Разыскания истины

Но наука о человеке заслуживает уважения не только потому, что она возвышает нас над другими, она гораздо более заслуживает уважения, потому что смиряет и уничижает нас перед Богом. Эта наука в совершенстве заставляет нас познавать нашу зависимость от Него во всем, даже в самых обыкновенных наших действиях, она во всей очевидности раскрывает нам испорченность нашей природы, она располагает нас прибегать к Тому, кто один может исцелить нас, располагает нас привязываться к Нему, не доверять самим себе и отрешаться от себя, так что она сообщает нам многие настроения ума, весьма содействующие тому, чтобы мы подчинились благодати Евангелия.

Нельзя обойтись, по крайней мере, без поверхностного знания и общего понятия о математике и природе. Должно изучить эти науки уже в молодости, они отвращают ум от чувственных вещей, они препятствуют ему стать слабым и изнеженным, они имеют достаточное приложение в жизни, они даже устремляют нас к Богу: познание природы делает это само собою, а познание математики — через то отвращение, которое нам вселяет к ложным впечатлениям наших чувств.

Люди добродетельные не должны ни презирать этих наук, ни смотреть на них как на недостоверные или бесполезные, если не убеждены, что изучили их настолько, что могут основательно судить о них. Есть довольно других наук, которые они могут смело презирать. Пусть они осуждают на сожжение языческих поэтов и философов, раввинов, некоторых историков и множество писателей, составляющих предмет славы и изучения некоторых ученых, — об этом нечего беспокоиться. Но пусть они не осуждают познания природы как противного религии, потому что если природа управляется волею Божиею, то истинное познание природы заставляет нас познавать могущество, величие и мудрость Бога и изумляться им. Ибо Бог, по-видимому, создал вселенную, чтобы духи изучали ее и через это изучение стремились бы к познанию и почитанию ее творца. Стало быть, кто осуждает изучение природы, тот, видимо, противится воле Божией, если только он не думает, что после грехопадения ум человеческий не способен к этому изучению. Пусть не говорят также, что познание человека только делает людей надменными и внушает им тщеславие, основываясь на том, что люди, по мнению света, в совершенстве познавшие человека, — хотя часто они знают его очень плохо — бывают преисполнены по большей части невыносимой гордости, ибо очевидно, нельзя хорошо познать себя, не чувствуя своих слабостей и своего ничтожества.

III. Так что не люди действительно и глубоко благочестивые осуждают, обыкновенно, то, чего не понимают, а скорее суеверные люди и лицемеры. Суеверные из рабского страха и в силу умственной низости и слабости пугаются, как только видят какой-нибудь живой и проницательный ум. Чтобы стать атеистом в их глазах, достаточно, например, дать естественные объяснения грому и его действиям. Лицемеры же дьявольскою хитростью преобразуются в ангелов света. Они пользуются подобиями священных и почитаемых всеми истин, чтобы противиться ради частных выгод истинам мало известным и мало почитаемым. Они оспаривают истину подобием истины и, насмехаясь иногда в своем сердце надо всем, что почитает свет, создают себе в умах людей репутацию тем прочнее и тем страшнее, чем священнее вещь, которою они злоупотребляют.

Итак, эти люди самые сильные, могущественные и страшные враги истины. Правда, они довольно редки, но и немногих их достаточно, чтобы сделать много зла. Часто личина истины и добродетели делает больше зла, чем истина и добродетель — добра, ибо достаточно одного ловкого лицемера, чтобы ниспровергнуть то, что многие лица, действительно мудрые и добродетельные, созидали с большими трудами и заботами.

IV. Г-н Декарт, например, доказал наглядно бытие Бога, бессмертие наших душ, многие другие метафизические вопросы, очень много вопросов физики — и наш век бесконечно обязан ему истинами, которые он открыл нам. Но вот, однако, является ничтожество, пылкий и ярый декламатор, уважаемый народом за рвение, выказываемое им к их религии, он сочиняет книги, полные оскорблений против г-на Декарта, и обвиняет его в величайших преступлениях. Декарт — католик, он учился у отцов иезуитов, он часто говорил о них с уважением. Этого довольно для такого злого ума, чтобы убедить народы, враждебные нашей религии и легко возбуждающиеся по поводу столь щекотливых вопросов, как вопросы религии, что это эмиссар иезуитов, преследующий опасные цели, потому что малейшее подобие истины в предметах веры имеет больше влияния на умы, чем реальные и верные истины, касающиеся предметов физики или метафизики, о которых весьма мало тревожатся. Г-н Декарт писал о бытии Бога. Этого достаточно для этого клеветника, чтобы выказать свое ложное усердие и осудить все истины, защищаемые его противником. Он обвиняет его в атеизме, и даже в том, что он ловко и тайно учит атеизму, подобному тому гнусному атеисту по имени Ванини, который был сожжен в Тулузе и который, чтобы скрыть свою злобу и свое нечестие, писал в защиту бытия Божия, ибо в доказательство, что его противник был атеист, он приводит между прочими доводами то, что Декарт писал против атеистов, как это делал Ванини, который писал против атеистов, чтобы скрыть свое нечестие.

Вот как угнетают истину, когда опираются на подобия истины и приобрели большой авторитет над слабыми умами. Истина любит кротость и мир, и как бы сильна она ни была, она уступает иногда высокомерию и гордости лжи, рядящейся в ее одежды и вооружающейся ее оружием. Она хорошо знает, что заблуждение бессильно перед ней, и если некоторое время она пребывает как бы в изгнании и неизвестности, то лишь выжидая более благоприятного случая показаться на свет, ибо, в конце концов, она обыкновенно появляется вновь и еще сильнее и ослепительнее, чем когда-либо, и в том самом месте, где ее угнетали.

Неудивительно, что враг г-на Декарта, Фоеций — человек другой, чем он, религии, честолюбец, который только и думает о том, как бы возвыситься, низвергнув тех, кто выше его, безрассудный декламатор, — говорит с презрением о том, чего он не понимает и не хочет понять. Но имеешь право удивляться при виде, что люди, не будучи врагами ни г-на Декарта, ни его религии, питают чувства отвращения и презрения к нему вследствие поношений, которые прочли в книгах, сочиненных его личным врагом и врагом его религии.

Книга этого еретика, озаглавленная «Desperata causa papatus», достаточно показывает его бесстыдство, невежество, запальчивость и его желание казаться ревностным, чтобы приобрести этим путем. некоторую известность между своими. Так что это не такой человек, чтобы ему можно было верить на слово. Ибо как не должно верить всем басням против нашей религии, собранным им в этой книге, так не следует верить на основании его слов тем тяжким и оскорбительным обвинениям, которые он выдумал на своего врага.

Следовательно, людям рассудительным не должно решать, что г-н Декарт был опасный человек, на основании того, что они это прочли в какой-нибудь книге или же слышали от лиц, которых уважают за их благочестие. Не следует верить людям на слово, когда они обвиняют других в величайших преступлениях. Чтобы поверить чему-нибудь, не достаточно слышать о том от человека, говорящего с жаром и важностью, — это не доказательство, ибо разве нельзя говорить лжи и глупости таким же образом, как говорят доброе, особенно если, благодаря своей простоте или слабости, позволишь убедить себя в них?

Легко узнать истину или ложность обвинений, направленных против г-на Декарта, его сочинения легко найти и очень легко понять, если только быть способным ко вниманию. Прочтите же его сочинения, чтобы иметь другие доказательства против него, чем простые слухи, и, надеюсь, если их прочтут и подумают над ними хорошенько, его не обвинят более в атеизме, а напротив, будут уважать всем тем уважением, которого заслуживает человек, доказавший очень простым и очевидным способом не только бытие Бога и бессмертие души, но множество других истин, которые были неизвестны до него.

Разум человеческий, без сомнения, весьма ограничен, и, однако, нет ничего, чего он не желал бы знать, все человеческие науки не могут удовлетворить его желаний, способность же его столь ограничена, что он не может в совершенстве постичь ни одной отдельной науки. Он в постоянном волнении, он постоянно стремится к знанию или потому, что не надеется найти то, чего ищет, как мы о том говорили в предыдущих главах, или потому, что, как он думает, его душа и его дух возвышаются пустым обладанием каких-нибудь необычайных знаний. Неумеренное желание своего счастья и величия заставляет его изучать всякие науки, он надеется найти свое счастие в науках моральных, а ложное величие — в науках спекулятивных.

И если некоторые люди всю свою жизнь проводят за чтением раввинов и других книг, написанных на чужих, темных и испорченных языках, писателей, не обладавших ни вкусом, ни умом, то не потому ли они это делают, что они убеждены, что, если они узнают восточные языки, они станут выше и превзойдут тех, кто не знает их? И что иное может поддерживать их в их неблагодарной, неприятной, тяжелой и бесполезной работе, как не надежда на некоторое возвышение и представление некоторого пустого величия? В самом деле, на них смотрят как на редких людей-, восхваляют за их глубокую ученость, их слушают охотнее других, и хотя можно сказать, что это, обыкновенно, наименее рассудительные люди, хотя бы потому, что они потратили всю свою жизнь на весьма бесполезную вещь, которая не может их сделать ни мудрее, ни счастливее, однако другие воображают, что они-то всех умнее и рассудительнее. Они более знающи в происхождении слов, и люди начинают думать, что они сведущи в природе вещей.

Вот почему также астрономы тратят свое время и состояние, чтобы узнать наверно то, что не только бесполезно, но даже невозможно знать. В течении планет они хотят найти точную правильность, которой в нем никогда не бывает, и составить астрономические таблицы, чтобы предсказывать явления, причины которых им неизвестны. Они создали селенографию, или географию луны, как будто кто-нибудь намеревается путешествовать по ней. Они уже роздали ее по частям всем знаменитостям в астрономии, и лишь немногие из них не имеют провинции в этой стране, как награду за свои великие труды, и я не знаю, не хвалятся ли они расположением того, кто так щедро роздал им эти владения.

И если рассудительные люди так прилежно изучают эту науку и остаются в грубых заблуждениях относительно истин, которые им очень полезно знать, то не потому ли, что им представляется чем-то великим знание того, что происходит на небе? Познание малейшей вещи, происходящей там, наверху, кажется им благороднее, возвышеннее и достойнее величия их ума, чем познание вещей низких, презренных и тленных, каковы, по их мнению, одни подлунные тела. Благородство науки выводится из благородства ее предмета — это, конечно, великий принцип! Познание движений тел неизменных и нетленных есть, следовательно, самая великая и самая возвышенная из всех наук. Итак, она кажется им достойною величия и превосходства их ума.

Вот каким образом люди ослепляются ложною идеею величия, которая льстит им и волнует их. Как только воображение их поражается ею, оно преклоняется перед этим призраком, оно почитает его и опровергает и ослепляет рассудок, который должен о нем судить. Кажется, точно люди грезят и лишаются здравого смысла, когда они судят о предметах своих страстей. Ибо, наконец, что великого в познании движений планет, и недостаточно ли знаем мы уже их, чтобы установить наши месяцы и годы? Разве так нужно нам знать, окружен ли Сатурн кольцом или множеством маленьких лун, и к чему произносить свое суждение об этом? Чего кичиться предсказанием величины затмения, быть может более удачным, чем другие, по счастливой случайности? Есть лица, назначенные по повелению государя для наблюдения светил, удовольствуемся их наблюдениями. Они имеют основание прилежно относиться к этому занятию, ибо они занимаются им по обязанности — это их дело. Они работают с успехом, ибо они неустанно работают, работают искусно, прилежно, со всевозможной точностью, следовательно, нет помехи их успеху. Итак, когда они делятся с нами своими открытиями, мы должны быть вполне удовлетворены касательно предмета, столь мало нас затрагивающего.

Хорошо, что многие люди занимаются анатомией, потому что чрезвычайно полезно ее знать, а познания, к которым мы должны стремиться, — это познания нам самые полезные. Мы можем и мы должны заниматься тем, что в чем-либо может содействовать нашему счастью или, вернее, облегчению наших немощей и бедствий. Но проводить все ночи за зрительной трубой, чтобы открыть на небе какое-нибудь пятно или какую-нибудь новую планету, терять и здоровье и состояние и перестать заботиться о своих делах, чтобы обозревать постоянно звезды и измерять величины и положения их, мне кажется, значит совершенно забыть, что ты есть теперь и чем будешь в один прекрасный день.

И пусть не говорят, что это делается для того, чтобы познать величие Того, кто создал все эти великие предметы. Малейшая мошка более свидетельствует о могуществе и мудрости Божией для тех, кто рассматривает ее со вниманием и без предубеждения в ее незначительности, чем все, что знают астрономы о небесах. Однако люди созданы не для того, чтобы всю свою жизнь рассматривать мошек и насекомых, и мы не особенно одобряем труд, потраченный некоторыми лицами, чтобы описать нам паразитов всякого вида животных и превращения различных личинок в мух и бабочек. Позволительно заняться этим, когда нечего делать и ради развлечения, но люди не должны тратить на это все свое время, если они не безучастны к своим бедствиям.

