Разыскания истины

Легко, однако, видеть, что если эпикурейцы и стоики ошибались во многом, то кое в чем они были правы. Ибо счастье блаженных состоит лишь в совершенной добродетели, т. е. в познании Бога и любви к Нему и в той тихой радости, которая всегда связана с ними.

Итак, заметим же хорошенько, что внешние предметы не заключают в себе ничего ни приятного, ни неприятного, что они не являются причинами наших удовольствий, что мы не имеем основания ни страшиться, ни любить их, одного лишь Бога должно страшиться и должно любить, так как Он один настолько могуществен, что может нас покарать и вознаградить, заставить нас чувствовать удовольствие или страдание, наконец, лишь в одном Боге и лишь от» Бога должны мы надеяться получить удовольствия, к которым влечет нас столь сильное, столь естественное и праведное стремление.

I. Наши чувства вводят нас в заблуждение даже относительно таких вещей, которые не принадлежат к чувственным. —

Наши чувства обманывают нас не только относительно чувственных предметов, как-то: света, цветов и других чувственных свойств, — они обольщают нас даже в предметах, которые не подлежат им, мешая нам рассматривать последние с тем вниманием, какое необходимо для основательного суждения. Это явление заслуживает некоторого объяснения.

Серьезное и глубокое стремление разума получить ясные и отчетливые идеи о предметах безусловно необходимо, если мы хотим узнать, что такое предметы сами по себе. Ибо как невозможно познать красоты какого-нибудь художественного произведения, не открыв глаза и не смотря на него со вниманием, так и разум не может познать с очевидностью большую часть вещей и взаимных отношений их друг к другу, если он не будет рассматривать их со вниманием. Несомненно же, что ничто так не отвлекает наше внимание от глубокого рассмотрения предметов, лишая возможности получить о них ясные и отчетливые идеи, как наши собственные чувства, а следовательно, ничто нас так не удаляет от истины и не повергает вслед затем в заблуждение.

Для полного понимания этой истины необходимо знать, что три рода познания души, именно: чувство, воображение и разум — не затрагивают душу одинаково, а следовательно, она и не уделяет одинакового внимания тому, что познает посредством их, ибо она внимательно относится к тому, что ее сильно затрагивает, и весьма слабо реагирует на то, что на нее незначительно действует.

То, что душа воспринимает чувствами, ее сильно затрагивает и чрезвычайно привлекает к себе, то, что она познает воображением, затрагивает ее гораздо меньше, то же, что душа получает через рассудок, т. е. я хочу сказать, что она познает чрез самою себя или независимо от чувств и воображения, почти не пробуждает ее. Ни для кого не представляет сомнения, что самое незначительное страдание более обращает на себя разум и сильнее привлекает его внимание, чем размышление над предметом несравненно большей важности.

Причина кроется в том, что чувства представляют нам предметы как бы присутствующими, а воображение представляет их лишь как бы отсутствующими. Но понятно, что из нескольких благ или нескольких зол, предложенных душе, те затрагивают ее больше и заставляют внимательнее относиться к себе, которые находятся налицо, а не те, которые отсутствуют, потому что душе необходимо быстро решить, что она должна делать в данном случае. Поэтому-то она гораздо более займется простым уколом, чем самыми возвышенными умозрениями, и мирские радости и горести производят на нее впечатление более сильное, чем ужасные мучения и бесконечные радости будущей жизни.

Итак, чувства заставляют душу слишком много обращать внимания на то, что они представляют ей. Но так как душа ограничена и не может ясно созерцать много вещей разом, то она и не в состоянии отчетливо воспринимать идеи рассудка в то время, когда и чувства представляют ей что-нибудь для рассмотрения. Она отвлекается от ясных и отчетливых идей рассудка, которые, однако, могут ей открыть истину вещей самих по себе, и обращается исключительно к смутным идеям чувств, ее сильно привлекающим, но представляющим ей вещи не сообразно тому, что они суть сами по себе, а только сообразно их отношению к ее телу.

II. Если, например, кто-нибудь хочет высказать какую-нибудь истину, ему придется прибегнуть к речи, придется выражать свои чувства и внутренние побуждения движениями и жестами. Душа же не может одновременно воспринимать отчетливо несколько вещей. Поэтому, уделяя всегда большое внимание тому, что говорят ей чувства, она почти не рассматривает суждения, которые выслушивает. Она придает гораздо больше значения чувственному удовольствию, получаемому от мерных периодов, от соответствия жестов со словами, от приятного выражения лица — словом, от наружности и манеры говорящего. Между тем, выслушав, она хочет судить — таково обыкновение. Отсюда ее суждения должны быть различны, сообразно различным впечатлениям, воспринятым чувствами.

Если, например, говорящий выражается свободно, сохраняет приятный размер в периодах своей речи, если он производит впечатление порядочного и умного человека, если это — человек, занимающий высокое положение, и его сопровождает целая свита, если он говорит с достоинством и важностью, и его слушают молча и с почтением, если он пользуется некоторою известностью и имеет связи с знаменитостями, наконец, если он имеет счастье нравиться или внушать уважение к себе, — то все, что бы он ни сказал, будет казаться справедливым, всему будет придано значение, даже его воротничку и манжетам.

Но если к несчастью, он обладает противоположными качествами, то, как бы он основательно ни доказывал чего-нибудь, он никогда не убедит в этом, хотя бы он говорил самые прекрасные вещи в мире, они пройдут незамеченными. Раз внимание слушателей обращено только на то, что затрагивает чувства, то неудовольствие при виде человека, имеющего жалкую фигуру, всецело овладеет ими и помешает Серьезно отнестись к его мыслям. Грязный и потертый воротничок заставит их презирать и обладателя его и все, что исходит от него, его же манера говорить, манера, свойственная философу и мечтателю, заставит их счесть за пустые мечтания и нелепости высокие и прекрасные, недоступные толпе истины.

Вот каковы суждения людей, они судят об истине, полагаясь на свои глаза и уши,, а не на разум. Даже относительно тех вещей, которые зависят лишь от разума, они придают значение только приятной внешности и почти никогда не обнаруживают глубокого и серьезного отношения к исследованию истины.

III. Между тем, что может быть несправедливее суждения о вещах лишь по внешности и пренебрежения истиною, раз она не прикрашена тем, что нравится нам и тешит наши чувства? Философы и люди, гордящиеся своим умом, должны считать постыдным Для себя добиваться приятной внешней формы выражения с большим старанием, чем самой истины, и сосредоточивать свое внимание не на сущности вещей, а на пустых словах. Толпу людскую подкупают только равномерные периоды, образные выражения и движения, возбуждающие страсти.

Omnia enim stolidi magis admirantur, amantque, Inversis quae sub verbis latitantia cernunt,

Veraque constituunt, quae belle tangere possunt Aures, et lepido quae sunt fucata sonore.1

Но люди разумные стараются не поддаваться этим завлекающим и сильно действующим на чувства способам выражения. Правда, их так же, как и других людей, волнуют чувства, потому что они также люди, но они презирают то, что говорят им чувства. Они следуют славному примеру судей Ареопага, которые строго запрещали своим адвокатам прибегать к фигурным выражениям и выслушивали их в темноте из опасения, чтобы украшения их речи и красота их жестов не внушили бы им чего-нибудь противного истине и справедливости и чтобы они могли всецело заняться рассмотрением основательности их доводов.

Несомненно, первая причина большинства наших заблуждений — та, что душа наша чересчур внимательно относится ко всему, что ей дается при посредстве чувств, и пренебрегает вещами, которые представляет ей рассудок. В целях подтверждения этого мы уже привели пример, имеющий весьма большое значение для -морали, взятый из жизни людей, приведем теперь еще другие, взятые из сферы отношений к природе: их для физики, безусловно, необходимо заметить.

I. Одно из главных заблуждений в физике состоит в том, что люди воображают, будто в телах, доступных нашим чувствам, гораздо больше вещества, чем в телах, почти недоступных им. Большинство людей думает, что гораздо больше материи в золоте и свинце, чем в воздухе и воде, и даже дети, которые при посредстве чувств не наблюдают действий воздуха, обыкновенно воображают, что это — что-то не реальное.

Золото и свинец весьма тяжелы, тверды и способны вызывать в нас сильные ощущения, вода и воздух, наоборот, почти неощутимы.

^{1 Лукреций. О природе вещей. Кн. 1.}

Из этого люди заключают, что первые гораздо реальнее вторых или что кубический фут золота содержит больше вещества, чем кубический фут воздуха. Они судят о сущности вещей по тому чувственному впечатлению, которое нас всегда обманывает, и пренебрегают ясными и отчетливыми, никогда нас не обманывающими идеями разума: чувственное ведь нас затрагивает и обращает на себя внимание, а умопостигаемое наводит на нас лишь сон. Эти только что указанные ложные суждения относятся к субстанции тел, но вот и другие, касающиеся свойств самих тел.

II. Почти всегда люди решают, что предметы, вызывающие в них более приятные ощущения, будут самыми совершенными и самыми чистыми, хотя при этом они не только не знают, в чем состоит совершенство и чистота материи, но даже и нисколько не заботятся дать себе отчет в этом.

Они говорят, например, что грязь нечиста, а прозрачная вода очень чиста. Но верблюды, любящие мутную воду, и те животные, которые любят грязь, не разделили бы их взгляда. Правда, это — животные, но ведь и люди, любящие внутренности бекаса или экскременты каменной куницы (fouine) не утверждают, что это — нечистота, хотя они и выражаются подобным образом про все, что выделяют другие животные. Наконец, мускус и амбра обыкновенно ценятся всеми людьми, даже теми, которые думают, что это не что иное, как экскременты.

Несомненно, люди судят о совершенстве и чистоте материи лишь на основании своих чувств, следовательно, так как чувства у них не одинаковы, как это достаточно было показано, они должны судить весьма различно о совершенстве и чистоте материи. Поэтому книги, которые трактуют о мнимых совершенствах, приписываемых ими известным телам, неизбежно переполнены разнообразием странных и нелепых заблуждений, ибо рассуждения, содержащиеся в них, опираются исключительно на ложные, сбивчивые и неправильные идеи наших чувств.

Философы не должны называть материю чистою или нечистою, если они не знают, что, собственно, нужно понимать под этими словами: «чистый» и «нечистый», ибо не должно говорить, когда не отдаешь себе отчета в том, о чем говоришь, т. е. когда не имеешь ясных и отчетливых идей, соответствующих употребляемым терминам. Ежели бы они установили ясные и отчетливые идеи для этих двух слов, то они увидали бы, что считаемое ими чистым, часто оказывалось бы весьма нечистым, и наоборот.

Например, если бы они признали наиболее чистым и совершенным то вещество, части которого легко отделяются друг от друга и обладают подвижностью, тогда золото, серебро и драгоценные камни оказались бы телами крайне несовершенными, а самыми совершенными, напротив, оказались бы огонь и воздух. Когда мясо начало бы портиться и издавать зловоние, тогда, значит, оно, согласно этому взгляду, становилось бы совершеннее, и, следовательно, вонючая падаль была бы телом более совершенным, чем обыкновенное мясо.

Если бы, обратно, они признали самыми совершенными те тела, части которых крупны, тверды и малоподвижны, то земля была бы совершеннее золота, а воздух и огонь были бы телами наименее совершенными.

Если не хотят соединять с терминами «чистое» и «нечистое» те отчетливые идеи, о которых я только что говорил, то можно взять вместо них другие определения. Но если определять эти слова только чувственными понятиями (notions sensibles), то мы вечно будем все вещи смешивать друг с другом, потому что мы никогда этим путем не установим значения терминов, обозначающих их. Все люди, как это было уже доказано, получают весьма различные ощущения от одних и тех же предметов, следовательно, нельзя определять эти предметы по ощущениям, которые получаешь от них, если хочешь быть понятым и избежать вечной путаницы.

Но, в сущности, я не могу признать, чтобы существовала такая материя — пусть это будет та, из которой состоят небеса, — которая была бы совершеннее других. Всякой материи, кажется, свойственны только фигуры и движения, и для нее безразлично, будут ли эти фигуры и движения правильны или неправильны. Рассудок не говорит нам, чтобы солнце было совершеннее и светлее грязи, чтобы красавицы наших романов и наших поэтических произведений имели какое-нибудь преимущество перед совершенно разложившимися трупами. Это говорят нам наши лживые и обманчивые чувства. Пусть подобные речи приводят в негодование, все насмешки и крики покажутся жалкими и забавными тем, кто внимательно рассмотрит приведенные доводы.

