Разыскания о жизни и творчестве А.Ф. Лосева

2.1. Черная шапочка мастера (К 30-летию публикации романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» в журнале «Москва»)

Нижеследующие заметки смело можно отнести к разряду многочисленных и более-менее спорных попыток «расшифровки» знаменитого романа Михаила Булгакова. Громада загадок «Мастера и Маргариты», но и не меньшая громада поражений и побед, понесенных и одержанных его внимательными читателями, взывают к одному – к осторожности. Потому-то, если браться за очередную «разгадку», то допустимо позволить себе, с одной стороны, относительную малость «замаха», и здесь такая малость – головной убор одного из литературных героев. И нужно привлечь при этом, с другой стороны, максимально новые для исследователей факты, желательно крупные по значимости и потенции, такие факты ушедшей российской жизни первой трети XX века, мимо которых творцу романа было бы трудно пройти, знай он о них в нужный момент. Черная шапочка с головы мастера, ее происхождение и возможная символика – в связи с одним очень примечательным и пока малоизвестным веянием духовной жизни булгаковской Москвы – вот наша главная тема.

Для начала раскроем роман (в его общеизвестной редакции) на той 13-й главе «Явление героя», где пред Иваном Бездомным впервые предстают мастер и его шапочка.

Следующий после клиники Стравинского раз, когда мастер и его атрибут снова явлены читателю, приходится на главу 24-ю под названием «Извлечение мастера». Здесь Воланд распорядился исполнить просьбу Маргариты, и утерянный было ею возлюбленный, ночной Иванушкин гость, очутился в доме № 302-бис, что на Садовой улице. «Он был в своем больничном одеянии – в халате, туфлях и черной шапочке, с которой не расставался». Мастер и Маргарита снова соединились, чтобы уже никогда более не покидать друг друга, не на земле, правда, а в той неведомой стороне, куда указал дорогу сам Воланд. «Прощение и вечный приют» – так называется заключительная глава романа. Пилат получил прощение, мастер – вечный приют тишины и свободы, а читатель – третью, и последнюю, возможность встретиться с героями, а также возможность убедиться, что и здесь мастер не расстается с шапочкой («Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах» – так говорила Маргарита, «идя с мастером по направлению к вечному их дому»).

Как видим, шапочка на голове булгаковского избранника неизменна, она столь неотделима от героя, что писатель даже не побоялся тревожить эстетические чувства своих читателей, вновь и вновь поминая ее, шапочки, засаленность. На то она и авторская воля; мы не будем обсуждать и тем более осуждать подобные приемы поэтики у Булгакова. Нам сейчас важнее принять как должное существование вечной (потому – засаленной) шапочки мастера и важно понять, что же с такой настойчивостью выпячивал и подчеркивал ею автор «Мастера и Маргариты».

Сразу скажем, на что шапочка ни в коем случае не указывала, как бы ни хотелось того поклонникам булгаковского творчества. Речь идет о прототипе. Сколько в романе расставлено фигур, сколько роздано фигурам имен со всеми привходящими и говорящими деталями! Перед нами не просто некий толстяк с багровой физиономией, но председатель домкома номер такой-то (не без титула деятель) Никанор Иванович Босой; не просто легендарный Пилат, но сын короля-звездочета, пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат (смесь исторических данных и апокрифических подробностей); не просто Христос, а Иешуа по прозвищу Га-Ноцри (а здесь подробности уже вполне этнографические). Даже у главной героини, как ни хранил свою тайну ее любовник, достоверно известно отчество: Маргарита Николаевна. Прямо не роман, а паспортный стол какой-то! И вот на этом фоне некоего буйства именований высится одинокая фигура мастера, у которого нет не только имени или фамилии, но даже и прозвище отсутствует: слово «мастер», написанное со строчной буквы, скорее передает профессионально-оценочный оттенок (мастер-закройщик, мастер художественного слова), для личной же интонации и специального выделения персоны имярек явно нужна прописная буква – Мастер. Недаром в эпилоге (где повествуется об активных действиях следствия, кажется, чекистского) констатировано, что так и «не удалось добыть и фамилию похищенного больного» и что «сгинул он навсегда под мертвой кличкой: „Номер сто восемнадцатый из первого корпуса“». Словом, автор романа приложил все свои силы и всю свою изобретательность, чтобы сказать каждому простому читателю и непростому булгаковеду: не ищите прототипа для мастера, видите, у него нет имени, нет и быть не может…

К этой особой позиции, занятой Булгаковым в сфере именований, мы еще вернемся, когда у нас появится шанс на достойные романа истолкования. А пока нужно возвращаться к шапочке мастера или, точнее, к букве «М», шитой на шапочке желтым шелком. Увы, исследователи, которые оказались нечувствительны к настойчивым указаниям автора романа и вопреки им выискивали-таки приметы прототипа, принялись читать это «М» как инициал имени «Михаил» (те, кто посчитал мастером самого Булгакова) или имени «Максим» (те, кому привиделся здесь Максим Горький – есть и такие ¹). С подобными чтениями даже уже не интересно спорить. По сравнению с ними куда полезнее обратиться к давней гипотезе В.Я. Лакшина, который в порядке эксперимента предложил масонскую расшифровку буквы на шапочке мастера: «Мастер-строитель» ². Но поскольку сам автор гипотезы в дальнейшем затронутую тему особо не развивал, видимо, не найдя настоящих масонских нитей в судьбе автора романа, для нас данный пример «M-чтения» больше сгодится для коллекции, зафиксируем его как таковой.

А наша точка зрения, вкратце, следующая. Во-первых, буквенное украшение шапочки, не являясь чьим-то инициалом, призвано было знаменовать идею выделенности, избранности носителя шапочки (заметим по случаю: хороши были бы масоны, ежели бы они где ни попадя расставляли указания на свое тайное общество). Во-вторых, начальная буква «М» некое слово все же представляет, но она попросту тавтологична, она сообщает, что он, мастер, является мастером же. Вспомним, что сотворена сия буква руками Маргариты, то есть руками не только той женщины, что «шила вот эту самую шапочку», но она же и «сулила славу» своему возлюбленному, остро переживала за судьбу главного сочинения мастера, даже «подгоняла его и вот тут-то стала называть мастером». Вышивание (стежками? крестиком?) по шапочке предстает, таким образом, просто как своего рода письменное закрепление отношений двух людей. Вроде росчерков в загсе. Но если упомянутые подписи призваны только скрепить, так сказать, союз двух сердец, то буква в исполнении Маргариты несет еще и прежде всего оценочную функцию (мой возлюбленный – творец великого произведения) и вместе с тем функцию клятвы верности («говорила, что в этом романе ее жизнь»). Вполне допустимо еще и предположение – а разборку с буквой «М» нам пора уже заканчивать, – что Маргарита могла бы оставить на шапочке мастера и свой собственный инициал. Но тогда получается вовсе даже скучно, вовсе в духе форменного загса: эдакое удостоверение со стороны мужа (сама шапочка), со стороны жены («М» и старательный росчерк) и печать резинового штемпеля… Нет, такое прочтение буквы на шапочке попросту излишне, избыточно. А как же напоминание о любимой? Что ж, великий Мастер нашел ему место, только не понадобились какие-то слова или их сокращения. Напоминаниям и воспоминаниям куда надежнее служит, как известно, язык цвета. Желтого шелка начертание по черной материи, желтое на черном – что может еще лучше сообщить, вернее, напомнить о первой встрече мастера и Маргариты? Вспомним и мы. «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы… И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. <…> Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам», – так говорил мастер, говорил и тоже вспоминал, вспоминал желтое на черном как главное, именно как знак судьбы.

Итак, даже буква «М» на шапочке, даже начало некоего слова (как мы уже постарались показать, это слово простое – «мастер») ни в коем случае не колеблет изначальную авторскую установку на сокрытие прототипа героя. Максимально демаскирующий фактор ничто, оказывается, не демаскирует и не расшифровывает. На что указывает шапочка, ответ наш вполне ясен, да его и не составляет особого труда найти: она выделяет мастера на всеобщем фоне, символизирует его избранность и даже, если угодно, богоизбранность. На что – знаем. Но можно ли спросить, на кого указывает шапочка, этот символ избранничества? И не прототип мастера нас интересует, а реальный человек, на голове которого воочию наблюдалась черная шапочка и реально (хотя, скорее всего, и тайно) выделяла этого человека среди других и прочих. И Булгаков реально мог знать об этом человеке и об этой шапочке. Так допустимо ставить вопрос, не посягая на незыблемую тайну прототипа мастера и одновременно принимая важнейшую булгаковскую особенность – ничего никогда не выдумывать. Ведь общеизвестно, что роман «Мастер и Маргарита» объективно предстает как своеобразная летопись московской жизни или как мгновенный срез, как художественная фотография московских реалий и раритетов. Спросить можно, выходит, так: чью именно шапочку водрузил Михаил Афанасьевич на голову мастера? Или осторожнее спросим: мог водрузить – чью?

Будем по возможности последовательны в поисках непростого ответа на этот вопрос, стараясь не пропустить любую мыслимую возможность и постепенно сужая область наших поисков, переходя от множества шапочек к шапочке одной-единственной, от множества всевозможных носителей головных уборов к носителю уникальному, тем и приближаясь к вполне определенной личности, несущей свое имя и фамилию, свою судьбу, счастье и боль.

Первое, что приходит на ум, когда речь заходит о головных уборах для употребления не на улице, а в помещениях, в домашнем обиходе, это так называемая ермолка, или феска. Сейчас этот головной убор уже вышел из моды, а в первой половине или, скорее, трети XX века он был еще весьма употребителен в среде, так сказать, «чистой» публики, будучи передан по эстафете из дворянско-помещичьего быта XIX века. Этот комнатный колпак-наплешник, эту легкую шапочку «вплоть по голове, без околыша или какой-либо прибавки» (исчерпывающее определение и термины заимствуем у В.И. Даля ³) можно отыскать в литературных произведениях того же М.А. Булгакова. Скажем, «Сон седьмой» в «Беге» живописует социальное расслоение русской эмиграции следующим образом: господин Корзухин восседает за громаднейшим письменным столом в пижаме и золотой ермолке, а к нему является нищий «женераль» Чарнота в черкеске и кальсонах лимонного цвета; налицо выпуклая, зримо предметная оппозиция золотой ермолки и «золотого» исподнего. Приходилось пользоваться удобствами ермолки-фески и самому писателю, о чем красноречиво свидетельствуют известные фотографии 1930-х годов: явлен Мастер за работой, на голове красуется нарядная шапочка со свисающей набок кисточкой. Наверное, сторонники идеи приравнивания мастера и Мастера вдохновлялись именно этими фотографиями, обнаруживая «шапочку мастера» именно здесь, – и поступали так напрасно. Несчастному, неустроенному, неприкаянному мастеру чуткий Мастер ну никак не мог напялить на голову то, что описано… Кроме того, ермолки-фески не бывали черными (отнюдь, они щеголяли разноцветием и снабжались, для увеселений, восточными орнаментами) и не приспособлены для ручного изготовления (уют с приметами достатка покупаем, как водится, в магазинах). Вместе с данным сортом головных уборов, одновременно избавляясь от соответствующей ереси «прототипов», отринем также еще один тип домашних колпаков того же булгаковского времени – тюбетейку. Таковую, как известно, любил нашивать М. Горький, видимо, памятуя о поволжско-татарской своей юности. Тюбетейке также не бывать черной, не бывать шитой тонкими ручками любимой женщины (обычаи мусульманских семей брать здесь в расчет не приходится), не бывать носительницей идеи избранничества.

Пойдем дальше. Многое из того, чего не хватает ермолкам, фескам и тюбетейкам, обнаруживается у так называемых академических шапочек: им полагается быть черными, да и украшают они вполне избранные головы. Только применительно к случаю мастера предполагаемый смысловой потенциал оного головного убора оказывается чуть великоват. Мастер явно не принадлежал к высшей научной элите, потому и внешний атрибут такой принадлежности был бы ему не к лицу. Мастер – писатель, да к тому же гонимый. Но тут возможен вариант, он подсказан недавно (в 1977 году) опубликованной мемуарно-мемориальной повестью Валентина Катаева «Алмазный мой венец». Вот как сказано в ней об одном герое воспоминаний: «Не исключено, что он видел себя знаменитым французским писателем, блестящим стилистом, быть может даже одним из сорока бессмертных, прикрывавшим свою лысину шелковой шапочкой академика вроде Анатоля Франса» ⁴. Сказанное отнесено, сразу скажем, не к Михаилу Булгакову (в повести он выведен как «синеглазый»), а к Исааку Бабелю, то бишь «конармейцу», – именно он вполне мог примерять на себя литературную награду, мечтательно сидючи в парижском кафе. Отметим попутно, сколь широко В. Катаев обобщил метод именования, обнаруживаемый нами в запасниках «Мастера и Маргариты» (у него уже два десятка лиц именованы, подобно мастеру, со строчной буквы), и поблагодарим писателя за помощь. Да, черная академическая шапочка в ее французском прочтении-уточнении, в виде символа признания именно литературных заслуг вполне могла фигурировать как предмет дружеского трёпа и подначек в писательском кругу тех лет, и в устах Катаева-мемуариста ее упоминание можно рассматривать почти как протокольный факт. Мог и Булгаков, со смешанным чувством юмора и печали, возложить сей знак принадлежности к «бессмертным» на голову своего героя… вернее, это сделала Маргарита, торопя литературную славу своего избранника. Такую возможность мы никак не можем сбрасывать со счетов. Однако, поскольку нам доподлинно не известно, произошло ли на самом деле где-то в Москве тех лет водружение символической «французско-академической» шапочки (да еще и неофициально, да еще и в подвальной комнате), придется на этом и остановиться. Подобного факта мы не знаем, но такой мотив, такую окололитературную реминисценцию предполагать вполне разумно.

Остаются еще черные (вплоть по голове) шапочки духовных лиц, а именно скуфьи, скуфейки, скуфеи. Их носят православные монахи. Применительно к людям светским интересующие нас головные уборы подобает упоминать разве что иносказательно и метафорически. Пример, далеко не ходя, возьмем у того же В. Катаева. Он пишет о Есенине: «…Ко мне зашел королевич, трезвый, тихий, я бы даже сказал благостный – инок, послушник. Только скуфейки на нем не было» ⁵. Была ли, спросим в свой черед мы, скуфейка на мастере? Прямолинейный и скорый ответ напрашивается сам: нет, не была, потому что он не являлся монахом. Однако, если говорить всерьез, т.е. заводить речь о шапочке-символе, так ли уж подходит прямой ответ и скорый приговор? Не будем же спешить, ибо мы подошли к трудному и ответственному, следовательно, кульминационному моменту наших поисков.

Мотив монашества, если пока рассматривать схиму только как метафору, вовсе не чужд, конечно, образу мастера. Он, автор хроники времен пятого прокуратора Иудеи, жил вполне уединенно (до появления Маргариты в его подвале), был явно не от мира сего (вспомним Воландову реплику о сюжете романа: «О чем, о чем? О ком? …Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы?»), был, наконец, смиренен и, одновременно, жил целенаправленно и подвижнически. Как монах в скиту или монастыре всецело посвящает свою жизнь служению Господу, так мастер всецело отдал себя роману о Пилате и Иешуа. Да, этот головной убор и этот осеняющий жест рукою Маргариты символически прямы и безупречны: черная шапочка (скуфья) отметила человека тайного обета, покрыла главу монаха в миру. Данное прочтение, между прочим, нисколько не противится вполне светскому смыслу шапочки как награды «академической», о котором мы говорили чуть ранее. Символ схимы и творчества, служения и мастерства, символ тайного духовного подвига – вот что такое, на наш взгляд, черная шапочка безымянного булгаковского героя.

Мы сформулировали некую объясняющую гипотезу, не выходя за видимые пределы романа «Мастер и Маргарита». И вот теперь самое время спросить, жил ли в Москве тех лет человек, для которого и сама шапочка, и ее эзотерическое (пусть только для посвященных открытое) значение описывались в точности теми же словами, каковые мы до сих пор только и употребляли.

Ответ утвердительный: такой человек жил, и звался он Алексей Федорович Лосев. Это имя хорошо известно современному образованному читателю как имя крупнейшего филолога-классика, автора фундаментальной «Истории античной эстетики» и многих работ по философии, филологии, языкознанию, эстетике, музыковедению, как имя последнего в ряду славных имен русских мыслителей Серебряного века. Но пока еще не так широко известен недавно (в октябре 1993 года, на открытии Международной научной конференции, посвященной столетию со дня рождения А.Ф. Лосева) обнародованный факт, весьма примечательный для нашего вопроса о шапочке мастера. Как сообщила Аза Алибековна Тахо-Годи, ученица и наследница философа, в далеком 1929 году, 3 июня, А.Ф. Лосев и его супруга В.М. Соколова-Лосева приняли тайный монашеский постриг под именами Андроника и Афанасии ⁶. Тайна была настолько глубокой, что даже А.А. Тахо-Годи, знавшая семью Лосевых еще с 1944 года (как аспирантка профессора Лосева) и потом, после кончины Валентины Михайловны в 1954 году, ставшая его супругой, даже она не знала тогда этой тайны. А неизменная черная шапочка на голове Алексея Федоровича всегда почиталась ею как неизбежный предмет домашнего обихода да еще, пожалуй, как напоминание о трагических временах пребывания Лосева на ударных стройках Беломорканала, – он вернулся оттуда в 1933 году почти слепым и без волос на голове. Шапочка для согрева… Сообщение Азы Алибековны стало возможным только после внимательного изучения материалов из архива Лосева, прежде всего дневниковых записей В.М. Лосевой и некоторых указаний на тайное монашество в лагерной переписке супругов (теперь письма частично опубликованы). Кроме того, среди семейных реликвий были обнаружены и, что называется, вещественные доказательства, относимые к принадлежностям монашеского одеяния. Тут-то и стало окончательно ясно, что сама черная шапочка, которую Лосев более полувека носил на голове (и всякий раз по специальному трафарету шилась новая, когда прежний экземпляр ветшал), что особая форма ее, мало похожая на стандартную «профессорскую», форма скуфьи, свидетельствует о том же. Тайное было изначально символизировано, но лишь теперь стало очевидным, стало явным.

Но позвольте, при чем здесь мастер и его головной убор – могут спросить нас. Неужели же автору «Мастера и Маргариты» пришлось (не без помощи Воланда, так, выходит?!) сначала попасть в октябрьскую Москву 1993 года, там вооружиться информацией о лосевской новооткрытой тайне и в срочном порядке возвращаться ровно на шестьдесят лет назад, в октябрь 1933 года, к той самой (второй) редакции романа, где впервые появились новые действующие лица, их желтые цветы и черная шапочка?.. Все получается в точности по тому шуточному рецепту, который прописал однажды известный литературовед А.З. Вулис для тех ретивых «булгакоманов», что готовы сочетать реалии романа с любыми самыми «романтическими» соображениями, какие только могут прийти в голову ⁷. Так что, коли гипотеза наша требует вмешательства Воланда, она… тоже слишком романтична?

Нет, не слишком. Все встанет на свои места, если удастся доказать, что М.А. Булгаков действительно знал (или с большой вероятностью мог знать) о Лосеве и некоторых особых обстоятельствах его жизни, причем это узнавание происходило в пору активного формирования замысла и воплощения бессмертного романа. Доказательство такое, надо отметить, дать весьма сложно, особенно если учесть, что пока не известно, увы, ни одного свидетельства каких-либо прямых контактов между этими людьми. Жили в одном городе, оба самозабвенно любили театр и, наверное, сиживали не раз в одном зрительном зале, но – не пересеклись, не сошлись. Так не могут сойтись два берега одной реки.

Однако меж берегов может быть мост. И такой мост, как мы попытаемся показать, все-таки был, был посредник, самой судьбой призванный соединить берег Булгакова с берегом Лосева: Павел Сергеевич Попов (1892 – 1964).

Мост на сторону автора романа выстраивается так. Интересующий нас П.С. Попов вошел в круг Булгакова во второй половине 1920-х годов, о чем единодушно твердят многие мемуаристы. Он быстро завоевал статус близкого человека, добровольно и, заметим, весьма энергично взявши на себя никем не тронутую ношу верного летописца-биографа. Сошлись, таким образом, как раз накануне начала работы над «романом о чёрте». О степени же близости свидетельствует уже имя Патя, каковым неизменно пользовались в обиходе дома Булгакова. Можно судить также и по интенсивности переписки, когда они разделялись известным расстоянием в физическом пространстве (архивный фонд Булгакова в Рукописном отделе РГБ хранит три десятка посланий Пати), и по интимности дружеских жестов, когда таковое расстояние устремлялось к нулю, по ритуалу их шутейного соревнования, кто кого опередит при прощальном рукопожатии и… чмокнет в ручку, о чем упоминает Мариэтта Чудакова в известном «Жизнеописании» ⁸. Она же специально подчеркивает роль П.С. Попова и отмечает, что его письма «нередко играли провоцирующую роль, на которую адресат охотно откликался, подробно, по пунктам, отвечая на вопросы» ⁹. Ясно также, что непосредственное (письменно не зафиксированное) общение надо полагать тогда еще более плодотворным, то бишь провоцирующим. Информация из уст vis-á-vis не просто циркулировала в их тесном дружеском кругу, но и с неизбежностью трансформировалась в ткань рождавшихся тогда булгаковских образов. Ибо таков был сам Булгаков – неустанный коллекционер или, лучше (пусть и грубо) сказать, мощный пылесос, не упускающей ни одной мало-мальски приметной пылинки в культурной атмосфере тогдашней Москвы. Остается добавить, что среди знакомых Булгакова, преимущественно журналистов, литераторов и театралов, П.С. Попов занимал исключительное место как признанный знаток дел в сферах научных и философских.

