Религия Библии. Христианство

Что важно в этих словах апостола Павла? Все говорится в прошедшем времени: не то, что Он вас посадит на небе­сах, не то, что это будет когда-то, нет, это уже произошло, что во Христе Бог уже вас возродил и посадил на небесах во Христе и Боге Отце. То есть вы уже в Царствии Божием. Вот это очень важный момент. Что Царствие Божие не когда-то там будет; нет, вы уже в Царствии Божием. И Царствие Божие — это жизнь во Христе. Почему? Потому что Царствие Божие — щ fSaaiXeia той веой — это когда Бог царит, когда уже хозяин не сатана, не царство сатаны, а Царство Бога. И речь идет не о каком-то топосе, месте, а речь идет о наших сердцах. «Разве вы не знаете, что есть Царство Божие?» [см.: Мф. 13:11] — задает Иисус во­прос. Оно — склонения вашего сердца. Человек падший, потомок падшего Адама, подчинен сатане независимо от своей воли, его воля коррумпирована. Но во Христе мы освобождаемся от этого, и Царство Божие начинается уже здесь. Вопрос в том — как. И когда Иисус на Тайной

Вечере говорит: «Я не буду есть пасху, пока она не совер­шится в Царствии Божием», речь идет не о каком-то за­предельном царстве, в котором когда-то будет Иисус со­вершать пасхальный седер, а речь идет о том, что пройдут страдания, произойдет еще что-то, и вы будете в Царстве Божием, и эта Пасха будет всегда с вами.

Продолжим читать Евангелие от Луки: «И взяв чашу, и благодарив, сказал: примите ее и разделите между со­бою. Ибо сказываю вам, что не буду пить от плода вино­градного, доколе не придет Царство Божие. И взяв хлеб и благодарив, преломил, и подал им, говоря: Сие есть Тело Мое, Которое за вас предается, сие творите в Мое воспоминание. Так же и чашу после Вечери, говоря: сия чаша есть Новый завет в Моей Крови, которая за вас про­ливается». Он предвещает Свои страдания и говорит о Царстве. И это очень важное напоминание. Это спе­циально оставлено теми, кто собирал Новозаветный ка­нон, как его важнейшая часть, потому что именно это — ключ к победе, ключ к той закрытой двери, за которой возможность для человека войти в победу Христову, по­сле того как эта победа совершается Им на Кресте... Этот пасхальный седер, старый, обычный иудейский пасхаль­ный седер, творится как знамение победы, в нем предви­дится и предвозвещается Христом будущая Пасха — уже не освобождение из египетского плена, а освобождение из плена греха, из плена, в который человек по своей во­ле пошел, польстившись на слова сатаны.

Обратим внимание, что пасхальный седер, который со­вершает Иисус, творится преломлением хлеба, и с одной чашей вина, то есть не каждый ест свой ломоть и пьет свою рюмку, а преломляется один хлеб, и одна чаша идет вокруг стола. Это древний символ единства. Иудеи его понима­ют как единство народа. Это правильное понимание. Но в христианстве эта традиция вкушения будет понята как единство во взаимной любви всех народов, всех людей, ко­торые вошли во Христа, пришли ко Христу, независимо от того, иудей или не иудей. По сути говоря, то же самое было в иудаизме, потому что прозелиты так же участвуют в пас­хальном седере на равных, хотя у некоторых ревнителей были мысли, что не подобает им участвовать, но такие чу­даки, ревнители не по уму, всегда есть всюду. Итак, в се­дере Иисуса — знамение будущего единства, будущей це­лостности человеческого рода и одновременно знак того, что совершается таинство, совершается пасхальная тра­пеза, и «вы это творите в Мое воспоминание». Скоро, со­всем скоро произойдет великая трагедия и великая победа.

Это — Плоть Моя, это — Кровь Моя

Иисус в беседе с учениками на этом последнем для Него пасхальном седере перед смертью и Воскресением под­черкивает: «Это Моя Плоть и это Моя Кровь». Странные, как кажется, слова. Евангелист Иоанн передает слова Иисуса, сказанные задолго до этого окружившим Его лю­дям: «истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не бу­дете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пьющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в по­следний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пьющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем» [Ин. 6: 53-56]. Многие иудеи говорили: как это может быть? Как Он мо­жет дать нам есть Свою плоть и кровь? И многие тогда, как пишет евангелист, отошли от Него, не поняв Его.