Тот, кто умеет только чувствовать, думает, что солнце изобилует светом, но тот, кто умеет и чувствовать и рассуждать, этого не подумает, если только он умеет рассуждать так же хорошо, как чувствовать. Мы вполне убеждены, что даже те, которые более всего считаются с показаниями своих чувств, усвоят наше воззрение, если обсудят хорошенько только что сказанное. Но они слишком сильно любят иллюзии своих чувств, они слишком долго подчинялись их предрассудкам, их душа настолько забыла себя, что не в состоянии уже приписать себе все те совершенства, которыми она наделяет тела.

Но не для подобных людей говорим мы, мы не заботимся об их одобрении и уважении: они не хотят слушать, значит, не могут и судить. Достаточно, что мы защищаем истину и получим одобрение тех, кто серьезно трудится над искоренением заблуждений своих чувств и стремится пользоваться показаниями разума. Мы просим их лишь обдумать все эти мысли с всевозможным вниманием и произнести свое суждение: осудить их или одобрить. Мы подчиняемся их приговору, потому что их размышление дает им над нашими мыслями право, так сказать, жизни и смерти, — право, которое оспаривать у них было бы несправедливо.

Как мне кажется, мы достаточно разъяснили общие заблуждения, в какие вводят нас наши чувства, как относительно их собственных объектов, так и относительно вещей, которые могут быть познаны только рассудком, и я не думаю, чтобы между нашими заблуждениями, в какие мы впадаем, следуя показанию чувств, нашлось бы хоть одно, которое не коренилось бы в вещах, нами указанных, — это станет ясно каждому, кто хоть немного подумает над этим.

I. Мы видели также, что наши чувства очень верны и точны, когда они говорят нам об отношениях, какие имеют все окружающие тела к нашему телу, но они не могут сказать нам, что такое эти тела сами в себе, поэтому пользоваться чувствами и должно только в интересах сохранения здоровья и жизни, когда же они стремятся стать так высоко, чтобы подчинить себе разум, они заслуживают полного презрения. Вот самое главное, что следует удержать из всей первой книги. Должно усвоить себе, что наши чувства нам даны лишь для поддержания нашего существования, нужно утвердиться в этой мысли, а чтобы избавиться от невежества, в какое мы погружены, должно искать иных путей, не тех, которые они нам предлагают.

II. Если найдутся лица, которых все сказанное до сих пор в последних положениях еще не убедило, — а их, без сомнения, будет немало, — то от них мы требуем еще меньшего. Достаточно, Сели они станут несколько недоверчивее относиться к своим чувствам, и если они не могут совершенно отрешиться от их показаний, как ложных и сбивчивых, то мы только просим их постоянно подвергать серьезному сомнению полную истинность этих показаний.

Действительно, мне кажется, сказанного нами достаточно, чтобы заронить, по крайней мере, некоторое сомнение в разумных людях, а следовательно, чтобы побудить их пользоваться своею свободою иначе, чем они это делали до сих пор, ибо раз они хоть несколько усомнятся в истинности показаний своих чувств, то им будет легче удержаться от признания правильности этих показаний, и таким образом легче удержаться от заблуждений, в какие они впадали до сих пор, особенно в том случае, если они будут помнить правило, указанное в начале этого трактата, именно: «Никогда не должно соглашаться ни с чем, кроме того, что вполне очевидно и с чем нельзя не согласиться, не признав с полною очевидностью, что не дать согласия в данном случае было бы злоупотреблением своею свободою».

III. Наконец, пусть не думают, что научиться сомневаться мало способствует движению вперед. Сомнение, проистекающее из разума и рассудка, не так-то просто, как это кажется, ибо — нужно прибавить — сомнение сомнению рознь. Сомневаются в силу увлечения и грубости, ослепления и злобы, наконец, по прихоти или потому, что хотят сомневаться. Но сомневаются также в силу благоразумия, недоверия, мудрости и проницательности. Сомнение академиков и атеистов — первого рода, истинных философов — второго, первое сомнение есть сомнение тьмы, из которого не выйдешь к свету, но которое всегда удаляет от него, второе сомнение рождается от света и, в свою очередь, помогает некоторым образом найти его.

Лица, подверженные сомнению первого рода, не понимают, что значит сомневаться разумно, они осмеивают г-на Декарта за то, что он учит сомневаться в первом из своих метафизических рассуждений, потому что им кажется, что можно сомневаться лишь из каприза и что достаточно признать вообще слепоту нашей природы, немощность нашего разума, необходимость тщательно заботиться об искоренении его предрассудков и т. п. Они думают, этого достаточно, чтобы больше не прельщаться своими чувствами, больше уже не обманываться совершенно. Но недостаточно сказать, что разум бессилен, должно ему дать почувствовать его слабости. Недостаточно сказать, что ему свойственно заблуждаться, нужно ему показать, в чем состоят его заблуждения. К исполнению этой задачи мы и приступили в этой первой книге, объясняя природу и обманы наших чувств, и дальше мы будем преследовать ту же цель, объясняя во второй книге природу и ошибки нашего воображения.

В предыдущей книге мы говорили о чувствах. Мы старались объяснить природу их и точно указать, как должно пользоваться ими, мы нашли главные и самые общие заблуждения, в какие нас вводят .чувства, и старались ограничить эту их склонность вводить нас в заблуждения, по крайней мере, настолько, чтобы, пользуясь ими в указанных нами для них границах, можно было с уверенностью и без опасения полагаться на них. Здесь же, во второй книге, мы будем говорить о воображении — этого требует от нас естественный порядок, ибо сходство между чувствами и воображением так велико, что их нельзя разделять, — в дальнейшем даже будет показано, что эти две способности различаются между собою только по степени.

План этой второй книги следующий. Она разделяется на три части. В первой излагаются физические причины, побуждающие воображение к ошибкам и искажениям истины, во второй сводятся к этим причинам самые общие заблуждения воображения, говорится также о тех причинах этих заблуждений, которые можно назвать моральными, наконец, в третьей говорится о поразительном действии людей с сильным воображением на других.

Если большая часть того, что заключается в этом нашем рассуждении о воображении, не настолько нова, как вышесказанное при объяснении обманов чувств, то она, однако, не менее полезна. Хотя образованные лица и достаточно знакомы с заблуждениями и даже причинами тех заблуждений, о которых я говорю, но очень немногие из них в достаточной мере размышляли над ними. Я не имею намерения поучать всех, я поучаю незнающих и только предостерегаю остальных, или, вернее, я стараюсь здесь поучаться сам и предостеречь самого себя.

I. Мы сказали в первой книге, что наши органы чувств состоят из тонких волокон, один конец которых находится во внешних частях тела и в коже, а другой — в мозгу. Эти тонкие волокна могут быть приведены в движение двояким образом: или движение начинается с тех концов, которые находятся в мозгу, или с тех, которыми волокна заканчиваются снаружи. Колебание этих волокон не может передаться мозгу без того, чтобы душа не восприняла чего-нибудь, если колебание вызвано раздражением, производимым предметами на внешнюю поверхность наших нервов, и если оно сообщится мозгу, тогда душа ощущает и непроизвольно заключает, что ощущаемое ею, находится вне ее, т. е. она воспринимает предмет как находящийся налицо. Но, если в колебание приводятся только внутренние волокна или движением жизненных духов, или каким-нибудь иным образом, тогда душа воображает и непроизвольно заключает, что воображаемое ею находится не вовне, но в мозгу, т. е. она воспринимает предмет как отсутствующий. Вот в этом-то и состоит различие между способностями чувствования и воображения.

Следует далее заметить, что раздражение, получаемое от предметов, приводит мозговые фибры в более сильное колебание, чем движение жизненных духов, вот почему на душу гораздо сильнее действуют внешние предметы, которые поэтому она воспринимает как находящиеся налицо и которые считает способными заставить ее чувствовать удовольствие или страдание, они действуют гораздо сильнее, чем движения жизненных духов. Однако иногда случается, что у некоторых людей, у которых жизненные духи находятся в сильном возбуждении вследствие долгого поста, продолжительной бессонницы, горячечного состояния или сильной страсти, эти последние приводят внутренние мозговые фибры в колебание с такою же силою, как и внешние предметы, так что эти люди ощущают то, что они должны были бы только воображать, и им кажется, что перед ними находятся те предметы, которые существуют лишь в их воображении. Это вполне доказывает, что чувства и воображение по отношению к тому, что происходит в теле, разнятся лишь в степени, как я это и утверждал.

Но, чтобы дать более ясное и определенное понятие о воображении, следует указать, что всякий раз, как происходит изменение в той части мозга, где заканчиваются нервы, происходит также изменение в душе, т. е., как это было уже нами объяснено, если в этой части мозга произойдет какое-нибудь движение, изменяющее. расположение ее фибр, то в душе также произойдет какое-нибудь новое восприятие, она необходимо почувствует или вообразит что-нибудь новое, и вообще душа никогда не может ни почувствовать, ни вообразить чего-нибудь, если не произойдет изменения в фибрах указанной нами части мозга.

Поэтому способность воображать, или воображение, есть не что иное, как свойственная душе способность создавать образы предметов, производя изменение в фибрах той части мозга, которую можно назвать главною, потому что она соответствует всем частям нашего тела и потому что она и есть непосредственно местопребывание нашей души, если можно так выразиться.

II. Отсюда ясно, что эта способность души создавать образы заключает в себе две стороны: одна зависит от самой души, а другая — от тела. Первая есть действие и повеление воли, вторая — подчинение ей жизненных духов, через движение которых возникают эти образы, и мозговых фибр, на которых эти образы должны запечатлеться. В этом сочинении воображением мы называем безразлично и ту и другую сторону, а не различаем их при помощи слов «активная» и «пассивная», которые можно было бы употребить для обозначения их, потому что самый смысл речи указывает достаточно, о чем говорится: об активном ли воображении души или о пассивном воображении тела.

Мы не определяем также в точности, какая часть будет тою главною, о которой только что говорилось: во-первых, потому что мы это считаем довольно бесполезным, во-вторых, потому что это весьма недостоверно, наконец, если бы даже мы были вполне уверены в том, какая часть будет главною, мы сочли бы за лучшее ничего не говорить, раз не можем убедить других, доказывать же это здесь неуместно.

Итак, будут ли, согласно воззрению Увилиса (Uvilis), два небольших тела, которые он называет corpora striata, местопребыванием здравого смысла, служат ли извилины мозга хранилищем чувственных образов памяти, служит ли мозолистое (calleux) тело местопребыванием воображения, будет ли, как думает Фернель (Fernel), тонкая мозговая оболочка (pie-mere), которая покрывает вещество мозга, или мозговая железка (glande pineale) г-на Декарта, или, наконец, какая-нибудь другая часть, неизвестная до сих пор, местом, где душа выполняет свои главные функции, — для нас это не представляет большого значения. Достаточно, что есть эта главная часть, даже существование .этой последней, безусловно, необходимо так же, кдк необходимо сохраняет свою силу и основоположение системы г-на Декарта. Ибо «следует сказать, что, если бы даже он ошибся, что весьма .вероятно, утверждая, будто непосредственное местопребывание души находится в мозговой железке, это, однако, не может поколебать основания его системы, которая всегда будет в высшей степени полезна, как всякая истинная система, для расширения нашего знания о человеке.

III. Если воображение состоит не в чем ином, как в способности души создавать образы предметов, оттискивая их, так сказать, в фибрах своего мозга, то чем больше и отчетливее будут отпечатки (vestiges) жизненных духов, служащие штрихами этих образов, тем ярче и отчетливее вообразит душа эти предметы. Подобно тому как ширина, глубина и отчетливость какой-нибудь гравюры зависят от силы, с какою действует резец, и оттого, как поддается ему медь, — так и глубина и отчетливость отпечатков воображения зависят от силы, с какою движутся жизненные духи, и от устройства мозговых фибр, к разнообразию, существующему между жизненными духами и устройством мозговых фибр, и сводится почти вся та громадная разница, какую мы замечаем между умами.

Ибо все различие человеческих умов легко объяснить, с одной стороны, обилием и скудностью, большей или меньшей величиною жизненных духов, быстротой или медленностью их движения, с другой стороны, нежностью и грубостью, влажностью и сухостью, большею или меньшею поддатливостью мозговых фибр, и, наконец, соответствием, какое может находить место между жизненными духами и мозговыми фибрами. Следовало бы каждому самому попытаться представить себе все возможные комбинации из этих элементов и свести к ним все различия, замечаемые между умами, ибо гораздо полезнее и даже приятнее пользоваться своим умом и приучаться, таким образом, самому отыскивать истину, чем допускать, чтобы ум извращался от праздности, прилагая его лишь к тому, что было уже окончательно исследовано и раскрыто. Кроме того, в различии умов есть черты, настолько тонкие и незаметные, что их легко открыть и заметить самому, но совсем нельзя ни изобразить, ни дать заметить другим.