В сторону как раз философского берега, в сторону А.Ф. Лосева конструкция моста прокладывается не менее уверенно. Начать можно, пожалуй, с 1916 года, когда оба они, недавние товарищи по университету, дебютировали первыми своими достаточно крупными работами под одной обложкой «Юбилейного сборника проф. Г.И. Челпанову от участников его семинариев в Киеве и Москве». Статья А.Ф. Лосева называлась «Эрос у Платона», П.С. Попова интересовал «Бергсон и его критики». После «переворота» и гражданской войны их последующие встречи не могли не произойти там, где еще было много начинаний и где теплились надежды интеллигенции дореволюционной закваски, – в ГАХНе, сначала Российской, затем Государственной академии художественных наук. По крайней мере, с 1926 по 1930 год (летом 1930-го академия была окончательно разгромлена) они самым тесным образом работали над созданием первого тома «Энциклопедии художественных наук». Тогда П.С. Попов заведовал Терминологическим кабинетом, а А.Ф. Лосев активно обеспечивал сие маленькое учреждение словарными статьями. Конечно, даже если в записной книжке заведующего кабинетом возле записи «Лосев» значится великое множество пунктов «словника» ¹⁰, даже если в бумагах Попова почти семьдесят лет пролежали две готовые статьи ¹¹ Лосева («Игра» и «Единство» – только недавно они были опубликованы в четвертом томе лосевского собрания сочинений), конечно, это еще мало свидетельствует о степени близости коллег по работе. Однако для нас важна здесь уже сама возможность с уверенностью утверждать, что в период активного сближения Пати с Булгаковым в круг хороших знакомых первого – точно – входил Лосев ¹².

В цепочке наших доказательств можно было бы остановиться уже на данном месте, констатируя искомое: да, Патя Попов вполне мог сообщить своему задушевному собеседнику, живописуя типы и лики из ГАХНа, что один из его коллег (о, это весьма активный ученый; что ни год, он выпускает – «изданием автора» – по несколько книжек весьма любопытного, если не сказать гениального, содержания!) вдруг стал носить черную шапочку несколько странной формы… Мог сообщить, что-то присовокупив в предположение на сей счет, и благополучно перейти на другие темы, забыв о проходной, может быть, реплике своей. А для случая Михаила Афанасьевича, надо с нажимом подчеркнуть, особой внешней реакции ждать и не приходится: он никогда ни с кем не делился замыслами, планами, не впускал соглядатаев в свою творческую кухню. Потому тот же П.С. Попов, к примеру, узнал о появлении в романе мастера и Маргариты лишь после смерти автора. Прочитав машинопись в декабре 1940 года, он сознавался в письме Е.С. Булгаковой: «Зная по кусочкам роман, я не чувствовал до сих пор общей композиции. <…> И я думал по новому заглавию, что Мастер и Маргарита обозначают Воланда и его подругу» ¹³. Еще одна особенность Булгакова-писателя требует упоминания, она нам, жаждущим каких-то доказательств, ставит жесткие и даже скорее жесточайшие рамки. Его рукописи поразительно пустынны для литературоведа, в них практически нет следов поиска слов и набросков сюжета, нет симптомов типичной писательской муки творчества. На бумагу он изливал готовое. Аллюзии же, ассоциации, подоплеки и символы достались исследователям, чьи поприща, таким образом, никогда не будут скончаемы. В академически-сдержанной форме о том же сказала в свое время М.О. Чудакова, первой обследовав творческие рукописи М.А. Булгакова и настоятельно советуя своим коллегам-исследователям «не возлагать больших надежд на письма, дневники и мемуары современников» ¹⁴. Булгаковский внутренний мир был трудносообщим и в устной форме (беседы в кругу близких) и в письменной (черновики и эпистолярий). Все это приходится говорить, чтобы в какой-то мере оправдать наши «ухищрения» вокруг шапочки мастера. Не следует ждать милости от природы и надеяться, что где-то в бумагах Булгакова, на полях среди виньеток, силуэтов и профилей (это у Пушкина так, это пушкинистам раздолье!) отыщутся машинально вписанные инициалы имярек, что в дневниковых записях П.С. Попова будет выложено на блюдечке: «Вчера рассказал о шапочке, М.А. очень взволновался». Приходится расстаться с воображаемым литературоведением и довольствоваться скупыми методами литературоведения реального.

Однако вернемся к мосту. Дело в том, что с лета 1995 года об отношениях А.Ф. Лосева и П.С. Попова стало известно много больше, чем просто как о пересечении по профессиональным интересам. Стало доступно многотомное следственное дело № 100256 из Центрального архива ФСБ РФ, посвященное так называемому православно-монархическому центру, в котором А.Ф. Лосеву отводилась роль идейного лидера. Также обнаружились (не чудо ли? но рукописи, как точно сформулировано одним из героев романа Булгакова, не горят) обширные материалы из архива самого А.Ф. Лосева, совокупно изъятые при аресте 18 апреля 1930 года и считавшиеся безвозвратной потерей. Рукописи действительно не горят: если бы эти бумаги не попали в заточение (вышло – для сохранения) на Лубянку, они бы, скорее всего, погибли летом 1941 года, когда фашистская авиабомба с роковой и слепой неизбежностью выбрала лосевское жилище на Воздвиженке… Новообретенные документы еще тщательно изучаются, подлежат публикации и публикуются, и на это направлены усилия некоторых членов культурно-просветительского общества «Лосевские беседы» и его руководителя А.А. Тахо-Годи. Но уже сейчас можно сказать: интересующие нас люди, проходя по одному «делу», были действительно близки, близки столь тесно, сколь это допустимо предположить для единомышленников, входящих в узкий круг полулегального (или даже нелегального) сообщества. Конечно, о каком-то «православно-монархическом центре» можно говорить только на инфернальном языке «соколов Генриха Ягоды». Мы же должны сказать о небольшом кружке московских интеллектуалов, в основном философов, математиков и литераторов, каковых объединило желание сохранить самобытность отечественной духовности и развить ее неиссякаемый потенциал на базе оригинально-русского начинания под общим названием имяславие. Без краткого отступления для характеристики последнего не обойтись, да к тому же эти дополнительные сведения еще пригодятся нам при возвращении в сферу «вокруг Булгакова».

Насколько можно судить по разрозненным данным из различных источников, активное обсуждение проблем имяславия протекало в Москве на протяжении всех 1920-х годов. Так, в Отделе рукописей РГБ хранятся тезисы доклада В.Н. Муравьева «Имяславие как культурно-философское учение», датированного 17 сентября 1921 года ¹⁵. Другую границу этого периода можно примерно обозначить началом 30-х годов, когда А.Ф. Лосев закончил отрывок, предназначенный для своей последней, перед арестом вышедшей, книги «Диалектика мифа». Теперь данный текст, трактующий общие философские принципы имяславия, издан под условным названием «Миф – развернутое магическое имя» в третьем томе лосевского собрания сочинений ¹⁶. Однако эта проходившая в пореволюционной Москве религиозно-философская дискуссия объективно продолжала дискуссию иную, уже дореволюционную. Та началась как «афонский спор об Имени Божием» с книги схимонаха Илариона под названием «На горах Кавказа», вышедшей в свет в 1907 году, а ее заключением можно (достаточно, впрочем, условно) считать письмо о. Павла Флоренского 1923 года, направленное имяславцам-инокам на Кавказ. Два имяславских периода, как видим, перекрываются в своих границах. И все-таки есть смысл их различать, поскольку они существенно отличаются и тональностью споров, и содержательными акцентами, и списком участников. Есть и общее: имяславцы были всегда гонимы, сначала со стороны царской власти и Св. Синода, вплоть до войсковой операции по высылке афонской братии имяславцев в 1913 году, потом со стороны советского правительства, когда дело кончилось арестом московских дискуссионеров и подавлением загадочного «бунта имяславцев» снова на Афоне, теперь уже Новом, на Кавказе.

История имяславия (в особенности второго периода) пока еще не написана, как и не изучены толком все религиозные, философские и социальные черты этого интереснейшего явления духовной жизни России начала XX века. Поэтому приходится ограничиться здесь лишь самыми общими характеристиками. Начат был «афонский спор» монахами-практиками, отшельниками и ревнителями уединенного «умного делания». Они не были искушены в теологических тонкостях, но свято верили в Иисусову молитву и, следовательно, в то, что Имя Божие уже по самой своей Сущности свято и потому есть Сам Бог. Потом в споры включились лучшие богословы и далее, и в первом и во втором периодах, религиозные философы. Словом, в едином движении соединились, как говорил в своем докладе В.Н. Муравьев, «простые люди, претерпевшие гонения за свою веру, и мыслители, облекшие эту веру в научную форму» ¹⁷. И этот союз готовил новые плоды. Как раз в такой момент П.С. Попов, член имяславского кружка, оказался вхож в круг знакомцев уже известного автора пьес, хлестких фельетонов и занимательных рассказов.

Итак, вот с чем мы возвращаемся на заметно окрепший мост Лосев – Булгаков: в период максимального сближения с кругом московских имяславцев П.С. Попов, скорее всего, знал ряд интеллектуальных и духовных тайн, как общих, в рамках имяславского «дискуссионного клуба», так и частных, например, о чете Лосевых. Сейчас остается только гадать, в какой дозировке и под каким видом эта сокровенная информация попала в творческую лабораторию М.А. Булгакова. Но если принимать гипотезу, что имяславские изыскания и связанные с ними персоналии действительно оказались ведомы автору «Мастера и Маргариты», то просто нельзя теперь удержаться от соблазна и хотя бы эскизно не наметить возможные «имяславско-лосевские» мотивы знаменитого романа. На подобном, именно имяславском, фоне роман еще никогда, кажется, не рассматривался, и в свете имяславия некоторые его особенности приобретают новый и подчас неожиданный характер.

Начнем с черной шапочки мастера. Не стоит повторять все сказанное ранее о ее символике – после имяславского экскурса она получила лишь более мощную и, одновременно, драматическую подоснову. Следует разве добавить, что соединение этой шапочки с именем Лосева еще явственней намечалось в одной из промежуточных редакций романа. Именно в сцене возвращения мастера после ходатайства Маргариты перед Воландом тот явился таким: «Ватная мужская стеганая кацавейка была на нем. Солдатские штаны, грубые высокие сапоги. Весь в грязи, руки изранены, лицо заросло рыжеватой щетиной» ¹⁸. Сразу несколько исследователей в свое время проницательно заподозрили, что герой романа прибыл не из благопристойной лечебницы, а из одного вполне определенного учреждения ГУЛАГа. Нам остается заметить, что данная редакция романа датируется концом 1933 года, а бывший «заключенный каналоармеец» А.Ф. Лосев вернулся в Москву к тому же сроку. Нелишне узнать, что и такая значимая деталь, как цвет упомянутой щетины, является вполне говорящей – Лосев был рыж. Кстати сказать, в том же варианте романа в эпизоде финального полета над миром участников Воландова суда можно обнаружить вполне прямое наименование места, где писатели носят телогрейку и сапоги, и еще одно прицельное (биографически развертываемое) указание: «Я никогда ничего не видел. Я провел свою жизнь заключенным. Я слеп и нищ» ¹⁹. Так мог бы вздохнуть, со словами мастера на устах, и А.Ф. Лосев, растерявший на берегах Беломорканала и физическое зрение, и надежды на полноценную творческую жизнь. Мог бы, а сказал по-своему, но о том же (в философской повести «Жизнь»): «Я многие годы провел в заточении, гонении, удушении; и я, быть может, так и умру, никем не признанный и никому не нужный» ²⁰.

Пойдем дальше. Вот структуралистски ориентированные исследователи романа обнаруживают троичное построение отношений его героев (Б.В. Соколов насчитывает восемь таких триад) и тройственную структуру мира, в котором разворачивается совокупное действие (Москва, Ершалаим и Воландов неизвестно где располагающийся «слой»). Любопытно, что при комментариях этой почти очевидной «триадологии» в роли философского консультанта и вдохновителя автора предполагается не кто иной, как П.С. Попов. Правда, с его помощью далее выстраивается посредничество между М.А. Булгаковым и о. Павлом Флоренским (кстати, он – имяславец еще первого призыва, в отличие от Лосева и Попова) и считается, что триадность романа «во многом выглядит как своеобразная пародия на учение Флоренского о триединстве» ²¹. Конечно же, триадизм – слишком глубокая и всепроникающая идея, чтобы можно было принять явно упрощенную констатацию о «пародии». Но не будем отвлекаться от основной нашей темы. Рядом, в непосредственном контакте с П.С. Поповым в годы созревания «Мастера и Маргариты» был все-таки не Флоренский, а Лосев. В любой из восьми книг последнего, успевших выйти в свет с 1927 по 1930 год, триады мелькают едва ли не всюду. Что важно, триадология как одна из теоретических сторон имяславия не терпит застылости структур и не знает триаду как некую готовую, неизменную данность. О непрерывной диалектической жизни логических категорий вообще и триад в частности А.Ф. Лосев как раз и твердил неустанно. И именно его аргументация (по крайней мере для нас) вспоминается прежде всего, когда вслед за тем же Б.В. Соколовым ²² мы обнаруживаем в романе Булгакова некий иерархический путь от упомянутых структурных триад сначала к диаде Иешуа – мастер, а затем и к монаде по имени Маргарита. Не исключено, что именно этот, именно лосевский напор был привнесен, посредством П.С. Попова, в сложную архитектонику романа.

С привлечением круга идей имяславия твердую и даже несокрушимую основу приобретает особое булгаковское отношение к именованиям. Имена героев прямо-таки взыскуют самостоятельной реальности, наглядно демонстрируя базовый имяславский тезис о магической силе слова. Недаром столько сил затрачено исследователями на раскрытие семантики имен Воланда и его присных, Берлиоза, Маргариты, других. Слово энергийно, слово действует, слово творит – доказывается и внутри романа (воистину живыми картинками Ершалаима, к примеру, по сути своей явленных знаковой реальностью текста самого мастера) и вне его, когда перед современным читателем зримо предстают все три сферы (или сколько их там?) романного мира. Слово вызывает непосредственное действие, говорит Булгаков, и скатывается голова председателя правления МАССОЛИТа, и одним-единственным словом Маргариты как снимается вечная вина Фриды, так и мастер извлекается из неволи. Только магический реализм слова ²³ санкционирует подлинную истинность знаменитой фразы Воланда, брошенной нехотя, как бы из особой милости к чадам неразумным: «Рукописи не горят». Только особое чутье (и, конечно, знание глубоких философских наработок) могло подвигнуть автора уберечься от разглашения собственного имени героя и одарить его непочерпаемо загадочным и точным: мастер. Сама идея нетленности, всепобеждающей силы мастерства и в особенности мастерства слова – одна из фундаментальных идей романа, – вырастает в «Мастере и Маргарите» с поразительной степенью отшлифованности и готовности, каковую нужно отнести, конечно, на счет писательского таланта автора, который, вместе с тем, трикраты талантливее слушал, запоминал и размышлял.

Наконец, можно наметить особый имяславский ход и в таком сложном и ответственном вопросе, как отношение Михаила Афанасьевича к вопросам веры или, точнее, к личности Иисуса Христа. Допустим, имяславская формула «Имя Божие есть Бог, но Бог не есть ни Имя Божие, ни имя вообще» ²⁴ не вполне устраивает ортодоксальное Православие, несмотря ни на какие оговорки (как во второй части приведенной формулы) и доказательства (если пока не брать во внимание почти два десятка лет ученых и богословских споров, теперь, кажется, основательно забытых). Но если имяславскую позицию все-таки принять хотя бы в первой части формулы, которая способствует максимальному приближению колеблющегося меж атеизмом и верой к приятию факта реальности исторического Христа? И если именно к этому склонялся автор романа? Ведь скорее именно из таких посылок следует достойное объяснение особенностей «пилатовской» части романа, тот же реализм и обостренный психологизм «евангельских» сцен, с которыми необходимым образом сочетается уже сам выбор неканонического, с фольклорно-этнографическим оттенком имени – Иешуа Га-Ноцри. Впрочем, приходится ограничиться лишь постановкой вопроса, учитывая деликатность темы вообще и непроясненность дошедших до нас вестей о вероисповедании автора романа в частности.

Подытожим сказанное. Гипотеза об имяславском (с преимущественно лосевским вкладом) влиянии на некоторые идейные и образные особенности романа «Мастер и Маргарита» – не более чем гипотеза. Лишь очередная попытка включить в круг размышлений о выдающемся литературном произведении серию новых данных и новых имен. Если и решены некоторые загадки, то выявлены очередные, и это нормально. Наибольшей проработке здесь подвергся лишь один вопрос – о вероятной принадлежности черной шапочки мастера. И предлагаемый ответ, если его принимать, может представлять определенную ценность в глазах поклонников творчества и выдающегося отечественного писателя, и выдающегося отечественного философа. Соединяются, как мы полагаем, две ценности, и наша культура еще по одному пункту демонстрирует тогда свою изначальную нерушимую цельность.

А случайность? Сохраняется ли ее вероятие? Конечно, ибо нам дано только лишь предполагать возможное, не располагая достоверным. Но не следует ли нам, сколько дозволено, признать случайной в состоявшейся истории разве одну только «перемычку», соединившую однажды два бездонных сосуда? Все остальное действительно неизбежно, все остальное – судьба. Потому и приходят всяческие «совпадения» в календаре, наподобие событий в октябре 1933 года и октябре 1993 года, о которых уже говорилось выше. Или вот еще такое же: 18 апреля 1930 года в одной московской квартире раздался телефонный звонок, и голос с характерным кавказским акцентом порекомендовал подать-таки заявление во МХАТ («Мне кажется, они согласятся»); в другой московской квартире – день точно тот же, а о времени мы ничего не знаем – заполнялся протокол на основании ордера Объединенного государственного политического управления за № 3693 и в графу «Согласно данным указаниям задержан граж.» вписывалось требуемое – «Лосев А.Ф.».

2.2. О борьбе с природой и еще кое о чем

Читатели, окинувшие взором данный заголовок, вовсе не обязаны тут же сообразить, что он образован из названий двух публицистических статей, которые были практически одновременно написаны М. Горьким без малого семьдесят лет назад. Одна из них называлась «О борьбе с природой», другая – «Об анекдотах и еще кое о чем». Но мы избавили заголовок наших заметок от кавычек, отсылающих к первоисточникам. Тем самым он лишился чисто архивного звучания, хотя речь еще будет идти об архивных изысканиях, и получил определенный самостоятельный смысл. Так что «дела давно минувших дней» пусть будут своеобразным символическим подтекстом для текста, в конце-то концов писавшегося на потребу дня нынешнего.

Но говорить нам придется больше о прошлом. Занимаясь изучением творческого наследия А.Ф. Лосева и выявлением различных подробностей его многотрудной жизни, автор сих строк не мог пройти однажды мимо одного малоизвестного эпизода из биографии М. Горького. Речь идет об уже упомянутой статье «О борьбе с природой», которая была опубликована одновременно в газетах «Правда» и «Известия» 12 декабря 1931 года. Именно здесь классик социалистического реализма упомянул о «профессоре философии Лосеве» и привел несколько выдержек из весьма загадочной «рукописной копии нелегальной брошюры» его с несколько странным (для тех, кто знает творчество Лосева) названием «Дополнение к диалектике мира». Долгие годы это упоминание и эти цитаты были единственным подтверждением существования некоего «Дополнения», вроде бы написанного Лосевым к книге «Диалектика мифа» (мифа, а не мира). «Диалектика мифа» была конфискована, «Дополнение» сгинуло ¹, их автор подвергся аресту и к моменту публикации статьи М. Горького уже «перековывался» на Беломорканале. Там он и прочел в газете о себе и о том (это мы почитаем сегодня тоже – будет достаточно большая цитата), что им, Лосевым,

Странно, зачем понадобилась писателю какая-то «рукописная копия нелегальной брошюры», о которой никому ничего не известно, кроме, конечно, хорошо осведомленных «органов». Странно, что свое «лирическое», то бишь философское отступление он весьма искусственно и даже, можно сказать, поспешно внедрил в текст, отведенный пространным рассуждениям о задачах пролетарского государства в управлении стихийными силами природы (статья представляет собой отклик на Всесоюзную конференцию по борьбе с засухой, проходившую в Москве в начале ноября 1931 года). Странны, наконец, сами эти резкие и уничижительные выпады в адрес автора предполагаемого «Дополнения», они весьма и весьма контрастируют с вполне уравновешенным и даже торжественным тоном остальной части статьи. Похоже, текст с этими выпадами именно вставлен, о чем недвусмысленно свидетельствуют заключительные строки, следующие сразу за текстом, приведенным у нас только что: «Я как будто уклонился от моей темы? Возвращаюсь к ней».