Между тем, что здесь имеется в виду? Говоря о при­звании человека, Христос Яннарас указывал: «Человек не просто зритель, наблюдатель, истолкователь мира, но существо, непосредственно (собой. — А.3.) познающее мир через пищу, усваивающее и преобразующее мате­рию мира в плоть своего собственного тела»[131]. Вкушение пищи — это соединение с естеством пищи. Мы вкуша­ем земную пищу, которая прорастает из земли, и соеди­няемся с землей, когда умираем: «прах ты есть и в прах отойдешь». То есть мы есть организованная определен­ным генетическим образом земля, материя, и мы отхо­дим в стихию земли. Земля сама по себе не плоха, но у нее есть один минус: она безвольна, земля — это толь­ко пассивная стихия. Волю и свободу предаем земле мы. Все творение (греческое кт'кги; от кт''^ш — созидать, тво­рить, населять), вся материя ожидает от человека своего освобождения из-под власти сатаны. Человек покорился сатане по своей воле, а мир — из-за человека. Помните — «проклята земля за тебя» [Быт. 3:17]? Апостол Павел объ­ясняет: «тварь (KTiaig) покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее (то есть Адама. —А.3.), в наде­жде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тле­нию в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе сте­наем, ожидая усыновления (Богом. — А.3.), искупления тела нашего» [Рим. 8: 20-23].

Пища из падшей материи не пересоздает наше тело, не приводит человека к искуплению. Он остается в сти­хиях падшего мира. Нужна другая пища — пища, которая нас соединит со свободой в Боге, то есть вернет нам боже­ственное бытие. А кто это божественное бытие человека восстановил? Иисус. Соответственно, мы должны соеди­ниться с Ним самым прямым образом — мы должны есть Его как пищу, чтобы стать Им. Ведь Он, опять же по сло­ву апостола, «спаситель тела» [Еф. 5: 23].

В этом — символ и образ победы над грехом, и в этом смысл того акта, который Греческая Церковь назвала Евхаристией. Вы помните, что %apira — благой дар (вот это слово нам вновь и понадобилось). Добавление пре­фикса еи возводит и без того «хорошее» слово в превос­ходную, высшую степень — eu%apipr'ia — благодарность, благодарение. Греки и сейчас, когда благодарят, говорят «эвхаристо!». Отсюда и название этого центрального ак­та христианской жизни — Святая Евхаристия.

Святой Дионисий Ареопагит, размышляя о матери­альных образах (иконах — eiKova) духовных сущностей и приводя многочисленные этому примеры, в частно­сти, пишет: «Знак причастности Иисусу — соучастие в Божественнейшей Евхаристии, и все прочее небес­ным сущностям передано надкосмично (умопостигае­мо), нам же символически (

Наша земная пища — хлеб, вино приносятся, есте­ственно, от земли, это обычное зерно, обычный вино­град, обычным образом из них делают вино и хлеб, но они потом освящаются и подаются не как земной хлеб и ви­но, а как Плоть и Кровь Христа. И это Он Сам говорит на последнем седере: «Это — Плоть Моя, это — Кровь Моя». Вкушающие их соединяются со Христом в одно целое. Как мы соединяемся в одно целое с землей, так же точ­но мы соединяемся со Христом в таинстве Евхаристии.

Для описания единения христиан со Христом в Новом Завете используют многочисленные и очень емкие обра­зы: образ рождения, образ вкушения пищи, образ бра­ка. Апостолу Павлу и евангелисту Иоанну явно не хва­тает человеческих образов, чтобы показать эту великую тайну, до конца ни в каких символических образах не­выразимую. Что касается рождения: «Если вы знаете, что Он праведник, знайте и то, что всякий делающий правду рожден от Него» [1 Ин. 2: 29]. В Послании апо­стола Павла к Ефесянам говорится о том, что человек, как невеста с женихом, соединяется со Христом в таин­стве Брака, и становятся, как и в браке, двое — одна плоть [Еф. 5:24-32]. И вот здесь, на последнем пасхальном седе- ре, и до того в Капернаумской синагоге — образ пищи. Бог сделался человеком, и Свою богочеловеческую жизнь Он дал братьям Своим, верующим во имя Его. Посмотрим, как в Евхаристии это происходит.