Они должны постоянно прилежать к познанию Бога и самих себя, серьезно стараться избавиться от своих заблуждений и предрассудков, от своих страстей и наклонностей ко греху, исследовать ревностно истины, им наиболее необходимые. Ибо ведь те наиболее рассудительны, кто исследует с наибольшим старанием самые основательные истины.

Главною причиною, вовлекающею людей в ложные научные исследования, служит то, что они связывают идею ученого с пустым и бесплодным знанием, вместо того чтобы связывать ее лишь с науками основательными и необходимыми. Ибо когда человек заберет себе в голову стать ученым и когда дух многознания начнет волновать его, то он отнюдь не рассматривает, какие науки ему наиболее необходимы, как для того чтобы поступать, как подобает порядочному человеку, так для того чтобы усовершенствовать свой разум, он смотрит только на тех, кто в свете слывет ученым, и на то, что делает их известными. Все науки самые основательные и самые необходимые довольно обыкновенны, а потому они вовсе не заставляют удивляться и почитать тех, кто обладает ими, ибо к вещам обыкновенным, как бы прекрасны и удивительны они ни были сами по себе, мы относимся без внимания и безучастно. Так что, кто хочет стать ученым, тот не останавливается вовсе на науках, необходимых для руководства в жизни и для совершенства разума. Эти науки не вызывают в нем созданной им идеи науки, ибо не этими знаниями восхищался он в других и желает, чтобы восхищались в нем.

Евангелие и мораль — знания слишком простые и обыкновенные, они же хотят знать критику каких-нибудь выражений, попадающихся у древних философов или у греческих поэтов, языки, особенно те, которые не употребляются в их стране, как арабский или язык раввинских книг и т. п., им кажутся достойными их прилежания и изучения. Если они читают Священное Писание, то не для того чтобы научиться религии и благочестию, вопросы хронологии, географии, грамматические трудности занимают их всецело, они более горячо желают познания всего этого, чем спасительных истин Евангелия. Они хотят сами обладать тем знанием, каким глупо восхищались в других и которым глупцы не замедлят восхищаться в них.

То же относится к познанию природы, они ищут знаний отнюдь не полезнейших, но наименее обыкновенных. Анатомия слишком низменна для них, зато астрономия более возвышенна. Обыкновенные опыты мало достойны их прилежания, зато с большим старанием Делают они опыты редкие и поразительные, которые никогда не могут просветить наш разум.

Они кичатся знанием историй самых редких и древнейших. Они не знают генеалогии государей, царствующих теперь, но тщательно исследуют генеалогию людей, умерших четыре тысячи лет тому назад. Они пренебрегают изучением самых обыкновенных рассказов своего времени, но стараются точно знать басни и вымыслы поэтов. Они не знают даже своих собственных предков, но если вы пожелаете, они сошлются вам на несколько авторитетов, чтобы доказать, что такой-то римский гражданин был сродни императору и т. п.

Они едва знают названия обыкновенной одежды, употребляемой в их время, но находят удовольствие в изучении одежды, которую носили греки и римляне. Животные их страны им мало знакомы, но они не побоятся потратить несколько лет на сочинение толстых томов о животных библейских, чтобы показать, что они угадали лучше других, что означают неизвестные выражения. Подобная книга составляет предмет удовольствия для автора и ученых, читающих ее, потому что вся составлена из отрывков греческих, еврейских, арабских и т. д., из цитат раввинов и других темных и необыкновенных писателей и удовлетворяет тщеславию автора и глупому любопытству читателей, которые также будут считать себя ученее других, когда будут иметь возможность утверждать с гордостью, что в Писании есть шесть различных слов, означающих льва или что-нибудь подобное.

Карта своей страны или даже своего города часто им незнакома, зато они изучают карту Древней Греции, Италии, Галлии во времена Юлия Цезаря или улицы и площади древнего Рима. «Labor stulto-rum, — говорит мудрец, — affliget eos qui nesciunt in urbem pergere». Они не знают дороги в своем городе и глупо трудятся над бесполезными исследованиями. Они не знают ни законов, ни обычаев мест, где живут, но тщательно изучают древнее право, законы двенадцати таблиц, обычаи лакедемонян или китайцев, или указы Великого Могола. Наконец, они хотят знать все редкие, необычайные, далекие вещи, которых другие не знают, так как они связали, в силу расстройства ума, идею ученого с этими вещами, и так как, чтобы прослыть за ученого, достаточно знать то, чего другие не знают, хотя бы вы не знали даже самых необходимых и прекрасных истин. Правда, познание всех этих вещей и им подобных называется наукою, ученостью, доктриною, так установлено обычаем, но есть знание, которое будет лишь безумием и глупостью, согласно Писанию: «Doctrina stultorum fatuitas». Я еще никогда не замечал, чтобы Святой Дух, столь восхваляющий знание в священных книгах, что-либо сказал в похвалу того ложного знания, о котором я сейчас говорил.

I. Если неумеренное желание стать ученым часто делает людей более невежественными, то желание казаться учеными не только делает их более невежественными, но, кажется, оно повреждает их разум, ибо множество людей лишаются здравого смысла, потому что хотят прослыть за здравомыслящих, и говорят одни глупости, потому что хотят говорить только парадоксы. Желая приобрести известность редкого и необычайного ума, они так удаляются от общепринятых мнений, что действительно успевают в этом, и на них уже смотрят не иначе, как с изумлением или с большим презрением.

На них смотрят иногда с удивлением, так как если они возвысились, например, до какого-нибудь сана, то люди воображают, что они превосходят других своим талантом и ученостью постольку же, поскольку превосходят их положением или происхождением, но всего чаще смотрят на них с презрением, а иногда даже как на сумасшедших, когда рассмотрят их ближе и когда величие их не скрывает их от глаз других.

Лжеученые ясно обнаруживают то, что они суть, в тех книгах, которые сочиняют, и в своих обычных разговорах. Уместно, быть может, сказать кое-что об этом.

II. Вовлекает их в научные исследования тщеславие и желание казаться выше других, а потому, как только они примутся беседовать, в них пробуждается страсть и желание превосходства, и она увлекает их. Они разом возносятся так высоко, что все чуть не теряют их из виду, и часто они сами не знают, где они, они так боятся, чтобы не быть ниже слушателей своих, что даже сердятся, если те следуют за ними, они пугаются, если у них требуют какого-нибудь пояснения, и даже напускают на себя гордость при малейшем возражении, которое им делают. Наконец, они говорят столь новые и необычайные вещи, но столь далекие от здравого смысла, что более мудрым очень трудно удержаться от смеха, тогда как другие бывают совершенно изумлены.

Но когда уляжется их первый пыл, и кто-нибудь, обладающий настолько сильным и устойчивым умом, что этот пыл не мог убедить его, покажет им, что они ошибаются, они тем не менее упорно будут держаться своих заблуждений. Вид тех, кого они оглушили, поражает их самих, при виде стольких одобряющих их лиц, которых они убедили своим натиском, они убеждаются сами, в свою очередь, или если и не убеждаются, то это внушает им, по крайней мере, настолько храбрости, чтобы отстаивать свои ложные мнения. Тщеславие не позволяет им отказаться от своего слова. Они всегда ищут какого-нибудь довода в свою защиту, никогда даже не говорят они с таким жаром и увлечением, как тогда, когда им нечего сказать,

они воображают, что их оскорбляют и стараются сделать их презренными при каждом доводе, который приводят против них, и чем эти доводы сильнее и основательнее, тем сильнее возбуждают они их неприязнь и высокомерие.

Лучшее средство защищать истину против них — это не спорить, ибо, наконец, и для них и для нас лучше оставить их в заблуждении, чем навлечь на себя их неприязнь. Не следует наносить ран сердцу, когда вы хотите исцелить разум, потому что раны сердца опаснее ран разума, помимо того, иногда случается иметь дело с человеком действительно ученым и можно, не поняв хорошо его мысли, начать презирать его, а потому должно просить тех, кто говорит решительно, выражаться возможно яснее, не позволять им переходить на другой предмет и употреблять неясные или неточные термины, и, если это люди просвященные, вы научитесь чему-нибудь от них, если же это лжеученые, они вскоре запутаются в своих собственных словах, в чем могут винить только самих себя, из разговора с ними вынесешь, может быть, некоторое поучение и даже некоторое развлечение, если только позволительно смеяться над слабостью других, когда пытаешься излечить ее, но важнее всего то, что таким путем помешаешь слабым умам, слушавшим их с восхищением, поддаться заблуждению, следя за их решениями.

Следует заметить, что глупцы или люди, поддающиеся безотчетному и чувственному воздействию, гораздо многочисленнее людей с восприимчивым умом, которых убеждает только рассудок, и потому когда один из таких ученых говорит и произносит свое суждение о чем-нибудь, то всегда будет гораздо больше людей, верящих ему на слово, чем недоверяющих ему. Но эти лжеученые, насколько только могут, удаляются от общепринятых мнений, как из желания найти какого-нибудь оппонента, чтобы, разбив его, возвыситься и показать себя, так и в силу расстройства ума или из духа противоречия, а потому их суждения обыкновенно ложны или темны, и довольно редко бывает, чтобы, слушая их, люди не впали в некоторое заблуждение.

Но открыть этим способом ложность или основательность чужих мнений довольно трудно. Трудно потому, что не одни лжеученые хотят показаться всезнающими, почти у всех людей есть этот недостаток, особенно у тех, кто немного начитан и немного учился, вследствие чего люди всегда хотят говорить и излагать свои мнения, не прилагая достаточно внимания к тому, чтобы хорошенько понять мнение других. Наиболее снисходительные и рассудительные, презирая в своей душе мнение других, только выражают внимание на лице в то время, как в глазах их вы читаете, что они думают совсем о другом, не о том, что говорят им, и заняты только тем, что хотят доказать нам, не думая отвечать нам. Это-то и делает часто разговоры очень неприятными, ибо как ничего нет приятнее и ничто не делает нам столько чести, как когда другие усваивают наши доводы и одобряют наши воззрения, так ничего нет неприятнее, как видеть, что их не понимают и не стараются даже их понять, наконец, беседовать со статуями и убеждать их не доставляет удовольствия, но разве не статуи по отношению к нам люди, которые не особенно почитают нас и не стараются понравиться нам, а только ищут своего собственного удовлетворения, стараясь поддержать свое достоинство. Если бы люди умели хорошо слушать и хорошо отвечать, разговоры были бы не только очень приятны, они были бы весьма полезны, тогда как теперь, каждый, стараясь казаться ученым, только стоит на своем и спорит, не понимая других, иногда при этом страдает любовь к ближнему, и почти никогда не раскрывается истина.

Но заблуждения, в какие впадают лжеученые в разговоре, некоторым образом извинительны. Можно сказать в их защиту, что в настоящее время по большей части мало придается значения тому, что говорят, что самые точные люди часто теперь говорят глупости, и что они не претендуют на то, чтобы собирали все их речи, как это сделали с речами Скалигера и кардинала дю Перрон.

Эти извинения имеют основание, и мы вполне верим, что такого рода ошибки заслуживают некоторого снисхождения. Хочется принять участие в разговоре, но бывают несчастные дни, когда нет удачи. Не всегда бываешь в настроении хорошо думать и хорошо говорить, и часто при встречах располагаешь столь коротким временем, что малейшее облачко, малейшее отсутствие находчивости заставляет, к несчастью, впадать в чрезвычайные абсурды даже самые правильные и проницательные умы.

Но если извинительны те ошибки, которые лжеученые делают в разговорах, то ошибки, в которые они впадают в своих книгах, серьезно обдумав их, непростительны, особенно если они часты и если они не выкупаются чем-нибудь хорошим, ибо, сочинив дурную книгу, являешься причиною того, что весьма многие лица теряют время на чтение ее, впадают часто в те самые заблуждения, в какие впали мы, и выводят из них еще несколько других, а это немалое зло.

Но хотя сочинение дурной или просто бесполезной книги есть ошибка большая, чем обыкновенно думают, однако за него скорее получают награду, чем наказание, ибо есть преступления, за которые люди не наказывают или потому, что они в моде, или потому, что по большей части люди не обладают такою твердостью духа, чтобы осудить преступника, которого уважают больше себя.

Обыкновенно, на писателей смотрят как на людей редких, необычайных и стоящих гораздо выше других, и их почитают вместо того, чтобы презирать их и наказывать. Так что совсем невероятно, чтобы люди когда-либо учредили трибунал для рассмотрения и осуждения всех тех книг, которые только извращают разум.

Вот почему нельзя думать, чтобы в обществе ученых и литераторов было больше порядка, чем в остальных обществах, потому что и его составляют также люди. Напротив, было бы хорошо, если бы в обществе ученых и литераторов было больше свободы, чем в других обществах, где новшество всегда очень опасно, ибо желать отнять свободу у людей науки и осуждать без разбора все нововведения — значило бы утвердиться в заблуждениях.