Невольно возникала мысль, которая, казалось бы, позволяла снять все или почти все подобные вопросы: а принадлежит ли весь пассаж о Лосеве перу М. Горького, не вставлен ли он неким безвестным «писателем», которому положено штудировать разного рода «нелегальные брошюры» по долгу службы? Эта мысль хотя и не подкреплялась, но и не отвергалась теми скупыми данными, что несложно было извлечь из общедоступного «Описания рукописей М. Горького». Данное академическое издание 1948 года сообщает: оригинал текста «О борьбе с природой» представляет собой машинопись, подписанную автором (ну вот, попробуй определи авторство, если в твоем распоряжении «машинка», пусть даже и с подписью), причем в ней – это уже обнадеживает – содержится «незначительная правка Г<орького> чернилами и красным карандашом» и есть еще – может быть, вот оно, искомое! – «правка неустановленного лица» ⁴. Что, интересно, поделывало это «неустановленное лицо» с рукописью классика?!

Делать нечего, нужно обращаться в Архив Горького и собственными глазами убеждаться, где там чьи правки. И нам без особых трудов удалось подержать в руках рукопись за архивным номером ПСГ 2-18-1, это и есть «О борьбе с природой». И что же? Исправления «неустановленного лица» действительно наличествуют. Однако они не коснулись интересующих нас строк, да и характер их – типичная газетная редактура косметического характера. Абзац же с текстом о Лосеве никак особо не выделен, это сплошная, без перерывов (относительно предыдущего или последующего текста) машинопись. Но есть, есть-таки здесь правка, причем именно авторская! Строка, которую М. Горький собственноручно дописал поверх готовой машинописи ⁵, передана у нас (см. выше) курсивом. Всякие сомнения рассеиваются: подпись в конце рукописи поставлена с полным правом, эти жутковатые формулировки принадлежат самому автору статьи, а если какие-либо из них и подсказаны (навязаны) со стороны, М. Горький с ними вполне, выходит, согласился.

Со стороны пришли, конечно, выдержки из «Дополнения», и к ним мы еще вернемся чуть позже, следуя хронологии поисков. Пока же нам еще есть что взять из архивных материалов. За номером ПСГ 2-18-2 значится машинопись под названием «На борьбу с засухой». В ней содержится небольшой фрагмент, где тоже фигурирует имя Лосева, только «цитация» несколько меньше. Что ж, не пропустим и эту малость, почитаем. В очередном своем обобщении М. Горький рисует историю культуры как «по преимуществу процесс угашения разума буржуазным государством и его слугою – церковью», которым безразлична «жизнь и судьба трудового народа». И тут же:

Перед нами – первоначальный вариант статьи «О борьбе с природой». Точнее, текст под названием «На борьбу с засухой» фактически полностью перешел в данную статью, а единственному существенному изменению подвергся (в сторону значительного расширения) как раз фрагмент о Лосеве. Надо бы не забыть об этой неслучайной связи: усилив антилосевский выпад, М. Горький (вряд ли бессознательно) откорректировал и название своего опуса, придал ему более планетарный, если угодно, масштаб, так что вместо частности «засухи» ему понадобилась глобальность «природы». Сравнение двух редакций статьи, ранней и поздней, дает нам и еще одно важное наблюдение. Оно – о принципах цитирования, которых придерживался М. Горький. Как видим, при воспроизведении пяти строк одной и той же «цитаты» писатель с легкостью допустил четыре разночтения. Изменения слов вроде бы незначительны, трансформации нереволюционны, но они все-таки есть, это факт. Чтобы кому-то не показалось, что речь идет о случайности, приведем еще пример из сравнения тех же архивных текстов. Ближе к концу статьи (статей) М. Горький ссылается на старую публикацию Владимира Соловьева по сходной – тоже о засухе, – тематике, и в одном случае эта публикация названа «Гроза с Востока», а в другом – «Враг с Востока» ⁷. Близко, похоже, но не одно и то же. Словом, мы убеждаемся, что цитировал М. Горький весьма своеобразно, с регулярным внесением следов своего присутствия в чужие тексты. Об этой творческой особенности давно, надо сказать, ведомо горьковедам. Ну а нам эта довольно рутинная текстология понадобилась для того, чтобы самостоятельным трудом получить возможность утверждать: да, в специфическом прочтении М. Горького трансформация «Дополнения к „Диалектике мифа“» (название утраченной работы Л.Ф. Лосева) в «Дополнение к диалектике мира» – через снятие внутренних кавычек и искажение одного слова, – выглядит вполне закономерной.

Впрочем, для случая статьи «О борьбе с природой» закономерны и типичны не только какие-то внешние особенности авторской работы с текстом. Статья характерна для М. Горького (точнее, для М. Горького 30-х годов) и содержательна, прежде всего в его откровенном выражении враждебного отношения к интеллектуалам. «О борьбе с природой» размещается в длинном ряду себе подобных публицистических выступлений, полных издевательств и открытой ненависти, адресуемых так называемым умникам. Зачерпнём немного и из этого кладезя. Вот характерная дефиниция интеллигента, которая обнаруживается в уже упомянутой публикации «Об анекдотах и еще кое о чем» (1931): «По характеру своему они – в большинстве своем жулики, но по убеждениям гуманисты» ⁸. Из статьи «Ответ интеллигенту» (тоже 1931 год) можно еще узнать, что «индивидуализм интеллигента XIX – XX вв. отличается от индивидуализма крестьянина не по существу, а только по формам выражения; он более цветист, глаже отшлифован, но так же зоологичен, так же слеп» ⁹. Да, и крестьянство М. Горький тоже весьма не жаловал. Но не будем терять нить нашего поиска и отвлекаться на развернутые комментарии. Заметим только (к этой теме еще предстоит вернуться), что для М. Горького «борьба с природой» естественно предполагала и подавление «звериных инстинктов» как интеллигента, так и крестьянина. И еще обращает на себя внимание узнаваемый мотив слепоты – вспомним, как сказано о Лосеве: «это удар не только сумасшедшего, но и слепого». Много поучительного дает и статья «Об умниках» (1930). Ее окончательную версию можно отыскать в любом Собрании сочинений автора, к каковому мы и отошлем заинтересованных читателей, чтобы опять-таки слишком не отвлекаться. В наш же сюжет точно укладывается чтение машинописи этой статьи, что хранится в Архиве Горького за шифром ПСГ 5-1-1. Вернее, обратимся к той заключительной части рассуждения об «умниках», которая по каким-то соображениям не попала в публикацию (абзац зачеркнут синим карандашом), однако покажется нам весьма знакомой:

Строчки зачеркнуты, а мысль не пропала, как мы теперь знаем, она сгодилась в статье «О борьбе с природой» как раз для клеймения одного из «умников».

По правде говоря, совсем и не обязательно было заниматься изысканиями в машинописи этой работы каких-то непосредственных следов «руки Горького». И без того ясно, что «нюансы» статьи декабря 1931 года – не эпизод, не случай и не временное (к примеру, на момент чтения выдержек из какой-то «рукописной копии») помрачение. Такова была, увы, публицистика М. Горького 1930-х годов вообще, М. Горького – автора формулы «если враг не сдается, то его уничтожают» и апологета принудительной «перековки» непокорных «масс» в специализированных учреждениях ОГПУ.

С упоминанием ОГПУ мы переходим к следующему этапу наших разысканий вокруг статьи «О борьбе с природой». Здесь надо сказать, что вскоре после похода в Архив Горького своим чередом появилась возможность изучить «Следственное дело» А.Ф. Лосева ¹¹ из Центрального архива ФСБ РФ. Этот многотомный документ содержит немало бесценных материалов, дающих новые штрихи к истории трагического (а по судьбам отдельных личностей судя – и героического) периода жизни нашего Отечества, и за многими подробностями и фактами «дела» мы можем отослать читателя к недавно опубликованной в серии «Жизнь замечательных людей» книге А.А. Тахо-Годи «Лосев». А для нашего небольшого и частного исследования истории статьи М. Горького важен такой факт: в «деле» содержится весьма обширный, с грифом «сов. секретно» на титуле, «Материал о рукописи Лосева А.Ф. „ДОПОЛНЕНИЯ К ДИАЛЕКТИКЕ МИФА“» (мы передаем название «Дополнения», вернее, «Дополнений» ¹² строго по тексту первоисточника), его в июне 1930 года составила – воспроизведем еще и неудобочитаемый титул – «помощник начальника ИНФО ОГПУ» Герасимова (инициалы не указаны). Текст занимает 25 машинописных страниц и содержит большое количество цитат (или, скажем осторожнее и точнее, изложений) из канувшего в Лету «Дополнения». Само собой напрашивается вопрос, имеются ли в этом «Материале» те строчки, что уже известны нам по статье «О борьбе с природой». Ответ: имеются, но не все и не точно такие, какие вышли из-под пера М. Горького. В частности, в справке-реферате Герасимовой однозначно говорится о «рукописи», а не о «рукописной копии нелегальной брошюры» (согласитесь, что это далеко не одно и то же, тем более для ОГПУ), нет здесь и пассажа о православии и святой Руси. Зато строчки о «красивеньком, нечего сказать, народе» присутствуют, и мы воспроизведем их с необходимой подробностью – они отыскиваются в том разделе «Материала», где излагаются взгляды А.Ф. Лосева на историю человеческого общества начиная с «античного рабовладельчества». Последнее рассматривается как естественный строй, читаем в реферате, «равно желательный и необходимый для господ и рабов». О свободной части этого «рабовладельчества» автор «Дополнения», по Герасимовой, пишет следующее: «Общество делится на два класса. Платон называет первый класс философами, второй – ремесленниками и земледельцами, то есть ПО НАШЕМУ, РАБОЧИМИ И КРЕСТЬЯНАМИ [так в оригинале. – В.Т.]. Философы – созерцатели идей, рабоче-крестьянская масса – послушная исполнительница философских созерцаний. <…> Философы и монахи – прекрасны, свободны, идеальны, мудры. Рабочие и крестьяне – безобразны, рабы по душе и сознанию, обыденно-скучны, подлы, глупы. Философы и монахи – тонки, глубоки, высоки; им свойственно духовное восхождение и созерцание, интимное умиление молитвы и спокойное блаженство и величие разумного охвата. Рабочие и крестьяне – грубы, плоски, низки, им свойственен вульгарный пафос мордобития, зависть на все духовное, гениальное и свободное, матерщина, кабак и циничное самодовольство в невежестве и бездействии» ¹³. Многое узнается, не правда ли? И, наверное, читателю уже поднадоела череда похожих (но всякий раз не совпадающих в деталях!) рассуждений о «рабах по душе и сознанию», потому придется предупредить, что к этой теме – правда, уже без прямого касательства к «Дополнению», но тоже с участием М. Горького, – мы обратимся чуть позже еще раз, уже последний. Для наших же задач «Материал» Герасимовой оказался безусловно полезен. Конечно, можно весьма и весьма сомневаться в аутентичности самого этого реферата. Где тут Лосев и где за него написано, дописано либо вписано, поди теперь дознайся! Но если предположить, что данный «Материал» или некий производный от него текст все-таки лежал на столе М. Горького, то получается следующая весьма неприглядная картина: писатель не только понадергал из оригинала отдельные выражения и по-своему их отредактировал, он еще и намеренно сменил их адрес, область их приложения. В самом деле, из реферата Герасимовой ясно следует, что ругательные строчки о «рабочих и крестьянах» входили в характеристику античного общества, общества времен Платонова «Государства», тогда как М. Горький произвольно перенес их на характеристику русского народа и на времена лосевской «Диалектики мифа». Впрочем, сама Герасимова, закончив вышеприведенную цитату об античном обществе, от себя добавляет-таки актуальную интерпретацию: «Совершенно ясно, что давным-давно истлевшие рабы античного мира не могли бы вызвать припадка такой живой ненависти у профессора Лосева». Иными словами, она вполне солидарна с М. Горьким. Конечно, помощник начальника находилась на службе, ее задача и состояла в увязке всяческих «материалов» с «текущим моментом» и «злобой (буквально) дня». А вот кому служил М. Горький?

Нам пока не известно, как и когда к нему попали из ОГПУ «справочные материалы» о творчестве А.Ф. Лосева. Их нет в фондах Архива Горького, как нет и в обширной библиотеке писателя ни одного издания из числа тех восьми знаменитых теперь книг, что А.Ф. Лосев успел опубликовать за 1927 – 1930 годы. Здесь стоит отдельный вопрос и видится самостоятельная линия разысканий (известно, к примеру, что после таинственной смерти М. Горького «компетентными органами» были сделаны изъятия в его бумагах). Зато относительно самого реферата Герасимовой точно известно, что он был размножен и рассылался «для информации» по различным адресам. Один такой экземпляр обнаружился недавно среди документов ЦК ВКП(б) – КПСС (теперь они хранятся в Архиве Президента РФ) в фонде Е. Ярославского, откуда и был извлечен на свет Божий работниками архива и опубликован в журнале «Источник» (1996, № 4). Товарищ Ярославский еще пометил: «В папку к философской дискуссии» ¹⁴. В свою очередь к дискуссии о путях покорения природы привлек свой «материал» и М. Горький – тут нет ничего странного или оригинального. Тем более, что ему не нужно было особенно привыкать к информационным услугам ОГПУ. Известно, скажем, из личной переписки М. Горького с Г. Ягодой (она недавно опубликована), что он сам просил присылать свежие вести из Советской России к нему в Сорренто, дабы не стопорился творческий процесс. Так и сообщает в письме от 2 ноября 1930 года ¹⁵: «Пьесу о „вредителе“ бросил писать, не хватает материала, вредитель выходит у меня ничтожнее того, каков он в действительности. Весною, в Москве, буду просить у Вас материалов!» Упомянутую пьесу, получившую название «Сомов и другие», он так и не дописал, а в Москве побывал с 14 мая по 18 октября 1931 года и «материалов», видно, испрашивал ¹⁶. Кстати, не после той ли поездки на Родину М. Горький привез с собой реферат Герасимовой?

Но наиболее известной «информационной услугой» была, конечно, поездка, осуществленная по инициативе М. Горького большой группы советских писателей по самой знаменитой стройке, ведомой ОГПУ, результатом чего явилась книга «Беломорско-Балтийский Канал имени Сталина». Книга увидела свет в 1934 году и была почти полностью конфискована и уничтожена через три года, когда карающий меч пролетарской диктатуры снес голову одному из меченосцев и главных героев этой книги – Г. Ягоде. В коллективном труде тридцати шести авторов под редакцией славной «тройки» в составе М. Горького, Л. Авербаха и С. Фирина (первые двое тоже писали, а третий, не всякий знает, был начальником соответствующего исправительно-трудового лагеря) отыскивается много поучительного для историка советского периода русской литературы. Много поучительного, поразительного и страшного. И поражает и пугает даже не то, как натренированно и профессионально звучит писательский хор во славу «исправительного» рабского труда, страшно скорее другое – сколь доверительными и сколь эпическими интонациями сдобрен сей трактат, полна едва ли не каждая его страница. Трудно удержаться от воспроизведения, для примера, хотя бы фрагмента из описания приезда партии заключенных «спецов» на станцию Медвежья гора, где в новом здании Управления Беломорстроя поместился лагерный Производственный отдел (где-то здесь в 1932 – 1933 годах пришлось работать и А.Ф. Лосеву).

Не выражают ли ключевые слова «социализм», «переделывать» (или в более расхожей формулировке – «перековывать») и «черт возьми» некий стержень отношений М. Горького и ОГПУ, не разъясняют ли они истинную суть устремлений писателя, обнаружившего в методах Советской власти некую идеальную модель мироустроительства? Может быть, тогда и в самом деле исчерпывающе точны сказанные о нем слова С.Л. Франка – те, что прозвучали в журнале «Hochland» вместо некролога после смерти М. Горького: «чудовищное заблуждение, когда люциферовское отпадение от Бога снова принимает реальную форму, стало судьбой Горького» ¹⁸. Нет, М. Горький не служил «органам» или в «органах», скорее «воспитательная» деятельность последних служила подтверждением не только мыслимости, но и возможности и даже своевременности «побед», о которых как раз сам-то он и чаял. Потому и был, наверное, вполне искренен, когда с восторгом писал во вводной главе («Правда социализма» называется) упомянутой книги:

Люциферианство… Да, вот какие жутковатые глубины на самом деле окликает наш простой (и, надеемся, что последовательный) анализ одного из образцов поздней публицистики М. Горького. Боретесь с засухой и проложили канал сквозь камни Севера? – Своевременно! Разорили «кулака» и пустили по этапу «умников»? – Давно пора! Вон в консервативной Европе даже респектабельные ученые заговорили «о необходимости для медицинской науки перейти к эксперименту с человеком» и тут же признают, что такое «по силам только Союзу Советов»? – Так вот же оно, «настоящее, большевистское, революционное дело!»… Последние цитаты взяты нами из письма М. Горького к Сталину от 12 ноября 1931 года ²⁰, оно написано как раз в те дни, когда шла работа над статьей «О борьбе с природой». С явственным волнением (то бишь «с большой радостью») М. Горький извещал вождя о выходе в свет книги Б. Рассела «Научная перспектива» и удовлетворенно констатировал, что «идея, о которой я беседовал с Вами и которая получила Ваше одобрение, – „носится в воздухе“, иными словами: это признак ее жизненности и практичности» ²¹. Жутко читать такие письма и предполагать, в какую бездну могли завести эти «преобразователи природы», особенно если представить действительно свершившимся и прочным их союз.

Заметим теперь, что М. Горький оставался верен идеям борьбы с природой (с Природой вообще) не только в пору собственной максимальной лояльности Советской власти, когда та в свой черед отвечала максимально лестными оценками вроде такой: «лучший писатель нового человечества, как будто пришедший из коммунистического завтра» ²². Если достаточно внимательно читать горьковские «Заметки о революции и культуре» – они объединены в сборнике «Несвоевременные мысли» 1918 года издания, то нетрудно обнаружить и в этих еще вполне оппозиционных по направленности и гуманистических по духу заметках уже известные нам мотивы. Автору «Несвоевременных мыслей» также ясно, что «высшая форма борьбы за существование – борьба человека с природой», и смотрит он «на сознательного рабочего как на аристократа демократии» в противовес крестьянину, поскольку первый «не так зависит от стихийных сил природы, как зависит от них крестьянин, тяжкий труд которого невидим, не остается в веках», «тогда как труд рабочего остается на земле, украшая ее и способствуя дальнейшему подчинению сил природы интересам человека». И весь-то «народ» России ему сильно не нравится уже потому, что тот традиционно не ценит лозунг «знание – сила» (а что еще, опять-таки, может «привести людей к победе над стихийными энергиями природы»!) и «вся жизнь которого строилась на „авось“ и на мечтах о помощи откуда-то извне», для которого характерны «лень, семечки, социальная тупость», – да, разумеется, «и не следует любить народ таким, каков он есть», и не следует ничего хорошего ожидать от него, воспитанного «мелочно злобным и очень бесталанным, <…> в рабстве, пьянстве, мрачных суевериях»… ²³

Читатель без труда обнаружит в данной характеристике много, слишком много совпадений с определениями относительно «рабочих и крестьян» (или, в прочтении самого М. Горького, относительно «русского народа») из текста «Дополнения». Мы, повторим, не можем говорить в точности, что и как написал на сей счет А.Ф. Лосев, а вот его критик и обвинитель – тот в свое время и в своем месте выразился именно теми словами, что воспроизведены. Может быть, как раз поэтому столь резким и был выпад «своевременного» Горького 1930-х годов против автора «Дополнения», что ему что-то и как-то напомнило о прежнем Горьком, о Горьком времен «Несвоевременных мыслей».

Впрочем, главное состоит не в совпадениях, а как раз в расхождениях. Даже если М. Горький и не знал А.Ф. Лосева и судил о его творчестве только по справочным материалам ОГПУ (достоверными данными в пользу обратного предположения мы не располагаем, хотя и видятся некоторые ходы дальнейших поисков ²⁴), пересечение судеб этих двух личностей в случае статьи «О борьбе с природой» является вовсе не случайным. Столкнулись два мировоззрения, два проекта, две программы «преобразования» природы. В самом деле, какая идея победит? Та ли, что «способна обернуться безрелигиозной в своем существе, самовлюбленно-человеческой, фетишистски-науковерческой душой бездушно-машинной эпохи»? Или все-таки наконец станет понятным, что «борющееся „с природой“ человечество есть само ведь тоже природа в глубочайшем смысле слова» и что «борется оно, не ниспровергая природу, а напротив, опираясь на нее, утверждая и прославляя ее». Но тогда с необходимостью выходит, «преобразование и преображение мира должно быть не борьбою с природой, а утверждением ее идеально-реального бытия».

Точные формулировки для этого противопоставления мы позаимствовали у Н.В. Устрялова ²⁵, который не только много и плодотворно думал о проблемах исторического прогресса, но и явственно определил свой собственный выбор в пользу движения вслед за Лосевым, а не за Горьким. Не за Горьким, который откровенно признавался в одном своем письме в декабре 1930 года: «…даже вижу себя великодушнее оной Природы и даже нахожу ее – между нами – глупой» ²⁶, а за Лосевым, который говорил в своей «Диалектике мифа» как на исповеди: «А я люблю небушко, голубое-голубое, синее-синее…»

На этом можно было бы и закончить… Но вопрос выбора пути – причем не столько индивидуального, личного, сколько стоящего перед Россией в целом, – до сих пор не снят с повестки дня. Уже потому наше сегодняшнее обращение к некоторым обстоятельствам давней публикации М. Горького не может преследовать только лишь чисто литературоведческую либо архивно-исследовательскую задачу. Мы хотели еще напомнить, что история имеет свойство повторяться и возвращаться к своим развилкам. Не потому ли как раз тогда, когда писались данные заметки, в книжных магазинах Москвы стали вдруг продавать репринтное (1998 года) издание той самой книги о Великой Стройке Беломорканала – роскошный, любовно сделанный том без указания тиража и самого издательства, без всякого комментария и необходимого «аппарата». Зато предваряет книгу краткое обращение некоего загадочного «Издателя», который предлагает воспринимать текст 1934 года непосредственно, без всяческих толкований и интерпретаций. Эту мысль прозрачно шифрует подзаголовок обращения – «Тем, кто не любит читать между строк». Именно потому «Издатель» находит главную ценность данной книги «в том, что это документ эпохи, что она описывает время глазами людей, которые в нем жили», находит и настоятельно советует: «Прочитайте эту книгу, вспомните, что у нас есть прошлое» ²⁷…

Да, прошлое у нас есть, и оно не преминуло о себе напомнить в очередной раз.