Таинство Благого дара

Очень важные слова ХристосаЯннараса: «Все мы объеди­няемся в Собрание (Церковь) не потому, что хотим усо­вершенствовать наши «добродетели» или «исправить» наши характеры, но потому, что жаждем жизни, свобод­ной от разрушения и смерти. Нас интересует не добро­детель смертного человека, но вечность человека, изме­нившего свой ум (раскаявшегося — в русском переводе)»[133].

Перед тем как начинается Евхаристический канон, дькон обращается ко всем молящимся: «Возлюбим друг друга, дабы в единомыслии исповедовать», и молящиеся, а теперь — хор тут же отвечают: «Отца и Сына и Святого Духа, Троицу Единосущную и Нераздельную». «Возлюбим друг друга» — это очень важный призыв. В Православной Церкви был обычай всем, участвующим в таинстве, цело­вать друг друга при этих словах, говоря: «Христос посре­ди нас и есть, и будет!» Обычай, который сейчас, к сожа­лению, исчез у мирян и сохранился в алтаре у служащих священников. В Католической Церкви в этот момент все в церкви пожимают друг другу руки в знак верно­сти и дружественности: Божественная Троица едино­сущна и нераздельна — и мы, христиане, участвующие в Евхаристии, едины в любви.

Это — антитеза дьяволу. Дьявол — разделитель, и весь мир вокруг разделен. Поэтому, когда диакон провозгла­шает: «Возлюбим друг друга, дабы в единомыслии испо­ведовать», мы знаменуем победу любви над разделени­ем и ненавистью, победу над сатаной. Без этой победы Евхаристия невозможна. Без единства — невозможна. Если мы разделены, если мы чужды друг другу, то мы и не можем приступать к таинству. Мы будем причащать­ся тогда Крови и Плоти Христа в осуждение, а не во бла­го. Мы не можем быть одно со Христом, когда мы отчу- ждены друг от друга.

Когда же мы «возлюбим друг друга и в единомыслии исповедуем Отца и Сына и Святого Духа», мы испове­дуем свою любовь как знак той Божественной любви, в которой пребывают Лица Святой Троицы, показывая, что мы и Они — одно в любви. После этого все собра­ние христиан произносит Символ веры — и начинается Евхаристический канон.

В Евхаристическом каноне очень важно призывание Святого Духа, когда материальные элементы Причастия (без которых невозможно, потому что мы же плотские существа, и мы имеем эту потребность в материальном) преображаются Духом Святым. Призывание Святого Духа на Святые Дары, которое произносит священник, зву­чит так: «Твое, от Тебя полученное, Тебе приносим. Ниспошли Духа Твоего Святого на нас и эти предлежа­щие Дары. И сотвори этот хлеб Пречистым Телом Христа Твоего. А вино в этой чаше — Пречистой Кровью Христа Твоего, преобразив их Духом Твоим Святым». Диакон при каждом возгласе священника громко произносит: «Аминь!», то есть «Да будет так!», «Да свершится!».

Дух Святой призывается не на Дары только, а в пер­вую очередь «на нас» — на всех, участвующих в таинстве. То есть Дух приходит и на нас, и на наши Дары. Если Дух не снизойдет на нас, если мы не будем во Христе, то это получается магический обряд: Дух на нас не снизошел, а снизошел на хлеб и вино, мы съели преображенные хлеб и вино — и обожились. Нет, Дух должен сойти на самих христиан — участников таинства. Как Он может сойти на них? Только если они будут открыты Ему, только ес­ли не будут во грехе. Тогда Дух сойдет на участников та­инства Евхаристии и на предложенные ими Дары, и со­единение преображенной пищи и вкушающих ее сделает их участниками Пасхального седера.