Итак, не должно порицать меня, если я говорю против влияния общества ученых и если я стараюсь показать, что часто эти великие люди, которые заставляют других удивляться своей глубокой учености, в сущности лишь пустые и гордые люди, безрассудные и не обладающие никаким действительным знанием. Я принужден говорить подобным образом, чтобы люди не поддавались слепо их суждениям и не следовали их заблуждениям.

III. Доказательства их тщеславия, недостаточной рассудительности и их невежества с очевидностью обнаруживаются в их сочинениях, ибо если мы возьмем на себя труд рассмотреть этих писателей с точки зрения здравого смыслы и без предвзятого уважения к ним, то увидим, что цели их научных исследований определяются главным образом их безрассудным тщеславием, и главная цель их — не совершенствование разума и не управление побуждениями своего сердца, их единственная цель — поразить других и показаться ученее их.

Ввиду этого они толкуют, как мы это уже сказали, лишь о редких и необычайных предметах, излагают их лишь в редких и необычайных выражениях и цитируют писателей редких и необычайных. Они совсем не выражаются ни на своем языке — он слишком знаком всем, — ни на простом, ясном и легком латинском языке, они говорят, ведь, не для того, чтобы их поняли, но чтобы говорить и заставить восхищаться собою. Они редко занимаются предметами, которые могут служить в жизни, это кажется им слишком общеизвестным, они не того ищут, чтобы быть полезными другим или самим себе, но лишь чтобы прослыть за ученых, они не приводят оснований в пользу вещей, которые утверждают, или приводят основания таинственные и непонятные, которых ни они и никто не понимает с очевидностью, у них нет ясных оснований, да если бы они у них и были, они не сказали бы их: эти доводы не поражают разум, они кажутся слишком простыми и общераспространенными, все способны к ним. Они предпочитают ссылаться на авторитеты, чтобы подтверждать или сделать вид, что подтверждают свои мысли, ибо часто авторитеты, к которым они прибегают, не содержат в себе подтверждения, а служат таковыми только потому, что написаны по-гречески или по-арабски. Но, может быть, будет уместно сказать кое-что об их цитатах, это некоторым образом покажет настроение их ума.

Несомненно, как мне кажется, только лжеученость и дух мно-гознания могли сделать цитаты столь модными, какими они были до сих пор и какими они и поныне являются у некоторых ученых, ибо нетрудно найти писателей, цитирующих ежеминутно большие отрывки без всякого к тому основания, ибо вещи, которые они утверждают, или столь ясны, что никто в них не сомневается, или они столь сокровенны, что авторитет цитируемых писателей не может подтвердить их, так как они ничего о них не могли знать, или, наконец, приводимые ими цитаты нисколько не скрашивают того, что они говорят.

Противно здравому смыслу приводить большую греческую выдержку, чтобы доказать, что воздух прозрачен, потому что это всем известно, или прибегать к авторитету Аристотеля, чтобы уверить нас, что есть разумные существа, двигающие небесными сферами, потому что, очевидно, Аристотель ничего не мог знать о том, или, наконец, прибегать к иностранным языкам, арабским и персидским пословицам во французских или латинских книгах, написанных для всех, потому что эти цитаты не могут служить украшениями, или же это странные украшения, неприятно действующие на весьма многих людей и могущие удовлетворить лишь весьма немногих.

Однако большинство тех, кто хочет казаться ученым, столь любит этого рода цитаты, что они не стыдятся даже иногда приводить их на тех языках, которых не понимают, и с большими усилиями вставляют в свои книги, например арабскую выдержку, которую иногда сами не умеют прочесть, — чем они сильно затрудняют себя и что столь противно здравому смыслу, зато оно удовлетворяет их тщеславию и приобретает им уважение глупцов.

Они обладают еще одним весьма важным недостатком: они весьма мало заботятся о том, чтобы показать, что они читали с разбором, они хотят только показать, что они много читали, и особенно много темных книг, чтобы их считали ученее, книг редких и дорогих, чтобы думали, что у них ни в чем не было недостатка, книг вредных и нечестивых, которых порядочные люди не смеют читать в силу того же настроения ума, которое заставляет людей хвалиться преступлениями, которых другие не смеют совершить. Так что они будут вам цитировать скорее книги весьма дорогие, редкие, древние и темные, чем общераспространенные и понятные, книги об астрологии, магии, каббале, но не книги хорошие, как будто они не видят, что если чтение есть то же, что беседа, то они должны стремиться показать, что они тщательно искали чтения книг хороших и наиболее понятных, а не вредных и темных.

Ибо как искать беседы с людьми, которых не понимаешь без переводчика, что свидетельствует о повреждении ума, если те же сведения можно получить иным путем, так смешно читать только такие книги, которых нельзя понять без словаря, когда можно узнать то же самое в книгах нам более понятных, как отказывать предпочтение обществу и беседе с нечестивыми, что указывает на испорченность, так находить удовольствие в книгах вредных, что указывает на развращенное сердце. Желать же показать, что вы прочли те книги, которых не читали, — что случается, однако, довольно часто, — это нелепая гордость, так, есть люди лет тридцати, которые цитируют в своих сочинениях столько вредных книг, сколько они не могли бы прочесть в несколько сот лет, а между тем, они хотят уверить других, что весьма обстоятельно прочли их, большинство же книг известных ученых сфабриковано лишь с помощью словарей, и они прочли лишь одни оглавления книг, цитируемых ими, или же некоторые общие места, избранные разными писателями.

Мы не решаемся входить в дальнейшие подробности и приводить примеры, из опасения задеть столь гордых и желчных лиц, каковы эти лжеученые, ибо не видим удовольствия в том, что нас будут бранить по-гречески и по-арабски. Мы не считаем необходимым, для наглядности сказанного приводить еще особые доказательства, так как разум человеческий достаточно склонен искать в поведении других заслуживающее порицания и сам обращать внимание на указанные недостатки, к тому же пусть они услаждаются, если желают, этим пустым призраком величия и воздают друг другу похвалы, в которых мы отказываем им, быть может, мы слишком уже потревожили их в этом наслаждении, представляющимся им столь отрадным и приятным.

Особенно возвышают нас над другими людьми, наравне с добродетелью и науками, о которых мы говорили выше, также сан и Д богатство, ибо, по-видимому, наше существо возвышается и делается как бы независимым, благодаря обладанию этими преимуществами, так что любовь, которую мы питаем к самим себе, естественно распространяется и на сан и богатства, и потому можно сказать, что нет никого, кто не имел бы к ним некоторой наклонности,, малой или большой. Объясним в нескольких словах, каким образом эти наклонности препятствуют нам найти истину и вовлекают нас в мечты и заблуждение.

Мы указали во многих местах, что нужно много времени и труда, прилежания и напряжения ума, чтобы постичь истины сложные, сопряженные с большими трудностями и зависящие от многих принципов, отсюда легко заключить, что люди, занимающие высокое общественное положение, большие должности, управляющие большими имениями или ведущие большие дела и страстно желающие сана и богатств, совершенно не способны исследовать эти истины и часто впадают в заблуждение, желая судить о трудно познаваемых вещах.

1. Потому что они могут уделить очень немного времени на исследование истины.

2. Потому что, обыкновенно, это исследование вовсе не доставляет им удовольствия.

3. Потому что они весьма мало способны ко вниманию, так как способность их разума разделяется между многими представлениями вещей, которых они желают и которыми заняты даже помимо своего желания.

4. Потому что они воображают, что все знают, и им трудно поверить, чтобы люди, стоящие ниже их, были бы умнее их, ибо, хотя они дозволят обучать себя фактам, они не выносят, если их научают основательным и необходимым истинам, они сердятся, когда им возражают и хотят вывести из заблуждения.

5. Потому что люди имеют привычку одобрять все их фантазии, как бы ложны и далеки от здравого смысла они ни были, и осмеивать тех, кто не разделяет их мнения, хотя бы они защищали лишь неоспоримые истины. Вследствие низкой лести своих приближенных они утверждаются в своих заблуждениях и в ложном почтении, какое имеют к самим себе, и приобретают привычку развязно судить обо всем.

6. Потому что они останавливаются только на одних чувственных представлениях, которые более пригодны для обыкновенных разговоров и для того, чтобы сохранить уважение людей, чем чистые и абстрактные идеи разума, которые нужны, чтобы открыть истину.

7. Потому что тот, кто стремится к какому-нибудь сану, старается, насколько возможно, приспособиться к общему уровню, ибо ничто так сильно не возбуждает зависти и неприязни людей, как то, если им покажется, что вы имеете мнения незаурядные. Редко бывает, чтобы люди, сердце и разум которых заняты мыслью и желанием создать себе состояние и положение, открывали сокровенные истины, но если они и находят их, то часто оставляют их из выгоды и потому, что защита этих истин не согласуется с их честолюбием. Часто приходится допустить несправедливость, чтобы занять должность, глубокое и не общепринятое благочестие весьма нередко лишает бенефиции, а смелая любовь к истине очень часто заставляет терять кафедры, с которых должно учить лишь истине.

Все эти причины, взятые вместе, делают то, что люди, стоящие значительно выше других по своему сану, происхождению и богатству или только думающие, как бы возвыситься и достигнуть некоторого положения, в высшей степени подвержены заблуждению и очень мало способны к сколько-нибудь сокровенным истинам. Ибо для избежания заблуждения в вопросах трудных, необходимы главным образом две вещи, а они, обыкновенно, не встречаются в тех людях, о которых мы говорим, именно внимание разума, чтобы хорошо постичь суть вещей, и осторожность, чтобы не судить о них со слишком большою поспешностью. Даже люди, избранные поучать других, и которые не должны были бы иметь иной цели, кроме цели стать искусными в поучении тех, кто поручен их попечению, по большей части подвергаются заблуждению, как скоро займут известное общественное положение, или потому, что мало времени они принадлежат себе и не способны быть внимательными и прилежать к вещам, которые требуют много времени, или потому, что, имея странное желание казаться учеными, они смело, без всякой осторожности произносят суждения обо всем и лишь с трудом выносят, когда им возражают и поучают их.

Мы говорили в трех предшествующих главах о нашей наклонности к сохранению своего бытия и о том, каким образом она является причиною, что мы впадаем во многие заблуждения. Мы будем говорить теперь о нашей наклонности к благополучию, т. е. к удовольствиям и ко всем вещам, которые нас делают счастливее и довольнее, или которые мы считаем способными к тому, и мы постараемся раскрыть заблуждения, рождающиеся из этой наклонности.

Есть философы, старающиеся убедить людей, что удовольствие не есть благо, а страдание не есть зло, что можно быть счастливым во время самых жестоких страданий и несчастным во время самых сильных удовольствий. Так как эти философы весьма изобретательны на вымыслы и весьма патетичны, то они скоро увлекают умы слабые, поддающиеся впечатлению, которое производят на них те, кто говорит с ними, ибо стоики отчасти визионеры, а визионеры пылки и потому легко внушают другим те ложные мнения, к которым сами пристрастны. Но так как всякое убеждение бессильно перед опытом и нашим внутренним чувством, то все эти великолепные и высокопарные доводы, ослепляющие и поражающие воображение людей, исчезают со всем своим блеском, как только душа испытывает какое-нибудь значительное удовольствие или страдание, и люди, полагающиеся с полным доверием на это ложное убеждение разума, оказываются немудрыми и бессильными при малейшем столкновении с пороком, они чувствуют, что были обмануты и что они побеждены.

I. Если философы не могут дать своим ученикам силы побеждать страсти, они, по крайней мере, не должны их обольщать и убеждать, что у них нет врагов, с которыми нужно бороться. Надо говорить о вещах то, что согласно с их природою, удовольствие всегда есть благо, и страдание всегда есть зло, но не всегда бывает хорошо наслаждаться удовольствием, и иногда лучше терпеть страдание.

Но, чтобы хорошо понять то, что я хочу сказать, должно знать:

1. Что один только Бог настолько могуществен, чтобы действовать в нас и заставить нас чувствовать удовольствие и страдание: ибо для всякого человека, вопрошающего свой разум и презирающего показания своих чувств, очевидно, что не предметы, ощущаемые нами, действуют на самом деле в нас, потому что тело не может действовать на дух, и тем более не душа наша сама вызывает в себе свое удовольствие и страдание по поводу их, ибо если бы от души зависело чувствовать страдание, то она никогда не терпела бы его.

2. Что, обыкновенно, благо даруется только для того, чтобы заставить сделать какое-нибудь доброе дело или чтобы вознаградить за него, и, обыкновенно, злу подвергают для того, чтобы отвратить от какого-нибудь злого дела или чтобы наказать за него, а так как Бог всегда действует законно и согласно правилам справедливости, то всякое удовольствие по существу своему ведет нас к какому-нибудь доброму делу или вознаграждает нас за него, а всякое страдание отвращает нас от какого-нибудь дурного дела или наказывает нас за него.