2.3. «Духовная Русь» – неосуществленный издательский проект 1918 года

¹

«Раньше, когда я был молодой, я распространялся о русской душе, славянофильские идеи у меня были, Москва – третий Рим, „а четвертому не быти“. А теперь с течением времени я во всем этом разочаровался…» – признавался А.Ф. Лосев в одном из разговоров с В.В. Бибихиным в январе 1973 года ². Сведений об этом «славянофильском периоде» жизни Лосева, в сущности, нет. Можно разве только сослаться на некоторые ранние публикации Лосева.

Так, в статье 1916 года «О музыкальном ощущении любви и природы. К тридцатипятилетию „Снегурочки“ Римского-Корсакова» Лосев формулирует, в чем сущность народной музыки («Народная музыка находит в мировом целом нас самих, ибо если музыка вообще есть живописание внутренней жизни духа и бытия, то народная музыка есть в одно время и мы сами, и та вожделенная глубина мироздания») и почему, «несмотря на изысканную сложность симфонической структуры творений Римского-Корсакова – сложность, временами превосходящую вагнеровскую», его музыка народна и слушатель чувствует себя «при живописании этих глубин как у себя дома» – «это наша, русская глубина, и это наше место в мировом целом» ³. Спустя два года Лосев попытался определить уже «наше место в мировом целом» философии – в статье «Русская философия». Лосев различает несамостоятельную русскую философию, находящуюся под западным влиянием, и самобытную русскую философию, олицетворяющую собой вечную «борьбу между западноевропейским абстрактным ratio и восточно-христианским, конкретным, богочеловеческим Логосом». Вслед за Н.А. Бердяевым Лосев видит в философии славянофилов и конец отвлеченной философии, и начало «философии цельной жизни духа», «цельного знания», получившей свое воплощение у Владимира Соловьева. Именно во внутреннем строении русского философского мышления кроется, по Лосеву, причина того, что русская философия «является насквозь интуитивным, можно сказать, мистическим творчеством». Основная проблема русской философии – «преодоление хаоса посредством Логоса» – воспринимается ею как внутренний подвиг, а значит, и как определенного рода религиозный акт. Вот отчего в русской философии видится продолжение философии святоотеческой, вот отчего она стоит «на пороге нового откровения», вот отчего «все истинные русские» ждут от такой философии (с добавлением апокалиптической мистики) «новых догм» ⁴. Эта лосевская статья была напечатана в 1919 году на немецком языке в швейцарском сборнике «Russland». Скорее всего, для того же издания предназначалась и написанная примерно в то же время статья «Имяславие» («Die Onomatodoxie»), освещающая «одно из древнейших и характерных мистических движений православного Востока» ⁵, которое автор, судя по всему, тоже склонен был рассматривать как некое особое «наше место в мировом целом» – теперь уже христианства.

Вот, пожалуй, и все, что можно привлечь к характеристике «славянофильского периода» Лосева. Недавно найденные новые архивные материалы дают возможность представить этот период не только полнее, но и во вполне определенном религиозно-философском и общественно-политическом контексте.

С характеристики последнего и начнем. Уже вскоре после Февральской революции некоторая часть русской интеллигенции, как известно, начала проявлять серьезное беспокойство за судьбу русской культурной традиции. Именно в это время П.Б. Струве задумывает создать «в противовес разлагающему влиянию антипатриотических и интернационалистических идей – некий идейный центр для духовно-обоснованного патриотизма» ⁶. Таким «оплотом национального возрождения» должна была стать Лига русской культуры, объединяющая, по замыслу ее организаторов, «все общественные слои, дорожащие традициями русской духовной культуры» ⁷. Среди учредителей Лиги были и видные общественные деятели (например, А.В. Карташев, Н.Н. Львов, М.В. Родзянко, В.В. Шульгин), и известные философы (Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, С.Л. Франк), и философствующие писатели (В.Н. Муравьев, А.С. Изгоев). В обращении учредителей Лиги «К русским гражданам» говорилось: «Инстинкт жертвенности и бескорыстия, вместо положительных государственных интересов ведет к безумию национального самоубийства. Но миру не нужно бессильной, национально уничтоженной и безличной России. Как из пустых нулей не слагается никакой величины, так и из обезличенных национальностей не образуется живого организма объединенного человечества» ⁸. Так что П.Б. Струве, доказывавший в это время «совместимость национализма с христианской идеей всечеловечности» ⁹, создавая Лигу русской культуры, и пытался осуществить этот тезис на практике. Лига была создана в июне 1917 года, но еще раньше, в мае, в статье с аналогичным названием «Лига русской культуры» Струве определил главную задачу будущей организации – «строить русскую культуру» – и ее форму – «особое внепартийное объединение, преследующее национально-культурные цели» ¹⁰. Позже в заметке «Несколько слов о Лиге русской культуры» он вновь повторил, что «политическая внепартийность должна быть необходимым характеристическим признаком такого объединения», ибо «задача развития национальной культуры – просветительная в широком смысле» ¹¹. Но несмотря на то, что на примере Лиги, по словам Струве, «впервые в русской истории чисто культурная проблема национальности» была отчетливо отделена «от политических требований и программ» ¹², именно политические события октябрьского переворота 1917 года положили конец этому начинанию, а сам Струве вынужден был отправиться на юг России для участия в организации Добровольческой армии. И тем не менее, в феврале 1918 года вернувшись в Москву, Струве вновь обращается к тем же проблемам.

В программе «Русской мысли» на 1918 год он как редактор-издатель заявляет, что журнал будет печататься «как и раньше, твердо проводя идею национальной русской культуры и уделяя всего больше места вопросам и темам, связанным с высшими стремлениями и ценностями человеческого духа» ¹³. Хотя предостережение «Вех» о «великой опасности, надвигавшейся на культуру и государство», не было принято во внимание русским образованным обществом, Струве предлагает вновь «не поодиночке, а как совокупность лиц <…>, переживающих одну муку и исповедующих одну веру» ¹⁴, высказаться по поводу уже совершившейся катастрофы. С этой целью в марте 1918 года он задумывает издание сборника «Из глубины», первоначально называвшегося «Сборником „Русской мысли“». Однако за три недели, как предполагалось, собрать материалы не удалось. 3 (16) апреля С.А. Аскольдов сообщал в письме Вяч. Иванову, что уложиться в отведенный срок он не успел, а в последующем письме (открытка) от 10 (23) апреля предполагал, что печатание сборника начнется только после Пасхи ¹⁵ (которая, отметим, в 1918 году приходилась на 22 апреля по старому стилю). Статья С.Н. Булгакова для сборника была написана в апреле – мае, А.С. Изгоева и В.Н. Муравьева – в июне, А.И. Покровского – в июле, июлем же помечено и предисловие Струве, сама статья его – августом. В августе начинается печатание сборника, в августе же Струве покидает Москву, чтобы в декабре 1918 года перейти границу с Финляндией.

Одновременно со сборником «Из глубины», в котором также приняли участие Н.А. Бердяев, Вяч. Иванов, С.А. Котляревский, С.Л. Франк, в том же марте 1918 года Струве задумывает издание «Библиотеки общественных знаний» под своей общей редакцией. Если сборник «Из глубины» ставил задачу уяснения исторического и религиозного смысла русской революции, ее корней и перспективы «положительного развития и самоутверждения жизни» ¹⁶, то у «Библиотеки общественных знаний» была другая цель, примерно та же, что и у Лиги русской культуры, – «просветительная в широком смысле». Считая, что «возрождение России должно быть прежде всего возрождением и укреплением национального духа», редакция и издательство «Библиотеки» обещали «стремиться в серьезном, но доступном широкой публике изложении освещать основные вопросы культурного, общественного и государственного развития и бытия человечества и в особенности русского народа, пробуждать в русском человеке исторический смысл и обличать перед его сознанием ложь и тщету тех мнимо-научных отрицательных течений, разлив которых исковеркал народную душу и разрушил государство» ¹⁷. Среди намеченных выпусков «Библиотеки» были и такие, как «О сущности правосознания» И.А. Ильина, «История русской торговой политики» П.Б. Струве и «Пушкин как национальное явление» того же Струве, «Национальное лицо и его выражение в народной поэзии» Б.М. Соколова, «Толстой и Достоевский» С.И. Карцевского. Струве и его единомышленники, видимо, еще надеялись успеть воспитать в русском обществе тот национальный дух, который остановит поругание национальной культуры и разрушение русского государства. Но было уже слишком поздно. «К сожалению, в русском культурном обществе, либеральном и просвещенном, нет той силы духа и той горячей веры, которые могли бы спасти Россию от беснования. <…> Духовное национальное движение у нас еще впереди, оно образуется после изжития и осмысления трагического опыта войны и революции» ¹⁸, – писал Н.А. Бердяев в августе 1917 года, не предполагая еще, что кризис затянется так надолго и что осмысление трагического опыта революции откладывается на неопределенное время, да и сама подлинная революция еще впереди.

Четыре письма А.Ф. Лосева к Вяч. Иванову, о. Павлу Флоренскому, А.С. Глинке-Волжскому и М.В. Сабашникову, написанные весной и летом 1918 года и хранящиеся теперь в трех разных архивах, позволяют добавить некоторые любопытные штрихи и к истории свободной мысли в России после большевистской революции, и к биографии тех, кто пытался в новых условиях продолжать служить этой свободной мысли.

Судя по лосевским письмам, весной 1918 года в Москве возник замысел издать серию небольших, объемом каждой не более четырех печатных листов, религиозно-философских книжек на темы русской национальности. Кому принадлежала эта идея, сейчас сказать трудно. Как вспоминал незадолго до своей кончины Лосев, это была «всего лишь мечта», «отчасти моя, отчасти их, моих старших товарищей» ¹⁹. «Старшими товарищами» были Вяч. Иванов и С.Н. Булгаков, принимавшие деятельное участие в осуществлении этого проекта. Вяч. Иванов предложил назвать планируемую серию «Духовная Русь». Он вместе с Булгаковым хотел привлечь о. Павла Флоренского в качестве автора, они встречались с ним по этому поводу. Сохранилось письмо от 1 марта (старого стиля) 1918 года Флоренского к Иванову, которое должен был передать также один из авторов намечавшейся серии и близкий Флоренскому человек – С.А. Сидоров ²⁰. Помимо указания на интересующие Иванова тексты об «ангелах-народоблюстителях» (из Ветхого Завета и Отцов Церкви), о. Павел обещает Иванову обдумать и дать статью для серии, о которой Иванов сообщал ему ранее: «Относительно статьи я ничего не придумал, но выражаю свое согласие – разумею серию, о которой Вы мне говорили. Когда придумаю, напишу» ²¹.

То, что речь в письме Флоренского идет именно о серии «Духовная Русь», подтверждает письмо Лосева к Флоренскому от 24 марта (старого стиля) 1918 года, которое мы здесь приводим:

С целью получить статью для серии Иванов и Булгаков обращались и к другому представителю «нео-идеализма» (выражение С.А. Венгерова) – литературному критику А.С. Глинке-Волжскому, выпустившему в 1915 году брошюру с достаточно говорящим названием «Святая Русь и русское призвание». В ответ Глинка-Волжский предложил несколько тем на выбор (возможно, связанных с его работой 1915 года, а может быть, с той, которую он в то время писал – «Социализм и христианство», напечатанной в 1919 году). Упоминаний о серии непосредственно в переписке Глинки-Волжского с Ивановым и Булгаковым обнаружить, впрочем, пока не удалось, так что о ней мы знаем лишь из следующего письма А.Ф. Лосева к Глинке-Волжскому от 9 (22) апреля 1918 года:

Заметим, что ни Иванов, ни Булгаков официально не значились организаторами упомянутой серии. Это подтверждают и первые строки письма Лосева к Вяч. Иванову, написанного в тот же день, что и письмо Флоренскому, т.е. 24 марта 1918 года:

По воспоминаниям Лосева, его «поставили в виде делового лица во главе этого безнадежного, как оказалось, предприятия» ²⁶. Однако на самом деле во главе этого предприятия Лосев оказался не только потому, что был молод и энергичен. Как выясняется из письма самого же Лосева от 13 августа (стиль не указан) 1918 года к М.В. Сабашникову, в издательстве которого предполагалось печатать книжки серии, роль Лосева отнюдь не сводилась к чисто организационной, – предполагаемая серия должна была выходить под его, лосевской, общей редакцией. Лосев писал:

Издание серии оказалось вполне безнадежным предприятием, конечно же, из-за мало благоприятствующей ему общественно-политической ситуации. Хотя «идея была замечательная, и соорганизовались быстро», и Лосев тогда как редактор «получил от многих, заинтересованных в подобных книгах, поддержку» ²⁸, дело не пошло дальше издательских коридоров. Причин тому было достаточно: 18 марта 1918 года Совет Народных Комиссаров уже принял постановление «О закрытии московской буржуазной печати», а 23 декабря того же года по указанию ЦК РКП(б) в структуре Реввоенсовета был учрежден отдел цензуры, призванный положить конец всем иллюзорным надеждам авторов с «анти-марксистскими взглядами» на возможность высказываться по «религиозно-национально-философским» вопросам, да еще «в тоне свободного, вне-конфессионального религиозного сознания», пусть и без «партийных точек зрения и злободневно-публицистических дискуссий».

Казалось бы, от серии, как говорил Лосев, не осталось «никакого намека». В самом деле, нет следов подготовки книжек ни в «Перечне изданий, находящихся в разных стадиях производства в издательстве М. и С. Сабашниковых» по состоянию на декабрь 1918 года, ни в издательской «Картотеке рукописей», поступивших в работу вплоть до 1929 года ²⁹. И все же теперь, спустя восемьдесят лет, мы можем не только перечислить, исходя из письма А.Ф. Лосева к М.В. Сабашникову, имена участников серии и заявленные ими темы, но и указать на некоторые тексты, которые должны были бы быть напечатаны под общим названием «Духовная Русь». А о содержании некоторых других попытаемся построить определенные предположения.

Из перечисленных в письме к М.В. Сабашникову десяти выпусков серии два – «О русской национальной музыке» и «Рихард Вагнер и Римский-Корсаков (религиозно-национальное творчество)» – должны были принадлежать перу самого Лосева. Однако в лосевском архиве сохранилась только одна страничка рукописи, вероятно имеющая отношение к первому из названных выпусков, – она посвящена русскому национальному мелосу. Потому только, судя по другим музыковедческим статьям Лосева, мечтавшего в эти годы о создании «философии музыки» (см. его «Очерк о музыке» 1920 года ³⁰), мы можем примерно представить, в каком направлении автор мог бы разрабатывать эти темы. Возможно, речь шла бы и об особой «объективности славянского мелоса» ³¹ у Римского-Корсакова, и о том, что современный человек живет музыкой Вагнера и Скрябина оттого, что теперь «как раз сгустились над нашей головой мировые тучи» ³², что музыка Скрябина – отнюдь не славянский мелос, хотя в ней порой «воскресает чеховская Россия с ее надрывом и бессилием» или слышится «родной наш русский хлестаковский смрад души» ³³. Вот почему скрябинская «причудливая смесь языческого космизма с христианским историзмом» есть не только «наивысшее напряжение западноевропейской музыки», но и очевидный знак «заката Европы», гибели ее «мистического существа» ³⁴, в то время как Вагнер, подобно Скрябину познавший «мировые трагедии, возвещаемые дионисийской музыкой», сумел все-таки прийти к ясности «Парсифаля», дал «пережить этот мировой Мрак и музыкальную сладость бытия, чтобы потом наилучше поднять нас до великой простоты и светлого царства Христова» ³⁵.

Подобным же образом могли бы мы реконструировать и общую направленность брошюры Георгия Чулкова «Национальные воззрения Пушкина», который, пройдя путь от «мистического анархизма» к «мистическому национализму», к изданию газеты «Народоправство», размышляя о судьбе России, стал писать и о Пушкине: о Пушкине и славянах, о Пушкине как зачинателе русского театра и так далее вплоть до чисто биографической работы, появившейся к столетию со дня гибели поэта ³⁶.

Однако с гораздо большей уверенностью можно говорить о текстах, которые не только писались, но и были напечатаны. Первой укажем статью Н.А. Бердяева «Духи русской революции», фигурирующую в лосевском списке в качестве второго выпуска серии. Не как отдельная книжечка (брошюра), а в составе собранного П.Б.Струве сборника «Из глубины» она печаталась в том же 1918 году, когда и задумывалась «Духовная Русь». О том, что это не просто дословное совпадение названий, свидетельствует перечень имен, указанных в лосевском списке в скобках и раскрывающих содержание статьи. Имена Гоголя, Достоевского, Толстого – они в точности повторяют рубрикацию бердяевской статьи в сборнике «Из глубины»: «Гоголь в русской революции», «Достоевский в русской революции», «Толстой в русской революции».

Логическим продолжением идей Н.А. Бердяева о положительных и отрицательных сторонах русской апокалиптичности («Русская апокалиптика заключает в себе величайшие опасности и соблазны, она может направить всю энергию русского народа по ложному пути, она может помешать русскому народу выполнить его призвание в мире, она может сделать русский народ народом неисторическим» ³⁷), выраженных в статье «Духи русской революции», должна была, по-видимому, стать работа С.Н. Дурылина «Апокалипсис и Россия» (десятый выпуск серии). Но если следов данной статьи мы пока что не обнаружили, то первоначальный и, вероятно, более краткий вариант другой его книжечки «Религиозное творчество Лескова», заявленной под номером четвертым серии, был напечатан под аналогичным названием «О религиозном творчестве Лескова» еще в 1916 году ³⁸. Судя по тому, что в этой статье Дурылин касается и мотива юродства в лесковской прозе, его книжечка «Религиозное творчество Лескова» должна была перекликаться с не найденной нами работой С.А. Сидорова «Юродивые Христа ради».

Вероятно, некоторого рода вариантом более раннего проекта была и открывающая серию работа Вяч. Иванова «Раздранная риза», возвращающая нас вновь к сборнику «Из глубины». Именно в статье Вяч. Иванова «Наш язык», входящей в данный сборник, появляется евангельский образ «раздранной ризы». Заметим, что в первоначальных набросках статьи сравнение русского языка с «однотканым» хитоном Божьим, о котором мечут жребий, отсутствовало ³⁹. Оно появилось позже. Видя, как великий и прекрасный дар, «уготованный Провидением народу нашему в его языке», в наступившие «дни буйственной слепоты, одержимости и беспамятства… кощунственно оскверняют богомерзким бесивом – неимоверными, бессмысленными, безликими словообразованиями, почти лишь звучаниями, стоящими на границе членораздельной речи, понятными только как перекличка сообщников», Вяч. Иванов восклицает: «Только вера в хитон цельный, однотканый, о котором можно метать жребий, но которого поделить нельзя, спасает от отчаяния при виде раздранной ризы отечества» ⁴⁰. Объем статьи Вяч. Иванова «Наш язык» существенно меньше, чем было заявлено для серии, да и название в списке у Лосева, на первый взгляд, неблизкое. И только «ключевые слова» – раздранная риза – позволяют нам предположить существующую связь между различными этапами единого творческого замысла. С этим замыслом, несомненно, связан и еще один – книжечка Вяч. Иванова могла представлять собой и авторское истолкование стихотворения «На суде пред Божиим Престолом» (датировано 18 ноября 1917 года):

Беловой автограф незавершенного автокомментария к этому стихотворению имеет то же название, что и заявленная Вяч. Ивановым книжечка серии – «Раздранная риза». Для Иванова, читаем мы здесь, «наш Ангел – ангел [России] народа русского – [есть не только] его духовная личность, его умопостигаемое единое я» ⁴². Так что отнюдь не случайно в период обдумывания своей работы о «раздранной ризе» Вяч. Иванов просил у Флоренского указать ему «основные тексты» об «ангелах-народоблюстителях» ⁴³.

Этот же образ раздранной ризы возникает и в статье «На пиру богов» С.Н. Булгакова («Растерзано русское царство, но не разодран его нетканый хитон» ⁴⁴), помещенной в сборнике «Из глубины» между статьями Бердяева и Иванова. И здесь под хитоном мыслится та русская душа, за которую «борются рати духовные, желая отнять вверенный ей дар» ⁴⁵. Может быть, и Булгаков, подобно Бердяеву и Иванову, предназначал свою статью не только для сборника Струве, но и для «религиозно-национально-философской» серии «Духовная Русь»?