Но чтобы, насколько возможно, объяснить все различия, существующие между умами, и чтобы каждый мог легче в своем собственном разуме подметить причину всех тех изменений, какие он чувствует в разное время, кажется, будет уместно рассмотреть в общем причины изменений, каким подвергаются жизненные духи и мозговые фибры, потому что этим путем мы найдем и все те изменения, какие происходят от воображения.

Человек не остается долгое время одним и тем же, каждый имеет немало внутренних доказательств своей изменчивости: мы судим то так, то иначе об одном и том же предмете, — словом, жизнь человека состоит лишь в циркуляции крови и, наряду с ней, циркуляции мыслей и желаний, поэтому, пожалуй, самым лучшим употреблением времени для нас будет посвятить его исследованию причин тех перемен, какие происходят в нас, и, следовательно, познанию самих себя.

I. Все более или менее согласны, что жизненные духи суть не что иное, как самые жидкие и подвижные части крови, кровь же разжижается и становится более подвижною главным образом вследствие сильного колебания и быстрого сокращения мускулов, из которых состоит сердце, все согласны, что жизненные духи стремятся вместе с остальною кровью по артериям в мозг, и там отделяются от нее специально для этого предназначенными органами, но какими именно — еще вполне не установлено.

Отсюда следует заключить, что если кровь очень жидка, то жизненных духов в ней много, напротив, если она густа, то их будет мало, если кровь, находящаяся в сердце и в других местах, состоит из частиц, очень подвижных, то жизненные духи, находящиеся в мозгу, будут также в высшей степени подвижны, если, напротив, кровь недостаточно быстро движется, то и жизненные духи будут вялы, бездеятельны и бессильны, наконец, сообразно плотности частиц крови, жизненные духи будут обладать большею или меньшею плотностью, а следовательно, большею или меньшею скоростью движения. Но, чтобы истинность сказанного нами стала очевиднее, все это нужно объяснить подробнее, привести примеры и опыты, не подлежащие оспариваний.

II. Преклонение перед авторитетом древних не только ослепило разум некоторых людей, но, можно даже сказать, закрыло им глаза. Ибо найдутся еще лица, столь благоговеющие перед воззрениями древних или, быть может, столь закоснелые в них, что не хотят видеть того, чего отрицать они не могли бы, если бы только потрудились открыть глаза. Постоянно мы видим весьма уважаемых за свою начитанность и знания людей, которые пишут книги и ведут публичные беседы против очевидных и наглядных опытов, доказывающих кровообращение, против опытов, подтверждающих весомость и упругость воздуха.и т. п. Открытие, сделанное в наше время г-ном Пеке (Pecquet), которым мы воспользуемся здесь, относится к числу тех, все несчастье которых заключается в том, что они не родились совсем старыми, так сказать, с почтенной бородой. Это не мешает нам, однако, воспользоваться им, и нам нечего опасаться, что здраврмыслящие люди возразят что-либо против этого.

Согласно этому открытию, не подлежит сомнению, что млечный сок не идет сначала из внутренностей к печени по венам брыжеечным (mesaraiques), как это думали древние, но он проходит из кишок в млечные вены, а затем в известные сосуды, где оканчиваются все эти вены, отсюда он поднимается по грудному протоку (canal thoracique) вдоль спинных позвонков, чтобы смешаться с кровью в подмышковой вене (axillaire), которая входит в верхний ствол полой вены, и, смешавшись таким образом с кровью, он направляется в сердце.

Из этого следует, что так как кровь, смешанная с млечным соком, весьма отличается от той крови, которая уже несколько раз циркулировала через сердце, то и жизненные духи, представляющие собою лишь ее части, но только самые жидкие, будут также весьма различны у голодавших известное время людей и у только что поевших. Более, так как существует множество кушаний и напитков, употребляемых нами в пищу, и так как тело у людей, употребляющих их в пищу, различно устроено, то разница в переменах, происшедших с воображением у двух лиц, только что пообедавших и вставших из-за одного стола, будет так велика, что почти не поддается описанию.

Правда, у тех, кто отличается прекрасным здоровьем, пищеварение настолько хорошо, что млечный сок, входя в сердце, почти не увеличивает и не уменьшает теплоты его и не мешает крови бродить так же, как если бы она была одна в сердце, так что у этих людей жизненные духи, а следовательно, и их способность воображения почти не испытывает никакого изменения. Что же касается стариков и людей немощных, то после еды они замечают в себе весьма заметные перемены. Почти все они впадают в дремоту, или, по крайней мере, воображение их становится совсем вялым, не обладает более ни живостью, ни быстротою: их мысли делаются неясными, они не могут сосредоточиться на чем бы то ни было, — словом, они делаются совсем иными, чем были раньше.

III. Но если и самые здоровые -и сильные люди захотят также наглядных доказательств только что сказанному, то им стоит лишь подумать, что бывает с ними, когда они выпьют вина больше обыкновенного или когда они будут пить в один раз за едой одно только вино, а в другой — только воду. Ибо мы убеждены, что они, если только они не совершенные глупцы или если тело их не устроено каким-нибудь совершенно необычайным образом, почувствуют тотчас веселость, или небольшую дремоту, или что-нибудь подобное.

В вине столько спирта, что оно представляет из себя почти совсем образовавшиеся жизненные духи, но духи своевольные, не легко подчиняющиеся повелениям воли, вследствие, вероятно, своей способности быстро приходить в движение. Поэтому даже у самых сильных и крепких людей вино производит в воображении и во всех частях тела большие изменения, чем кушанья и другие напитки. Оно, говоря словами Плавта1, подставляет ногу и действует на ум далеко не так благотворно, как это описывает Гораций в следующих стихах:

Quid non ebrietas designat? operta recludit:

Spes jubet esseratas, in praelia trudit inermen,

Sollicitis animis onus eximit, addocet artes.

Fecundi calices quern non fecere disertum?

Contracta quern non in paupertate solutum?2

Было бы довольно легко объяснить главные действия, какие производит соединение млечного сока с кровью в жизненных духах,

^{1 Vinum luctator dolosus est (вино лукавый противник).}

^{2 Чего не затевает хмель? разглашает тайны, питает надежды, труса увлекает в сражение, облегчает душу, отягощенную заботами, вдохновляет искусства. Кого полная чаша не делает красноречивым? Какому бедняку не придаст отваги?}

а затем в мозгу и в самой душе, например, почему вино увеселяет, почему оно придает уму известную живость, если его пить умеренно, почему постепенно оно притупляет ум, если пить его слишком много, почему люди впадают в дремоту после еды, и многое другое, чему, обыкновенно, даются весьма смешные объяснения. Однако я не буду останавливаться на этом, ибо, помимо того, что физика не составляет нашей задачи, нам пришлось бы в данном случае дать некоторое понятие об анатомии мозга или сделать некоторые предположения, как это сделал г-н Декарт в своем трактате «О человеке», — без этого ведь невозможно было бы объяснение. Наконец, если прочесть со вниманием указанный трактат г-на Декарта, то, пожалуй, можно удовлетвориться тем объяснением, какое он дает всем этим вопросам, потому что этот писатель разъясняет их или, по крайней мере, настолько знакомит с ними, что можно самому найти объяснение их, размышляя над ним, конечно, при том условии, что хоть немного знаком с его принципами.

Вторая общая причина изменений, происходящих в жизненных духах, — воздух, которым мы дышим. Ибо, хотя он и не производит сразу такого заметного действия, как млечный сок, однако со временем он делает то же, что делают соки кушаний в более короткое время. Этот воздух из ветвей дыхательного горла проходит в ветви легочной артерии (artere veineuse), здесь он смешивается с кровью и стремится в сердце, и, сообразно своему собственному состоянию и состоянию1 крови, он производит весьма значительные изменения в жизненных духах, а следовательно, в способности воображения.

Я знаю, есть лица, которые не верят, что воздух смешивается с кровью в легких и в сердце, потому что они не могут увидеть своими глазами в ветвях дыхательного горла и легочной артерии тех путей, по которым проходит воздух. Но деятельность разума не должна останавливаться там, где прекращается деятельность чувств, он может проникнуть в область, для них непроницаемую, заняться тем, что им недоступно. Не подлежит спору, что некоторые частицы крови постоянно переходят из ветвей легочной артерии в ветви дыхательного горла, запах и влажность дыхания достаточно подтверждают это, между тем, пути этого перехода не видимы. Почему же и тонкие частицы воздуха не могут переходить из ветвей дыхательного горла в легочную артерию, хотя мы и не видим путей этого перехода? Ведь, наконец, через невидимые поры артерий и кожи испаряется из тела гораздо больше влаги, чем выделяется другими путями, и даже находятся в природе такие маленькие тела, которые свободно проходят в поры самых твердых металлов: иначе ведь эти поры закрылись бы.

Правда, плотные и негладкие частицы воздуха не могут проникнуть через обыкновенные поры тела, и даже вода, хотя она и весьма плотна, может пройти там, где такие частицы воздуха задерживаются. Но здесь идет речь не об этих самых плотных частях воздуха, они, как кажется, довольно бесполезны для брожения крови. Здесь говорится о самых маленьких подвижных частицах, у которых очень немного отростков, могущих их задержать, потому что они, видимо, наиболее содействуют брожению крови.

Однако я мог бы утверждать, на основании свидетельства Сильвиуса (Silvius), что даже самый плотный воздух проходит из дыхательного горла в сердце, ведь он уверяет, что сам видел это, благодаря искусству Сваммердама. Ибо разумнее верить человеку, который говорит о том, что видел, чем тысяче других, говорящих на ветер. Итак, несомненно, самые тонкие частицы воздуха, которым мы дышим, входят в наше сердце, они поддерживают в нем вместе с кровью и млечным соком ту теплоту, которая сообщает жизнь и движения нашему телу, а, сообразно своим различным качествам, они производят большие изменения в брожении крови и в жизненных духах.

В истинности этого постоянно убеждает нас различный нрав и различный склад ума людей, живущих в различных странах. У гасконцев, например, воображение гораздо живее, чем у нормандцев. Жители Руана, Диеппа и Пикардии отличаются друг от друга и еще больше от нижненормандцев, хотя и находятся в близком с ними соседстве. Люди же, живущие в странах, более отдаленных одна от другой, обнаруживают еще более поразительную разницу между собою, как например итальянцы и фламандцы или голландцы. Наконец, существуют местности, славившиеся во все времена мудростью своих обитателей, как Фемана (Theman) и Афины,1 и другие славящиеся их глупостью, как Фивы, Абдеры и некоторые другие.

Athenis tenue coelum, ex quo acutiores etiam putantur Attici,

crassum Thebis. (Cic., De fato).

Abderitanae pectora plebis habes. (Mart).

Boeotum in crasso jurares aere natum. (Hor).

^{1 Nunquid поп ultra est sapientia in Theman? Jerem. Vol. 7. P. 49.}

Третья причина изменений в жизненных духах есть самая обычная и самая деятельная изо всех, потому что ею порождаются, поддерживаются и укрепляются страсти. Чтобы правильно оценить действие этой причины, нужно прежде всего принять во внимание, что пятая, шестая и восьмая пары нервов посылают большую часть своих разветвлений в грудь и живот, где их действие весьма полезно для тела, но чрезвычайно опасно для души, потому что эти нервы совсем не зависят в своей деятельности от воли людей, в противоположность нервам, служащим для движения руками, ногами и другими внешними частями тела, а потому они гораздо больше действуют на душу, чем душа — на них.

I. Итак, нужно не упускать из виду, что многие ветви восьмой пары нервов проходят между фибрами самого главного мускула — сердца, окружают его отверстия, сердечные ушки и артерии, разветвляются даже в веществе легкого, и поэтому своими различными движениями могут производить весьма значительные изменения в крови. Ибо нервы, разветвляющиеся между фибрами сердца, заставляя его иногда расширяться или сокращаться со слишком большою силою и быстротою, направляют с силою необычайное количество крови к голове и всем наружным частям тела, иногда же эти самые нервы производят совершенно обратное действие. Что же касается нервов, окружающих входы в сердце, его ушки и артерии, то они приблизительно производят то же действие, как отдушины, посредством которых химики умеряют жар в своих печах, или как краны, устраиваемые в фонтанах для управления течением воды. Ибо назначение этих нервов состоит в том, чтобы в различной степени суживать и расширять входы в сердце и ускорять или замедлять таким путем вход и выход, крови, а следовательно, усиливать и уменьшать теплоту ее. Наконец, нервы, разветвляющиеся в легком, имеют то же назначение, ибо раз легкое состоит просто из ветвей дыхательного горла, легочной вены и легочной артерии, переплетающихся друг с другом, то, очевидно, нервы, разветвляющиеся в веществе легкого, сокращаясь, препятствуют воздуху свободно проходить из ветвей дыхательного горла, а крови из легочной вены — в ветви легочной артерии, чтобы оттуда направиться к сердцу. Поэтому эти нервы, сообразно различному своему движению, также усиливают или уменьшают теплоту и движение крови.