3. Что есть действия в одном смысле хорошие, а в другом — дурные. Так, например, дурно искать смерти, когда Бог это запрещает, но хорошо идти навстречу смерти, когда Бог это повелевает. Ибо все наши действия хороши или дурны лишь потому, что их повелел или запретил Бог или в законе вечном, который каждый рассудительный человек может вопросить, углубляясь в самого себя, или в письменном законе, доступном чувствам чувственного и плотского человека, который после грехопадения не всегда в состоянии вопрошать разум.

Итак, я говорю, что удовольствие всегда благо, но не всегда хорошо наслаждаться им.

1. Вместо того чтобы привязать нас к Тому, Кто один может доставить удовольствие, оно отвлекает нас от Него, чтобы связать с тем, что, как нам ложно кажется, доставляет его, оно отвлекает нас от Бога, чтобы привязать к низкой твари. Всегда хорошо наслаждаться удовольствием, которое относится к истинной причине и есть перцепция ее. Так как любить можно только то, что сознаешь, то это удовольствие может вызвать только праведную любовь, любовь к действительной причине счастья. Но, во всяком случае, весьма опасно наслаждаться удовольствиями, относящимися к чувственным предметам и являющимися перцепциею их, потому что эти удовольствия ведут нас к любви к тому, что не есть причина нашего действительного счастья. Ибо хотя люди, просвещенные настоящей философией, и думают, что удовольствие не вызывается внешними предметами и что оно может некоторым образом способствовать к познанию Бога во всех видах и к любви к Нему, однако после грехопадения рассудок человеческий столь ослабел, а его чувства и воображение возымели такую власть над его разумом, что они могут быстро извратить его сердце, если он не отрешится, согласно заповеди Евангельской, от всего, что не ведет к Богу само по себе, ибо самая лучшая философия не сможет исцелить дух и противостоять беззакониям плотоугодия.

2. Удовольствие есть награда, а потому вызывать в своем теле движения, принуждающие Бога, в силу первого определения Его воли или общих законов природы, возбуждать в нас чувство удовольствия, когда мы не заслуживаем его, значит совершать несправедливость, или потому, что действие, совершаемое нами, бесполезно или преступно, или потому, что, будучи преисполнены греха, мы не должны требовать у Него награды. Человек до своего грехопадения мог справедливо наслаждаться чувственными удовольствиями в своих уравновешенных действиях, но после греха нет более чувственных удовольствий, вполне невинных или которые не были бы способны повредить нам, когда мы наслаждаемся ими, ибо часто достаточно бывает испробовать их, чтобы стать рабом их.

3. Бог справедлив, а потому не может быть, чтобы Он не наказал, наконец, насилия, совершаемого над Ним, когда принуждают его награждать удовольствием преступные действия, которые совершаются вопреки Ему. Когда наша душа не будет более соединена с нашим телом, тогда у Бога не будет более обязательства, наложенного Им на Себя: сообщать нам чувства, которые должны соответствовать отпечаткам в мозгу, и Его постоянною обязанностью будет удовлетворение правосудия, и тогда наступит время Его отмщения и Его гнева. Тогда, не нарушая порядка природы и пребывая всегда неизменным в первом определении Своей воли, Он накажет бесконечными мучениями неправедные удовольствия плотоугодников.

4. Уверенность, какую мы имеем уже в этой жизни, что это правосудие должно совершиться, волнует дух смертельным беспокойством и повергает его в некоторого рода отчаяние, которое делает плотоугодников несчастными даже во время самых больших удовольствий.

5. Почти всегда досадные угрызения совести сопровождают самые невинные удовольствия в силу нашего убеждения, что мы не заслуживаем их, и эти угрызения совести лишают нас известной внутренней радости, которую мы находим даже в скорби покаяния.

Итак, хотя удовольствие есть благо, следует согласиться, что не всегда хорошо наслаждаться им, в силу всех этих оснований и других подобных, которые очень полезно знать и которые очень легко вывести из этих, и почти всегда очень хорршо терпеть страдание, хотя бы оно действительно было злом.

Однако всякое удовольствие есть благо и делает действительно счастливым того, кто испытывает его, в ту минуту, когда он наслаждается им и поскольку он наслаждается им, и всякое страдание есть зло и делает действительно несчастным того, кто терпит его, в ту минуту, когда он страдает и поскольку он страдает. Можно сказать, что праведники и святые в этой жизни — самые несчастные из всех людей и наиболее заслуживают сострадания. «Si in vita tantum in Christo speramus, miserabiliores sumus omnibus homini-bus»,1 — говорит святой Павел. Ибо плачущие и гонимые за правду будут счастливы, не потому, что они страдают ради правды, но потому, что царство небесное их, и великая награда уготована им на небесах, т. е. потому, что настанет время, когда они будут счастливы. Праведность, добродетель и совершенство гонимых за правду заключается в том, что они не выступают из воли Божией, так как совершенство заключается в повиновении ей, но счастливы они не потому, что страдают. Настанет день, когда они не будут более страдать, и тогда они будут не только праведны и совершенны, но и счастливы.

Я не отрицаю, однако, что уже в этой жизни праведные некоторым образом счастливы силою своей надежды и веры, которые представляют будущие блага разуму как настоящие. Ибо несомненно, когда надежда на какое-нибудь благо жива и сильна, она приближает его к духу, который и заставляет наслаждаться им, так что она некоторым образом делает дух счастливым, ибо счастливым нас делает наслаждение и обладание благом, удовольствие.

Следовательно, не должно говорить людям, что чувственные удовольствия не суть благо, что они не делают более счастливыми тех, кто наслаждается ими, потому что это неверно, и во время искушения люди узнают это на горе себе. Им следует говорить, что хотя эти удовольствия хороши сами по себе и способны их сделать некоторым образом счастливыми, люди, однако, должны избегать их в силу доводов, подобных приведенным мною, но люди не могут избежать их своими собственными силами, потому что они хотят быть счастливыми по наклонности, которой не могут победить, а

^{1 К Корин.}

эти скоропреходящие удовольствия, которых они должны избегать, удовлетворяют ее некоторым образом, и, следовательно, им грозит жалкая неизбежность погубить себя, если их не поддерживает высшая радость благодати, уравновешивающая постоянное усилие чувственных удовольствий. Людям следует говорить это, чтобы они ясно познали свою слабость и нужду в избавителе.

Людям следует говорить так, как говорил им Иисус Христос, а не так, как стоики, не знающие ни природы, ни немощи человеческого духа. Им постоянно следует говорить, что должно, в известном смысле, ненавидеть, и презирать самого себя и не следует искать здесь на земле непреходящего и счастья, что ежедневно должно нести свой крест или орудие своей казни и потерять жизнь здесь на земле, чтобы сохранить ее навеки. Наконец, им следует показать, что они обязаны делать совершенно обратное тому, что они желают, чтобы они чувствовали свое бессилие ко благу. Ибо люди непреодолимо хотят быть счастливыми, и нельзя быть действительно счастливым, если не делать того, что хочешь. Быть может, чувствуя свое настоящее несчастие и зная свои будущие мучения, люди смирятся на земле. Быть может, они возопиют к небу, будут искать ходатая, будут бояться чувственных предметов и будут иметь спасительный ужас ко всему, что льстит чувству и вожделению. Быть может, таким образом они исполнятся духа молитвы и покаяния, столь необходимого для получения благодати, без которой нельзя надеяться ни на силу, ни на здоровье, ни на спасение.

II. Мы внутренне убеждены, что удовольствие есть благо, и это внутреннее убеждение не ложно, ибо удовольствие — действительно благо. Мы от природы убеждены, что удовольствие есть признак блага, и это естественное убеждение, конечно, верно, ибо то, что причиняет удовольствие, конечно, очень хорошо и весьма достойно любви. Но мы не убеждены, чтобы чувственные предметы, или даже наша душа были способны вызвать в нас удовольствие, ибо нет никакого основания думать это, и есть тысяча оснований этому не верить. Итак, чувственные предметы не хороши, они недостойны любви. Если они полезны для поддержания жизни, мы должны ими пользоваться, но так как они не способны действовать в нас, то мы не должны их любить. Душа должна любить только то, что есть благо для нее, только то, что способно ее сделать счастливее и совершеннее. Она, следовательно, должна любить только то, что стоит выше ее, ибо, очевидно, она может получить свое совершенство только от того, что выше ее.

Но так как мы решаем, что какая-нибудь вещь есть причина какого-нибудь явления, если она всегда сопутствует ему, то мы воображаем, что чувственные предметы действуют в нас, потому что при приближении их мы испытываем новые чувства, и мы не видим Того, кто действительно вызывает их в нас. Мы вкушаем от какого-нибудь плода, и в то же время мы ощущаем сладость, и мы приписываем эту сладость этому плоду, мы решаем, что он ее причиняет и что он ее содержит. Мы не видим Бога, как видим и осязаем этот плод, мы даже не думаем о Нем, ни о себе, пожалуй. Так что мы не думаем, что Бог будет действительною причиною этой сладости, ни что эта сладость будет модификацией нашей души, мы приписываем и причину, и следствие тому плоду, который едим.

То, что я сказал о чувствах, имеющих отношение к телу, должно быть также отнесено к чувствам, которые не имеют к нему отношения, каковы чувства в чистых духах.

Дух рассматривает самого себя и видит, что ничего не недостает для его счастья и его совершенства, или же он видит, что он не обладает тем, чего желал бы. При виде своего счастья он чувствует радость, при виде своего несчастья чувствует печаль. Он воображает тотчас, что это чувство радости вызывается в нем видом своего счастья, потому что это чувство всегда сопровождает его. Он воображает также, что вид его несчастья вызывает в нем самом чувство печали, потому что это чувство сопровождает его. Действительная причина этих чувств, которая есть один лишь Бог, не представляется ему, он даже не думает о Боге, ибо Бог действует в нас так, что мы не знаем этого.

Бог вознаграждает нас чувством радости, когда мы сознаем, что мы находимся в том состоянии, в каком должны быть, для того чтобы продолжали пребывать в этом состоянии, чтобы прекратилась наша тревога, и чтобы мы вполне наслаждались своим счастьем, не позволяя, чтобы способность нашего духа была поглощена какою-либо иною вещью. Но Он вызывает в нас чувство печали, когда мы сознаем, что мы не в том состоянии, в каком должны быть, для того чтобы мы не оставались в нем и стремились бы к совершенству, которого нам недостает. Ибо Бог нас устремляет непрестанно ко благу, когда мы сознаем, что не обладаем им, и Он могущественно удерживает нас в нем, когда мы видим, что вполне обладаем им. Итак, мне кажется очевидным, что чувства радости или печали интеллектуальной, точно так же, как чувства радости и печали чувственной, не суть произвольные проявления духа.

Итак, мы должны непрестанно искать разумом ту невидимую руку, которая преисполняет нас благ и скрывается от нашего разума под чувственною оболочкой. Мы должны поклоняться ей, любить ее, но мы должны также бояться ее, потому что, если она нас преисполняет удовольствиями, то она может также ниспослать на нас страдания. Мы должны любить ее любовью добровольною, любовью просвещенною, любовью, достойною Бога и достойною нас. Наша любовь достойна Бога, когда мы любим Его в силу сознания, что Он заслуживает любви, и эта любовь достойна нас, потому что, если мы разумны, мы должны любить то, что рассудок заставляет нас познать как достойное нашей любви. Чувственные же вещи мы любим любовью недостойною нас, и которой они также недостойны, ибо, если мы разумны, то мы любим их, не имея основания их любить, потому что мы не познаем ясно, чтобы они были достойны любви, и мы знаем, напротив, что они ее не заслуживают. Но удовольствие нас обольщает и заставляет нас любить их, и слепая, извращенная любовь к удовольствию есть истинная причина ложных суждений людей о предметах морали.

Наша наклонность к чувственным удовольствиям, будучи плохо направлена, не только служит источником опасных заблуждений, в которые мы впадаем в вопросах морали, и общею причиною извращения наших нравов, — она есть также одна из главных причин расстройства нашего разума и незаметно вовлекает нас в очень грубые, хотя и менее опасные, заблуждения в вопросах чисто спекулятивных, потому что эта наклонность мешает нам прилагать достаточное внимание к вещам, нас не затрагивающим, чтобы понять их и правильно судить о них.

Мы говорили уже неоднократно о той трудности, которую представляет для людей прилежание к несколько абстрактным предметам, потому что этого требовал предмет, о котором говорилось тогда. Мы говорили о том в конце первой книги, когда показали, что чувственные идеи более затрагивают душу, чем чистые идеи разума, а потому она часто более занимается внешностью, чем самою вещью,

объясняли это и во второй книге, когда, говоря о нежности мозговых фибр, мы показали, отчего происходит слабость некоторых женственных умов. Наконец, говорили о том же в третьей книге, когда толковали о внимании разума и когда следовало показать, что наша душа вовсе не внимательна к вещам чисто спекулятивным, но гораздо более внимательна к вещам, ее затрагивающим и заставляющим ее чувствовать удовольствие или страдание.