Вопрос этот возникает не только из-за тематических перекличек, которых внутри серии достаточно много (апокалиптические мотивы у Бердяева и Дурылина; мотив юродства у Дурылина и Сидорова; общие евангельские образы у Иванова и Булгакова ⁴⁶; осмысление современного исторического момента при посредстве различных видов искусства: живописи-иконописи у кн. Трубецкого, литературы – произведений Гоголя, Достоевского, Толстого, – у Бердяева, Пушкин у Чулкова, Лесков у Дурылина, музыки у Лосева). Вопрос этот возникает еще и потому, что большинство потенциальных авторов серии «Духовная Русь» имели те или иные связи со Струве как с издателем и редактором. Не говоря уже о Вяч. Иванове, С.Н. Булгакове и Н.А. Бердяеве, напомним только, что и С.Н. Дурылин печатался в журнале Струве «Русская мысль» (его статья о Лермонтове была напечатана в 1914 году по ходатайству Булгакова ⁴⁷), что и драма Г.И. Чулкова «Дети греха» появилась в 1918 году в последнем из выходивших в свет номеров «Русской мысли» (№ 3 – 6); в той же «Русской мысли» и в том же 1918 году появилась статья кн. Евг. Трубецкого «Россия в ее иконе» ⁴⁸, по названию точно совпадающая с заявленной в лосевском письме к М.В. Сабашникову темой шестого выпуска серии. Неясными остаются отношения с издателем «Русской мысли» только двух участников этой серии – С.Л. Сидорова, сотрудничавшего в 1918 году, наряду с П.А. Флоренским и С.Н. Дурылиным, в религиозно-философском журнале «Возрождение» ⁴⁹, и самого редактора серии – А.Ф. Лосева.

Не был Лосев ни учредителем «Лиги русской культуры», как Бердяев и Булгаков, не печатался он и на страницах «Русской мысли», не был он и среди авторов сборника «Из глубины» ⁵⁰. Возможно, что никаких личных отношений с П.Б. Струве тоже не было, но это не мешает нам отметить очень интересный параллелизм замыслов 1918 года. В марте возникает у Струве идея издать сборник и «Библиотеку общественных знаний» под своей редакцией – в марте же Лосев пишет Вяч. Иванову и Флоренскому ⁵¹ об условиях задуманной под его редакцией серии; по апрельскому письму С.А. Аскольдова к Вяч. Иванову известно, что П.Б. Струве думал начать печатанье сборника после Пасхи – и Лосев пишет в апреле А.С. Глинке-Волжскому, что рукопись нужно доставить «не позже середины Святой недели, так как печатание всей серии предположено начать сейчас же после Пасхи»; в августе П.Б. Струве пишет свою статью для сборника, на этом заканчивается сбор материала и начинается печатанье – в августе месяце Лосев извещает М.В. Сабашникова о том, что серия готова к изданию. Кроме хронологического параллелизма, есть, несомненно, и параллелизм идейный: в переломный для России момент происходило обращение к национальной культуре, к национальному духу, с освещением основных вопросов бытия русского народа на основе политической внепартийности и преследуя цель «просветительную в широком смысле». Судя по всему, А.Ф. Лосев, как и П.Б. Струве, в 1918 году относился к тому верному «положительной и творческой идее народа» ⁵² меньшинству, считавшему, что «на том пепелище, в котором изуверством социалистических вожаков и разгулом соблазненных ими масс превращена великая страна, возрождение жизненных сил даст только национальная идея» ⁵³.

2.4. Из истории «Диалектики мифа»

Если задаться целью подержать в руках «Диалектику мифа» первого (1930 года) издания, сделать это будет весьма сложно. В подавляющем большинстве крупнейших библиотек ни у нас, ни за рубежом книги нет и не было. Нет ее ни в собраниях Книжной палаты, ни в обширной библиотеке, принадлежавшей самому А.Ф. Лосеву. Исключение составляют только два московских книгохранилища, но и там совсем уж просто взять и подержать – не выйдет. В одной из таких библиотек, фундаментальной библиотеке ИНИОН (много раритетов перешло сюда по наследству от прежних академий, Социалистической и Коммунистической) «Диалектика мифа» действительно значится в каталоге, но там же имеется еще и пометка «утеряна» ¹, а на руки читателям выдаются лишь две ксерокопии. Другое место нахождения этой книги – Российская Государственная библиотека, однако путь к экземпляру первоиздания и здесь тернист. Широкой публике также выдается ксерокопия, а сам оригинал давно уже изъят из основного фонда и сберегается в отделе хранения ² (заметим между прочим, что большинство других книг А.Ф. Лосева, изданных в 1927 – 1930 годах, находятся в «Музее книги» этой библиотеки). К сотрудникам отдела и нужно обращаться, чтобы увидеть книгу собственными глазами и убедиться, что «Диалектика мифа» – не «голый» миф.

Рассмотрим же этот экземпляр книги ³, ибо здесь нас вместе с читателем ждут наблюдения, весьма полезные для дальнейшего изложения истории «Диалектики мифа». Первым делом заметим, что книга активно использовалась и вызывала живую реакцию. Так свидетельствуют многочисленные читательские пометки. В большинстве своем они явственно группируются, потому их можно даже отнести к условным (пока) персонажам. Вот, например, потрудился некий «педант», он не пропустил ни одной опечатки по всему тексту, употреблял при этом – вполне в масть шрифту – неброские черные чернила, буквочки из-под его руки выходили аккуратными бисеринками, так и ощущается рачительное и заинтересованное отношение к повествованию. А вот оставил свои следы «цензор» – где скобками на полях, где прямоугольными рамочками и незамкнутыми овалами пометил он целые участки страниц, причем жирный красный карандаш и уверенные, без всякого почтения к тексту размашистые надписи «вставка» вполне изобличают весьма определенное самочувствие автора сих граффити. Невольно вспоминается, что самые пристрастные читатели «раннего» Лосева служили в карательных органах. И в самом деле, не пришла ли эта книга в библиотеку, поначалу в ее, скажем, спецхран прямехонько со стола эксперта ОГПУ – НКВД или же из Главлита? И что тогда подсказывают нам сообщения о вставках? В дальнейшем, когда мы попытаемся установить возможное авторство выделенных пометок, мы вернемся и к проблеме вставок в «Диалектику мифа», ибо такая проблема действительно существует. Пока же, на стадии сбора непосредственно-эмпирических фактов, нам только и остается фиксировать вопросы, откладывая ответы на них до момента, когда фактов этих скопится достаточное количество.

Мы познакомились, таким образом, с избранными откликами-маргиналиями, которые зафиксированы в рукописной форме непосредственно на одном-единственном экземпляре «Диалектики мифа». А что можно сказать о публичных, т.е. печатных откликах современников на эту книгу? Начав с зарубежных материалов, мы тут же обнаружим некоторую странность, требующую объяснения. Нужно принять во внимание, что многие другие книги Лосева, предшественницы «Диалектики мифа», в свое время вызывали довольно оперативную и заинтересованную реакцию прежде всего в русской эмигрантской прессе, – достаточно назвать статьи Д.И. Чижевского, С.Л. Франка, П. Прокофьева ⁴ и др. Быстро входили лосевские идеи и в сферу академических интересов некоторых известных западноевропейских ученых. К примеру, в 1929 году А. Койре в монографическом исследовании о мировоззрении Якоба Бёме ⁵ включил «Философию имени» Лосева (увидела свет в 1927 году) в цепь наиболее ярких «отголосков» на учение знаменитого мистика XVII века. Словом, книги охотно принимались, что называется, в научный оборот. Но вот о «Диалектике мифа», выдающемся философском произведении – молчание. Она вовсе не упоминается даже в вышедших много позднее фундаментальных историко-философских работах В.В. Зеньковского и Н.О. Лосского, а ведь они были посвящены именно русской философии и содержали специальные разделы о творчестве Лосева. Объяснение напрашивается одно: эта книга не попала к заинтересованному читателю по вполне объективной причине. И причину эту сообщает ссылка на «Диалектику мифа» (единственное известное нам заграничное упоминание книги современником), которую сделал Н.В. Устрялов в далеком от Европы Харбине. В своей работе, посвященной проблеме исторического прогресса, он цитирует один пассаж из «Диалектики мифа» и сообщает, вполне подтверждая свой тезис о сложности и противоречивости упомянутого прогресса, что использованная им книга конфискована ⁶. Нам остается только вопросить, где и как ее удалось в таком случае прочесть самому Устрялову?

Еще своеобразнее предстает перед нами история прочтения «Диалектики мифа» в Советском Союзе. Книги Лосева и здесь не проходили незамеченными, причем поначалу даже были попытки включить их в русло здорового научного обсуждения, пусть даже, как у того же А. Койре, при исследовании вполне частных проблем. Благородный пример тому – это стоит отметить специально – подал В.Ф. Асмус в 1927 и 1928 годах ⁷. Однако в дальнейшем по адресу Лосева раздавались только окрики, начиная с погромного выступления А.М. Деборина в апреле 1929 года. Но и в хоре откровенно враждебных «анализов» и «рецензий» не нашлось места для упоминания «Диалектики мифа». За одним (но зато каким!) исключением: обширные цитаты из книги, которая планировалась к изданию скромным тиражом в 500 экземпляров и в итоге, судя по всему, вообще «ушла под нож», были размножены в миллионы крат на страницах массовых партийных газет и специальных изданий материалов XVI съезда ВКП(б) ⁸. В третий день работы съезда, 28 июня 1930 года прозвучал «Организационный отчет Центрального комитета» в чтении тов. Кагановича, и в текст этого выступления нам интересно будет заглянуть. Вот раздел III доклада под названием «Укрепление органов диктатуры пролетариата и усиление организующей роли рабочего класса», в нем отыщем подраздел «Обострение классовой борьбы и организация политической активности масс». В указанной тематической области докладчик, как водится, констатирует наличие «недостатков» (надо понимать – «отдельных»), далее формулирует главный тезис о том, что «по линии культуры, по линии литературы обострилась классовая борьба», откуда выводит искомое: «нужна величайшая бдительность на этом фронте». А поскольку, как хорошо всем известно, истина конкретна, далее следуют иллюстрации. Читаем: вот вам

– сами цитаты мы пропустим, поскольку современный читатель имеет возможность изучить «Диалектику мифа» вполне самостоятельно и целиком, а не смотреть на нее глазами партийного бонзы. Остается дочитать заключение:

Книга все-таки конфискована, на ее «частного автора» отыскалась «узда» (Лосев был арестован еще 18 апреля 1930 года), потому на съезде, похоже, больше говорилось о недоработках Главлита, чем о пишущих (еще) философах. Спустя несколько дней после доклада Кагановича тему разовьет литератор тов. Киршон – сначала он язвительно «почитает» с партийной трибуны книгу «История Царского Села» (ее, кстати, написал Э.Ф. Голлербах, не названный в выступлении – с этим именем мы еще встретимся в дальнейшем), потом продолжит начинание в деле тиражирования «Диалектики мифа» следующим образом:

Знай Киршон свое собственное недалекое будущее, вряд ли ему захотелось бы шутить столь предметно – он будет расстрелян в 1938 году.

А что происходило в ту пору в Главлите? Деятельность этой организации плохо изучена, так что будущим исследователям еще много предстоит потрудиться для снятия белых (или скорее черных) пятен ее истории. Кроме того, значительная часть архивных фондов Главлита, охватывавшая период с 1922 по 1937 год, как теперь выясняется, была уничтожена ¹¹. Поэтому больше приходится уповать не столько на терпение в процессе поиска документов, сколько на случайность и исследовательское везение. И в нашем случае последние не заставили себя ждать! Оказалось, что в Архиве Академии наук (московское отделение) в личном фонде П.И. Лебедева-Полянского почему-то сохранилась стенограмма совещания работников Главлита («заведующих Крайоблитами») от 26 января 1931 года, где для нас интересен доклад, как выражаются архивисты, фондообразователя (а он был первым начальником Главлита) на тему «О политико-идеологических принципах контроля над литературой в период реконструкции». Часть этого документа, который никогда не публиковался, мы приведем ниже с сохранением всех особенностей (грамматических огрехов тоже) первоисточника. Начнем, пропустив первый десяток листов стенограммы, с изложения общей точки зрения оратора на «область философии, психологии и логики». Сказано следующее:

Далее докладчик рассудил, вспоминив о дискуссии «механистов» и «диалектиков», что не стоило бы полностью «истреблять» заблудших «механистов», после чего перешел было к «самому сложному фронту» – художественной литературе, но тут же спохватился:

– завершил Лебедев-Полянский «философскую» часть своей речи ¹³ и перешел-таки к художественной литературе.

Отметим попутно, что в Главлите обратили внимание на творчество Лосева отнюдь не в момент напечатания «Диалектики мифа», но много раньше. В том же архивном фонде сохранились еще «Тезисы доклада т. Лебедева-Полянского о деятельности Главлита за 1926 г.», где указываются, в частности, «проходивший в области философии» по так называемому Русскому отделу «ряд трудов, представляющих подделку под диалектический материализм (Челпанов, Лосев), по существу же насквозь идеалистических» ¹⁴. Сказано скупо, но многообещающе. Вернемся, однако, к более позднему (мы его цитировали выше) выступлению главного цензора страны, из которого следует, сколь многие ожидания и обещания исполнились. Оставим при этом без комментариев оценочные характеристики и специфический стиль подобных откровений, предназначенных для узкого круга лиц, которые «должны иметь нюх» и в то же время некую «универсальность» при условии, что последняя «строго и определенно ограничена политическими и идеологическими установками» (дефиниция из заключительного слова Лебедева-Полянского на упомянутом совещании ¹⁵). Мы коснемся только некоторых фактов и обстоятельств, затронутых в докладе и непосредственно связанных с судьбой «Диалектики мифа» и ее автора.

Прежде всего, следует уточнить место, где книга была напечатана. О загадочном «Троицке» стенограммы мы можем выяснить правду, прочитав так, как это и значится на обложке доступного нам экземпляра: Москва, издание автора, типография Иванова, г. Сергиев ¹⁶ (вариант названия – Сергиев Посад). Теперь об уроках. Как известно, Лосев был осужден и определенный период жизни провел сначала в московских тюрьмах, а затем на сталинской «перековке» Свирьлага и Белбалтлага. Получив освобождение по амнистии при завершении строительства Беломорканала (сыграли свою роль инвалидность и хлопоты Е.П. Пешковой), он взял на вооружение вполне определенное «политическое правило» (просьба не путать с жизненными принципами!), позаимствованное у Гамлета: «Не позволяй клоунам болтать больше того, что написано в пьесе» ¹⁷. Нет, Лосев не забросил философию и не перестал развивать и углублять многие из тех идей, что были сформулированы в «Диалектике мифа» и других ранних книгах, – чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно читать хотя бы его «Историю античной эстетики». Но больше он никогда не позволял себе высказываться с тою последней точностью и обнаженной прямотой, что явлены на страницах фатальной книги 1930 года. Это факт, что с тех пор Лосеву постоянно приходилось укрывать свои самые сокровенные мысли под ширмой интересов классической филологии или истории эстетики, а то и прибегать к эзопову языку, по внешности, случалось, приближенному к «новоязу» диаматчиков.

Эзоп, иносказания, басни… Есть странность, вернее, некая закономерная странность в том, что на прочтении «Диалектики мифа» с линией жизни Лосева пересеклась судьба именно баснописца, и ему тоже был «дан урок». Баснописца звали Сергей Александрович Басов-Верхоянцев (1869 – 1952), служил он политредактором в Русском отделе Главлита. Ему-то и предписывалось «по штату» первому встать на пути в свет «Диалектики мифа». Он этого не сделал, хотя и не преминул отметить, что автор данного «философского трактата» явственно подозрителен как «чуждый марксизму (идеалист)». Но тот же Басов-Верхоянцев и составил резолюцию, которая, как мы знаем, столь мобилизовала остроумие бдительного В. Киршона:

Баснописца-политредактора поддержало начальство в лице заместителя заведующего отделом: «печатать 500 экз. М. Гришин 7/IX-29 г.» ¹⁸. Именно М. Гришина уволили и об этом «уроке» оповестили «по своему направлению» на упомянутом совещании, а Басова-Верхоянцева допустили к работе спустя полгода – то ли учли почтенный возраст и заслуги старого партийца, то ли посчитали, что немудрящая рифма «оттенки – к стенке» способна воодушевлять и без прочих «оргвыводов».

Многие подобные (ранее абсолютно не доступные) подробности теперь можно извлечь из многотомного следственного «Дела № 100256 по обвинению Лосева Алексея Федоровича и др.», которое хранится в Центральном архиве ФСБ РФ. История изучения и многочисленные материалы этого важнейшего документа изложены в книге А.А. Тахо-Годи «Лосев» и ряде ее публикаций в периодических изданиях ¹⁹; на данные исследования мы и будем опираться ниже при цитировании выдержек из «Дела».

В докладе Лебедева-Полянского, как мы помним, фигурируют «около ста страниц», пронесенных в «Диалектику мифа» мимо бдительного ока Главлита. Этими «вставками» займемся теперь подробнее, ибо они были призваны сыграть особую роль. Как видно из «Дела» (точнее, из «Постановления ОГПУ» в нем), именно внесение в прошедшую через цензуру рукопись ряда добавлений «контрреволюционного содержания» послужило непосредственной причиной ареста Лосева (отметим, что в ходе дальнейшего следствия этот повод был напрочь забыт, и философу вменялось в вину уже идейное руководство некоей «монархической организацией церковников»). Не случайно рассмотрению этих добавлений посвящена львиная доля специальной справки о «Диалектике мифа». Она подписана начальником IV Отделения ИНФО ОГПУ Соловьевым 18 апреля 1930 года. Справка сообщает ряд сведений, которыми теперь можно воспользоваться. В частности, мы узнаём тут, что первоначально объем книги составлял 153 страницы. Если учесть, что в известном нам экземпляре «Диалектики мифа» насчитывается 268 страниц, то указанная в докладе Лебедева-Полянского приблизительная оценка объема «вставок» может быть признана верной. Далее, в справке сообщается ²⁰, что автор «без согласования с Главлитом внес ряд принципиальных исправлений и дополнений (на с. 7, 8, 11, 17, 18, 19, 22, 70, 71, 74, 75, 77, 78, 84, 87, 90, 92 и 95)» и ввел заново, как указывается, страницы 98 – 134 и 241 – 263. Что ж, и эти скрупулезные подсчеты также верны. Их можно напрямую проверить, поскольку первоначальная рукопись «Диалектики мифа», которая «прошла» Главлит и которую как раз и сравнивал названный Соловьев или его помощники с окончательным текстом книги, рукопись эта недавно была возвращена из Центрального архива ФСБ РФ в архив А.Ф. Лосева и потому доступна для исследования. Но это еще не все. Точно теперь зная, какие и где имеются лосевские исправления и вставки, мы можем обратиться и к тем пометкам «цензора», которые обнаруживались нами в экземпляре «Диалектики мифа», хранимом в Российской Государственной библиотеке. И что же? Несложная операция сопоставления показывает, что жирный карандаш давнего читателя этой книги действительно безошибочно выделил все крупные вставки; не помечались только незначительные исправления в одно-два слова. Следовательно, наше условное имя «цензор» нужно теперь рассматривать как весьма близкое к действительности – с таким знанием дела могли читать или в Главлите или в ОГПУ, больше негде ²¹.

Что же можно сказать о содержании и характере тех изменений, что рискнул внести Лосев в свою книгу? Многое позволяет прояснить непосредственный анализ рукописного (вернее, машинописного с рукописными фрагментами) оригинала «Диалектики мифа», возвращенного с Лубянки.

Устройство этого текста многослойно. Первый слой или слой «пра-текста» образует машинопись с первоначальной нумерацией страниц 1 – 152, которые составляют главы I – VIII и X – XIII (вспомним, что справка Соловьева указывала объем «подцензурной» книги в 153 страницы ²²). То, что это – действительно исходный вариант книги, подтверждается и следующими соображениями. Из следственных материалов известно, что первую редакцию «Диалектики мифа» Лосев завершил еще в 1927 году, и это указание хорошо соответствует всем (пусть и немногочисленным, но именно всем) хронологическим отсылкам в выделенном машинописном массиве: именно на этих страницах мы встречаем пример о нехристианской привычке носить одежды «по последней моде 1925 – 1928 гг.» (п. 4 главы VIII) или пример прогноза, «каково небо будет 1 января 1928 г. в 12 час. ночи в Москве» ²³ (п. 2 главы XI), или прямую фиксацию времени написания определенной части текста («Эти строки писались во время Крымского землетрясения летом 1927 г.»; отметим, что землетрясения в Крыму пришлись на 26 июня и 12 сентября 1927 года) в примечании в конце п. 6 главы XI. Итак, вполне выделяется как раз та версия «Диалектики мифа», которая изначально должна была официально «проходить инстанции». Чтобы судить о содержании и, в частности, о степени ее, этой версии, лояльности и нейтральности по отношению к официальной же идеологии, мы проверим, много ли данной части текста соответствует тех громких, ударных, погромных и т.п. цитат, что отобрали чуткие (согласно дефиниции о «нюхе») референты Кагановича для озвучивания с трибуны XVI съезда. Результат таков: из восьми пассажей «Организационного отчета» сюда входят как минимум пять, да и еще о двух, вполне «контрреволюционных» по содержанию пассажах с известной долей уверенности можно сказать то же самое ²⁴. Сделанное (текстологическое по своей внешности) наблюдение дает очень важный вывод о содержательности поступка и о подлинных мотивах, которыми руководствовался автор «Диалектики мифа». Нет, он не подпихивал шпильки в подушку, не протаскивал «непроходные» строчки и страницы исподтишка – он выступал с открытым забралом, идя на бой. Он писал эту удивительную книгу, конечно, не в надежде на то, что «никто ее не будет читать» (вспомним абсурдное предположение Лебедева-Полянского), он надеялся и на прочтение и на понимание. Отсюда и характер написанного: все главное содержалось уже в «пра-тексте», а последующие вставки и дополнения лишь развивали мысли и доводили их до большего совершенства, лишь способствовали достижению единственной цели настоящего творца – самовыражению. О том и писал Лосев в одном из своих писем (из лагеря в лагерь):

Второй слой в повествовательной ткани «Диалектики мифа» составил фрагмент неизвестного нам произведения – это машинописный блок с первоначальной нумерацией страниц 1 – 46. Первая часть этого блока ²⁶ (страницы 1 – 37), трактующая о соотношении мифа и догмата, стала основой главы X книги, а вторая часть (страницы 38 – 46) с примерами синтеза антиномий в «абсолютной диалектике» образовала заключительную XIV главу. Так вперемешку первые два слоя текста образовали единую машинописную основу уже для третьего слоя – последующих рукописных исправлений и вставок, сделанных рукою Лосева.