Все наши страсти служат нам весьма наглядным подтверждением того, что степень теплоты в нашем сердце бывает различна. Мы, несомненно, ощущаем иногда ее внезапное уменьшение или увеличение, а так как, как было показано нами в первой книге, мы, обыкновенно, неправильно полагаем, что наши ощущения находятся в тех частях нашего тела, которые послужили поводом к возникновению их в нашей душе, то почти все философы воображают, что наше сердце есть главное седалище страстей души. Это мнение и до сих пор самое распространенное.

Далее, так как способность воображения претерпевает большие изменения в силу тех изменений, какие происходят в жизненных духах, и так как жизненные духи у различных людей различны, вследствие различия в брожении или волнении крови, совершающемся в сердце, — то легко понять, отчего люди страстные представляют себе вещи совсем не так, как те, кто рассматривает их хладнокровно.

II. Другою причиною, сильно влияющей на усиление и ослабление этих чрезвычайных брожений крови, являются другие ветви тех нервов, о которых мы сейчас говорили.

Эти ветви, в свою очередь, разветвляются в печени, содержащей самую жидкую часть крови, или то, что называется, обыкновенно, желчью, в селезенке, которая содержит самую густую или черную желчь, в поджелудочной железе, содержащей кислоту, как кажется, весьма содействующую брожению, в желудке, кишках и других частях, содержащих млечный сок, — словом, они разветвляются во всех частях тела, могущих чем-либо влиять на брожение или движение крови. Даже артерии и вены связаны с этими нервами, что и открыл г-н Виллис (Willis) в нижнем стволе большой артерии, соединяющейся с нервами недалеко от сердца, в подмышковой артерии с правой стороны, в почечной вене (emulgente) и в некоторых других.

Итак, раз назначение нервов состоит в том, чтобы различным образом двигать теми частями, с которыми они соединены, то теперь легко понять, как нерв, например, окружающий печень, может, сжав ее, заставить большое количество желчи течь в вены и желчный канал, а эта желчь, смешавшись в венах с кровью и в желчном канале с млечным соком, войдет в сердце и вызовет в нем гораздо большую, сравнительно с обыкновенной, теплоту. Поэтому, когда нас волнуют известные страсти, кровь кипит в артериях и венах, жар разливается по всему телу, бросается в голову, и последняя наполняется таким множеством горячих и сильнодвижущихся жизненных духов, что своим стремительным течением они препятствуют воображению представить что-либо, помимо тех образов, какие они вызывают в мозгу, т. е. мешают думать о других предметах, кроме предметов господствующей страсти.

То же относится и к тем маленьким нервам, которые идут к селезенке и другим частям, содержащим материю более плотную и менее восприимчивую к теплоте и движению: они делают воображение совсем вялым и бездеятельным, заставляя течь в крови какую-нибудь плотную и трудно приводимую в движение материю.

Что касается нервов, окружающих артерии и вены, то их назначение — мешать, сжимая артерии и вены, крови идти в известном направлении и заставлять ее течь в те места, где есть свободный проход. Так, если часть большой артерии, снабжающая кровью все части тела, находящиеся над сердцем, сжата этими нервами, то кровь необходимо должна устремиться в голову в большем количестве и произвести таким образом изменение в жизненных духах, а следовательно, в воображении.

III. Следует заметить, что все это совершается механически, я хочу сказать, что все различные движения этих нервов при всех различных страстях происходят отнюдь не по повелению воли, но, напротив, совершаются помимо ее повелений и даже вопреки им, поэтому тело без души, устроенное таким же образом, как тело здорового человека, могло бы совершать все движения, сопровождающие наши страсти. Следовательно, и животные могут иметь подобные же движения, хотя бы они были простыми машинами.

Все это должно заставить нас преклоняться перед неисповедимою мудростью Того, Кто так хорошо устроил все пружины этой машины, что достаточно какому-нибудь предмету слегка затронуть оптический нерв тем или иным образом, чтобы вызвать множество различных движений в сердце, в других внутренних частях тела и даже в лице. Ибо недавно найдено, что тот самый нерв, который разветвляется в сердце и других внутренних частях, посылает также некоторые разветвления к глазам, рту и другим частям лица. Следовательно, никакая страсть не может возникнуть в нас, не проявившись вовне, потому что ни одно движение нервов, идущих к сердцу, не может произойти, не вызывая какого-нибудь движения в тех частях своих, которые разветвляются в лице.

Еще более замечательна связь и соответствие между нервами лица и некоторыми другими, соответствующими другим частям тела, которых нельзя назвать, производят эту тесную связь, как и в других случаях, маленькие нервы, идущие к лицу, которые опять-таки не что иное, как ветви того нерва, который спускается вниз.

Если обратить внимание на то, что мы чувствуем в минуту сильной страсти во внутренностях и в других частях тела, куда . проникают нервы, а также, какими это сопровождается переменами в лице, если принять во внимание, что все эти колебания наших нервов вполне непроизвольны, и даже совершаются вопреки всему тому сопротивлению, какое оказывает им наша воля, — то простое объяснение всех этих соответствий между нервами, приведенное нами, покажется достаточно убедительным.

Если же мы посерьезнее обратим внимание на причины и цель всего этого, мы найдем в нем такой порядок и такую мудрость, что легко будем в состоянии убедить самых ярых приверженцев Эпикура и Лукреция в том, что существует Провидение, управляющее миром. Когда я вижу часы, я вправе заключить, что существует разум, создавший их, потому что случаю невозможно сделать и устроить все колесики их. Тем более невозможно, чтобы случай и столкновение атомов способны были создать в людях и во всех животных такое множество разнообразных пружин с тою правильностью и пропорциональностью, какие указаны мною, и чтобы люди и животные могли рождать других людей и животных, им совершенно подобных. Итак, смешно думать и утверждать вместе с Лукрецием, что случай образовал все части, составляющие человека, что глаза созданы не для того, чтобы видеть, но мы приноровились видеть, потому что имеем глаза и т. п. относительно других частей тела. Вот его слова:

Lumina ne facias oculorum clara creata Prospicere ut possimus, et ut proferre viai Proceros passus, ideo fastigia posse, Surarum ac feminum pedibus fundata plicari:

Brachia turn porro validis exapta lacertis

Esse, manusque datas utraque ex pane ministras

Ut facere ad vitam possimus, quae foret usus.

Caetera de genere hoc inter quaecumque pretantur

Omnia perversa praepostera sunt ratione.

Nil ideo natum est in nostro corpore ut uti

Possimus, sed quod natum est, id procreat usum.1

He должно ли обладать прямо удивительным предубеждением по отношению к Провидению, чтобы, из страха признать Его, заблуждаться по доброй воле и не обращать внимание на такие сильные и убедительные доводы, как доводы, которые дает нам сама природа? Правда, раз захочешь стать вольнодумцем, или, вернее, нечестивцем, наподобие эпикурейцев, тогда не трудно погрузиться во тьму и видеть везде только обманчивый свет, тогда не трудно отрицать самые ясные вещи и с гордостью и тоном наставника утверждать самые ложные и темные.

Поэт, только что цитированный мною, может служить примером подобного ослепления вольнодумцев. Ибо он смело, вопреки всякому вероятию истины, решает наитруднейшие, самые темные вопросы и, видимо, не замечает даже самых ясных и очевидных идей. Если бы я вздумал остановиться на приведении отрывков из его сочинения, чтобы доказать сказанное мною, то мне пришлось бы сделать слишком длинное и скучное отступление от своего предмета. Но если разрешается сделать несколько замечаний, на минуту останавливающих ум на существенных истинах, то отнюдь непозволительно делать отступления, отвлекающие ум на долгое время от его главного предмета и обращающие его на предметы, не имеющие значения.

^{1 Не думай, что полные света глаза созданы для того, чтобы мы могли смотреть, не думай, что для того чтобы мы могли двигаться и имели возможность делать большие шаги, могут сгибаться ступни наших ног, опираясь на голени и ляшки, что руки с той и другой стороны даны нам для того, чтобы мы могли исполнять все, что для жизни потребно. Вообще все, что в этом роде ни толкуют, все превратно, все основано на ложном рассуждении. Ничего в теле не создано ради того, чтобы мы могли пользоваться им, но вследствие того, что оно на свет появилось, является и употребление его.}

Мы объяснили только что общие причины, как внешние, так и внутренние, тех изменений, какие происходят в жизненных духах, а следовательно, в способности воображения. Мы указали, что внешними причинами служат кушанья, употребляемые в пищу, и воздух, которым мы дышим, а внутренними — непроизвольное колебание известных нервов. Мы не знаем других общих причин и даже утверждаем, что их нет. Стало быть, раз способность воображения зависит со стороны тела лишь от этих двух вещей, именно: жизненных духов и устройства мозга, на который они действуют, — то, чтобы вполне познакомить читателя с воображением, нам остается здесь только указать различные изменения, какие могут произойти в веществе мозга. Но прежде чем рассмотреть эти изменения, нам следует объяснить связь наших мыслей с отпечатками в мозгу и взаимную связь этих отпечатков. Надо будет также дать некоторое представление о памяти и привычках, т. е. о той легкости, с какою мы мыслим о том, о чем уже думали, и с какою делаем то, что уже делали.

Из всех материальных вещей наиболее достойно внимания людей устройство их тела и соответствие между всеми частями, составляющими его, а из всего духовного — душа и все те отношения, какие она имеет, необходимые по отношению к Богу и естественные по отношению к телу.

Недостаточно чувствовать или смутно сознавать,^что отпечатки в мозгу находятся в связи друг с другом и что они сопровождаются движением жизненных духов, недостаточно также сознавать, что отпечатки в мозгу вызывают в разуме идеи, а движения жизненных духов вызывают в воле страсти, но следует, насколько возможно, ясно узнать причину всех различных сочетаний этих отпечатков и, главным образом, те действия, какие они могут произвести.

Нужно узнать их причину для того, чтобы познать Того, Кто один способен действовать в нас и сделать нас счастливыми или несчастными, нужно узнать действия их для того, чтобы познать самих себя, насколько это для нас возможно, и других людей, с которыми нам приходится жить. Только в таком случае мы будем знать, чем должно руководствоваться нам для достижения самого счастливого и совершенного состояния, какое только возможно для нас, согласно порядку природы и заповедям Евангелия, только в таком случае мы будем иметь возможность жить с другими людьми, зная наверно, как помочь самим себе в своих нуждах и им в их бедствиях.

Я не имею намерения в этой главе разрешить вполне эту столь обширную задачу. Я не имею притязаний на выполнение ее даже во всем своем сочинении: есть много вещей, которых я еще не знаю и ясного познания которых я не надеюсь достигнуть. Но есть некоторые, которые, по моему мнению, я знаю и которые я сумею объяснить: всякий ум, как бы ограничен он ни был, откроет, размышляя, больше истин, чем можно услышать от самого красноречивого оратора.

I. Не следует воображать себе, как это делает большинство философов, что дух становится телом, когда он соединяется с телом, а тело становится духом, когда соединяется с ним. Душа не распространяется по всем частям тела, чтобы дать ему жизнь и движение, как это рисует себе воображение, и тело не получает возможности чувствовать в силу своей связи с духом, как хотят, по-видимому, нас в этом уверить наши лживые и обманчивые чувства. Каждая субстанция остается тем, что она есть, и как душе не свойствены протяженность и движения, так и тело не способно чувствовать и иметь склонности. Вся известная нам связь между духом и телом сводится к естественной и взаимной связи между представлениями души и отпечатками в мозгу, с одной стороны, и между эмоциями души и движениями жизненных духов, с другой стороны.

Как только душа воспримет какие-нибудь новые идеи, в мозгу запечатлеваются новые отпечатки, и как только предметы произведут новые отпечатки, душа воспримет новые идеи. Это не значит, что душа рассматривает эти отпечатки: ведь они ей совершенно не известны, — не значит, что эти отпечатки заключают в себе ее идеи, так как в действительности между идеею и отпечатком нет ничего общего, — не значит, что душа воспринимает свои идеи об этих отпечатках: ибо, как мы объясним это в своем месте, нельзя представить себе, чтобы дух мог заимствовать что-либо у тела, чтобы он стал просвещеннее, чем есть, позаимствовав что-нибудь у тела, как уверяют в этом философы, желающие все познание разума вывести путем изменения (conversion) в образы (fantomes) или отпечатки в мозгу, per conversionem ad phantasmata.

Точно так же, когда душа хочет двинуть рукою, рука двигается, хотя душа и не знает даже, что нужно сделать для того, чтобы двинуть ею, и, с другой стороны, едва только придут в движение жизненные духи, душа испытывает эмоцию, хотя бы она и не знала, что в теле ее есть жизненные духи.