Каждая Евхаристия — это и есть Пасхальный седер. Самое главное в Евхаристии — это даже не то, что хри­стиане съели Плоть и Кровь Господа. Дух Божий сошел на них, и поэтому они могут вкушать Тело и Кровь воскрес­шего Иисуса «не в суд или во осуждение». Потому что хри­стиане уже с Ним, они уже Его. А сойти Дух Святой может только на Святое, на тех, в ком нет вольных гномических последствий первородного греха. Поэтому священник, за­вершая евхаристические молитвы, большей частью про­износимые, по традиции, тайно (^иатикщ), в заключение громко возглашает: «Та "Ayia тоТд ayioiq» — «Святая (то есть Святые Дары. — A. 3.) — святым». Без святости участ­ников Евхаристии их приобщение ко Христу невозможно. Но христиане прекрасно осознают, что святы они не сами по себе, не своими заслугами, а исключительно благода­ря вольной жертве и победе над сатаной Иисуса Христа. Поэтому на возглас священника они смиренно отвечают (порой, по традиции, становясь даже на колени): «Один святой, один Господь Иисус Христос, один прославив­ший Бога Отца, аминь!»

Без Евхаристии жизнь христиан невозможна. Евхаристия начинается с самых первых моментов иеру­салимской общины — «они постоянно пребывали в уче­нии Апостолов, в общении и преломлении хлеба и в мо­литвах» [Деян. 2: 42]. Тот Пасхальный седер, который совершил Иисус со Своими учениками перед крестной смертью, будет до сего дня повторяться в миллионах христианских общин. Участие в Евхаристии — это жизнь Церкви, жизнь во Христе и со Христом.

Таинство Крещения

Необходимым условием вхождения в Церковь и, соответ­ственно, участия в таинстве Евхаристии является то, что мы называем таинством Крещения и что правильнее на­звать таинством омытия, омовения грехов. Будем назы­вать его таинством Крещения, чтобы не путать весь мир, но вы всегда держите в голове, что речь идет именно об омовении. Центральным моментом таинства Крещения является как раз омовение, погружение в купель.

Последние, заключительные слова Иисуса Христа на зем­ле, как передает их евангелист Марк: «Кто будет веровать и омываться (креститься), спасен будет, а кто не будет ве­ровать, осужден будет» [Мк. 16: 16]. Почему же это омо­вение так важно? А потому, что омовение, как и призы­вание Святого Духа, есть завершение, а не начало.

Посмотрим, как происходит таинство Крещения[134]. Мы сконцентрированы на купели, и это правильно. Но ранее, после некоторых очень важных начальных молитв, кре- щаемому предлагается отречься от сатаны самым реши­тельным образом и самым буквальным: надо не только сказать громко слова отречения, но и плюнуть и дунуть на него. Это выглядит немного странно, но не более стран­но, чем вкушение под видом хлеба и вина Тела и Крови Господа. То есть это простые, обыденные материальные действия, которые знаменуют великие духовные явле­ния. Первое, что делает сам крещаемый, — он должен от­речься от сатаны, произнести: «Я отрекаюсь от сатаны, от всех дел его, от всех замыслов его, от всего воинства его» и в знак этого плюнуть и дунуть, повернувшись на запад. Запад — мир заходящего солнца, символически — область смерти. Отрекаясь от сатаны, крещаемый отре­кается от власти смерти над ним. Более того, он не про­сто говорит, что отрекается, а еще и повторяет, в ответ на вопрос священника: «Ты отрекся от сатаны?» — «Да, я от­рекся!» То есть сначала он отрекается, а потом констати­рует, что уже отрекся. Это клятва, такая же, как воинская клятва. И это очень серьезно, потому что напоминает то, что сделано было Адамом в раю, когда он не отрекся от сатаны, а прельстился сатаной.

Потом крещаемый поворачивается на восток и гово­рит, что он хочет сочетаться со Христом. Он сочетался со Христом и присягает Ему на верность, говоря, что верует в Него как в Царя и Бога. Тоже очень важно, что он не про­сто верует в него как в Царя, Помазанника, Машиаха, но и как в Бога, который имеет власть над всем, кроме че­ловеческой свободы. В этом моменте таинства и знаме­нуется человеческая свобода: человек свободно отрека­ется от сатаны и свободно сочетается со Христом. Это довольно трудная вещь, если человек серьезно относится к своему вхождению в Церковь, и любой, крещающийся в сознательном возрасте, ощущает внутреннее борение. Многие люди, которые не вовсе легкомысленны, долгие годы идут к Крещению, хотя они верят в Бога, потому что они ощущают, даже, может быть, не до конца это пони­мая, какая драма в этот момент произойдет.