Этот слой рукописного массива сконцентрирован в главах VII – XIV, он весьма значителен по объему (суммарно его можно оценить примерно в 450 строк) и содержит много важнейших добавлений. Здесь, прежде всего, много обращений к работам различных авторов. Перечислим только темы: Василий Розанов о «половых делах»; Леонид Андреев и св. Марк Подвижник о бесах; св. преподобный Иоанн Лествичник о странничестве; Николай Тарабукин о типах живописного пространства; стихотворение (и какое!) Зинаиды Гиппиус; определение чуда у епископа Феофана Кронштадтского; преподобный Венедикт Нурсийский о световом луче; дьявольщина в современной поэзии. Эта основная часть добавлений явственно свидетельствует как раз о том, что автор теперь озаботился укреплением аргументации своей теоретической части (того, что расположилось в первых двух слоях), для чего и были привлечены авторитеты из различных областей мифологии, как «абсолютной» – используем авторские термины из «Диалектики мифа», – так и «относительной» мифологии. Среди рукописных вставок имеется ряд небольших, но весьма колоритных выражений и формулировок (вполне подошли бы в коллекцию Соловьева – Кагановича) по общественно-политическим и вероисповедальным мотивам: толкования Апокалипсиса; телесность души; различения по национальному и половому признакам; подвижническая практика слез; примеры большевистских мифов; значение колокольного звона; историзм «Пролога»; специфика пролетарского искусства; либерально-буржуазная мифология атеизма. – Тут следует извиниться перед читателем и объяснить, для чего понадобилось прибегать к столь сухой номенклатуре. Мы специально достаточно подробно и тщательно перечислили основные темы, затронутые в машинописных и рукописных вставках, поскольку именно они выводят нас на некоторые возможности судить о содержании загадочного «Дополнения к „Диалектике мифа“».

Здесь необходимо отступление для некоторых разъяснений. Долгое время о существовании этого «Дополнения» было известно из одного-единственного и весьма неподходящего для философии источника – из публицистической статьи М. Горького «О борьбе с природой». Она была опубликована 12 декабря 1931 года одновременно в двух центральных газетах «Правда» и «Известия». Рассуждая о задаче покорения природы – актуальной задаче пролетариата, – классик социалистического реализма позволил себе небольшое отступление к некоторым реалиям «сего дня» и привел несколько выдержек из «рукописной копии нелегальной брошюры профессора философии Лосева». Эта «брошюра», заметим, называлась несколько странно: «Дополнение к диалектике мира» (мира, а не мифа). Впрочем, еще более странно или, может быть, символично или, точнее, мифологично само событие этой публикации. Получился некоторого рода исторический повтор: как Каганович с трибуны партийного съезда растиражировал выдержки из конфискованной «Диалектики мифа», так и Горький старательно довел до многомиллионной аудитории отдельные цитаты (или «цитаты») из «Дополнения» – из канувшего в Лету, казалось бы, документа эпохи «великого перелома». Оказалось, не канул. После изучения следственного «Дела» и некоторых недавних архивных находок вырисовывается следующая, довольно прихотливая картина ²⁷. Первоначальный вариант «Диалектики мифа», завершенный, как мы уже знаем, в 1927 году, автор в дальнейшем включил в расширенную работу под названием «Диалектика мифа и сказки». Далее, осенью 1929 года именно к этой расширенной «Диалектике» было написано «Дополнение», которое не было разрешено Главлитом к печати. Тогда Лосев разделил «Диалектику» на две книги, «Диалектику мифа» и «Вещь и имя», каковые были разрешены к печати. Вторая из них выйти не успела, «Диалектика мифа» печатный станок увидела. При разбивке надвое и подготовке книги к выходу в нее было добавлено (как следует из показаний В.М. Лосевой в следственном «Деле») 20 – 30 страниц ²⁸ «Дополнения». После ареста «Дополнение» было конфисковано и послужило предметом специального «реферата», который выполнила сотрудница ОГПУ Герасимова. Текст его не только оказался приобщен к «Делу», но и размножен в нескольких экземплярах для рассылки в адреса различных высокопоставленных лиц. Одним из читателей «реферата» Герасимовой, как недавно выяснилось, стал Емельян Ярославский ²⁹, «рефератом» же воспользовался, судя по всему, и Максим Горький. А само «Дополнение» с тех пор исчезло, в архиве ФСБ РФ отыскалась только пустая обложка с названием (вот и еще одна вариация в нашей истории) «Добавления к книге А.Ф. Лосева „Диалектика мифа и сказки“». Вот так и рассеялись эти «Дополнения-Добавления» по белу свету: что-то осталось в архиве автора (некие еще подлежащие изучению и полной публикации фрагменты), что-то искаженно трансформировалось в тенденциозном «реферате» Герасимовой и еще раз исказилось в подаче М. Горьким, что-то сохранилось в виде вставок в «Диалектику мифа». Сказанным приходится ограничиваться. Конечно, проблема «Дополнения» требует самостоятельного изложения и нуждается в дальнейших кропотливых исследованиях.

Выделенные в результате нашего анализа три текстовые слоя «Диалектики мифа» совокупно составляют весь объем той машинописи-рукописи, что вернулась с Лубянки в архив Лосева. Именно этот текст следует считать тем, что называется «наборной рукописью» – тому подтверждением на каждой странице служат характерные следы пальцев, испачканных типографской краской. Однако между данным текстом и окончательным печатным экземпляром имеется ряд расхождений, каковые естественно понимать как корректурные авторские правки. Это – четвертый, теперь уже завершающий слой «Диалектики мифа». Правка случилась небольшой (общий объем составляет около 15 строк), а ее содержательная направленность вполне следует духу «Дополнений». Здесь не вводится новых примеров и образов, но только оттачивается стилистика дополнений третьего слоя – ведется речь о квартирах, которые страшны без света лампад; о еврейской микве и обрезании; о женской психологии; еще о «половых дел мастере» В.В. Розанове. На последнем наблюдении мы и завершим наш (скорее все-таки предварительный) разбор многотрудной истории создания текста «Диалектики мифа» ³⁰.

Остался не проясненным только один вопрос, который был поставлен в начале наших заметок, – о втором неведомом читателе «Диалектики мифа», оставившем приметы тщательных трудов своих на экземпляре из Российской Государственной библиотеки. Ответ на этот вопрос оказался, как ни странно, тоже возможен. По ходу установления имени читателя удалось также получить некоторые новые факты, связанные с биографией книги Лосева. Но обо всем по порядку.

Собственно говоря, этот читатель сам сообщил о чтении именно «Диалектики мифа» именно в упомянутой библиотеке (называлась она, конечно, несколько иначе), и сообщил именно автору книги. В архиве Лосева недавно отыскалось два письма от Николая Николаевича Русова, довольно известного в 1910 – 1920-е годы писателя и библиографа (об этих письмах вкратце упомянуто в ряде публикаций А.А. Тахо-Годи; здесь мы используем фрагменты писем несколько более развернуто). В первом письме от 31 мая 1942 года Н.Н. Русов, в частности, писал:

– цитаты мы за неимением места опускаем, касались они общих взглядов автора на науку вообще и позитивизм в частности; разумеется, по условиям военного времени (письма проверялись) в «избранное» не могло попасть слишком многое. В другом письме от 1 августа тот же корреспондент сообщал:

Нет слов – завидный у книги оказался читатель. Так не Русова ли пометки остались на страницах библиотечного экземпляра? К сожалению, оба письма этого замечательного читателя стали доступны нам в виде машинописной копии (в архиве есть и рукопись), потому простейшую операцию сличения почерка проделать сразу не получилось. Кроме того, общая тональность писем явственно свидетельствовала, что корреспондент был давно знаком адресату и потому, не трудно предположить, должен быть «в курсе» не столь давних перипетий с «Диалектикой мифа». Все это заставило искать следы Н.Н. Русова в некоторых отечественных архивах. Результат не замедлил: в Отделе рукописей Российской Национальной библиотеки (г. Санкт-Петербург) в фонде Э.Ф. Голлербаха, старинного друга Н.Н. Русова, оказалось большое количество писем последнего. Сравнить почерки и убедиться, что эти письма заполнены уже знакомыми нам буквами-бисеринками и что излюбленные чернила в письмах черные, не составляло особого труда. Но в некоторых посланиях к Голлербаху сообщалось и нечто более интересное для нашей темы. Так, в письме от 21 января 1929 года Н.Н. Русов признавался: «Сейчас я больше работаю для себя, в уединенном чтении, размышлении – меня завлекли проблемы чисто отвлеченные: логика и гносеология, для чего нужны математика, языки…». И чуть ниже добавлял: «Из философов медленно поглощаю богатейшие книги нашего А.Ф. Лосева» ³¹. В письме от 24 декабря 1929 года есть новая информация: «Попадались ли когда-нибудь в твои руки философские книги А.Ф. Лосева? Я с ним сблизился. Мыслитель фундаментальный, своеобразный, увлекательный в стиле и в развертывании своих обдумываний» ³². А позже (открытка от 4 января 1930 года), видимо, в ответ на просьбу Голлербаха сообщается домашний адрес Лосева – теперь, выходит, философ интересует обоих. Сохранился в переписке и такой несколько загадочный след – он тоже скорее всего лосевский: «У тебя должен быть экземпляр Мифологии в не сброшюрованном виде, который ты читал в Узком. А сама книга – изъята» ³³. Нужно учесть, что это написано на открытке (от 20 июля 1930 года), где по определению предполагается стиль не только телеграфный, но и не без шифровки. Потому вполне правдоподобно будет предположение, что лапидарно и сдержанно речь идет здесь о «Диалектике мифа» и – это уже вдвойне важно для нас – о явно нестандартном знакомстве с нею по гранкам или, вероятнее, методом выноса бумаг из типографии россыпью, до выхода издания в свет. Да, эта книга находила своих читателей самыми разнообразными и невероятными способами, так почему бы не отыскаться еще и такому, тоже вполне легендарному.

2.5. Домик у горы Дивьей

2.6. Чеховская тема в творчестве А.Ф. Лосева

Под таким названием 27 ноября 1998 года в Доме-музее А.П. Чехова в Москве состоялось научное заседание, с сообщением на тему которого выступила Елена Аркадьевна Тахо-Годи. Присутствующих заметно интересовали и новые для чеховедения материалы, и сама фигура докладчика, исследователя русской литературы по специальности и близкого родственника выдающегося отечественного мыслителя – по биографии. Впрочем, сообщение было выдержано в подчеркнуто нейтральном стиле и выстроено в рамках добротного литературоведческого анализа доступных, т.е. уже опубликованных и потому достаточно широко известных текстов. Что же касается личных интонаций и, что называется, домашних наблюдений и преданий, то они сосредоточились (и были озвучены в конце сообщения) во фрагменте, специально к случаю написанном А.А. Тахо-Годи, вдовой Лосева. Отметим еще, что сама идея обсуждения указанной темы принадлежала В.Б. Катаеву, председателю Чеховской комиссии Совета по истории мировой культуры РАН.

Как прежде всего подчеркнул докладчик, русская художественная литература для Лосева не была предметом сугубо профессиональных интересов, а являлась скорее естественной средой обитания его духа. Можно говорить о более-менее постоянной практике, когда философ извлекал из запасников русской классики, из наследия А.П. Чехова в частности, определенные образцы и примеры для оснащения собственной обыденной речи и для иллюстрации тех или иных положений своих научных исследований в области теории литературы, эстетики или языкознания. Лосев как интеллектуальный пользователь чеховской прозы – это первый смысловой пласт темы – был представлен у Е.А. Тахо-Годи на материалах авторских обращений к Чехову по разнообразным поводам: при разработке, скажем, теории стиля («вишневый сад» как одна из первичных конструктивных моделей) или теории символа (различение нейтрально-созерцательного и символического описаний, реалистических и импрессионистских элементов в творчестве писателя), при определении специфики художественного мироощущения (драматизм и лиризм чеховских пьес) и психологии восприятия чужого слова. Весьма показательно, что именно образ нарисованного Чеховым вишневого сада использован в заключительной части «Истории античной эстетики» Лосева как убедительное свидетельство реальности некоей глубокой универсалии, согласно которой логика развития «высоких» слоев культурно-исторических типов находится в тесной связи с «низменными» экономическими факторами ¹.

Второй смысловой пласт темы обнаруживается с привлечением пока еще мало известной стороны творчества Лосева – его философской прозы. Здесь докладчиком намечена куда более драматичная и уж совсем не просто отстраненно-аналитическая (как преимущественно было выше) система отношений, ибо оказываются затронутыми важнейшие, из разряда «проклятых» вопросы смысла жизни, бытия, судьбы. Как представляется, Е.А. Тахо-Годи весьма удачно использовала в своем анализе некоторые общие положения недавно вышедшей монографии В.В. Мусатова «Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины XX века». После Пушкина и Достоевского с их трагедийным пафосом изображения «маленького человека» идея «недовоплощенности человеческого бытия» у Чехова не только заново выражена, но и переведена в разряд пусть и кошмара, но кошмара обыденного, а русский символизм как своеобразная реакция на «чеховскую действительность» – рисует В.В. Мусатов – активно выступает против этой «недовоплощенности» ².

Проза Лосева, по оценке докладчика, впитала в себя и бунтарские уроки русского символизма, и опыт Достоевского. Немаловажное значение имело и тщательное изучение духовного мира античной трагедии (точно так же, как в смысле формы Лосев много почерпнул от платоновских диалогов – добавим мы). В этом контексте отношение к творчеству Чехова предстает у Лосева-прозаика как отношение дополнительности, как антиномичное притяжение – отталкивание. Потому у него легко отыскиваются не случайные параллели с чеховским творчеством – взять хотя бы сюжет встречи на вокзале двух гимназических товарищей («Театрал» Лосева, «Толстый и тонкий» Чехова), взять ли мотив гибели сада как символ уходящего строя жизни (в повести «Трио Чайковского») или мотив «черного человека» (тот же «Театрал» и чеховский «Черный монах»). Органически близка Лосеву и чеховская ирония. Но если герои Чехова с неизбежностью вянут и гибнут, погружаясь в болото «жизненной скуки», то лосевские персонажи чаще всего переживают свою субстанциальную драму отнюдь не покорно, но с непосредственной «демонстрацией идеологии» на уровне действия. Приводя примеры из прозы Лосева и показывая на них когда скрытые, а когда и открытые переклички с творчеством Чехова, докладчик подчеркивал наличие особого, явственно личностного отношения автора к Чехову. Не последнюю роль в этом могли сыграть, конечно, некоторые биографические моменты – недаром оба были провинциалы по происхождению и нашли вторую родину и признание в Москве, недаром юность Лосева, не только страстного читателя, но и завзятого театрала, жадного до эстетических наблюдений, пришлась на пик чеховской славы и расцвет чеховского МХАТа, отметила Е.А. Тахо-Годи в заключительной части своего выступления ³.

На хорошо подготовленной почве теперь можно возводить, насколько видится, некие новые исследовательские конструкции. Так, поступая типологически (лосевский завет), интересно было бы рассмотреть Лосева и Чехова в качестве примеров творческих личностей, реализовавших собою фундаментальную оппозицию начал мужского / женского или, говоря без культурологических метафор, оппозицию авторских принципов понимания / вопрошания. Если принимать интегральное определение чеховской прозы как некоего «марева» (В. Набоков), то поневоле вспоминается, что именно этим термином у Лосева обрисовывался антипод к собственному императиву «кристаллической ясности». Впрочем, границу проводить непросто. Тот же Набоков подметил «волновой» характер повествования у Чехова, в противовес, к примеру, сугубо «атомарной» прозе М. Горького ⁴; тяготение к «волновому» полюсу имеет и проза Лосева с ее многогласием героев-участников дискуссий и «сходок» (излюбленный сюжетный элемент у автора) и своеобразной интерференцией нескольких точек зрения на один и тот же предмет. И это понятно: путь к настоящему пониманию всегда прокладывается в пространстве альтернатив именно посредством непрестанного и всестороннего вопрошания.

Кроме своеобразной дополнительности или, в лосевской терминологии, единораздельности сопоставляемых фигур, можно говорить и специально о глубинных сходствах. Бегло перечислим некоторые из них. Величественный образ широких пространств, оброненный с детства в души обоих, продиктовал для каждого, приверженца лаконичных форм выражения, необходимость выхода (хотя бы иногда) на крупные литературные формы – так явились «Степь» одного, многотомные эстетические «итоги» другого. Обоим присуще чувство онтологизма слова, тесной прикрепленности его к бытию. Потому-то для Лосева в самых абстрактных местах ученого трактата естественно прибегнуть к рассмотрению старых стоптанных калош или же дерева, созерцаемого в момент написания текста через оконное стекло, потому у Чехова можно прочесть глубокомысленный монолог, обращенный к шкафу, и найти внутреннюю готовность вмиг, «на коленке» сотворить рассказ о случайном, только что взятом со стола предмете. Совпадают некоторые пристрастия «атмосферического» характера, также истоком своим восходящие к детству и оставившие след в результатах творчества – любовь к колокольному звону и интуиция звездного неба, по Фламмариону. Общи для них и обостренный психологизм наблюдений, готовность впитывать и запечатлевать извивы чужого лика, проявления чужой души, откуда проистекает бережное отношение к малейшей подробности как основному материалу для литературного строительства. Особо хотелось бы выставить тему (проблему) одиночества, отгороженности от –. Оба метафизически одиноки и, хотя часто были окружены собеседниками, поклонниками и даже любящими женщинами, предпочитали уединение и даже схиму – таково тайное монашество одного, многочасовые труды в саду (пускай и вишневом) другого. Оба делили и растрачивали себя между службой и служением, так что одному досталось быть врачом и литератором, а другому учителишкой и философом. В подобной сдвоенности (не хочется говорить – «раздвоенности») не укрыта ли вообще родовая черта отечественной интеллигенции? Впрочем, с предельной ясностью черту эту обрисовал еще Вяч. Иванов:

С последней темой связано мощное отталкивание, которое, по всей видимости, переживал Лосев в отношении некоторых реальных следствий творческого вклада писателя: речь о «чеховских интеллигентах» и лосевской критике «интеллигентности». Нечто схожее обозначено, кстати, в докладе по части связи, которую Лосев, вряд ли в шутку, проводил от некоторых содержательных посылов «Человека в футляре» к последовавшему в советское время разгрому классического образования.

Напоследок хотелось бы высказать убеждение, что исследования, подобные работе Е.А. Тахо-Годи, представляют ценность не только для представителей исследовательских коллективов, выступающих с той или иной стороны в принятом парном соотнесении. Хотя и этого уже много, ведь подобные пары и сопутствующие им анализы, чего греха таить, зачастую выходят или надуманными или не слишком продуктивными. На примере данной «темы в творчестве», думается, возникает еще редкостная возможность заглянуть в ту заповедную зону, что интересна уже для всех и которую до сей поры условно (или же, как знать, исчерпывающе точно?) именуют «загадкой русской души». Во всяком случае, участники упомянутого научного заседания не только весьма сочувственно встретили сообщение, но и настоятельно рекомендовали докладчику продолжить свои изыскания для расширенного круга отечественных поэтов и писателей, творчество которых интересно было бы увидеть «глазами Лосева».

2.7. Здесь думают и помнят (беседа с А.А. Тахо-Годи)

Старинный особняк, что расположился на углу Арбата и Калошина переулка, весь в строительных лесах. Здесь с 1941 по 1988 год жил выдающийся отечественный философ и филолог Алексей Федорович Лосев, а теперь создается культурно-просветительский центр «Дом Лосева». Своим чередом уже год идет капитальный ремонт, но ни на минуту не прерывается творческая работа в небольшой квартире на втором этаже. Здесь думают, пишут, издают, борются с волокитой, и душа всех начинаний и свершений – Аза Алибековна Тахо-Годи.

Их соединила прекрасная античность. Но еще за плечами каждого был горький опыт жизни, который тоже способен объединять. Она, молодая аспирантка пединститута, пришла на Арбат в 1944 году для совершенствования знаний древнегреческого языка и с клеймом «член семьи врага народа». Он, профессор классической филологии, успел издать в 1920-е годы восемь великолепных книг и пройти затем путь через Лубянскую тюрьму и стройку Беломорканала. Это его именем пугали в «философских» дискуссиях тех лет и с трибуны XVI съезда ВКП(б), это его с нелепой озлобленностью М. Горький причислил к людям, «которые опоздали умереть».