Когда я буду говорить о страстях, я скажу о связи между отпечатками в мозгу и движениями духов и о связи между идеями и эмоциями души, ибо от нее зависят все страсти. Здесь же я должен говорить только о связи идей с отпечатками в мозгу и о связи отпечатков между собою.

Есть три весьма важные причины связи идей с отпечатками в мозгу. Первая, и самая общая, — одновременность их. Ибо часто достаточно иметь известные мысли одновременно с присутствием в нашем мозгу некоторых отпечатков, чтобы эти отпечатки не могли более возобновиться, не вызывая в нас снова тех же мыслей. Так, например, если идея Бога представилась моему разуму в то время, когда созерцание трех букв Бог или звук этого самого слова воздействовали на мой мозг, то достаточно возобновиться отпечаткам, произведенным этими буквами или их звуками, чтобы я думал о Боге, и, обратно, я не в состоянии думать о Боге без того, чтобы при этом в моем мозгу не возобновились некоторые смутные отпечатки тех букв и звуков, которые были связаны с моими мыслями о Боге, ибо в мозгу всегда есть отпечатки, среди них найдутся также и имеющие некоторое отношение к нашим мыслям в данный момент, хотя часто эти отпечатки весьма несовершенны и неясны.

Вторая причина связи идей с отпечатками, предполагающая всегда первую, — воля людей. Воля необходима для установления порядка среди связей идей с отпечатками в мозгу и для приспособления этих связей к пользованию ими. Ибо если бы у людей от природы не было наклонности согласиться между собою относительно связи своих идей с видимыми знаками, то эта связь идей была бы не только совершенно бесполезна для общества, но даже весьма неправильна и несовершенна.

Во-первых, потому что идеи тесно связываются с отпечатками только тогда, когда жизненные духи бывают в сильном движении и делают эти отпечатки прочными. Жизненные же духи приводятся в волнение лишь страстями, поэтому если бы у людей не было страсти сообщать своих мнений и усваивать себе чужие, то, очевидно, точная связь идей с известными отпечатками была бы весьма слаба: люди стремятся к точным и правильным сочетаниям их лишь ради того, чтобы сообщать свои мысли друг другу.

Во-вторых, для образования такой связи, которая могла бы сохраниться на продолжительное время, необходимо повторение сочетания одних и тех же идей с одними и теми же отпечатками в мозгу, потому что при первом сочетании, если только оно не сопровождалось очень сильным движением жизненных духов, не может образоваться прочной связи, следовательно, если бы люди не уславливались в этом, то возникновение одних и тех же идей и одних и тех же отпечатков из этих сочетаний было бы делом совершенно случайным. Итак, воля людей необходимо должна установить связь одних и тех же идей с одними и теми же отпечатками, хотя это желание (volonte) условиться относительно этого есть не столько дело их намеренного решения, сколько дело побуждения, вложенного Творцом природы, Который создал людей друг для друга и вложил в них сильную наклонность к столь же тесному духовному сближению, сколь тесно они связаны физически.

Третья причина связи идей с отпечатками в мозгу есть природа, или постоянная и неизменная воля Творца. Так, например, есть не зависящая от нашей воли естественная связь между отпечатками, которые вызывают дерево или гору, видимые нами, и идеями дерева или горы, между отпечатками, какие производят в нашем мозгу крик страдающего и жалующегося человека или животного, выражение лица человека, угрожающего нам или боящегося нас, — и идеями страдания, силы, слабости и даже чувствами сострадания, страха и мужества, возникающими в нас.

Эти естественные связи — самые прочные изо всех, они большею частью одинаковы во всех людях и безусловно необходимы для сохранения жизни. Поэтому они не зависят от нашей воли. Наоборот, связь между идеями и звуками и известными знаками слаба и весьма различна в различных странах: она находится в зависимости от слабой и изменчивой воли людей, и это потому, что данная связь не безусловно необходима для жизни, а необходима только для жизни людей в разумном обществе.

Следует заметить, что связь идей, представляющих предметы умственные, отличные от нас, с отпечатками в нашем мозгу не будет и не может быть естественною, а следовательно, она будет или может быть различною в людях: она не имеет иной причины, кроме их воли и одновременности, о которой я говорил выше. Связь же идей всех материальных вещей с известными особыми отпечатками, напротив, будет естественною, а следовательно, существуют известные отпечатки, вызывающие во всех людях одну и ту же идею. Не подлежит сомнению, например, что все люди при виде четырехугольника созерцают идею четырехугольника, потому что эта связь естественная, но сомнительно, чтобы у них у всех возникала идея четырехугольника, когда они слышат слово «четырехугольник», потому что эта связь вполне произвольна. То же относится ко всем отпечаткам, связанным с идеями вещей умственных.

Так как отпечатки, имеющие естественную связь с идеями, действуют на разум и занимают его, следовательно, делают его внимательным, то большинство людей довольно легко понимает и удерживает истины наглядные и осязательные, т. е. отношения, существующие между телами, и обратно, так как отпечатки, не имеющие иной с идеями связи, кроме связи, установленной волею, не производят сильного действия на разум, то людям довольно трудно понять и еще труднее удержать в памяти истины абстрактные, т. е. отношения, существующие между вещами, не доступными воображению. Если же эти отношения притом несколько сложны, то они кажутся абсолютно непостижимыми, особенно тем, кто не привык к ним и, следовательно, путем постоянного размышления не укреплял связи этих абстрактных идей с их отпечатками, а другим же, хотя и кажутся вполне понятными, но в непродолжительном времени забываются ими, потому что эта связь почти никогда не бывает так прочна, как естественная.

Вся трудность понимания и запоминания умственных и абстрактных вещей происходит от трудности укрепить связь идей их с отпечатками в мозгу, поэтому, когда есть возможность объяснить отношения между вещами умственными отношениями вещей материальных, то их легко понять, и они так запечатлеваются в разуме, что не только в них легко убедиться, но также их легко можно запомнить. Довольно хорошим подтверждением этому может служить то общее понятие о духе, какое мы дали в первой главе этого сочинения.

Обратно, если отношения между материальными вещами выражены так, что нет необходимой связи между идеями этих вещей и отпечатками слов, обозначающих их, то понять их стоит большого труда, и они легко забываются. Например, тем, кто начинает изучать алгебру или аналитику, стоит большого труда усвоить алгебраические доказательства, усвоив же их, трудно сохранить их долгое время в памяти, так как квадраты, параллелограммы, кубы, тела и пр. здесь обозначаются посредством аа, ab, az, abc и т. п., отпечатки которых не имеют естественной связи с их идеями, а потому разум не находит возможности установить идеи их и рассмотреть отношения их.

Но те, кто начинают начальную геометрию, очень быстро и ясно схватывают те нетрудные доказательства, какие в ней приводятся, если только они отчетливо понимают употребляемые термины, потому что идеи квадрата, круга и т. п. по природе связаны с отпечатками фигур, которые изучающие видят перед глазами. Часто даже один чертеж фигуры, служащий для доказательства, объясняет его скорее, чем все рассуждения, приложенные к нему, потому что слова, будучи связаны с идеями лишь в силу произвольного соглашения, не вызывают этих идей с такою быстротою и ясностью, которая нужна для скорого понимания их отношения, — в этом, главным образом, и заключается причина трудности изучения наук.

Здесь уместно будет, между прочим, сказать, что писатели, выдумывающие множество новых слов и новых фигур, чтобы выразить свои мысли, создают часто совершенно бесполезные сочинения. Они хотят стать понятными, тогда как на самом деле они становятся непонятными. «Мы определяем все свои термины, — говорят они, — и другие должны следовать нам». Правда, другие охотно соглашаются в этом с ними, но природа их противится этому: их идеи не связаны с этими новыми терминами, так как для этого нужен навык, и навык большой. Быть может, у авторов этот навык есть, но читатели его не имеют. Отсюда мораль: если имеешь намерение поучать разум, то необходимо знать его, потому что должно сообразоваться с его природою, а не раздражать и не отталкивать ее.

Однако нельзя осуждать ту тщательность, с какою математики стараются определять свои термины, ибо, очевидно, их следует определять для избежания неточностей, но, по возможности, нужно пользоваться теми терминами, которые уже приняты и обычное значение которых не очень далеко от того значения, какое намереваются им придать, это, между тем, не всегда соблюдается в математике.

Но сказанным мы не хотим вовсе осуждать алгебру, особенно в том виде, как преобразовал ее Декарт, ибо если вначале новизна некоторых выражений этой науки представит затруднение для разума, зато в этих выражениях так мало разнообразия и неясности, а помощь, которую они оказывают разуму, настолько превосходит ту трудность, которую разум в них встречает, что, как нам думается, невозможно изобрести иной способ рассуждать и выражать свои рассуждения, более соответствующий природе разума и более пригодный для нахождения неизвестных истин. Термины этой науки не раздвояют способности разума, они не отягощают памяти, они удивительно сокращают все наши идеи и все наши рассуждения и путем навыка делают их в известной степени наглядными. Наконец, их польза превосходит значительно пользу чертежей, которые служат естественными обозначениями треугольников, квадратов и т. п., так как последние не могут быть приложены к исследованию и изложению истин, более или менее глубоких. Но довольно говорить о связи идей с отпечатками в мозгу, следует сказать кое-что о связи отпечатков между собою, а следовательно, о связи между идеями, соответствующими этим отпечаткам в мозгу.

II. Эта связь состоит в том, что отпечатки в мозгу настолько тесно связываются друг с другом, что одни из них не могут возобновиться, не вызывая в то же время всех тех, которые запечатлелись в одно время с ними. Например, если какой-нибудь человек присутствует на известной публичной церемонии, он замечает все ее обстоятельства и всех главных лиц, присутствовавших на ней, время, место, день и все остальные подробности, поэтому впоследствии достаточно ему будет вспомнить место или даже какое-нибудь менее важное обстоятельство, чтобы представить себе и все остальное. Вот почему, когда мы не помним главного имени какой-нибудь вещи, мы довольствуемся именем, обозначающим какое-нибудь обстоятельство, имеющее отношение к этой вещи. Так, например, не будучи в состоянии припомнить названия церкви, мы можем прибегнуть к названию вещи, имеющей к ней отношение, мы можем сказать: «Это та церковь, где была такая давка, где господин... говорил проповедь, куда мы ходили по воскресеньям». Не будучи в состоянии, например, припомнить собственное имя какого-нибудь лица, или, если нам неудобно назвать его собственным именем, мы можем указать на него так: «Человек, лицо которого изрыто оспой, этот высокий и хорошо сложенный человек, этот маленький горбун», — смотря по склонности своей к нему, — хотя не хорошо употреблять слова, выражающие презрение.

Взаимная связь отпечатков, а следовательно, идей, друг с другом служит основанием не только всех фигур риторики, но также множества других вещей, в высшей степени важных в политике и вообще во всех науках, имеющих какое-либо отношение к человеку, следовательно, служащих основанием многого, о чем мы будем говорить впоследствии.

Причина этой связи нескольких отпечатков друг с другом есть одновременность их запечатления в мозгу, ибо достаточно нескольким отпечаткам возникнуть в одно время, чтобы они не могли более возобновиться иначе, как все вместе, потому что жизненные духи, находя более свободный доступ в эти отпечатки, возникшие одновременно, продолжают двигаться посреди них, так как им легче пройти здесь, чем другими частями мозга, — это и есть причина памяти и телесных привычек, которые общи нам с животными.

Эти сочетания отпечатков в мозгу не всегда связаны с эмоциями духов, вещи, видимые нами, не всегда кажутся нам непременно или хорошими, или дурными. Эти сочетания могут также изменяться и уничтожаться, потому что, не будучи безусловно необходимыми для сохранения жизни, они и не должны быть всегда одними и теми же.

Но есть в нашем мозгу отпечатки, естественно связанные одни с другими, а также с известными эмоциями духов, потому что это необходимо для жизни, их связь не может или не может легко уничтожиться, потому что ей следует оставаться всегда неизменною. Например, представление большой высоты, которую мы видим под собою и откуда нам грозит опасность упасть, или представление какого-нибудь большого тела, готового упасть на нас и раздавить, естественно, связаны с представлением смерти и с эмоцией духов, побуждающей нас к бегству или к желанию убежать. Эта связь не изменяется никогда, потому что ей необходимо всегда оставаться одною и тою же, поэтому она покоится на устройстве мозговых фибр, какое мы имеем от рождения.

Все сочетания, не относящиеся к естественным, могут и должны уничтожаться, различные условия времени и места должны изменять их, чтобы, они были полезны для жизни. Полезно, например, куропаткам избегать людей с ружьями в местах, где охотятся за ними, и в то время, когда охотятся на них, но им нет необходимости избегать их в других местах и в другое время. Итак, для сохранения всех животных необходимо, чтобы существовали у них, во-первых, такие в мозгу сочетания отпечатков, которые могли бы легко возникать и уничтожаться, во-вторых, такие, которые могли бы уничтожаться лишь с трудом, и, наконец, такие, которые никогда не могли бы уничтожаться.