Наши заблуждения почти всегда имеют несколько причин, которые все вместе содействуют возникновению их, так что не следует думать, что по недостатку порядка мы повторяем иногда почти одно и то же и указываем несколько причин одним и тем же заблуждениям, это происходит оттого, что их в самом деле несколько. Я не говорю о реальных причинах, ибо мы часто говорили, что единственная реальная и действительная причина есть злоупотребление своею свободою, которою мы не пользуемся хорошо уже потому, что не пользуемся ею всегда, насколько можем, как мы это объяснили в самом начале этого сочинения.1

^{1 См. вторую главу.}

Итак, не должно порицать нас за то, что желая сделать вполне понятным, как, например, чувственная внешность, в которую облекаются вещи, поражает нас и заставляет впадать в заблуждение, мы были вынуждены говорить ранее в других книгах, что мы имеем наклонность к удовольствиям, что, по-видимому, должно было отложить до этой книги, говорящей о врожденных наклонностях, и точно так же о некоторых других вещах в других местах. Вся беда от этого лишь та, что нам не придется говорить здесь о многом, что мы были бы принуждены объяснить, если бы не сделали этого в другом месте.

Все в человеке так сильно зависит одно от другого, что часто мы бываем как бы подавлены множеством вещей, которые приходится сказать одновременно, чтобы объяснить суть нашей мысли. Иногда бываешь вынужден не разделять вещи, связанные по природе одни с другими, и тем нарушаешь предположенный заранее порядок, если этот порядок, как оно неизбежно бывает в некоторых случаях, только вносит путаницу. Однако и со всем тем невозможно передать другим все, что думаешь. Все, на что можно надеяться, это дать читателям возможность открыть самим с удовольствием и легкостью то, что сам находишь с большим трудом и мучением. А так как нельзя ничего открыть без внимания, то главным образом следует изучить средство сделать других внимательными. Вот что мы и пытались сделать, хотя сознаем, что оно нам мало удалось, и мы признаемся в своем недостатке тем охотнее, что это наше признание побудит наших читателей самих стать внимательнее, чтобы помочь этому и постичь сущность предметов, которые, без сомнения, заслуживают быть постигнутыми.

Заблуждения, в которые нас вводит наша наклонность к удовольствиям и вообще ко всему, что нас затрагивает, бесчисленны, потому что эта наклонность рассеивает созерцание разума, непрестанно прилагает его к смутным идеям чувств и воображения и заставляет нас судить обо всем с поспешностью, сообразуясь только е тем отношением, какое эти вещи имеют к нам.

I. Мы видим истину только тогда, когда видим вещи такими, каковы они в действительности, и мы никогда не видим их такими, каковы они в действительности, если не видим их в том, кто содержит их в себе умопостигаемым образом. Когда мы видим вещи в себе, мы видим их только весьма несовершенным образом, или, вернее, мы видим только свои ощущения, но не вещи, которые желаем видеть и о которых мы ложно думаем, что видим их.

Чтобы видеть вещи такими, каковы они сами в себе, нужно прилежание, потому что в этой жизни мы имеем общение с Богом лишь путем труда и усилия. Но чтобы видеть вещи в нас, не нужно никакого прилежания с нашей стороны, потому что мы чувствуем то, что нас затрагивает даже против воли. Мы не находим от природы пленительного удовольствия в том общении, какое имеем с Богом, чистые идеи вещей нас не затрагивают вовсе. Так что наша наклонность к удовольствию не заставляет нас прилежать и не соединяет с Богом, обратно, она отвращает нас от Него и удаляет непрестанно, ибо эта наклонность постоянно заставляет нас рассматривать вещи по их чувственным идеям по той причине, что эти ложные и смутные идеи нас затрагивают. Итак, любовь к удовольствию и действительное наслаждение удовольствием, которое пробуждает и укрепляет любовь к нему, нас непрестанно удаляет от истины, чтобы повергнуть в заблуждение.

Следовательно, люди, желающие приблизиться к истине, чтобы просветиться ее светом, должны начать с отрешения от удовольствия. Они тщательно должны избегать всего, что затрагивает и приятно занимает дух, ибо чувства и страсти должны умолкнуть, если вы хотите внимать словам истины, удаление от мира и презрение всего чувственного необходимо как для совершенства разума, так и для обращения сердца.

Когда наши удовольствия сильны, когда наши чувства живы, мы неспособны к самым простым истинам, и мы не бываем даже согласны с общими понятиями, если они не заключают в себе нечто чувственное. Когда наши удовольствия или другие наши чувства умеренны, мы можем познать некоторые простые и легкие истины,

но если бы мы могли совершенно избавиться от удовольствий и чувств, мы были бы способны легко открыть самые отвлеченные и труднейшие истины, ибо по мере того как ее ясной и отчетливой идее, что не сущее не имеет свойств, что вещь не может обратиться в ничто без чуда, что никакое тело не может двигаться своими собственными силами, что тело, находящееся в движении, не может сообщить телам, встречающимся на пути, больше движения, чем имеет само и т. п. Они никогда не рассматривали эти аксиомы настолько пристально и отчетливо, чтобы ясно увидать истину их, зато они иногда производили опыты, которые их не правильно убедили в том, что некоторые из этих аксиом не истинны. Они видели, что в известных случаях сталкивающиеся тела после толчка двигались с большею скоростью, чем до толчка, а в других случаях — с меньшею. Они часто видели, как простое прикосновение какого-нибудь видимого тела внезапно вызывало сильные движения. И это чувственное созерцание некоторых опытов, причин которых они не понимали, заставило их заключить, что природные силы могут и увеличиваться, и уничтожаться. Не должны ли они были принять во внимание, что при встрече движущихся тел движения могут передаваться от видимых тел невидимым или, в других случаях, от тел невидимых видимым? Когда тело висит на веревке, то не ножницы, которыми перерезают веревку, сообщают движение этому телу, а невидимая материя. Когда в кучу пороха бросают уголь, то не движение этого угля, а невидимая материя разъединяет все частицы этого пороха и сообщает им движение, которое может разрушить дом. Тысячью неизвестных способов невидимая материя сообщает свое движение телам грубым и видимым. По крайней мере, не очевидно ли, что это возможно, как очевидно, что движущая сила тел не может естественно ни увеличиться, ни уменьшиться.

Точно так же люди видят, что дерево, брошенное в огонь, перестает быть тем, что оно есть, и все чувственные свойства, которые они замечают в нем, исчезают, и отсюда, воображают они, они имеют право заключить, что возможно, чтобы вещь возвращалась в небытие, из которого вышла. Они перестают видеть дерево и видят только немного золы, остающейся от него, и отсюда они заключают, что большая часть дерева перестала существовать, как будто дерево не могло обратиться в частицы, которых они не могут видеть. По крайней мере, не также ли очевидно, что это невозможно, как очевидно, что сила, дающая всему бытие, не подвержена изменению, и обыкновенными силами природы сущее не может обратиться в ничто, точно так же, как то, что не существует, не может начать существовать. Но большинство людей не знают, что значит углубиться в самих себя, чтобы внимать голосу истины, согласно которому они должны судить обо всем. Их глаза управляют всеми их решениями. Они судят сообразно тому, что чувствуют, а не тому, что мыслят, ибо они чувствуют с удовольствием, а мыслят с трудом.

Спросите всех, сколько только есть людей в мире, можно ли утверждать, не опасаясь ошибиться, что целое больше части, и я убежден, что не найдется ни одного, который сразу не ответил бы так, как следует. Спросите их затем, можно ли также, не рискуя ошибиться, утверждать о вещи то, что мы ясно мыслим содержащимся в идее, представляющей ее, и вы увидите, что немногие лишь согласятся с этим без колебания, некоторые же будут отрицать это, а большинство не будет знать, что отвечать. Между тем эта метафизическая аксиома: можно утверждать о вещи то, что ясно мыслится содержащимся в идее, представляющей ее, или, вернее, что все, что ясно мыслится, именно таково, каким оно мыслится, — эта метафизическая аксиома более очевидна, чем аксиома: целое больше своей части, — потому что последняя аксиома, не столько аксиома, сколько вывод из первой. Что целое больше своей части, это можно доказать первою аксиомою, но эта первая не может быть доказана никакою иною, она, безусловно, первая и есть основание всех ясных и очевидных знаний. Отчего же никто не сомневается в выводе, но многие сомневаются в принципе, из которого он выведен, как не оттого, что идеи целого и части суть идеи чувственные, и мы видим, так сказать, своими глазами, что целое больше части, но мы не видим глазами истины первой аксиомы всех наук.

Так как в этой аксиоме нет ничего, что останавливало бы и, естественно, занимало бы разум, то надо желать рассматривать ее и даже желать с некоторым постоянством и твердостью, чтобы познать истину ее с очевидностью, нужно, чтобы сила воли заменила чувственную прелесть. Но люди не желают мыслить о предметах, не тешащих их чувства, или, если это и приходит им на ум, то они не прилагают никаких усилий к тому.

Ибо — мы продолжаем тот же самый пример — они считают очевидным, что целое больше своей части, что мраморная гора возможна и не возможна гора без долины, но не считают столь же очевидным, что есть Бог. Между тем можно сказать, что очевидность во всех этих положениях одинакова, потому что они все одинаково далеки от первого принципа.

. Вот первый принцип. Должно приписывать вещи то, что ясно мыслится содержащимся в идее, представляющей ее, мы ясно мыслим, что в нашей идее о целом больше величины, чем в той идее, какую мы имеем о его части, что возможность бытия содержится в идее о мраморной горе, невозможность бытия — в идее горы без долины, и необходимое бытие — в нашей идее о Боге, я хочу сказать, о бесконечно совершенном существе. Следовательно, целое больше своей части, следовательно, мраморная гора может существовать, следовательно, гора без долины — невозможно, следовательно, Бог, или бесконечно совершенное существо, необходимо существует. Очевидно, эти заключения одинаково удалены от первого принципа всех наук, они, следовательно, равно очевидны сами по себе. Итак, то, что Бог существует, столь же очевидно, как то, что целое больше своей части. Но так как идеи бесконечного, идеи совершенства, идеи необходимого бытия не чувственные идеи, как идеи целого и части, то люди воображают, что они не могут мыслить того, чего не чувствуют, и хотя эти заключения равно очевидны, они, однако, неодинаково приняты.

Есть люди, которые стараются убедить, что они не имеют идеи о бесконечно совершенном существе. Но я не знаю, как они решаются отвечать положительно на вопросы, четырехугольно или кругло бесконечно совершенное существо или нечто подобное, ибо они должны были бы сказать, что ничего о том не знают, если верно, что они не имеют о нем ни малейшей идеи.

Другие же соглашаются, что рассуждения, что Бог не есть невозможное существо, правильны, так как мы видим, что идея Бога не содержит противоречия или невозможности бытия, но они не хотят, чтобы мы заключали о необходимости бытия Бога из того, что мы мыслим необходимое бытие в идее, какую имеем о Нем.

Наконец, другие уверяют, что доказательство бытия Божия, которое принадлежит г-ну Декарту, чистый софизм, и может быть выведено только при предположении, истинности существования Бога — следовательно, не доказательно. Вот доказательство: должно приписывать вещи то, что ясно мыслится содержащимся в идее, представляющей ее. Это общий принцип всех наук. Необходимость бытия содержится в идее, представляющей бесконечно совершенное существо. С этим они согласны. А следовательно, должно сказать, что бесконечно совершенное существо существует. «Да», — говорят они, предположив уже ранее, что оно существует.

Но приведем возражение, подобное этому аргументу, чтобы читатель судил об основательности их ответа. Вот подобный аргумент.

Должно приписывать вещи то, что ясно мыслится содержащимся в идее, представляющей ее, — это принцип. Мы ясно мыслим четыре угла содержащимися в идее, представляющей четырехугольник, или же мы ясно мыслим, что возможность бытия содержится в идее мраморной башни, следовательно, четырехугольник имеет четыре угла, следовательно, мраморная башня возможна. Я говорю, что эти заключения верны, если раньше уже допустить, что четырехугольник имеет четыре угла, а мраморная башня возможна, подобно тому как они отвечают, что Бог существует, если уже раньше допустить, что он существует, — словом, что заключения, выведенные из этих доказательств, истинны, если уже раньше допустить, что они истинны.

Я признаю, что если бы я приводил подобный аргумент: должно приписывать вещи то, что ясно мыслится содержащимся в идее, представляющей ее, мы ясно мыслим необходимое бытие содержащимся в идее о бесконечно совершенном теле, следовательно, бесконечно совершенное тело существует, — тогда, говорю я, если бы я приводил подобное доказательство, были бы вправе мне ответить, что нельзя из него заключить о действительном бытии бесконечно совершенного тела, но только то, что, если бы такое тело существовало, оно само было бы причиною своего бытия. Причина та, что идея тела бесконечно совершенного есть фикция разума или сложная идея, которая, следовательно, может быть ложной или противоречивой, какова она и есть на самом деле, ибо нельзя ясно мыслить бесконечно совершенное тело, бытие отдельное и конечное, каково тело, не может быть мыслимо универсальным и бесконечным.