Им оставалось одно – работать. Когда в 1954 году скончалась супруга Лосева Валентина Михайловна, судьба распорядилась так, что ее место, место любящего и незаменимого помощника заняла Аза Алибековна. Доктор филологических наук, профессор МГУ, один из крупнейших знатоков античной культуры, она по сей день подчиняет свою жизнь Лосеву и его делу.

Что это за корректура лежит на Вашем столе, Аза Алибековна?

Корректура пришла на днях из журнала «Вопросы философии». Собираются напечатать там мою статью в пятом номере. А май – месяц очень важный для меня и моих друзей, это как раз тот месяц, когда скончался А.Ф., 24 мая 1988 года. В статье я использую уникальные материалы из Архива ФСБ РФ, из следственного дела А.Ф. Между прочим, в получении этих материалов вы же, Виктор, принимали активное участие.

Ну, не будем об этом, Аза Алибековна, тем более что я могу удалить запись…

(Смеется). Э-э, нет. Я считаю, что это неправильно. Ни в коем случае не удаляйте. Вот.

Статья рассчитана на широкую публику?

Да, эта публикация предназначена не только для философов или историков культуры. Я думаю, там все очень понятно и ясно. В ней говорится о судьбе А.Ф., которая была достаточно тяжелой и драматичной. Вместе с тем я там прихожу к выводу, что та знаменитая работа, из-за которой в 1930 году был арестован А.Ф., «Дополнения к „Диалектике мифа“», оказывается, вовсе не сгинула бесследно. Долгое время считалось, что какая-то часть «Дополнений» была нелегально вставлена в книгу «Диалектика мифа», уже прошедшую цензуру Главлита. Из следственного дела выясняется, что вставки, да, были, но это всего несколько десятков страниц, причем они делались не только Валентиной Михайловной, супругой А.Ф., но и сотрудницей Главлита. Прямо в помещении этого заведения две дамы старательно вкладывали в книгу листок за листком, непосредственно перед отправкой в типографию. Сами же «Дополнения», как выясняется, это большой том, потому что из архива Лубянки поступила часть его рукописи с нумерацией уже четырехсотых страниц. А вот куда делась значительная часть этой фактически самостоятельной книги? Похоже, из нее следователем Герасимовой были сделаны выписки, на основе выписок сконструировали небольшой «реферат» или так называемую «брошюру», и это потом рассылали видным партийным функционерам, а также М. Горькому…

«Нелегальная брошюра профессора философии Лосева», так она, кажется, называлась в ругательной статье М. Горького «О борьбе с природой».

Вот-вот. Профессор Лосев ничего нелегально не издавал, а это была специально сконструированная в ОГПУ брошюра. Потом она снова, видимо, вернулась на Лубянку, потому что розыски ее в архиве Горького ничего не дали. Вы же сами занимались этим поиском?

Известно, что архив Горького изрядно «почистили» сразу после смерти писателя, потому не стоит особо удивляться…

Ну да. Выписки были сделаны, брошюра сослужила свою службу. Видимо, первая часть «Дополнений», ввиду ее остро социального и политического характера, была после этого уничтожена. А вторая часть, вернее, ее фрагмент, который больше посвящался проблемам религиозно-философским, вторая часть уже не столько пугала эту публику. Потому она и сохранилась, пусть и не целиком. Хотелось бы опубликовать эти драгоценные материалы в очередном томе собрания сочинений А.Ф., он подготавливается в издательстве «Мысль». Дай Бог, чтобы все задуманное осуществилось.

А как Вы относитесь к недавней публикации в журнале «Источник» (№ 4 за 1996 год) того самого «реферата» следователя Герасимовой? Он был найден в Архиве Президента РФ, в фонде Емельяна Ярославского.

Мне этот «реферат» хорошо знаком, потому что его экземпляр включен в следственное дело А.Ф. Кстати, там на полях, в углу указано: «5 экз. в ад.» Как это надо понимать? Пять экземпляров в администрацию?

…скорее – в адрес, обычно так пишут при рассылке секретных документов.

Словом, куда-то. Забавная двусмысленность: надо «в ад» экземпляры отправить (смеется), на всякий случай, на сохранение… Так что я этот материал хорошо знаю, выписки эти понятны. Другое дело, что публикация «Источника», я считаю, могла бы быть более основательной. Важно ведь не просто опубликовать «голый» архивный текст и дать от редакции несколько строк своего вступления о том, как страдал А.Ф. и как искажалась истина… Надо было дать настоящий комментарий, чтобы не было разных кривотолков. Многие люди совершенно не понимают, какая обстановка было в 30-е годы и какова цена этим «рефератам».

Хотя бы из соображений своеобразной санитарии, чтобы яды прошлого не могли отравлять сегодняшнюю атмосферу.

Конечно, конечно. Если бы соответствующий комментарий был сделан, стало бы ясно, к примеру, что многие высказывания из «реферата» никакому Лосеву не принадлежат: то это Платон, то Константин Леонтьев, то Маркс, то Отто Вейнингер и т.д. и т.д. Ученый-то народ в этом сразу разобрался, но не всякий же будет возиться с первоисточниками… Нельзя так легко обращаться с документами прошлого.

А.Ф. предстает в нашей истории как одинокий Дон Кихот, храбро выступивший перед целой беспощадной системой.

Ну что говорить. У Сергея Хоружего есть хорошая статья, посвященная А.Ф., называется «Арьергардный бой». Действительно, Лосев был последним, кто дал этот самый арьергардный бой, когда все другие уже сдались или погибли. Думаю, ни к каким позитивным результатам «Диалектика мифа» поначалу не могла привести. Ну что может один-единственный человек, даже написавший такую острую и замечательную книгу?! Но далекие результаты, они несомненно сказались. Потому что эту книгу читали, переписывали, в дальнейшем уже и копировали, словом, распространяли ее. Я прекрасно помню, как десятки экземпляров этой книги приносили в наш дом совершенно незнакомые люди, чтобы хоть букву получить на них в качестве автографа.

На копиях, конечно.

Да, да, да. Это когда уже появились ксерокопии. А до этого просто на машинке переписывали. Тут такой замечательный пример, как очень известный библиограф, знаток книг Николай Николаевич Русов безвылазно сидел в Ленинской библиотеке и от руки переписывал всю «Диалектику мифа». Потом машинистка эту рукопись перепечатала, и Русов эпически спокойно сообщает об этом А.Ф. в письме. Идет война, Лосев живет под Москвой, дом его разбит фашистской авиабомбой, и он там где-то на даче, затерявшейся среди снегов, ее сняли у уехавшей из Москвы известной киноактрисы Эммы Цесарской. А в голодной и холодной Москве переписывают его книгу – арестантскую книгу, весь тираж которой был уничтожен. Удивительно, что эта книга сохранилась и ее еще и выдавали читателям. «Органы» проглядели, а библиотекари, видно, сами запутались: миф, мифология – это что-то безобидное, какие-то античные сказки… Чудесная история с этой книжкой.

А.Ф. до ареста 1930 года успел напечатать восемь книг, и поначалу он должен был скрываться от цензуры. Скрывался громадный пласт религиозно-философской мысли. Вы сами читали эти книги и теперь это хорошо понимаете, и люди сведущие понимают. А ведь даже слово «Бог» нельзя было употреблять! Автору приходилось прибегать ко всяческим ухищрениям, массу сложностей должны одолевать теперь и читатели. Но вот в «Диалектике мифа» человек решил свободно высказать свое отношение к государственным и научным мифам, свое отношение к Церкви, монашеству, вере – то, что уже никто не смел высказывать.

Так все-таки он – одиночка?

Думаю, что не совсем так. Лосев недаром считается последним русским философом. Прежде всего, его творчество есть именно дальнейшее развитие русской философии. И те, кто писал о нем на Западе, они специально отмечали, что Лосевым была создана новая русская философская система (с нажимом), – это отмечали в свое время и Франк, и Зеньковский, и Лосский, и Чижевский. А как известно, прежняя русская философия, и между прочим и учителя А.Ф., они не очень были привержены системе. Он еще в молодости в статье «Русская философия» – она издана в Цюрихе, на немецком языке в 1919 году – как раз отмечал эту особенность: русская философия всегда была исполнена глубочайших мыслей, но чуждалась такой строгой систематики. В этом смысле А.Ф. ушел дальше своих предшественников, это уже новое качество отечественной философии. Потому его книги показали, что русская мысль не прервана в 1917 году или, скажем, в 1922-м, когда многих выслали за границу, нет, она жила и развивалась. На Лосеве она, конечно, можно сказать, и кончилась.

Его нужно характеризовать прежде всего как оригинального философа и в последнюю очередь как, скажем, историка античной философии?

Ну, я не скажу насчет «последней». Ведь когда он поступал в университет, у него уже была такая идея – поступить на историко-филологический факультет, но обязательно кончать два отделения. Одно из них было философское, другое – классической филологии. Значит, античность его глубочайшим образом волновала, беспокоила и привлекала. Недаром ему, еще гимназисту, были подарены одновременно и собрание сочинений Платона и собрание сочинений Владимира Соловьева. Нельзя и говорить, что ему поневоле в дальнейшем пришлось заниматься античностью. Жизненная необходимость античности уже была обдумана им очень давно, как действительно такая основа, на которой произрастает вся европейская культура. Потому и первая книга А.Ф. называется «Античный космос и современная наука».

Всё сомкнулось. Недаром он давал определение для своего учения: православно понятый неоплатонизм.

Конечно, потому что А.Ф. прежде всего опирался на Дионисия Ареопагита, на т.н. «Ареопагитский корпус», а это и был, собственно говоря, христианский неоплатонизм. Совершенно правильно. Другое дело, что если бы была дана возможность спокойно работать, то А.Ф., конечно, глубже развивал бы собственные философские идеи, а вовсе не занимался столь пристально той же историей античной эстетики. Тут еще нужно знать, что античную эстетику он понимал своеобразно, для него она была и историей философии и историей мифологии. Это было единое. Потому важна последняя его работа, которую он написал (вернее, продиктовал) уже в совершенно тяжелом физическом состоянии, но с абсолютно ясной головой. Небольшая книжечка под названием «История античной философии в конспективном изложении» была по существу конспектом его огромного восьмитомного труда по истории античной эстетики. Он же понимал, что не всякий сможет осилить эти восемь томов…

Да и приобрести – не всякий…

…и даже приобрести их сможет не всякий, они же выходили с 1963 года, а последние книги вообще напечатаны посмертно, в 1994 году. И он действительно конспективно изложил эти свои мысли об античности, уже вполне твердо говоря об истории философии, а не только эстетики. Да, будь другие времена, он творил бы свою философию. Но и в этой истории философии по существу присутствует личность А.Ф. Огромное количество его собственных идей содержит «История античной эстетики». И, конечно, главное – все время он прослеживал и ощущал эту подготовку в античности нового мировоззрения, христианского взгляда на мир.

Это была – через призму истории – своеобразная апология христианства?

Ну, как еще сказать. По-моему, А.Ф. никогда не был апологетом, если под апологией (посмеиваясь) понимать такую безусловную похвалу. Он всегда со всех возможных сторон обследовал любой предмет, любил объективное изложение своих мыслей. Так же как он не был апологетом античности…

И еще каким критиком…

Да, всегда воспринимал ее с долей критицизма. Объективное же изложение мыслей мало кому нравилось, а в советское время еще и высмеивалось и преследовалось. Считалось, что единственно верна позиция марксистская, всё остальное же надо бранить и зло критиковать. А Лосев любил даже теории, которые были ему явно чужды, он со вкусом любил их излагать, подходил всесторонне, с привлечением огромного количества фактов…

А как, на Ваги взгляд, могла бы развиваться его собственная философия, конечно, при более благоприятных внешних условиях?

Думаю, прежде всего, он серьезно развил бы свое учение об имени. Главное – тут. Очень характерно, что в рукописях А.Ф., и в тех, которые сохранились в его архиве, и в тех, что были мне переданы из архива Лубянки, словом, едва ли не во всех работах, связанных с философией имени, часто упоминается и всюду, однако, отсутствует заключительная часть, итоговая глава: философское обоснование имяславия, учения об Имени Божием. Проблема давно его интересовала. Еще в начале 20-х годов в одном из своих писем к о. Павлу Флоренскому он, посылая свои тезисы об Имени Божием, как раз подчеркивал, что его особенно волнует философски точное обоснование имяславия, строгое и точное.

Столь строгое, что он намеревался привлечь и какие-то математические структуры, например из теории множеств, да?

Конечно, конечно. Я думаю, именно этим бы он и занимался. Между прочим, и тогда, когда он работал в плане филологическом, особенно много печатая после войны, здесь можно видеть продолжение прежних поисков. Трудно назвать эти публикации чисто лингвистическими или чисто филологическими, это, несомненно, работы по философии языка. Просто их нельзя было так называть – философия языка, – никто бы не стал тогда печатать в трудах Пединститута или в журнале «Вопросы языкознания». А их печатали, да еще и в большом количестве. И вот как раз один из очень хороших знатоков, просто профессионалов в лингвистике, Людмила Гоготишвили, она твердо стоит на такой позиции, что в этих «филологических» трудах шло дальнейшее лосевское развитие, что здесь А.Ф. продолжал заниматься учением об имени. Другое дело, что терминологию приходилось использовать уже какую-то другую. Просто-напросто даже вся наука о языке претерпела в XX веке большие изменения, сменилась вся мировая терминология. И А.Ф. постоянно следил за всеми изданиями, отражавшими современное состояние языкознания. Он был в курсе всех новейших теорий и не мог, конечно, отставать.

Неудивительно, что в последней своей работе «В поисках построения общего языкознания как диалектической системы» А.Ф. призывает к использованию некоторых новых для гуманитарной науки категорий (силовое поле, континуум), которые открывались для него, однако, еще в античной мысли.

Совершенно верно! Между прочим, эта работа писалась параллельно с тем конспективным изложением истории античной философии, о котором мы уже говорили. А.Ф. как бы подводил итоги по двум основным линиям своей научной жизни, философской и филологической. Как он в юности поступил на два отделения университета, философское и филологическое, так всю жизнь и соединял всё это воедино. Потому что невозможно по-настоящему заниматься философией без глубокого понимания проблем языка, но и языком, философией языка нельзя заниматься, если ты не творец в философии. Так в конце жизни А.Ф. подытожил свои поиски этими двумя текстами, очень яркими и чрезвычайно концентрированными. Я очень хорошо помню, как упорно шла эта работа, как А.Ф. старался изложить всё как можно более сжато, ясно и точно. Это были достойные итоги. (Прерыв записи).

Расскажите, Аза Алибековна, как обстоят дела с Домом.

Что ж, бедный наш Дом, можно сказать, вокруг него в последнее время было столько страстей. Дом сейчас строится (задумчиво), Дом строится… Правда, по срокам он должен быть закончен уже в феврале, теперь срок определен июнь этого года. Борется за выполнение планов Геннадий Зверев, главный мой в этих делах помощник. Дай Бог, чтобы не напрасно. Есть, впрочем, постановление московского Правительства, где говорится, что Дом должен быть готов к 850-летию Москвы. Здесь планируется открытие Центра русской философской мысли, который задумало культурно-просветительское общество «Лосевские беседы», председателем коего я и являюсь. Да и Вы, Виктор, член этого общества. Признаться, не уверена, что всё получится, как запланировано. Ну, к юбилею снимут леса, публика увидит красивый фасад. Авось мемориальную доску поставят, вместо той, что была раньше со стороны Арбата, вместо охранной доски… Это, конечно, очень беспокоит, потому что важен не только фасад, важно и содержание Дома, важно то, что в нем будет делаться.

Прежде всего!

Это, конечно, самое главное. А помимо того, меня просто страшит, что будет здесь происходить, когда начнется ремонт жилой части, реставрация моей квартиры. Каким образом огромное количество книг и разных ящиков с архивными документами, материалами, рукописями, куда мы это будем всё хотя бы и на время переносить? До сих пор ведь не готово помещение, которое запланировано для такого переноса. И каким образом всё это описывать? Мы же не можем делать этого сегодня, просто вынимать книги, заносить данные в карточку и снова ставить их на место. Это же бессмысленный труд. Тем более что книги стоят в несколько рядов, и если одну вынешь, остальные могут упасть на голову, буквально так.

А сколько примерно книг в Вашей библиотеке?

По-моему, еще А.Ф. насчитывал около 20 тысяч. Вообще-то они всё время прибавляются, уже класть их неизвестно куда. Некоторым образом я, помня где и что, еще рассовываю их по шкафам, либо что-то лежит по подоконникам, благо еще подоконники широкие, старинные, а то и на полу в углах пристраиваю. Известная картина…

Что планируется разместить в Доме?

Дом находится в аренде нашего Общества, причем половина площади принадлежит банку-инвестору. Они еще пристраивают мансарду, так что в итоге у них площадь окажется больше. А здесь мы предполагаем много чего. На первом этаже будут помещения для занятий, семинаров и т.п. Затем, культурно-просветительская работа обязательно должна вестись. Будет актовый зал, где можно просматривать фильмы, слушать концерты, проводить наши конференции. Будет помещение для экспозиций, связанных с жизнью и творчеством А.Ф., и не только, думаю, с ним, а и вообще с русской философией. А еще мы собираемся хранить и разрабатывать не только архив А.Ф. – тут много всего надо публиковать! – но и изучать более обширные темы, связывать разные периоды русской философии. Значит, придется где-то размещать документы, их копии, относящиеся к другим русским философам.

Еще есть идея, чтобы на первом этаже была небольшая домовая церковь, посвященная славянским Просветителям святым Кириллу и Мефодию. Между прочим, домовая церковь в гимназии Новочеркасска, где учился А.Ф., была посвящена их памяти.

Потом, если уж говорить о культурно-просветительской работе, нужно учесть, что здесь, на Арбате, у нас весьма интересное окружение. К примеру, в соседнем переулке дом-музей А. Скрябина. Нас там знают, и мы будем, конечно, иметь с ними связь. Как известно, А.Ф. немало занимало творчество Скрябина… Или вот еще рядом музей Андрея Белого…

Кажется, с А. Белым было недолгое знакомство?

С ним А.Ф. был знаком до революции и потом в начале 20-х годов. Как сказать, долгое или недолгое – во всяком случае, несколько лет встречались часто, обычно в домашней обстановке в семье поэта Г. Чулкова. Георгий Иванович и его супруга Надежда Григорьевна принимали в своем небольшом домике на Смоленском бульваре. Сейчас этот домик снесен.

Затем, недалеко от нас расположен Лермонтовский музей. Больше всех поэтов А.Ф. любил Лермонтова, это его давняя любовь была, еще с юности. Можно много почтенных учреждений перечислять. Так что Дом Лосева придется кстати. Тут и музыка, и литература, вот еще и философия, отнюдь не чуждая и тому и другому. А еще и театры окружают нас, напротив через Арбат – Вахтанговский, во дворе – театр имени Рубена Симонова. Мы с А.Ф. часто, бывало, хаживали в театр Вахтангова. В 50-е или там в 60-е годы спектакли шли неторопливо, один большой антракт бывал таков, что мы даже приходили сюда (смеется) домой чай пить.

А.Ф. уже плохо ходил?

Мы всегда ходили только вместе, конечно, его одного нельзя было пускать. Он и ходил плохо, и видел очень плохо. Один он мог гулять во дворе, с палкой. Знал тут каждый шаг, каждый кусочек двора. Под окнами там внизу обычно и прогуливался. Двор-то не был, как сейчас, разорён и столь обширен, тогда он был уютный, нас отгораживал от зданий напротив забор, как раз начинался от этого гигантского тополя.

Забор был каменный?

Нет, деревянный, высокий и глухой. Так что двор был очень обозрим. А еще по двору проходила чугунная решетка, очень хорошая, и ворота чугунные были. Это всё при Хрущеве уничтожили, когда шла борьба с чугунными решетками и вообще со всяческими отгораживаниями от народа. По всей Москве снимали, между прочим. Красивая была решетка… Потом, были еще деревья во дворе, посредине была клумба, под окнами росли цветы в ящиках. И А.Ф. обычно прогуливался вдоль дома. И потом, когда забор исчез, все равно он прогуливался с нашей, так сказать, стороны или около этого дерева огромного. На ту сторону мы ходили уже вдвоем, обычно по переулкам гуляли вечером, всегда под руку. В переулках была абсолютная тишина, никакие машины там не ходили, да и Арбат был еще нормальной улицей, не то, что сейчас. Так и прогуливались под вечер. Иной раз встречали, гулял тут в одиночестве, сына о. Сергия Булгакова, Федора Сергеевича. Он был художник и скульптор, потому очень хотел вылепить бюст А.Ф. и даже просил ходатайствовать об этом профессора Гудзия, чтобы уговорил Лосева. Потому что А.Ф. отказывался…

А Гудзий-то чем мог помочь?

А потому что Федор Сергеевич в свое время сделал бюст его, тот еще стоял в домашнем кабинете у Николая Каллиниковича, там я его и лицезрела. Сейчас этот бюст находится у нас на факультете, в кабинете декана. Но А.Ф. категорически возражал, как его ни упрашивали, он говорил (смеется), как это можно, живого человека вдруг в бронзу или в мрамор… воплощать. Нет, ни в коем случае! Я помню, он отказывался и от художников. Так вот и Георгий Иванович Селиверстов просил, но А.Ф. ему, помнится, категорически (с нажимом) отказал. Но когда Лосеву «стукнуло» 90 лет, тут наш старый друг Валерий Павлович Ларичев, врач-психиатр, который теперь стал батюшкой – известный в Москве священник, надо сказать, – он совершенно неожиданно и привел к нам Селиверстова. Они, оказывается, давние друзья, чуть ли не со школы. И хотел А.Ф. или не хотел, но сидели, разговаривали и пили чай, и одновременно происходили зарисовки…

Почти, можно сказать, нелегально?