Весьма полезно тщательно исследовать различные действия, какие способны произвести эти различные сочетания, ибо эти действия очень многочисленны и имеют очень большое значение для познания человека.

III. Для изучения памяти, достаточно усвоить одну истину, именно: все наши различные перцепции связаны с изменениями, происходящими в фибрах главной части мозга, в которой преимущественно пребывает душа. Раз предположен этот единственный принцип, природа памяти объяснена. Ибо как ветви дерева, которые некоторое время были согнуты известным образом, потом легко опять сгибаются таким же образом, так и мозговые фибры, раз получив известные впечатления вследствие движения жизненных духов и воздействия предметов, в течение довольно долгого времени сохраняют способность легко воспринимать опять те же самые состояния (dispositions). Память же состоит не в чем ином, как в этой способности, потому что, когда мозг наш получает одни и те же впечатления, мы думаем об одних и тех же вещах.

Так как жизненные духи действуют на вещество мозга то с большею, то с меньшею силою и так как чувственные предметы производят впечатления гораздо сильнее, чем одно воображение, то отсюда нетрудно понять, почему все, воспринятое нами, припоминается неодинаково. Почему, например, то, что было воспринято несколько раз, представляется большею частью душе гораздо яснее, чем то, что было воспринято раз или два, почему припоминаются отчетливее те вещи, которые мы видели, чем те, которые мы только представляли себе, почему, например, мы лучше будем знать расположение вен в печени, только раз увидев это при диссекции печени, чем несколько раз прочитав об этом в сочинении по анатомии и т. п.

Если читатель возьмет на себя труд подумать надо всем нами сказанным о воображении и над тем немногим, что мы сейчас сказали о памяти, и если он отрешится от предрассудка, что наш мозг слишком мал для того, чтобы иметь возможность сохранить все эти многочисленные отпечатки и впечатления, то ему доставит удовольствие самому найти причину всех тех поразительных действий памяти, о которых с таким изумлением говорит блаженный Августин в десятой книге своей Исповеди. Мы не собираемся объяснять это подробнее, потому что каждому будет лучше потрудиться объяснить их самому себе: ведь все, что мы находим сами, всегда приятнее и производит на нас больше впечатления, чем то, что мы узнаем от других.

IV. Для изучения привычек необходимо знать, каким способом движет душа частями связанного с нею тела. Мы думаем следующим образом. По всей вероятности, в известных частях мозга — безразлично, каких именно — всегда есть достаточное количество жизненных духов, сильно волнующихся вследствие теплоты, полученной от сердца, из которого они вышли, и совсем готовых устремиться туда, где найдут свободный доступ. Все нервы заканчиваются во вместилище этих жизненных духов, и во власти души определить движение последних и направить их по этим нервам во все мускулы сердца. Войдя в эти мускулы, жизненные духи наполняют их, следовательно, сокращают их и, таким образом, движут частями, с которыми эти мускулы соединены.

Не представит труда убедиться в том, что душа движет телом указанным способом, простой факт, что после продолжительного голодания тщетною оказывается попытка сообщить своему телу известные движения, — не только она не удается, но даже с трудом является возможность держаться на ногах, простой факт, что если ввести в это время в свое сердце что-нибудь, содержащее большую дозу спирта, например вино или какую-нибудь подобную пищу, то тотчас же почувствуется, что теперь тело гораздо легче повинуется тебе и двигается, как угодно, — этот один факт достаточно показывает, как мне кажется, что душа не могла сообщить движения своему телу за недостатком жизненных духов и благодаря им она возвращает себе власть над ним.

Далее, расширение мускулов при движениях наших рук и всех частей нашего тела так заметно и ощутимо, и так естественно приписывать это расширение мускулов тому, что в них входит какое-нибудь тело, — подобно тому как воздушный шар может расшириться и надуться только тогда, когда он наполнится воздухом или чем-нибудь подобным, — что, кажется, не подлежит сомнению, что жизненные духи стремятся от сердца по нервам в мускулы, которые они расширяют и вызывают в них все движения, какие нам желательны, ибо, раз мускул наполнится, он необходимо сделается короче, чем тогда, когда был пуст, поэтому он тянет и движет часть, с которой соединен, как это изложено более подробно в сочинениях г-на Декарта «О страстях» и «О человеке». Однако мы не предлагаем этого объяснения, как совершенно доказанного во всех частях своих: чтобы сделать его вполне очевидным, требуется еще многое, чего почти невозможно* себе уяснить. Но для нашего исследования довольно бесполезно знать это, ибо, будет ли это объяснение верным или ложным, оно одинаково пригодно для объяснения природы привычек, потому что если душа не движет телом именно этим способом, то она, несомненно, движет им каким-нибудь другим, с ним очень схожим, который приведет нас к тем же самым выводам.

Для нашего исследования следует еще заметить, что не всегда пути, по которым движутся жизненные духи, достаточно открыты и свободны, вот почему, например, нам бывает трудно двигать пальцами с тою быстротою, которая требуется при игре на музыкальных инструментах, или двигать мускулами, служащими для произношения, при произнесении слов иностранного языка, но мало-помалу жизненные духи, в силу своего постоянного движения, открывают и выравнивают эти пути, так что со временем более не встречают в них препятствий. В этой-то легкости, с какою жизненные духи движутся в членах нашего тела, и состоят привычки.

Благодаря этому объяснению очень легко разрешить множество вопросов, относящихся к привычкам, как-то: почему дети легче усваивают новые привычки, чем люди взрослые, почему очень трудно отстать от старых привычек, почему люди, будучи постоянно вынуждаемы говорить, достигли такой легкости в этом, что произносят слова с невероятной быстротой и даже не думая о них, как это слишком часто случается с теми, кто читает молитвы, которые привык читать многие годы, — между тем, чтобы произнести только одно слово, надо двигать известное время и в известном порядке несколькими мускулами разом, как-то: мускулами языка, губ, гортани и грудобрюшной преграды. Но читатель может при некотором размышлении сам разрешить эти вопросы и некоторые другие, очень любопытные и полезные, и нам нет нужды останавливаться на них.

Из сказанного ясно, что существует большое сходство между памятью и привычками и что в известном смысле память может считаться за своего рода привычку. Ибо телесные привычки заключаются в той легкости, с какою жизненные духи движутся в известных местах нашего мозга, память же состоит в отпечатках, которые те же жизненные духи запечатлели в мозгу и которые являются причинами той легкости, с какою мы припоминаем вещи. Стало быть, если бы не было перцепций, связанных с движением жизненных духов и с этими отпечатками, то не существовало бы никакого различия между памятью и остальными привычками. Не трудно также понять, что животные, хотя они и не имеют души и не способны ни к каким представлениям, по-своему припоминают вещи, которые произвели впечатление на их мозг, и способны приобрести разные привычки, ибо, после сказанного мною о привычках, я думаю, представить себе, как постепенно члены их тела приобретают различные привычки, будет так же легко, как понять то, почему машина, совсем новая, не действует так же легко, как побывавшая уже некоторое время в работе.

I. Все части живого тела находятся в постоянном движении, как части твердые, так и части жидкие, как мясо, так и кровь, вся разница между движением их состоит в том, что движение частиц крови заметно и ощутимо, а движение волокон нашего мяса совсем неощутимо. Итак, различие между жизненными духами и веществом мозга состоит в том, что жизненные духи очень подвижны и очень жидки, а вещество мозга обладает некоторою твердостью и плотностью, поэтому жизненные духи распадаются на небольшие частицы и в короткое время исчезают, испаряясь через поры сосудов, содержащих их, и вместо них являются другие, совсем на них непохожие, мозговые же фибры не так легко уничтожаются, с ними не происходит частых значительных изменений, и все их вещество может измениться только в течение многих лет.

II. Самые значительные перемены, совершающиеся с мозгом одного и того же человека в течение его жизни, относятся к детству, к поре зрелого возраста и к старости.

Мозговые фибры в детстве мягки, гибки и нежны, с возрастом они становятся суше, тверже и грубее, в старости же лишены всякой гибкости, грубы и иногда содержат слишком много влаги, которую незначительная теплота, свойственная этому возрасту, не может заставить испариться. Ибо подобно тому как волокна, составляющие мясо, по нашему наблюдению, грубеют со временем, и мясо птенца куропатки, бесспорно, нежнее мяса старой птицы, так и мозговые фибры ребенка или юноши должны быть гораздо мягче и нежнее, чем фибры у лиц более старых.

Причину этих изменений мы узнаем, если примем во внимание, что эти фибры приводятся постоянно в движение жизненными духами, двигающимися вокруг них со всех сторон, ибо подобно тому как ветры сушат землю, на которую дуют, так и жизненные духи в силу своего постоянного движения делают мало-помалу большую часть фибр человеческого мозга суше, плотнее и тверже, поэтому-то у лиц старых они почти всегда будут менее гибки, чем у молодых, а между людьми одинакового возраста — у пьяниц, которые многие годы злоупотребляли вином или подобными же опьяняющими напитками, фибры должны быть также тверже и менее гибки, чем у тех, кто всю свою жизнь воздерживался от этих напитков.

Различное же состояние мозга у детей, взрослых и стариков и есть весьма важная причина той разницы в способности воображения, какую мы замечаем в эти три возраста, о чем мы будем говорить далее.

Мне кажется очевидным, что мы связаны со всеми вещами и, естественно, имеем отношения ко всему окружающему, и это нам весьма полезно для сохранения и удобства жизни. Но эти отношения не все равны. Мы гораздо больше дорожим Францией, чем Китаем, солнцем, чем какой-нибудь звездой, своим собственным домом, чем домом своих соседей. Существуют невидимые нити, привязывающие нас гораздо теснее к людям, чем к животным, к нашим родителям и друзьям теснее, чем к посторонним, к тем, от кого мы ждем материальной поддержки, больше, чем к тем, от кого мы ничего не ждем и кого не опасаемся.

Относительно этой естественной связи между нами и другими людьми следует прежде всего заметить, что она тем сильнее, чем больше мы нуждаемся в людях. Родные и друзья тесно связаны друг с другом: можно сказать, что у них горести и бедствия, так же как радости и благополучие, общие, ибо все страсти и все чувства наших друзей передаются нам через впечатление, какое производит на нас их обращение и выражение их лица. Но так как, в сущности, мы можем жить без них, то эта естественная связь между нами и ими не будет еще самою тесною.

I. Младенцы, находящиеся в утробе матери, тело которых еще вполне не сформировалось, и которые сами по себе находятся в состоянии наибольшей, какую только возможно допустить, слабости, должны иметь со своими матерями связь самую тесную, какую мы лишь можем себе представить. И хотя душа их отделена от души их матери, но тело их не отделено от ее тела, то, должно думать, они имеют те же чувства и те же страсти — словом, все те душевные состояния, которые возбуждаются в душе по поводу движений, происходящих в теле.

Итак, дети видят то же, что видят их матери, слышат те же крики, получают те же впечатления от предметов и волнуются теми же страстями. Ибо раз выражение лица человека, охваченного страстью, передается тем, кто смотрит на него, и, естественно, сообщает им страсть, подобную той, какая волнует его, хотя бы связь этого человека с теми, кто смотрит на него, была не особенно велика, то, как мне кажется, мы имеем основание думать, что матери способны сообщать детям своим все те же чувства и страсти, которые волнуют их. Ибо тело ребенка образует одно тело с телом матери, кровь и жизненные духи одни и те же у него и у нее, чувства же и страсти суть естественные следствия движений жизненных духов и крови, и эти движения неизбежно передаются от матери ребенку. Итак, страсти, чувства и вообще все душевные состояния, поводом к которым служит тело, одни и те же у матери и у ребенка.

Это мне кажется несомненным в силу многих причин. Уже из того факта, что мать, которая сильно была испугана при виде кошки, рождает ребенка, каждый раз при виде этого животного приходящего в ужас, легко сделать тот вывод, что ребенок, следовательно, должен был испытывать также ужас и эмоцию жизненных духов при виде того, что видела его мать, когда носила его, потому что вид кошки, не делающей ему никакого вреда, вызывает в нем такие странные явления. Однако я высказываю все это лишь как предположение, которое, по моему мнению, достаточно будет доказано впоследствии.

Ибо всякое предположение, пригодное к разрешению всех трудностей, которые могут представиться, должно считать положением неоспоримым.

II. Невидимые узы, какими Творец природы связывает все свои творения, достойны Божественной мудрости и заслуживают изумления людей, ничто, вместе взятое, не будет так поразительно и поучительно, но мы не думаем об этом. Мы позволяем вести себя, не обращая внимания ни на Того, Кто нас ведет, ни на то, как Он нас ведет: природа так же сокрыта от нас, как и Творец ее, и мы чувствуем движения, какие происходят в нас, и не обращаем внимания на двигателей их. А между тем мало есть того, что нужнее нам было бы знать, чем это, ибо от познания этих вещей зависит понимание всего, что имеет отношение к человеку.

