, следовательно, неизбежно многочисленными побочными идеями, которых тем больше, чем сильнее воздействие жизненных духов. Воздействие же жизненных духов непременно будет сильным в страстях по той причине, что страсти непрестанно в обилии и с большою силою направляют в мозг жизненные духи, чтобы поддерживать отпечатки идей, представляющие объект страсти. Так что движение любви или ненависти простирается не только на главный объект страсти, но также на все иещи, которые, по нашему мнению, имеют некоторое отношение к

^{1 Concile d'Angl. par Spelman, 1287 г.}

этому объекту, ибо движение души во время страсти следует перцепции разума, подобно тому как движение жизненных духов в мозгу следует отпечаткам, вызывающим главную идею объекта страсти, а также и тем, которые имеют отношение к ней.

Следовательно, нет ничего удивительного, если люди так далеко заходят в своей ненависти или любви и совершают столь странные и изумительные поступки. Для всех этих явлений есть особая причина, хотя мы иногда и не знаем ее. Их побочные идеи не всегда одинаковы с нашими, мы не можем их знать. И есть всегда какая-нибудь особая причина, обусловливающая их образ действия, который нам кажется нелепым.

До сих пор я говорил о страстях вообще, нетрудно вывести из сказанного частные следствия. Стоит только несколько размыслить над тем, что происходит в нас самих, а также над действиями других, и мы тотчас же откроем столько истин, сколько нельзя изложить в довольно продолжительное время. Однако очень немногие решаются углубляться в самих себя и делать нужное для этого усилие ума, чтобы побудить людей к этому и возбудить их внимание, необходимо несколько войти в подробности.

Когда мы трогаем и ударяем себя сами, то нам кажется, что мы почти нечувствительны, но едва только другие прикоснутся к нам,1 как мы воспринимаем чувствования достаточно живые, чтобы возбудить наше внимание. Нельзя щекотать самого себя, это и не придет нам в голову, да пожалуй, если бы мы и вздумали щекотать себя, оно не удалось бы нам. Приблизительно по той же причине разум не пробует испытывать и изучать себя самого, ему быстро наскучивает этого рода исследование, и обыкновенно он может познавать и ощущать все части своей души только тогда, когда другие затрагивают их и заставляют их чувствовать. Следовательно, для того, чтобы облегчить некоторым умам познание самих себя, необходимо войти в более подробное описание страстей и показать людям, затрагивая их, все части, входящие в состав страстей.