Да, так можно сказать. Происходили зарисовки. Портрет потом впервые появился в «Литературной газете», когда там стали печатать серию очерков о выдающихся русских мыслителях. Эту серию открыли как раз моей статьей «Алексей Федорович Лосев», была напечатана 26 октября 1988 года, примерно через полгода после кончины А.Ф. Мне тогда надо было уезжать из Москвы, потому что в Тбилиси в память А.Ф. собирался Ареопагитский Центр, устраивалась научная конференция. Много народа, наших друзей тогда из Москвы отправилось. Была специальная служба в Сионском соборе, католикос Илия II служил, провозглашал память великому русскому философу… И я, уезжая, просила только одного: чтобы статью напечатали в день моего рождения, 26 октября. Это к тому же и день Иверской Божьей Матери. Так и оказалось, совпало с днем выхода «Литературной газеты» по средам. И портрет работы Селиверстова так появился…

А неплохо было бы во дворе бюстик поместить…

Ну, об этом, между прочим, мечтал Арсений Владимирович Гулыга. Здесь у нас в 90-м и 91-м годах были съемки телевизионного фильма «Лосевские беседы», режиссер Ольга Васильевна Кознова. В одной из частей этого фильма Арсений Владимирович и действует, выступает, говорит, – как раз эту идею он и высказал. Мол, как было бы хорошо… Ну, я не знаю, как там будет… Дай Бог, справиться бы со всеми делами ремонта Дома… Что тут будет, что произойдет? Все время ведь только и идут разговоры, что будет всё благоустроено, будут цветники, деревья…

И бюст как раз под деревом, где он гулял…

Да, об этом старом тополе Лазарев Владимир Яковлевич не раз писал в стихах – как там А.Ф., «бесконечно одинок и бесконечно слитен», под ним «стоял в прогулке неподвижной». Так что это дерево прославилось, можно сказать…

Аза Алибековна, надо бы, в заключение, немножко и о себе рассказать.

Ой, да ладно, о себе…

Хотя бы о Ваших книгах. Вы же ведущий специалист в области античной мифологии.

Ну, действительно, собираются монографию «Греческая мифология» переиздать в Петербурге, а вместе с ней и мои основные работы по античному мифу и символу. Задумано так – «Греческая культура в мифе и символе». Пока еще ни одного материала от меня не взяли, а реклама уже ходит. Ну, теперь издатели так часто делают, чтобы заранее привлекать народ…

И заодно прозондировать, так сказать, спрос…

Да-да. А так в основном я же все-таки издаю труды А.Ф., сопровождая их своими статьями. Сейчас вот готовим новое издание книги «Владимир Соловьев и его время». Пришлось серьезно поработать, потому что это будет не просто переиздание, включены новые главы, которые раньше не входили в книгу. Затем, прилагаются интересные мемуары, в записи С.М. Лукьянова, известного биографа Соловьева, они еще нигде не печатались. Будет и мое предисловие об истории создания этой большой книги. Ведь всякий же раз, когда А.Ф. создавал ту или иную книгу, всегда было достаточно всяческих тяжелых событий. Важно восстановить, как всё на самом деле происходило. Сейчас всё настолько сместилось во времени, люди как-то странно относятся к хронологии даже ближайших лет. Я тут недавно перебирала вырезки, упоминаний же о творчестве А.Ф. сейчас огромное количество бывает, у меня этих вырезок и выписок из газет и журналов целые папки, надо сказать. И вот что, к примеру, любопытно: в заметке по поводу выхода только что упомянутой книги о В.С. Соловьеве (это было в 1990 году) автор приветствует появление долгожданного тома и между прочим сообщает читателям, что вот лет двадцать назад (смеется) творились всяческие гонения и против А.Ф. и против издателей маленькой книжечки – ее А.Ф. написал тоже о Соловьеве.

Прошло всего шесть лет, а не двадцать…

Вы представляете, как интересно?!

Это важный психологический или, скорее, социокультурный факт. Айв самом деле, эпоха прошла…

Да, прошла целая эпоха. Гонения, правильно, имели место, но книжечка-то вышла в 1983 году. Вот вам и двадцать лет, пожалуйста! Уже поэтому сейчас очень важно восстанавливать прошлое, даже относительно недалекое. Сколько же стремились закрыть, уничтожить, сколько страданий приходилось претерпевать тому же Лосеву. Об этом я и пишу, на документах восстанавливая настоящую картину того, что происходило многие десятки лет. Того, чему я была свидетелем, свидетелем и участником.

2.8. С веком наравне

Передо мною лежит свежей печати книга московского издательства «Мысль». Этот том завершает собрание избранных сочинений А.Ф. Лосева. Пухлый семисотстраничный фолиант, как может показаться, даже излишне наряден для серьезного издания трудов классика философской мысли. Но, право же, невольно хочется приласкать добротную обложку приятного серо-стального цвета, вдобавок украшенную колоритной эмблемой серийного дизайна, здесь – схематичной рыбкой в сетях, с застывшими барашками волн житейского моря или, быть может, того самого Хаоса, без которого автор сей книги вовсе не мыслил никаких Структур и Смыслов. Картинке согласно вторит точное имя тома, в строгом тиснении означенное: «Личность и Абсолют». Не будем придираться к внешности печатной продукции. Думаю, между прочим, что художественные изыски книги нацелены не на коммерческий успех (труды Лосева никогда не залеживались на прилавках книжных магазинов), но только лишь на создание атмосферы праздника, настроения желанного пиршества для тех ценителей красоты подлинной мысли, в чьи руки придет этот том и прочие тома, ему предшествующие.

Выход книги планировался и ожидался в 1998 году, к десятилетию со дня кончины философа, однако известные финансовые и политические события того памятного года отодвинули срок материализации замысла на одну календарную единицу. Хорошо, что вышло так немного: мы-то знаем, что некоторые книги Лосева дожидались своего часа по полвека и более. Настоящий том является восьмым по счету, первый же увидел свет в 1993 году, когда отмечалось столетие со дня рождения Лосева. Тогда сходным образом скрестились даты двух календарей, биографического и исторического, и тоже со всею наглядностью всем нам давалось понять, сколь на поверку эфемерны и наивны еще в России планы (в том числе издательские) и надежды (хотя бы по части непрерывности культурного движения), – сигнальный экземпляр первого тома вышел точно в те дни, когда на стенах Белого дома (и где-то в километре или двух от дома Лосева, что на Арбате) наносились росписи самым что ни есть прямым посредством танковых снарядов. Нужно ли удивляться этим перекличкам и считать их случайными? В многотрудную жизнь Лосева слишком часто вплетались внешние обстоятельства судьбы его и нашей Родины. Памятные вехи двух мировых войн, Октябрьского Переворота, Большого Террора и Большого Застоя были и вехами его обширной творческой биографии, когда гибли рукописи, гибли замыслы и все больше и больше текстов, научных и художественных, следовало в самое ненадежное для хранения место – в стол. Так что судьба посмертного издания трудов Лосева в полной мере подтверждает давно ставшее расхожим утверждение: действительно, в России нужно жить долго… а уж коли печатать, добавлю, то сколь возможно быстрее.

Если и следует удивляться, то как раз тому, что восьмитомное издание в «Мысли» есть уже факт, причем факт не только масштабный, но и свершившийся воистину стремительно. За малый промежуток времени – немного займемся экстенсивными описаниями – узнало печатный станок около 436 учетно-издательских листов текста, т.е. более 7.000 страниц обычной машинописи. И каких еще, надо заметить, листов и страниц: в собрание вошли в порядке переиздания и давние книги Лосева (а именно, всё первое авторское «восьмикнижие» 1927 – 1930 годов, включая знаменитую «Диалектику мифа»), и не столь давние, но ставшие уже библиографической редкостью (таковы «Античная мифология в ее историческом развитии» и «Эстетика Возрождения»), а главное, в публикацию попали обширные новые материалы из архива философа, занимающие более трети от объема всего собрания. Архивные материалы – это сложные, нередко многоязычные тексты, прикосновенные к самым различным областям знания и почти всегда требовавшие долгой кропотливой дешифровки. Это предполагало от составителей, комментаторов и редакторов лосевского многотомия, как легко догадаться, немалых интеллектуальных и в конце концов физических усилий. Всё издание подготовлено трудами небольшой, в несколько человек, группы исследователей из культурно-просветительского общества «Лосевские беседы» ¹ и сотрудниками редакции по изданию библиотеки «Философское наследие». Заведующая редакцией Лариса Владимировна Литвинова и ее преемница в последние годы Александра Васильевна Матешук по праву могут гордиться своим профессиональным (и душевным тоже) вкладом в благое дело. Бесспорным же лидером данного малого творческого коллектива, его душой и вместе с тем его подлинным движителем, пусть мне простятся слишком прямолинейные, но и точно к случаю подходящие образы, да, подлинным движителем и душою всего многотрудного дела издания творческого наследия Лосева явилась, конечно, Аза Алибековна Тахо-Годи, ученица и наследница Лосева, заслуженный профессор МГУ, видный филолог-классик. Она – бессменный составитель и ответственный редактор всех этих восьми томов.

Книги, как говорят подчас почти автоматически, имеют свою судьбу – латинским чеканом так буквально и высечено в анналах культуры: habent sua fata libelli. Ho для книги «Личность и Абсолют» особенных (и всегда драматичных, касанием Судьбы отмеченных) историй действительно набирается ровно столько, сколько в ней объединилось отдельных, в разные годы созданных работ Лосева. По необходимости кратко некоторые из таковых историй попробуем – здесь и теперь – обрисовать.

Открывает том работа «Исследования по философии и психологии мышления». Она была закончена в 1919 году ² и вполне могла бы стать первой из книг, опубликованных Лосевым, но, увы, не стала; еще ровно 80 лет прихотливая Судьба отмеряла только ей ведомые сроки. А ведь каким поучительным и знаменательным был этот первый монографический опыт! Философ, который всю долгую жизнь свою будет служить потом делу непрестанной мысли и славословия ей, начинал сей путь с тщательной проверки прочности фундамента, на котором строится и само мышление, и способы его самопостижения. И не столь уж и важно, что поводом для своего пристального всматривания в самоё познание молодой ученый избрал результаты Вюрцбургской школы (о ней ныне помнят, кажется, лишь немногие историки психологии), главное, что именно он выбрал решающим в предмете своего исследования – то проблема интенциональности, вопрос об изначальной глубине мысли и ее целостной первичной данности. А здесь-то и располагалась точка роста многих наук XX века. Новость, которая в западноевропейской культуре приближалась и оформлялась трудами Гуссерля, Джемса, Хайдеггера и Витгенштейна, в России была осознана молодым Лосевым, их совопросником и современником. Да, тут бы еще надо указать и следующее обстоятельство. Как следует из архивных данных (о них в своем послесловии сообщает А.А. Тахо-Годи ³), эта ранняя книга замышлялась и писалась отнюдь не локально в пределах какой-то одной «школы», но мыслилась в куда более широком контексте историко-философского анализа начиная, кажется, со старинной «Суммы теологии» Фомы Аквинского. Свою берлинскую командировку по окончании университета Лосев посвятил целенаправленному изучению средневековых схоластов, но все начинания и даже все уже скопившиеся рукописи пришлось оставить в Германии, спасаясь бегством – настал август 1914-го… Так что теперь, читая эту давнюю работу о «непосредственных данностях» сознания и по достоинству оценивая ученость и прозорливость автора, пусть читатель помнит – перед ним лишь видимая оконечность внушительного айсберга.

Еще в большей мере образ айсберга (образ вполне банален, но уж больно подходит он для нашего случая) соотносится со второй частью книги под названием «Проблемы философии имени». Здесь собрано то немногое, что скопилось и сохранилось в архиве Лосева как редкостное свидетельство интереснейшей и во многом до сих пор еще загадочной страницы нашей недавней истории, которую можно назвать «движением имяславцев». К этим чудом уцелевшим фрагментам следует добавить только опять-таки немногое, что сохранено в другой архивной сокровищнице, в бумагах о. Павла Флоренского ⁴. Начатая на Святой Горе афонскими монахами дискуссия о почитании и прославлении Имени Божия неожиданно выплеснулась за пределы келий и монастырских стен, став острой проблемой церковной и культурной жизни России меж двух революций. Позицию монахов-имяславцев, теснимых властями, поддержали некоторые известные русские философы, такие как уже упомянутый о. П. Флоренский, С.Н. Булгаков, В.Ф. Эрн. Для них афонские споры затрагивали, ни много ни мало, сам вопрос о сущности и судьбах православия. Но «смута» была грубо подавлена, потом пришла мировая война, потом грянул 1917-й год. Удивительным (да так ли уж удивительным?) образом к проблемам имяславия вдруг снова вернулись в начале 20-х годов, но уже в среде московских интеллектуалов, без всякой газетной шумихи и вообще публичности. Дебаты могли вестись и велись нелегально, в условиях, когда гонениям подверглись не только какие-то «странные» монахи, но суровые испытания выпали уже всем верующим ⁵. Московские имяславцы обсуждали проблемы Имени и имен в широком охвате от разбора библейских текстов и трудов Отцов Церкви до привлечения данных современной лингвистики и математики – род профессий и уровень образованности это вполне позволял. Новое афонское движение ставилось в связь с учением св. Григория Паламы (XIV в.) и сравнивалось по значимости с духовными ристаниями на первых Вселенских Соборах. Словом, шел естественный для культуры процесс перевода или погружения некоего важного эпизода «малого» времени в поток времени «большого». Но и этот духовный всплеск был обречен на пресечение. Многие участники имяславского кружка, нередко собиравшиеся на квартире Лосевых, были арестованы в 1930 году. Вместе с хозяином ушли на Лубянку и рукописи. Ушли, казалось, в небытие. Но нет, настали новые времена, и некоторая часть (нам неизвестно, какая) арестованных лосевских бумаг в 1995 году была в торжественной обстановке передана из Центрального архива ФСБ РФ в руки А.А. Тахо-Годи ⁶. Среди возвращенного отыскался большой фрагмент работы Лосева «Вещь и имя», не известный исследователям. Он вместе с уцелевшими в архиве автора тезисами и черновиками докладов, проходивших на давнем нелегальном кружке, как раз и вошел во вторую часть книги «Личность и Абсолют».

Оттуда же, где принято «хранить вечно», пришел к нынешнему читателю и составивший третий раздел книги большой фрагмент «Дополнений» к лосевской «Диалектике мифа». Фрагмент внушительный, он даже в своем ущербном виде (в оригинале – большие машинописные листы с нумерацией от стр. 332 до стр. 485, ни начала ни конца) почти равен по объему самой «Диалектике», но важнее – мы пока не будем говорить о содержании данного текста – уже само его существование, его (вы)явление как таковое. Ибо многие годы об этом «Дополнении» ходили только увлекательные легенды. Еще бы не увлечься: если уж в «Диалектике мифа» было столько отваги и силы правды, то что же автор имел и сумел еще добавить-сообщить «городу и миру» в обширном произведении, без колебаний отвергнутом Главлитом?! А кто хоть видел, кто читал «Дополнение»? Это у М. Горького в статье «О борьбе с природой» сообщалось о какой-то «рукописной копии нелегальной брошюры профессора философии Лосева» и даже приводились «цитаты» из оной ⁷. Это уже в наши дни в исследовательском журнале «Источник» хтонические глубины архива бывшего ЦК КПСС неожиданно выплеснули некий «материал» или «реферат» по «Дополнению», составленный референтами из ОГПУ день в день к аресту Лосева ⁸. Нужно ли специально доказывать, что в подобных «произведениях» крайне трудно отделить оригинал от интерпретации, как трудно (если вообще возможно) расслышать одинокие голоса жертв за громким боем барабанов на политических судилищах тех лет.

И вот перед нами – подлинный текст. В нем, к сожалению, не сохранилось возможных продолжений для лосевского обследования «относительных мифологий», но о таковых заинтересованный читатель может получить представление и по книге «Диалектика мифа», где воздано должное и мифам буржуазным, и мифам большевистским, и мифам конфессиональным, и мифам позитивистской и «нигилистической», по Лосеву, науки. Зато этот драгоценный фрагмент доносит до нас попытку построения уже «абсолютной мифологии», т.е. максимально отважную и максимально неизбежную для верующего человека мысли попытку судить о Боге. Обсуждать и уж тем более оценивать построения «абсолютной мифологии» (в логическом срезе она же у Лосева – «абсолютная диалектика») было бы в настоящих заметках и опрометчиво и преждевременно. Могу только пожелать читателям неспешного и благодарного вхождения и, если угодно, даже вживания в этот трудный текст – может быть, самый трудный из труднейших, ибо укоренен он где-то на грани допустимого для человеческой малости, дерзающей высказываться об Абсолютном. И для первой в трудах помощи предназначены здесь статьи-послесловия данного тома, принадлежащие Людмиле Арчиловне Гоготишвили («Лосевская концепция предикативности») и Владимиру Вениаминовичу Бибихину («Двери жизни»). Ценимые в научных кругах мнения этих известных исследователей могут получить некий дополнительный вес и для широкой читательской публики, если иметь в виду, что оба упомянутых в разное время общались с Лосевым как близкие помощники, т.н. секретари.

В качестве приложения в книгу включены заключительные главы фундаментального труда Лосева «Диалектические основы математики», который создавался в 30-е годы. В обычном представлении исследования по философским основаниям математики почитаются достаточно далекими и от задач теоретической психологии и от богословской проблематики. Однако для случая Лосева такое разграничение будет явно поверхностным. Он всегда ценил глубокую мысль любимых своих античных неоплатоников о Числе, которое ближе всего другого к Первоединому, и всегда рассматривал математические «экскурсы» как удобный и даже естественный (для личности, для мыслящего субъекта) повод судить о строении Сущего на чистом или, осторожнее скажем, сколь возможно свободном от земных наносов языке «царицы наук». Может быть, именно потому диалектические глубины математики столь занимали ум «заключенного каналоармейца» Алексея Лосева, что созерцание абстрактных эмпирей помогало не только забыть, но и победить жуть лагерного, слишком эмпирического бытия. Именно так: по свидетельству архивных данных, отчасти опубликованных в томе, не только общая концепция «Диалектических основ математики», но и отдельные главы этой книги были созданы автором в самых неподходящих для думанья условиях, в неволе. Через несколько лет после возвращения из сталинского лагеря Лосев стремительно закончил значительную часть своего труда по философии математики (как первый том из серии задуманных работ), и были даже какие-то надежды на его публикацию. Во всяком случае, в архиве сохранились свидетельства активного общения с С.А. Яновской, уже в те годы большого авторитета по «методологии» математики. Было написано даже обширное предисловие к готовой книге, которое составила В.М. Лосева, жена философа и сама математик. Ничего не вышло, опальный мыслитель оказался полностью лишен возможности печататься почти четверть века, вплоть до кончины Хозяина. А дальнейшая судьба рукописи книги сложилась так. Отложенная в «долгий ящик», она среди прочих бумаг Лосева дожидалась своего часа до той августовской ночи 1941 года, когда фашистская авиабомба точно угодила в дом на Воздвиженке, где была квартира Лосевых (супруги случайно оказались в это время за городом). Гибель родных, гибель имущества и богатейшей библиотеки, гибель архива. Жалкие останки уцелевшего многие годы потом оставались нетронутыми в далеких ящиках и закутках нового жилища Лосева, теперь уже на Арбате. Той бомбой, как десятилетием раньше – арестом, были перечеркнуты многие замыслы, начинания, темы… Только после кончины философа, когда Аза Алибековна приступила к последовательному разбору и изучению архива, пришла пора счастливых находок и обретений. Нашлась и машинопись «Диалектических основ математики», причем в весьма плачевном состоянии – с многочисленными нехватками и следами огня и воды, некоторые страницы буквально слились воедино под напором стихий. Хорошо помню, как горели ладони после длительной их разборки, то едкая известка, пропитавшая бумагу, вполне наглядно свидетельствовала о бомбежке более чем полувековой давности. Найденного хватило на целый том в серии издательства «Мысль» ⁹. А через несколько лет, когда настала пора капитального ремонта дома на Арбате, счастливый случай подарил продолжение этой эпопеи. Когда поневоле пришлось перемещать все книги громадной библиотеки Лосева, на дне шкафа с латинскими изданиями (об этом рассказано в послесловии А.А. Тахо-Годи) сыскалась недостающая рукопись книги – толстая пачка разномастных листов бумаги, тщательно укутанная в газеты того самого августа 1941 года. Так в конце концов и появилось «Приложение» в восьмом томе. Вот и последняя из обещанных историй.

Да, рукописи, в который раз приходится убеждаться, не горят. И еще, когда держишь в руках большую книгу, что подобно собранию трудов древних досократиков составлена только из фрагментов или усечений когда-то полных текстов, когда представляешь, сколь важны и необходимы эти «малости» для нашей культуры, поневоле проникаешься пониманием, какой же это был тяжкий и одновременно счастливый жребий, выпавший на долю Лосева – быть с веком наравне.