Вследствие самого устройства нашего мозга мы, естественно, склонны к подражанию, ибо это необходимо для гражданского общества. Не только необходимо, чтобы дети верили своим родителям, ученики — учителям, низшие — тем, кто стоит выше их, но всем людям нужно еще иметь некоторое расположение усваивать то же обращение и совершать те же действия, как те люди, с которыми они хотят жить. Ибо для того, чтобы люди сближались, им необходимо походить друг на друга телом и духом. Это служит основанием множества вещей, о которых мы будем говорить дальше. Но для того, что нужно нам сказать в этой главе, необходимо еще знать, что в мозгу существуют естественные предрасположения, побуждающие нас как к состраданию, так и к подражанию.

Итак, не нужно упускать из виду, что жизненные духи стремятся, естественно, в части нашего тела не только для того, чтобы произвести в них те же действия и те же движения, какие, как мы видим, происходят у других людей, но также для того, чтобы дать возможность почувствовать некоторым образом их страдания и разделить их бедствия. Ибо опыт говорит нам, что, когда мы смотрим с большим вниманием на того, кого жестоко бьют или кто получил рану, то жизненные духи с силою переносятся в части нашего тела, соответствующие тем, которые, как мы видим, были повреждены у другого, если только мы не направим в другое место течения этих духов по своему желанию, раздражая сильно какую-нибудь часть тела, не ту, какая у другого, как мы видели, была повреждена, или если естественное стремление жизненных духов к сердцу и внутренностям, обыкновенно возникающее при внезапных эмоциях, не увлечет и не изменит того течения, о котором мы говорим, или если, наконец, какая-нибудь необычайная связь отпечатков в мозгу с движениями жизненных духов не произведет того же действия.

Это стремление жизненных духов в части нашего тела, соответствующие тем, которые, как мы видим, были повреждены у других, очень заметно у людей деликатных, обладающих живым воображением и весьма слабым и изнеженным телом. Весьма нередко эти люди чувствуют своего рода дрожание в ногах, когда, например, смотрят внимательно на кого-нибудь, у кого есть язва или кому в эту минуту наносят удар. Вот что пишет мне один из моих друзей (привожу это для подтверждения моей мысли): «Когда один немолодой уже человек, живущий у одной из моих сестер, заболел, то молоденькая служанка дома держала свечу в то время, как ему пускали кровь из ноги. При виде того, как вонзили ланцет, ею овладел такой страх, что в течение трех или четырех дней потом она в том же месте в ноге чувствовала такую сильную боль, что принуждена была лежать в постели это время». Причина же этого случая, согласно моему принципу, та, что жизненные духи с силою разливаются в частях нашего тела, соответствующих тем, которые, как мы видим, повреждены у других, и, следовательно, держат их в большем напряжении и делают их более ощутимыми для нашей души с тою целью, чтобы она была настороже и избегала беды, которая, как мы видим, приключилась с другими.

Это сострадание в телах производит сострадание в душах. Оно побуждает нас помогать другим, потому что этим мы помогаем самим себе. Наконец, оно удерживает нашу злобу и жестокость. Ибо отвращение к крови, страх смерти — словом, чувственное впечатление сострадания часто препятствует убивать животных даже тем людям, которые вполне убеждены, что животные просто машины: большинство людей не может убивать их, не раня себя, в силу возвратного действия сострадания.

Особенно следует заметить здесь, что вид раны, полученной кем-нибудь, вызывает в тех, кто видит ее, повреждение тем большее, чем слабее и нежнее будут эти лица, потому что это зрительное впечатление с силою направляет жизненные духи в части тела, соответствующие тем, которые, как мы видим, повреждены, -и они производят на фибры тела слабого человека впечатление более сильное, чем на фибры тела сильного и крепкого.

Поэтому на сильных и здоровых людей не действует вид какого-нибудь убийства, к состраданию побуждает их не столько то неприятное действие, какое оно производит на тела, сколько то, что оно неприятно их рассудку. Эти люди не имеют сострадания к преступным действиям, они непреклонны и неумолимы. Что же касается женщин и детей, то они испытывают большие страдания при виде повреждений, какие на их глазах наносят другим. Невольно сильно сострадают они несчастным и не могут спокойно ни видеть, как бьют животное, ни слышать его крика.

Что касается младенцев, находящихся еще в утробе матери, то так как фибры их тела несравненно нежнее фибр женщин и детей, то и движение духов должно производить в них изменения гораздо значительнее, как это будет видно далее.

Опять-таки пусть сказанное мною сейчас рассматривается, если желательно, как простое предположение, но, если читатель хочет ясно представить то, что я намерен изложить в этой главе, он должен постараться хорошенько понять его. Ибо оба предположения, сделанные мною, суть принципы множества вещей, которые, обыкновенно, считаются очень трудными и даже непостижимыми и которых действительно, как мне кажется, невозможно уяснить, не принимая этих предположений. Следующие примеры могут служить объяснением и даже доказательством этих двух сделанных мною предположений.

III. Приблизительно лет семь или восемь тому назад в больнице для неизлечимо больных можно было видеть молодого человека, родившегося умалишенным, тело которого было искалечено в тех самых местах, в которых обычно бывает искалечено тело колесуемых преступников. Он прожил почти двадцать лет в таком состоянии, многие лица видели его, и покойная королева-мать, посетив эту больницу, полюбопытствовала взглянуть на него и даже дотронуться до рук и ног этого молодого человека в тех местах, где они были искалечены.

Согласно положениям, установленным мною, причина этого несчастного случая та, что мать этого калеки, узнав, что будут колесовать преступника, отправилась смотреть на казнь. Каждый удар, наносимый этому несчастному, производил потрясающее впечатление на воображение этой матери, а чрез своего рода отражение1 — и на нежный и слабый мозг ее ребенка. Мозговые фибры этой женщины были приведены в чрезвычайное движение и, может быть, порвались в некоторых местах вследствие сильного течения жизненных духов, вызванного при виде столь ужасного дела, но ее фибры были достаточно плотны и поэтому вполне не порвались. Мозговые же фибры ребенка, не будучи в состоянии противостоять стремительному потоку жизненных духов, совершенно порвались, и повреждение было настолько сильно, что ребенок навсегда потерял разум. Вот причина, почему он явился на свет лишенным рассудка. Причина же, почему у него члены были искалечены в тех же местах, как у преступника, казнь которого видела его мать, следующая.

При виде этой казни, действительно способной привести в ужас женщину, жизненные духи у матери направились с силою от ее мозга ко всем тем частям ее тела, которые соответствовали частям тела преступника,2 и то же самое произошло в ребенке. Но так как кости. матери имели возможность противостоять действию этих жизненных духов, то они и не были повреждены ими. Быть может, она даже не чувствовала ни малейшей боли, ни малейшего содрогания ни в руках, ни в ногах, когда раздробляли их у преступника. Но это быстрое движение жизненных духов могло унести мягкие и слабые частицы костей ребенка, ибо кости принадлежат к тем частям тела, которые образуются последними, и они обладают слишком небольшою крепостью у детей, еще находящихся в утробе

^{1 Согласно первому предположению.}

^{2 Согласно второму предположению.}

матери. При этом следует заметить, что если бы эта мать направила движение этих жизненных духов к какой-нибудь другой части тела, раздражая как-нибудь ее, то, согласно всему сказанному, у ее ребенка, быть может, не были бы сломаны кости, но была бы весьма повреждена часть, соответствующая той, к которой мать направила бы жизненные духи.

Этот случай может вообще объяснить, каким образом женщины, увидевшие во время беременности людей с известными приметами на лице, сообщают своим детям те же знаки в тех же частях тела, отсюда можно заключить также, что мнение, будто женщины трут какую-нибудь скрытую часть тела, когда замечают предмет, поражающий их и когда их волнует какая-нибудь сильная страсть, — имеет основание, ибо этим только можно объяснить то, что родимые пятна чаще бывают на этих скрытых частях, чем на лице ребенка.

Мы имели бы немало примеров, подобных только что приведенному, если бы дети могли жить, получив такие сильные повреждения, но по большей части они выкидыши. Ибо, можно сказать, причиною смерти почти всех детей, умирающих в чреве матери, если они не были больны, бывает или испуг, или страстное желание, или какая-нибудь другая сильная страсть их матери. Вот другой довольно замечательный пример.

Еще не прошло года с тех пор, как одна женщина, смотревшая со слишком большим усердием на изображение святого Пия во время празднования его канонизации, разрешилась от бремени младенцем, совершенно походившим на изображение святого. У него было старческое лицо, насколько это возможно для ребенка, не имеющего бороды. Его руки были сложены крестом на груди, глаза обращены к небу, лоб у него был очень мал, потому что на картине лик этого святого был поднят к куполу церкви и обращен к небу, так что у него также почти не было заметно лба. У него на плечах было что-то вроде опрокинутой митры с несколькими круглыми родимыми пятнами на тех местах, где митры украшены драгоценными камнями. Словом, этот ребенок весьма походил на изображение, по образу которого создала его мать силою воображения. Весь Париж мог это видеть, как и я, потому что этого ребенка довольно долго сохраняли в винном спирте.

Этот пример имеет ту особенность, что не вид живого и волнуемого какою-нибудь страстью человека вызвал такую эмоцию в жизненных духах и крови матери и произвел такое странное действие, а только вид картины, однако это действие было весьма сильно и сопровождалось большою эмоциею духов или вследствие пыла и рвения матери, или вследствие волнения, вызванного в ней шумом праздника.

Итак, когда эта мать напряженно и с эмоцией жизненных духов смотрела на изображение святого, дитя, согласно первому предположению, глядело на него, как и она, с тем же напряжением и при той же эмоции духов. Мать, будучи сильно поражена этим изображением, подражала ему, по крайней мере, согласно второму предположению, в своей позе, ибо так как тело ее совершенно сложилось и фибры его достаточно были крепки для противодействия течению жизненных духов, то она и не могла подражать или уподобиться ему во всем. Но так как фибры тела ребенка были слишком слабы, а следовательно, восприимчивы ко всякого рода воздействиям, то стремительное течение духов повлияло так сильно на его тело, что сделало его вполне подобным изображению, виденному им, подражание, к которому более всего расположены дети, достигло своей высшей степени. Но это подражание, сообщив телу ребенка такую необычайную форму, причинило ему смерть.

У писателей найдется много других примеров силы воображения матерей, и ничего не может быть иногда причудливее выкидышей. Ибо женщины рождают не только детей-уродов, но также они рождают детей, похожих на плоды, которые они желали бы поесть: яблоки, груши, виноградные кисти и т. п. Когда матери слишком живо представляют себе и страстно желают поесть, например груш, то утробные дети, если зародыш одушевлен, представляют их и желают их так же страстно, и (будет ли зародыш одушевлен или нет) течение жизненных духов, вызванное образом желаемого плода, разливается по маленькому тельцу, способному легко изменить форму, благодаря своей мягкости, и эти бедные дети становятся похожими на вещи, которых они слишком страстно желали. Но матери не терпят от этого никакого вреда, потому что тело их не настолько слабо, чтобы принять фигуру воображаемых ими тел, так что они не могут подражать им и стать совершенно подобными им.

Однако не следует думать, что эта связь между матерью и ребенком, которую я только что объяснил и которая причиняет иногда очень сильные повреждения, была бы чем-то бесполезным или ненужным в природе. Напротив, она кажется очень полезной для размножения рода человеческого или для образования зародыша, и она, безусловно, необходима для передачи известного устройства мозга, которое должно быть различным в различное время и в различных странах, ибо необходимо, например, чтобы в известных странах у ягнят вследствие самого устройства мозга была склонность убегать от волков по той причине, что волков много в этих местностях и они очень опасны для ягнят.

Правда, это общение между мозгом матери и мозгом ее ребенка иногда имеет дурные последствия, когда матери поддаются какой-нибудь сильной страсти, однако, мне кажется, что без этого общения ни женщины, ни животные не могли бы рождать детей, принадлежащих к тому же виду. Ибо не допуская этого общения мозга матери с мозгом ребенка, хотя и можно было бы до некоторой степени объяснить образование зародыша вообще, как довольно удачно пытался сделать это г-н Декарт, однако очень трудно объяснить, как лошадь не приносит теленка, а курица — яйца, которое бы заключало маленькую куропатку или какую-нибудь птицу нового вида, и я думаю, что те, кто размышлял об образовании зародыша, согласятся с моим мнением.