Но идея Бога или бытия вообще, бытия без ограничения, бытия бесконечного не есть фикция разума. Это не есть сложная идея, заключающая нечто противоречивое, ничего нет проще ее, хотя она обнимает все, что есть, и все, что может быть. И эта простая и врожденная идея бытия или бесконечного заключает необходимость существования, ибо, очевидно, что бытие (я не говорю: «Такое-то бытие»), существует само по себе, и бытие не может не быть действительно, потому что невозможно и противоречиво, чтобы действительное бытие было лишено существования. Но возможно, что тела не существуют, потому что тела представляют ограничения бытия, которые причастны бытию и зависят от него, бытие же без ограничения необходимо, оно независимо, то, что оно есть, оно имеет лишь через самого себя, все, что есть, исходит из него. Если есть нечто, то оно (бытие) есть, потому что все, что есть, исходит из него, и если бы не было никакой вещи в отдельности, бытие было бы, потому что оно есть само по себе и его нельзя ясно мыслить как не существующее, если только не представлять его себе как бытие в частности или как такое-то бытие и рассматривать, таким образом, не его идею, а совсем иную. Ибо те, кто не видит, что Бог существует, обыкновенно, рассматривают не бытие, а такое-то бытие, а следовательно, бытие, которое может быть, но может и не быть.

Однако чтобы можно было еще отчетливее понять это доказательство бытия Божия, принадлежащее г-ну Декарту, и яснее ответить на некоторые возражения, которые могут быть сделаны против него, вот что, по-моему, необходимо прибавить к нему. Нужно припомнить, что, когда мы созерцаем какую-нибудь тварь, мы не созерцаем ее ни в ней самой, ни чрез нее, ибо она созерцается лишь, как это было доказано в третьей книге, чрез созерцание известных совершенств, существующих в Боге, которые представляют ее. Так что можно видеть сущность этой твари, не видя ее бытия, ее идею — без нее, можно видеть в Боге то, что представляет ее, причем она может не существовать. Единственно по причине этого необходимость существования не заключается в идее, представляющей ее, так как для того, чтобы созерцать ее, совсем не необходимо, чтобы она действительно существовала, если только не утверждать, что мы видим сотворенные предметы непосредственно, что они умопостигаемы сами по себе, способны просвещать, воздействовать, модифицировать дух. Не то с бытием бесконечно совершенным, его можно созерцать только в нем самом, ибо нет ничего конечного, что могло бы представить бесконечное. Следовательно, нельзя созерцать Бога без того, чтобы Он не существовал,

нельзя созерцать сущности бесконечно совершенного существа, не созерцая его бытия, его нельзя созерцать просто, как возможное бытие, ничто не обнимает его, ничто не может его представить. Итак, если о нем мыслят, то оно должно существовать.

Это рассуждение представляется мне в высшей степени очевидным. Однако есть люди, отстаивающие положение, что конечное может представлять бесконечное, что видоизменения нашей души, хотя и конечные, необходимо представляют бесконечно совершенное бытие, и вообще все, что мы созерцаем — грубое заблуждение, которое в своих следствиях уничтожает достоверность всех наук, как это легко доказать. Но не только ложно, что видоизменения души могут представлять всякое бытие, они не могут представлять никакого бытия, даже своего собственного, ибо хотя мы имеем внутреннее сознание своего бытия и своих действительных видоизменений, однако мы отнюдь не знаем их.

Конечно, душа не имеет ясной идеи о своей субстанции — читатель знает, что я понимаю под ясной идеей.1 Она не может, рассматривая себя, открыть, свойственна ли ей та или иная модификация, которой она никогда не имела. Она действительно чувствует свое страдание, но она не познает его, она не знает, как должна быть модифицирована ее субстанция, чтобы испытывать страдание и испытывать именно то, а не иное страдание. Есть большая разница между самочувствованием и самопознанием. Бог, непрестанно дей-

^{1 См. главу седьмую второй части третьей книги и объяснение к этой главе.}

ствующий в душе, познает ее в совершенстве, Он видит ясно, не испытывая страдания, как должна быть модифицирована душа, чтобы испытывать его, душа же, обратно, испытывает страдание и не познает его. Бог познает страдание, не чувствуя его, душа чувствует его, не познавая его. Бог познает ясно природу души, потому что находит в самом себе ясною идею, представляющую ее.

Бог, как говорит Фома Аквинат, в совершенстве познает свою субстанцию, или свою сущность, и открывает в ней, следовательно, все состояния, какими она причастна тварям. Так что его субстанция действительно представляет их, потому что она заключает их первообраз или вечный образец, ибо Бог может только чрез себя самого получить свое познание. Он созерцает в своей сущности идеи или сущности всевозможных существ и в своей воле их существование, и все обстоятельства их бытия. Но душа для самой себя темна, ее свет дается ей извне. Все существа, которые она познает и которые может познать, не суть подобия ее субстанции, они ей непричастны. Она не содержит в высшей степени их совершенств. Видоизменения души, не могут, следовательно, как в Боге, представлять сущность или идею возможных существ. Следовательно, необходимо различать идеи, которые нас просвещают, влияют на нас и представляют эти существа, от видоизменений нашей души, т. е. от перцепций, какие мы имеем о них. А так как существование тварей зависит не от нашей воли, но от воли Творца, то ясно, что мы можем убедиться в их существования только некоторого рода откровением, естественным или сверхъестественным. Но хотя бы даже все существа были подобиями нашей души, каким образом могла бы она видеть их в своих видоизменениях, якобы представляющих их, — она, которая не знает в совершенстве своей субстанции secundum omnem modum quo cognoscibilis est, которая не знает, каким образом она модифицирована перцепцией, которую имеет о предметах, — что я говорю! — она, которая смешивает себя со своим телом и которая часто не знает, какие видоизменения принадлежат ей, — она, наконец, которая, когда ее затрагивают или когда идеи воздействуют на нее, чувствует в самой себе свои модальности или свои перцепции, ибо где иначе могла бы она чувствовать их? но она никоим образом не знает ясно, что она есть, т. е. свою природу, свои свойства, все присущие ей видоизменения до тех пор, пока светлая и всегда деятельная божественная субстанция не откроет ей представляющую ее идею, умопостигаемый дух, вечный образец, по которому она была сотворена? Но постараемся еще разъяснить этот предмет и заставить всякий внимательный ум признать это положение, которое казалось мне ясным само по себе: ничто конечное не может представлять бесконечное.

Несомненно, что не сущее, или ложное, не может быть видимо или умопостигаемо. Ничего не видеть — значит не видеть вообще, ни о чем не думать — значит не думать вообще. Невозможно созерцать ошибку, например, отношение равенства между два и два и пять, ибо это отношение, или тому подобное не существующее, может быть допущено, но, конечно, не может быть созерцаемо, потому что не сущее не видимо. Это и есть, собственно, первый принцип всякого нашего познания, им также начал я «Беседы о метафизике» и две первые из них уместно прочесть, ибо принцип, обыкновенно принимаемый картезианцами, что можно утверждать о вещи то, что ясно мыслится содержащимся в идее, представляющей ее, зависит от него, и он верен только при предположении, что идеи неизменны, необходимы и божественны. Ибо если бы наши идеи были только нашими перцепциями, если бы наши видоизменения были представлениями, то как знали бы мы, что вещи соответствуют нашим идеям, потому что Бог думает, а следовательно, действует не сообразно нашим представлениям, но своим. Из того же, что не сущее не созерцается, следует, что все, что мы созерцаем ясно, прямо, непосредственно, существует необходимо. Я говорю, на то, что мы созерцаем непосредственно, следует обратить внимание, или на то, что мы мыслим, ибо, строго говоря, предметы, которые мы видим непосредственно, весьма отличаются от тех, которые мы видим вовне, или, вернее, относительно которых мы думаем, что видим, или на которые смотрим, ибо верно в известном смысле, что мы не видим этих последних, потому что можно видеть или думать, что видишь вовне предметы, которые не существуют, невзирая на то, что не сущее не созерцается. Но противоречиво, чтобы можно было видеть непосредственно то, чего нет, ибо тогда в одно и то же время мы видели бы и не видели, потому что видеть ничто — значит просто не видеть.

Но хотя для того чтобы быть созерцаемым, надо существовать, однако все, что действительно существует, не есть уже поэтому нечто видимое само по себе, ибо, для того чтобы быть созерцаемым, оно должно непосредственно действовать в душе, оно должно само по себе просвещать, влиять или модифицировать дух, иначе наша душа, которая часто пассивна, насколько она способна к перцепциям, никогда не будет созерцать его: если бы даже вообразить, что душа находится в предмете и проникает его, как предполагают обыкновенно, что она находится в мозгу и проникает его, она все ж не могла бы созерцать его, потому что она не может открыть частей, составляющих ее мозг, даже ту самую часть, где, как говорят, главным образом она пребывает. Ибо только то видимо и умопостигаемо само по себе, что может действовать в духах.

Допустим, однако, эти два ложных положения: 1) что всякая реальность может быть созерцаема, якобы посредством действия разума, 2) что душа не только имеет внутреннее чувство своего бытия и своих видоизменений, но и в совершенстве познает их. Пусть только согласятся со мною, что не сущее невидимо, что я только что доказал, и тогда очень легко заключить, что видоизменения души не могут изобразить бесконечного, ибо нельзя видеть трех реальностей там, где их только две, ибо тогда мы видели бы не сущее, реальность не существующую. Нельзя видеть сто реальностей там, где их только сорок, ибо тогда мы видели бы шестьдесят реальностей не существующих. Итак, нельзя видеть бесконечное ни в душе, ни в ее конечных видоизменениях, ибо тогда мы видели бы бесконечное не существующее. А не сущее и невидимо, и не умопостигаемо, следовательно, душа не может видеть ни в своей субстанции, ни в своих видоизменениях бесконечную реальность, ту умопостигаемую протяженность например, которую так ясно мы видим как бесконечную и которую, как мы убеждены, душа не исчерпает никогда. Но иметь возможность представить бесконечное, это не значит иметь возможность созерцать его, или иметь о нем весьма поверхностную или бесконечно малую перцепцию, какова та перцепция, какую мы имеем о нем, это значит иметь возможность сделать его созерцаемым в себе, а следовательно, содержать его, так сказать, — потому что не сущее не может быть созерцаемо, — и содержать его даже так, чтобы оно было умопостигаемо или деятельно само по себе, т. е. способно влиять на разумную субстанцию души.

Итак, ясно, что ни душа, ни видоизменения ее, ни все конечное не может представлять бесконечное, что бесконечное можно видеть только в нем самом и в силу действия его субстанции, что бесконечное не имеет и не может иметь первообраза или идеи, отличной от него, которая представляет его, следовательно, если мы думаем о бесконечном, то оно должно существовать. Но, конечно, мы думаем о нем, мы имеем, я не говорю, понимание его или перцепцию, соразмерную ему и обнимающую его, но мы имеем о нем некоторую бесконечно малую перцепцию, т. е. в сравнении с совершенным пониманием, ибо должно знать, что для бесконечно малой перцепции бесконечного не требуется больше мышления или большей способности мышления, чем для совершенной перцепции о чем-нибудь конечном, потому что всякая величина конечная, сравниваемая с бесконечным или разделенная на бесконечное, так же относится к конечной величине, как эта самая величина — к бесконечному. Это очевидно в силу того же основания, которое доказывает, что 1/1000 относится к 1, как 1 к 1000, что две, три, четыре миллионные доли относятся к двум, трем, четырем, как два, три, четыре относятся к двум, трем, четырем миллионам, ибо, хотя бы мы бесконечно прибавляли нули, очевидно, что пропорция остается все та же. Это значит, что всякая величина или конечная реальность равна бесконечно малой реальности бесконечного, или по сравнению с бесконечным, я говорю, по сравнению с бесконечным, ибо большое или малое таковы только относительно. Стало быть, несомненно, видоизменения или конечная перцепция сама по себе может быть перцепцией бесконечного, хотя бы перцепция бесконечного была бесконечно мала по сравнению с бесконечною перцепцией или совершенным пониманием бесконечного.

О величине предметов или о реальности идей не должно судить по силе и яркости, или, будем говорить школьными терминами, по степени интенсивности модальностей или перцепций, идеи которых воздействуют на нашу душу. Игла терновника, которая меня колет, горячий уголь, который жжет меня, не имеют столько же реальности, как поле, которое я вижу. Однако моя способность мышления более поглощена страданием от укола или ожога, чем видом поля. Точно так же, когда я стою посреди поля и смотрю, мое чувственное представление об ограниченной протяженности гораздо живее и более занимает способность моей души, чем представление, которое я имею, когда думаю о протяженности, закрыв глаза. Но идея протяженности, действующая на меня ощущением различных цветов, не имеет такой же реальности, как идея, которая действует на меня лишь чистым разумением, ибо чистым разумением я вижу протяженность бесконечно больше той, какую вижу открытыми глазами. Следовательно, не должно судить — я не говорю, о действии идей, а о реальности идей — по тому, сильно или легко затрагивают они нас, но по тому, что они затрагивают нас, как бы легка ни была модальность, которою они затрагивают нас, как бы ни была слаба перцепция, которую мы имеем о них. Должно судить об их реальности, потому что мы созерцаем их, а не сущее не может быть созерцаемо, я говорю это для того, чтобы заставить понять, что нет противоречия в том, что бесконечное может быть созерцаемо конечною способностью перцепции, и чтобы разубедить людей, которые, будучи обмануты этим мнимым противоречием, утверждают, что мы не имеем идеи бесконечного, невзирая на внутреннее чувство, которое говорит нам, что мы действительно думаем о бесконечном, или, выражаясь словами других людей, что мы от природы имеем идею о Боге или бесконечно совершенном существе.