И потом крещаемый читает Символ веры — то краткое и бесконечно глубокое изложение главных принципов хри­стианской веры, которые и делают христианство христи­анством. Это — результат творчества в Святом Духе многих епископов Церкви, одобренный Вселенскими Соборами. В устах крещаемого Символ Веры менее всего есть бого­словское рассуждение. В первую очередь — это клятва вер­ности: именно так я верую, и вере этой не изменю никогда.

Вот что может сделать потомок Адама: он не может не грешить, но он может собрать свою волю и отречься от соблазнителя и, соответственно, от греха. Но только от­речься — мало. Он должен и сочетаться со Христом. То есть он совершает то, что, по сути, проделал всей Своей зем­ной жизнью Сам Иисус Христос: Он так же отрекся от са­таны во время искушения в пустыне — «отойди от Меня, сатана» [Мф. 4:10] — и также сочетался сознательно, во­левым образом с Богом: «Не Моя, но Твоя воля да будет».

И только после этого крещаемый, как и Христос, уми­рает. «Неужели не знаете, что все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились?» [Рим. 6: 3] — спрашивает апостол Павел. Это было известно христиа­нам с первых времен, с самого начала, потому что именно Своей смертью Иисус окончательно победил сатану. Все, что до этого — путь к победе, все отречения, все знаме­ния верности Богу, это ступени к победе. Но конец — делу венец. И конец — это смерть. Крещаемый, как и Христос, восходит на крест. А крест каждого христианина — это ку­пель, куда он погружается, и тот прежний человек, кото­рый отрекся сатаны, сочетался Христу и поэтому заслу­жил благую смерть, умирает, и восстает из купели новый человек. «Да крестится (омоется) каждый из вас во имя Иисуса Христа, для прощения грехов», — говорит апостол Петр первым иерусалимским христианам [Деян. 2: 38].

«Мы становимся членами Церкви не через принятие определенных умозрительных принципов или этических установлений, но прежде всего через действие вполне телес­ное: через троекратное погружение в крещальные воды, то есть реальное чувственное подтверждение того, что мы сле­дуем за Христом в смерти и воскресении. Новообращенный член Церкви „погребается" как ветхий человек и „воскре­сает" после троекратного погружения в воду к новой жиз­ни — жизни по образу троичного бытия. Это добровольное погребение оказывается для твари (вслед за Христом) на­чалом нового нетленного существования, не подвержен­ного разложению и уничтожению»[135].

В купели (это тоже, видимо, очень древняя тради­ция) происходит преображение не только крещаемого, но и всего мира. Прежде чем человек вступает в купель, священник преобразует водную стихию купели в иное: он уничтожает там змиев, сатанинское отродье, потому что речь конечно же идет не о змеях обычных, а о сатане. Он уничтожает эту сатанинскую власть над миром, и в новый мир вступает человек, и в новом же мире вновь рождает­ся. Он рождается, если угодно, в Царстве Божием, в раю. Он выходит из купели преображенным. Появляются об­разы того, что он — новое творение, священник облека­ет крестившегося в новые белые одежды, о которых го­ворит Апокалипсис [см.: Откр. 7: 13-14].

Обращаясь к Богу во время совершения таинства Крещения, священник говорит: «Совлеки с него (кре­щаемого. — A.3.) ветхого человека и обнови его в жизни вечной, и исполни его могущества Святого Духа, воеди­но со Христом, дабы он не был более чадом плоти, но ча­дом Твоего Царства».

Человек в таинстве Крещения, очень коротком (когда оно служится полным чином, редко это больше часа, обычно минут 45), проходит всю жизнь Иисуса Христа, Его смерть и Воскресение. Соответственно, он сам становится частью Христа, он становится одно целое с Ним. До этого такое было невозможно. Но он отрекся, умер и воскрес. И теперь в нем уже нет власти греха — он уже не потомок (чадо) гре­ховной плоти Адама, но гражданин Царства Божиего.

Христианину, который вышел из купели, символи­чески дается даже новое имя, в знак того, что это новый человек. Это очень распространенный не только в хри­стианстве обычай — знак нового рождения. Христианин — дважды рожденный, от своих родителей по плоти и во Христе — в Святом Духе.