Правда, самое разумное и самое согласное с опытом решение этого трудного вопроса об образовании зародыша представляет мнение, что дети уже совершенно образовались даже до акта зачатия и что их матери только сообщают им во время беременности обыкновенный рост. Однако общение между жизненными духами и мозгом матери и жизненными духами и мозгом ребенка, кажется, все же нужно для регулирования роста ребенка и для распределения частей, служащих для его питания, приблизительно в таком же порядке, как в теле матери, т. е. оно делает ребенка подобным матери или принадлежащим к тому же виду, что и она. Это ясно из тех случаев, когда воображение матери расстраивается и какая-нибудь сильная страсть изменяет естественное устройство ее мозга, ибо тогда, как мы объяснили, в силу этой связи между матерью и ребенком изменяется строение тела ребенка, и матери иногда выкидывают зародышей, тем более похожих на плоды, которые они хотели, чем меньше противодействия встречают жизненные духи в фибрах тела ребенка.

Мы не отрицаем, однако, что Бог, не прибегая к этой связи между матерью и ребенком, о которой мы говорим, мог бы расположить так точно и правильно все необходимое для размножения видов на бесконечные времена, что никогда матери не выкидывали бы и даже всегда имели бы детей одной величины, одного цвета — словом такими, что их можно было бы принимать друг за друга, ибо мы не должны измерять могущества Божия своим слабым воображением и нам не известны основания, которыми Он мог руководствоваться при устройстве своего творения.

Мы видим постоянно, что растения и деревья без помощи этого общения производят довольно правильно себе подобных и что птицы и многие другие животные не нуждаются иногда в нем, чтобы вырастить и вывести из яиц детенышей, именно тогда, когда высиживают яйца, принадлежащие другим видам, например когда курица высиживает яйца куропатки, ибо, хотя мы имеем основание думать, что зерна и яйца содержат уже в себе те растения и тех птиц, которые выходят из них, и что, может быть, маленькие тела этих птиц получили свое устройство благодаря тому общению, о котором мы говорили, а растения — свое устройство посредством какого-нибудь иного равносильного общения, однако, быть может, это — простая догадка. Если бы даже это и не было догадкой, то нельзя, однако, — потому что сделано Богом — судить окончательно о том, каковы вещи, которые Он мог бы сделать.

Все же, если принять во внимание, что растения, получающие питательные соки от своей матери, гораздо больше походят на нее, чем те, которые выходят из зерна, например тюльпаны, выходящие из луковиц, будут того же цвета, как мать их, а те, которые выходят из зерен, почти всегда весьма отличаются от нее, — то нельзя сомневаться, что, если общение матери с плодом не безусловно необходимо для того, чтобы он принадлежал к тому же виду, оно всегда необходимо для того, чтобы плод был совершенно похожим на нее.

Стало быть, хотя Бог и предвидел также, что это общение мозга матери с мозгом ребенка ее и может иногда причинить смерть зародыша или произвести уродов вследствие расстройства воображения матери, однако это общение настолько удивительно и столь необходимо в силу оснований, высказанных мною, и в силу многих других, которые я мог бы еще привести, что предвидение этих неудобств не могло помешать Богу осуществить свое намерение. Можно сказать, в известном смысле, что Бог не имел намерения произвести уродов, ибо мне кажется очевидным, что, если бы Бог создал только одно животное. Он никогда не создал бы его уродливым. Но, имея намерение произвести достойное удивления творение путями самыми простыми и связать всех своих тварей одних с другими, Он предвидел известные явления, которые необходимо воспоследуют из порядка и природы вещей, и это не отвратило Его от Его намерения. Ибо хотя урод сам по себе есть творение несовершенное, но, если его рассматривать в связи с остальными тварями, он не делает мира несовершенным или недостойным мудрости Творца.

Однако мы уже в достаточной степени выяснили, какое влияние может оказывать воображение матери на тело ее ребенка. Теперь нам предстоит исследовать влияние материнского воображения на разум ребенка и таким образом проследить в самом их возникновении первоначальные, искажения разума и воли людской, что и составляет главную нашу цель.

IV. Нам уже известно, что отпечатки в мозгу сопровождаются чувствами и идеями души, а эмоции жизненных духов в теле не могут произойти без соответствующих им движений в душе, словом, все страсти и все телесные чувства сопровождаются действительными душевными чувствами и страстями. Так как теперь, согласно нашему первому предположению, отпечатки в мозгу матерей и движения их жизненных духов сообщаются их детям, то в душе последних возникают те же чувства и те же страсти, которые волнуют их матерей, и, следовательно, их сердце и разум извращаются всевозможными способами.

Если встречается много детей, имеющих на лице родимые пятна или следы идеи, поразившей их мать, несмотря на то что фибры кожи оказывают гораздо больше сопротивления движению духов, чем мягкие части мозга, и несмотря на то что жизненные духи гораздо медленнее движутся около кожи, чем в мозгу, то тем более мы не имеем основания сомневаться в том, что жизненные духи матери производят в мозгу их детей многочисленные отпечатки их извращенных эмоций. Поэтому если глубокие отпечатки в мозгу и соответствующие им эмоции духов удерживаются надолго и иногда даже на всю жизнь, то, очевидно, так как нет ни одной женщины, которая не имела бы какой-нибудь слабости и которую во время ее беременности не волновала какая-нибудь страсть, найдется очень немного таких детей, у которых разум не был бы в каком-нибудь отношении извращен и которые не имели бы какой-нибудь преобладающей страсти.

Мы имеем слишком много примеров, подтверждающих сказанное, и всем известно, что есть целые семьи, члены которых страдают сильными недостатками воображения, унаследованными ими от своих родителей, но здесь нет необходимости специально приводить примеры. Напротив, более уместно в утешение некоторым лицам указать, что если недостатки родителей не являются естественными или свойственными природе человека, то следы и отпечатки в мозгу детей, происшедшие благодаря им, могут сгладиться со временем.

Все же не мешает привести здесь в пример короля английского Иакова, о котором говорит кавалер Д'Игби (D'lgby) в изданной им книге «Poudre de Sympathie». Он уверяет в этой книге, что во время беременности Марии Стюарт королем Иаковом, когда некоторые шотландские вельможи вошли в ее комнату и убили в ее присутствии ее секретаря, итальянца, несмотря на то что она бросилась между ними с целью помешать им, — при этом сама принцесса получила легкие ранения — ужас, охвативший ее, произвел такое сильное впечатление на ее воображение, что сообщился ребенку, которого носила она в себе, вследствие этого сын ее, король Иаков, всю свою жизнь не мог видеть обнаженной шпаги. Д'Игби говорит далее, что испытал это на самом себе, при своем производстве в кавалеры: государь должен был прикоснуться шпагой к его плечу, но он протянул руку со шпагой прямо к лицу и поранил бы его, если бы кто-то не направил шпаги, куда следовало. Примеров подобного рода, впрочем, так много, что совершенно бесполезно разыскивать их у писателей. Мы не думаем, чтобы кто-либо стал оспаривать это, ведь, наконец, единственная причина того, что множество людей не выносят вида крысы, мыши, кошки, лягушки, а особенно пресмыкающихся животных, как например змей и ужей, — тот ужас, который испытали их матери при виде этих животных во время своей беременности.

V. Я особенно желал бы обратить внимание читателя на то, что, по всей вероятности, люди сохраняют еще и поныне в своем мозгу отпечатки и впечатления своих прародителей. Ибо подобно тому как животные производят себе подобных, имеющих в мозгу своем те же самые отпечатки, в силу чего животные одного вида имеют одни и те же симпатии и антипатии и совершают одни и те же действия в одних и тех же случаях, так точно наши прародители после их грехопадения получили столь сильные отпечатки и столь глубокие впечатления от воздействия чувственных предметов, что легко могли передать их детям. Таким образом, сильная привязанность к чувственным вещам, какую мы имеем уже во чреве матери, и великое удаление наше от Бога, в этом состоянии могут быть отчасти объяснены только что сказанным.

Ибо если, согласно установленному порядку природы, все душевные состояния неизбежно должны соответствовать отпечаткам в мозгу, то, можно сказать, уже со времени зачатия мы во грехе и заражены испорченностью наших родителей, потому что уже с этого времени мы сильно привязаны к чувственным удовольствиям. Нося в своем мозгу отпечатки, подобные отпечаткам в мозгу у лиц, давших нам жизнь, мы необходимо должны обладать теми же самыми страстями и наклонностями, имеющими отношение к чувственным предметам.

Итак, мы необходимо рождаемся в вожделении и первородном грехе.1 Мы должны родиться в вожделении, раз вожделение есть не что иное, как естественное действие, какое отпечатки в мозгу должны произвести на разум, чтобы приохотить его к чувственным вещам, мы должны родиться в первородном грехе, раз первородный грех есть не что иное, как победа и власть вожделения над разумом и сердцем ребенка.2 По всей вероятности, власть вожделения или победа его над разумом и есть то, что в детях называется первородным грехом, а в людях взрослых — грехом действительным.

VI. Однако, как кажется, из положений, установленных мною, можно было бы вывести противоречащее опыту заключение, что мать всегда должна сообщать своему ребенку привычки и наклонности, подобные тем, какие она имеет, сравнительную легкость к представлению и изучению того, что она знает: ибо все это, как было сказано, зависит лишь от отпечатков и впечатлений в мозгу. Несомненно ведь, что отпечатки и впечатления в мозгу матери передаются детям. Этот факт был доказан приведенными выше примерами из жизни людей, а еще более подтверждается он примерами, заимствованными из царства животных, мозг детенышей которых имеет те же отпечатки, что и мозг животных, родителей их, ведь поэтому-то все животные одного вида имеют одинаковый голос, одним и тем же образом двигают своими членами и, наконец, прибегают к одним и тем же уловкам при ловле добычи или при защите от врагов. Отсюда же должно следовать, что раз все отпечатки в мозгу матерей запечатлеваются также в мозгу детей, то дети должны рождаться с теми же привычками и качествами, какие имеют их матери, и даже сохранять их, обыкновенно, в течение всей жизни, потому что привычки, приобретенные с самой ранней юности, сохраняются дольше всех других, это, однако, противоречит опыту.

Чтобы ответить на это возражение, должно обратить внимание на то, что есть двоякого рода отпечатки в мозгу. Одни — естественные, или свойственные природе человека, другие — приобретен-

^{1 См.: Объяснение первородного греха.}

^{2 Св. Павла Поел. к Римл., гл. 5, 6, 12, 14 и т. д.}

ные. Естественные очень глубоки, и они не могут совершенно изгладиться, приобретенные же, напротив, могут легко утратиться, потому что по большей части они не так глубоки. Хотя естественные и приобретенные отпечатки разнятся с виду только по степени и хотя нередко первые не обладают такою силою, как вторые, что доказывается постоянно подтверждающеюся возможностью приучения животных делать совершенно обратное тому, к чему влекут их естественные отпечатки (приучают, например, собаку не трогать хлеба и не бежать за куропаткой, которую она видит и чует), однако между этими отпечатками есть и существенная разница: природные отпечатки имеют, так сказать, тайные связи с другими частями тела, ибо все пружины в механизме нашего тела помогают друг другу удерживаться в своем естественном состоянии. Все части нашего тела взаимно способствуют всему, что необходимо для сохранения или возобновления естественных отпечатков, поэтому их нельзя совершенно изгладить, и они воскресают тогда, когда их считали уже уничтоженными.

Напротив, отпечатки приобретенные, хотя бы они даже были сильнее, глубже и больше естественных, мало-помалу утрачиваются, если их не стараются сохранять путем постоянного возобновления причин, которыми они были вызваны, потому что другие части тела не только не содействуют их сохранению, но, наоборот, постоянно стремятся сгладить их и уничтожить. Эти отпечатки можно сравнить с обыкновенными повреждениями тела: это — раны, полученные нашим мозгом, которые зарастают сами собой, как и другие раны, в силу удивительного устройства механизма нашего тела. Если в щеке сделать разрез больше даже рта, это отверстие мало-помалу закроется. Разрез же рта, будучи естественным, никогда не может срастись. То же относится и к отпечаткам в мозгу: естественные не изглаживаются, приобретенные же со временем утрачиваются. Истина эта имеет громадное значение для морали.

Следовательно, так как все естественные отпечатки находятся в тесной связи с телесной организаций, то они передаются детям во всей своей силе. Так, попугаи производят птенцов, способных издавать те же крики и петь те же песни, что и они сами. Но так как приобретенные отпечатки существуют только в мозгу и не проявляются в остальном теле, — разве только отчасти, например, они проявляются в том случае, когда они были запечатлены эмоциями, сопровождающими сильные страсти, — то они и не должны передаваться детям. Так, попугай, здоровающийся и прощающийся со своим хозяином, не произведет птенцов так же выдрессированных, и люди ученые и искусные не будут иметь детей, похожих на них в этом отношении.