Что модальности души не представляют ни бесконечного, ни чего бы то ни было или что идеи весьма отличаются от перцепций, какие мы имеем о них, я мог бы доказать другими доказательствами, не тем, какое я только что вывел из этого общего понятия, что не сущее не созерцаемо. Ибо ясно, что модальности души изменчивы, а идеи неизменны, что ее модальности частны, а идеи универсальны и общи всем духам, что ее модальности случайны, а идеи вечны и необходимы, что ее модальности не ясны и темны, а идеи очень ясны и светлы, т. е. что ее модальности только смутно, хотя живо, чувствуются, а идеи ясно познаются, будучи основанием всякой науки. Но я столько уже писал о природе идей в этом сочинении и некоторых других, что, мне думается, я имею право отослать читателя к этим сочинениям.

Итак, столь же очевидно, что есть Бог, как очевидно для меня, что я существую. Я заключаю, что я существую, потому что я сознаю себя, а не сущее не может быть сознаваемо. Я заключаю точно так же, что Бог есть, что бесконечно совершенное существо существует, потому что я его созерцаю, а не сущее не может быть созерцаемо, и, следовательно, не может быть и бесконечное в конечном.

Но бесполезно толпе предлагать эти доказательства. Эти доказательства можно назвать личными, так как они не убеждают всех людей. Это потому, что большинство, а иногда даже ученейшие или наиболее начитанные люди не хотят или не могут приложить внимания к метафизическим доказательствам, к которым, по большей части, они относятся с глубоким презрением. Если же вы хотите убедить их, то нужно приводить более наглядные доказательства, и, конечно, в них не будет недостатка, ибо ни одна истина не имеет столько доказательств, как истина бытия Божия. Мы привели это доказательство лишь для того, чтобы показать, что истины абстрактные почти не действуют на наши чувства и потому их принимают за иллюзии и химеры, тогда как истины грубые, осязательные и которые чувствуются, принуждают душу рассматривать их, а потому люди убеждены, что они имеют большую реальность, по той причине, что после грехопадения они производят гораздо большее впечатление на наш разум, чем истины чисто умопостигаемые.

По той же причине нечего надеяться, что когда-либо можно будет убедить толпу в том, что животные не чувствуют, следующим доказательством: если они невинны, как все согласны с этим и как я то предполагаю, и если бы им было свойственно чувство, тогда пришлось бы заключить, что при Боге, бесконечно справедливом и всемогущем, невинный терпел бы страдание, которое есть наказание и кара за какой-нибудь грех. Люди по большей части не способны увидеть очевидность этой аксиомы: «Sub justo Deo, quisquam, nisi mereatur, miser esse non potest»,1 — которою с большим основанием пользуется блаженный Августин против Юлиана, чтобы доказать первородный грех и испорченность нашей природы. Они воображают, что эта аксиома не имеет никакой силы и основательности, как и некоторые другие, доказывающие, что животные не чувствуют, потому что, как мы только что сказали, эти аксиомы абстрактны, они не заключают ничего чувственного и осязательного и не производят никакого впечатления на наши чувства.

Действия и видимые движения, совершаемые животными для поддержания своей жизни, служат доводами, хотя только вероятными, но гораздо больше нас затрагивающими, а следовательно, гораздо сильнее склоняющими нас думать, что они страдают от боли, когда их бьют, и они кричат, — чем этот абстрактный довод чистого разума, хотя весьма достоверный и весьма очевидный сам по себе, ибо, несомненно, у большинства людей нет никакого иного основания думать, что животные имеют душу, как наглядное созерцание всего, что совершают животные для поддержания своей жизни.

Это ясно из того, что большинство людей не воображают, чтобы в яйце была душа, однако превращение яйца в цыпленка неизмеримо труднее, чем поддержание цыпленка, когда он вполне образовался, ибо для того, чтобы сделать часы из куска железа, нужно больше ума, чем для того, чтобы заставить их идти, когда они уже совсем готовы, и точно так же следовало бы скорее допустить душу в яйце, которая могла бы образовать из него цыпленка, чем допускать душу в цыпленке, которая заставляла бы его жить, когда он уже совсем образовался. Но люди не видят наглядно того изумительного способа, каким образуется цыпленок, однако постоянно видят наглядно то, каким образом он ищет вещи, необходимые для его поддержания. Итак, у людей нет какого-нибудь наглядного представления движений, необходимых, чтобы превратить яйца в цыплят, представления, которое заставило бы их думать, что в яйцах есть души, но у них есть наглядное представление внешних движений, которые животные совершают для поддержания своей жизни, и потому люди приписывают им души, хотя довод, приведенный мною, сильнее говорит в пользу души в яйцах, чем в пользу души в цыплятах.

Второй же довод, который состоит в том, что материя не может ни чувствовать, ни желать, без сомнения, будет весьма доказательным против тех, кто говорит, что животные чувствуют, хотя души их телесны. Но люди вечно будут смешивать и затемнять эти доводы, и не станут признавать вещь, не согласную с маловероятными, но очень наглядными и весьма затрагивающими их доказательствами, людей можно убедить вполне, лишь противопоставляя их наглядным доказательствам наглядные же доказательства и показывая им с очевидностью, как все части животных суть только машины, и животные могут двигаться без души в силу одного лишь воздействия предметов и их собственного устройства, как положил тому начало г-н Декарт в своем трактате о человеке. Ибо все самые достоверные и самые очевидные доводы чистого познавания никогда не убедят людей в том, что противно темным доводам, которые они имеют через чувства, и даже хотеть доказать им несколько возвышенными доводами, что животные не чувствуют, — значит подвергнуть себя осмеянию со стороны умов поверхностных и мало способных ко вниманию.

Итак, должно запомнить, что наша сильная наклонность к развлечениям, удовольствиям и вообще ко всему, затрагивающему наши чувства, повергает нас в весьма многочисленные заблуждения, потому что способность нашего ума ограничена, а эта наклонность постоянно отвращает наше внимание от ясных и отчетливых идей чистого познавания, которые могут открыть истину, и заставляет нас прилежать к ложным, темным и обманчивым идеям наших чувств, которые скорее влияют на волю, волнуя ее надеждой на благо и удовольствие, чем просвещают своим светом и очевидностью.

Если часто маленькие удовольствия и легкие страдания, которые мы ощущаем в настоящую минуту или только ожидаем, поразительно расстраивают наше воображение и мешают нам судить о вещах сообразно их действительным идеям, то нечего думать, чтобы ожидание вечности не действовало на наш дух, следует рассмотреть, что оно может вызвать в нем.

Прежде всего следует заметить, что надежда на вечные удовольствия не так сильно действует на ум, как страх перед вечными мучениями. Причина лежит в том, что люди не столько любят удовольствие, сколько ненавидят страдание. К тому же, в силу внутреннего сознания своей греховности, они знают, что достойны ада, но не находят в себе ничего, что заслуживало бы столь великой награды, как участие в блаженстве самого Бога. Они чувствуют, когда того захотят, а часто даже, когда не хотят, что, далекие от того, чтобы заслуживать эти награды, они заслуживают величайших кар, ибо совесть никогда их не оставляет. Но они не убеждены в том, что Господь захочет явить грешникам свое милосердие, после того как обратил Свое правосудие против Своего Сына. Вот почему сами праведники сильнее страшатся вечных мучений, чем надеются на вечные удовольствия. Итак, представление о наказании действует сильнее представления о награде, и вот, приблизительно, что оно может вызвать не само по себе, но как главная причина.

Оно порождает в духе сомнения совести и усиливает их так, что почти невозможно избавиться от них. Оно, так сказать, расширяет веру до предрассудков, и поклонение, которое должно воздавать только Богу, заставляет воздавать мнимым силам. Оно упорно останавливает разум на пустых или опасных суевериях. Оно заставляет ради спасения хвататься с жаром и с излишним усердием за человеческие предания и бесполезные обряды, за иудейскую и фарисейскую набожность, порождения рабского страха. Наконец, иногда оно повергает людей в ослепление отчаяния, так что* смутно рассматривая смерть как небытие, они спешат погибнуть плотски, чтобы избавиться от смертельных беспокойств, волнующих и пугающих их. Женщины, люди молодые, слабые умы более склонны к сомнениям и суевериям, мужчинам же более свойственно отчаяние.

Легко узнать причины всего этого, ибо очевидно, что идея вечности, будучи самою великою, самою ужасною и наиболее пугающею разум изо всех идей, поражающих разум и потрясающих воображение, необходимо сопровождается длинным рядом побочных идей, которые все производят значительное действие на разум по причине своего отношения к этой великой и ужасной идее вечности.

Все, имеющее некоторое отношение к бесконечному, не мало, или если оно мало само по себе, то в силу этого отношения оно получает величину беспредельную, не могущую сравниться с чем бы то ни было конечным. Так что все, имеющее некоторое отношение, или даже что мы лишь представляем себе имеющим некоторое отношение к этой неизбежной альтернативе, вечности мучений или вечности наслаждений, предстоящей нам, неизбежно устрашает все умы, способные к некоторому рассуждению и чувству.

У женщин, людей молодых и у слабых умов мозговые фибры очень мягки и гибки, как это я уже сказал в другом месте, и потому они получают очень глубокие отпечатки от этой альтернативы, и если у них есть избыток животных духов и они более способны к чувству, чем к правильному рассуждению, то вследствие живости своего воображения они воспринимают весьма многочисленные ложные отпечатки и ложные побочные идеи, не имеющие от природы отношения к главной идее. Что не мешает, однако, этому отношению, хотя бы мнимому, поддерживать и укреплять эти ложные отпечатки и ложные побочные идеи, которые оно порождает.

Когда тяжущиеся ведут большой процесс, всецело поглощающий их, и при этом не понимают дела, то часто они волнуются пустыми страхами, боясь, что некоторые вещи повредят им, вещи, которым судьи не придают значения и которых знатоки дела вовсе не опасаются. Процесс имеет для них такую важность, что потрясение, которое он вызывает в их мозгу, распространяется и сообщается отдаленным отпечаткам, не имеющим по природе к нему отношения. То же самое относится к совестливым людям, без всякой причины создают они себе поводы к страху и беспокойству. Вместо того чтобы узнавать волю Божию из Священного Писания и следовать тем, чье воображение не повреждено, они постоянно думают о мнимом законе, запечатлеваемом в их мозгу чрезмерными движениями страха. И хотя внутренне они убеждены в своей слабости, и хотя Бог не требует от них известных обязанностей, которые они предписывают себе, так как эти обязанности препятствуют им служить Ему, тем не менее они не могут удержаться, чтобы не предпочесть свое воображение своему разуму и не поддаться известным смутным чувствам, пугающим их и заставляющим впадать в заблуждение больше, чем очевидности рассудка, успокаивающего их и направляющего на верный путь спасения.

Часто люди, удручаемые сомнениями, бывают очень добродетельны и любят ближнего, гораздо меньше и любви и добродетели в тех, кто привязан к некоторым суевериям и чье главное занятие какие-нибудь фарисейские и иудейские обряды. Бог хочет, чтобы Ему поклонялись в духе и истине, Его не удовлетворяет лицемерие и внешнее поклонение, когда перед Ним преклоняют колено и прославляют Его устами, а сердце не участвует в том. И если люди удовлетворяются этими знаками почтения, то только потому, что они не проникают в сердце, ибо сами люди настолько несправедливы, что требуют себе поклонения в духе и истине. Итак, Богу нужен наш разум и наше сердце: Он его создал для Себя и поддерживает лишь для Себя. Но много есть людей, которые, на свое несчастье, отказывают Ему в том, на что Он имеет все права. В своем сердце они носят идолов, которым поклоняются в духе и истине и для которых жертвуют всем, что они суть.

Но истинный Бог угрожает им в глубине их совести вечностью мучений, чтобы наказать их за крайнюю неблагодарность, и, не желая тем не менее оставить своего идолопоклонства, они стараются выполнить наружно какие-нибудь добрые дела: они постятся, как и другие, творят милостыню, читают молитвы. Некоторое время они продолжают подобные упражнения, но эти упражнения тяжелы для тех, у кого нет любви к ближнему, и потому они по большей части оставляют их и хватаются за известные мелкие обряды или легкие дела благочестия, которые, согласуясь с себялюбием, неизбежно, но незаметным образом ниспровергают всю мораль Иисуса Христа. Они верные, пылкие и ревностные защитники этих человеческих преданий и считают их, доверяя мнению малопросвещенных людей, очень полезными и, благодаря идее вечности, пугающей их, представляют их себе постоянно как безусловно необходимые для их спасения.

Не таковы праведники. Они внимают, как и нечестивые, угрозам своего Господа, но неясный и громкий голос их страстей не препятствует им слышать Его советы. Ложное знание человеческих преданий не ослепляет их до такой степени, чтобы они не видели света истины. Они полагают свое доверие в обетованиях Иисуса Христа и следуют Его заповедям, ибо они знают, что людские обещания так же тщетны, как и их советы. Однако, можно сказать, что страх, порождаемый в их духе идеею вечности, иногда так сильно потрясает их воображение, что они не осмеливаются совершенно осудить эти человеческие предания и часто одобряют их своим примером, потому что они имеют некоторый вид мудрости в их суеверии и ложном смирении, как те фарисейские предания, о которых говорит святой Павел.1

Но что особенно заслуживает здесь внимания и не столько относится к извращению нравов, сколько к извращению разума, — это то, что страх, о котором мы сейчас говорили, довольно часто распространяет как веру, так и рвение тех, кем овладел он, на вещи ложные или недостойные святости нашей религии. Многие люди верят, и верят твердо и упорно, что земля неподвижна в центре вселенной, что животные чувствуют настоящие страдания, что чувственные свойства находятся в предметах, что есть реальные формы или акциденции, отличные от материи, и множеству подобных ложных или недостоверных мнений, потому что они вообразили, что отрицать их — значит идти против веры. Они испуганы выражениями Священного Писания, которое говорит, чтобы быть понятым, а следовательно, пользуется обычным способом говорить, не имея намерения учить нас физике. Они верят не только тому, чему

^{1 К Кол.1, II, 8, 22, 23.}

хочет Святой Дух научить нас, но также всем воззрениям иудеев. Они не видят, что Иисус Навин, например, говорил перед своими солдатами так, как говорили бы перед толпою сами Коперник, Галилей и Декарт, если бы даже он и разделял мнение этих последних философов, он не повелел бы остановиться земле, потому что его слова были бы непонятны его войску и не заставили бы его увидеть чудо, сотворенное Богом для своего народа. И люди, которые думают, что солнце неподвижно, не говорят ли своим слугам, друзьям и даже тем, кто разделяет их мнения, что солнце восходит или заходит? приходит ли им в голову говорить иначе, чем все остальные, в то время когда они не имеют главною целью философствование? Знал ли Иисус Навин в совершенстве астрономию? или если он знал ее, то знали ли ее его солдаты? или если даже и он, и его солдаты знали астрономию, то можно ли сказать, что они намеревались философствовать в то время, когда думали только о сражении? Итак, Иисус Навин должен был говорить так, как он говорил, хотя бы даже и он, и его солдаты думали так же, как думают в настоящее время самые знающие астрономы. Тем не менее слова этого великого полководца: «Стань солнце над Гаваоном», — и сказанное затем, что солнце остановилось по его приказанию, убеждают многих людей, что мнение о движении земли — мнение не только опасное, но даже безусловно еретическое и недоказуемое. Они слышали, что некоторые благочестивые люди, справедливо заслуживающие большого уважения и почитания, осуждают это мнение, они смутно знают отчасти, что случилось из-за этого с одним ученым астрономом нашего века, и это им кажется достаточным, чтобы упорно верить, что вера простирается и на это воззрение. Известное смутное чувство, возбужденное и поддерживаемое побуждением страха, которого они даже почти не замечают, заставляет их относиться с недоверием к тем, кто следует рассудку в этих вещах, подлежащих только рассудку. Они смотрят на них как на еретиков, слушают их лишь с некоторою тревогою и некоторым трудом, и их тайные страхи порождают в их разуме то же почтение и подчинение этим воззрениям и многим другим мнениям чистой философии как истинам, составляющим предмет веры.

Изо всех наших наклонностей, взятых в общем смысле и в том смысле, как я объяснил в первой главе, остается лишь наша наклонность к людям, с которыми мы живем, и ко всем окружающим нас предметам, о ней я не скажу почти ничего, потому что это относится скорее к морали и политике, чем к нашему предмету. Так как эта наклонность всегда связана со страстями, то было бы уместнее, пожалуй, говорить о ней лишь в следующей книге, но порядок в данном случае не так важен.

I. Чтобы вполне понять причину и действия этой врожденной наклонности, следует знать, что Бог любит все свои творения и тесно связывает их одни с другими для их взаимного сохранения, ибо любя постоянно создаваемые Им творения, потому что это Его любовь создает их, Он также постоянно влагает в наши сердца любовь к ним, потому что Он постоянно вызывает в нашем сердце любовь, подобную своей. Для того же, чтобы врожденная любовь, которую мы имеем к самим себе, не уничтожала и не ослабляла слишком любви, которую мы имеем к вещам, находящимся вне нас, и чтобы, напротив, обе эти любви, влагаемые в нас Богом, взаимно поддерживали и укрепляли одна другую. Он связал нас со всем окружающим, а особенно с существами того же рода, как мы, таким образом, что их бедствия естественно нас огорчают, их радость нас радует, их величие, их унижение, их умаление, как нам кажется, увеличивает или умаляет наше собственное существо. Новые титулы наших родственников и друзей, новые приобретения людей, имеющих самое близкое отношение к нам, победы и завоевание нашего государя и даже открытие нового света, по-видимому, прибавляют нечто к нашему существу. Имея связь со всеми этими вещами, мы радуемся их величию и обширности, мы желали бы даже, чтобы этот мир не имел пределов, и мысль некоторых философов, что звезды и вихри бесчисленны, не только кажется достойной Бога, но также очень приятна человеку, который чувствует тайную радость при мысли, что составляет часть бесконечного, потому что, как бы он ни был мал сам по себе, ему кажется, что он становится как бы бесконечным, сливаясь с бесчисленными существами, окружающими его.

Правда, наша связь с телами, вращающимися в этих громадных пространствах, не особенно тесна. Большинство людей ее не замечают, и есть люди, столь мало интересующиеся открытиями, делаемыми в небесах, что можно было бы подумать, что люди не связаны с ними от природы, если бы мы не знали, что это происходит вследствие или незнания, или слишком большой привязанности их к другим вещам.

Хотя душа соединена с телом, которое она одушевляет, однако она не всегда ощущает все движения, происходящие в нем, или если и чувствует их, то не всегда прилежит к ним, волнующая ее страсть бывает часто сильнее затрагивающего ее ощущения, и потому она, по-видимому, дорожит больше предметом своей страсти, чем своим собственным телом, ибо, главным образом в силу страстей, душа распространяется на внешние предметы и чувствует, что она действительно связана со всем окружающим, точно так же, как в силу ощущения распространяется она в своем теле и познает, что она связана со всеми частями, составляющими его. Но как из того, что человек, охваченный страстью, готов умереть и не интересуется более сохранением своей жизни, нельзя заключать, что душа его не связана с его телом, так на том основании, что есть вещи, в которых мы не участвуем, не следует воображать, что мы не связаны от природы со всеми вещами.

Хотите ли вы, например, узнать, связаны ли люди со своим государем, своим отечеством. Поищите людей, знакомых с их интересами и не имеющих личных дел, занимающих их, — вы увидите тогда, как велик их интерес к новым известиям, как сильна тревога за сражения, радость по поводу побед, печаль при поражениях. Вы увидите тогда ясно, что люди тесно связаны со своим государем и отечеством.

Точно так же, если вы хотите знать, дорожат ли люди Китаем или Японией, планетами и неподвижными звездами, то найдите или вообразите людей, страна и семья которых пользуются полным миром, людей, не имеющих особых страстей и не чувствующих в настоящую минуту связи с вещами более близкими нам, чем небеса, — и вы увидите, что, если у них есть некоторое представление о величине и природе небесных светил, они будут радоваться открытию новых светил, будут с удовольствием рассматривать их, а если они более знающи, они охотно займутся наблюдением и вычислением их движений.

Люди, поглощенные всецело делами, нисколько не заботятся о том, что появилась какая-то комета или произошло затмение, но люди, не столь сильно привязанные к вещам близким им, бывают очень озабочены этого рода явлениями, потому что на самом деле нет ничего, с чем бы мы ни были связаны, хотя не всегда мы чувствуем, что наша душа связана, я не говорю, со своею рукою, но со своим сердцем и мозгом.

Самая тесная природная связь, установленная Богом между нами и Его творениями, — это связь, соединяющая нас с людьми, с которыми мы живем. Бог повелел нам любить их, как самих себя, а чтобы любовь сознательная, которою мы любим их, была бы прочна и постоянна. Он поддерживает ее и укрепляет непрестанно врожденною любовью, которую влагает в нас. Для этого он установил известные невидимые узы, принуждающие нас как бы неизбежно любить их, заботиться об их сохранении, как о своем собственном, и смотреть на них как на необходимые частицы целого, которое мы составляем вместе с ними и без которого мы не можем существовать.

Ничего нет изумительнее этих природных соотношений между наклонностями человеческого духа, движениями его тела и между этими наклонностями и этими движениями. Вся эта таинственная связь есть чудо, которому нельзя довольно надивиться и которое мы никогда не сумеем понять. При виде, например, какого-нибудь бедствия, поражающего нас внезапно, или которое, как мы чувствуем, мы не можем преодолеть своими собственными силами, мы издаем громкий крик. Этот крик, часто издаваемый нами бессознательно, просто в силу устройства машины, неизбежно будет услышан теми, кто находится настолько близко, чтобы подать нужную помощь. Он трогает их, этот крик, и они понимают его, какой бы нации и какого бы сословия ни были, ибо это крик всякого языка и всякого сословия, каким он и должен быть действительно. Он потрясает мозг и моментально изменяет всецело состояние тела у людей, которые услышали его, он даже заставляет их бежать на помощь без размышления. Но он также быстро действует на их разум и принуждает их желать помочь и подумать о средствах помочь тому человеку, которому принадлежит эта природная мольба, лишь бы эта мольба, или, вернее, настоятельное повеление было настоящим и согласным с правилами общества. Ибо нескромный крик, крик, изданный без причины или из пустого страха, вызывает у присутствующих, вместо сострадания, негодование или насмешку, потому что, крича без причины, мы злоупотребляем вещами, установленными природою для нашего сохранения. Этот нескромный крик, естественно, вызывает неприязнь и желание отомстить за вину перед природою, я хочу сказать, перед порядком вещей, если тот, кто закричит без причины, сделал это произвольно. Но подобный крик вызовет лишь насмешку и некоторое сострадание без неприязни и желания мести, если причиною его был страх, т. е. ложная видимость настоятельной нужды, заставившая кого-нибудь вскрикнуть, ибо насмешка нужна для того, чтобы успокоить такого человека, как трусливого, и исправить его, а сострадание — чтобы помочь ему, как слабому, невозможно представить себе чего-либо лучше устроенного.

Я не намереваюсь объяснять на примерах, какие пружины и соответствия установлены Творцом природы в мозгу людей и всех животных, чтобы поддержать связь и согласие, необходимые для их сохранения. Я привожу лишь некоторые размышления об этих пружинах, чтобы читатель подумал о них и исследовал тщательно не то, каким образом действуют эти пружины и как действие их сообщается через воздух, свет и все небольшие тела, окружающие нас, ибо это почти непостижимо и не необходимо, но по крайней мере, чтобы читатель узнал результат их действия. Путем различных наблюдений можно узнать узы, связывающие нас между собою, но нельзя узнать с некоторою точностью, как это делается. Мы видим без труда, что часы показывают время, но нужно время, чтобы узнать причины этого, в мозгу же самого маленького животного столько различных пружин, что ничего подобного мы не найдем в самых сложных машинах.

Если невозможно понять в совершенстве пружин нашей машины, то зато нет и безусловной необходимости понимать их, чтобы правильно поступать, безусловно необходимо лишь знать, какие действия эти пружины могут произвести в нас. Чтобы пользоваться часами, нет необходимости знать, как они сделаны, но нам необходимо, по крайней мере, знать, что они показывают часы, если мы хотим пользоваться ими и распределять по ним свое время. Между тем есть люди, столь мало способные к рассуждению, что их можно сравнить с совершенно неодушевленными машинами. Они почти не ощущают в себе пружин, которые ослабевают при виде предметов, часто, волнуясь, они не замечают своих собственных движений, они — рабы, не чувствующие своих уз, наконец, ими управляют тысячью разных способов, а они не знают руки Того, Кто ведет их. Они думают, что они сами единственная причина всех движений, происходящих в них, и не различая, что происходит в них, вследствие свободного акта их воли, от того, что происходит в них, вследствие воздействия окружающих их тел, они думают, что сами руководят собой, тогда как ими руководит кто-то другой. Но здесь не место объяснять это.