И он тут же обретает дары Святого Духа. В Древней Церкви эти дары, очевидно, сходили на человека прямо в купели, потому что сразу после Крещения он начинал «говорить языками» и являл иные дары Духа. Теперь эти дары подаются в особом таинстве Миропомазания — это уже другое таинство, которое в Православной Церкви по времени обычно соединено с Крещением, а, например, в Католической — разъединено и совершается через мно­го лет после Крещения, не над младенцем, а над созна­тельным человеком.

Но вряд ли эта западная традиция является впол­не верным отношением к Миропомазанию. Схождение Святого Духа на нового, омытого в купели человека есть следствие этого омытия. Это не свободный выбор, как со­гласие на само омытие, а следствие таинства Крещения. Таким таинство Миропомазания остается в Православной Церкви. Чтобы обрести дары Святого Духа, не нужно сда­вать специальный экзамен, беседовать с епископом. Это следует делать перед Крещением. Все последующее про­исходит само собой, как в истории с евнухом эфиопской царицы Кандакии, крещеным апостолом Филиппом: «Филипп отверз уста свои и, начав от сего Писания, бла- говествовал ему об Иисусе. Между тем, продолжая путь, они приехали к воде; и евнух сказал: вот вода; что пре­пятствует мне омыться? Филипп же сказал ему: если ве­руешь от всего сердца, можно. Он сказал в ответ: верую, что Иисус Христос есть Сын Божий. И приказал остано­вить колесницу, и сошли оба в воду, Филипп и евнух; и крестил его. Когда же они вышли из воды, Дух Святой сошел на евнуха.» [Деян. 8: 35-39]. Здесь, как вы види­те, присутствует и научение, и ясно высказанное жела­ние креститься, и исповедание веры, и купель, и схожде­ние Духа на только что омывшегося человека.

Еще совсем недавно практически все христиане бы­ли крещены во младенчестве, и только в редких случа­ях происходило крещение обратившихся к христианству взрослых. Семь десятилетий насильственного богоборче­ства в России сделали крещение взрослых людей вновь и обычным, и актуальным. Мы как бы вернулись в пер­вые века христианской проповеди, когда среди гонений и преследований сознательные взрослые люди избира­ли путь ко Христу в Его Собрание.

Но очень возможно, что таинство Крещения и в древ­ности не требовало обязательного волевого согласия. Есть свидетельства, что и в самой ранней Церкви прак­тиковалось крещение маленьких детей, хотя, быть мо­жет, не всюду и не слишком часто. Слова Иисуса «пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо та­ковых есть Царство Небесное» [Мф. 19:14] — очень ясное указание, что для детей открыто Царствие Божие, а ина­че как через Крещение в Царствие Божие войти невоз­можно. В Деяниях и посланиях апостолов много раз го­ворится о крещении целых «домов» (oiKog), то есть всей семьи, скорее всего — не только взрослых, но и детей [на­пример, 1 Кор. 1: 16].

Киприан, епископ Карфагенский, писал от имени Собора в 252 году епископу Фиду: «Что же касается де­ла о младенцах, которых, по словам твоим, не должно крестить во второй или третий день со дня их рожде­ния, а должно сообразоваться с законом древнего обре­зания и рожденного, как ты думаешь, ни крестить, ни освящать прежде восьмого дня, то это обстоятельство представилось нам на нашем Соборе совершенно ина­че. Никто не согласился с твоим мнением об этом деле; напротив, все мы за лучшее почли ни одного родившего­ся человека не лишать милосердия и благодати Божией...

Если и величайшим грешникам, много грешившим пре­жде против Бога, когда они потом уверуют, даруется отпу­щение грехов, и никому не возбраняется прощение и бла­годать, то тем более не должно возбранять это младенцу, который, едва родившись, ни в чем не согрешил, а толь­ко, произойдя по плоти от Адама, воспринял заразу древ­ней смерти через самое рождение и который тем удоб­нее приступает к принятию отпущения грехов, что ему отпускаются не собственные, а чужие грехи» [Письмо 46].

Обратим внимание, что епископ Киприан вовсе не об­суждает вопрос, крестить или не крестить младенцев, он только возражает против перенесения в Церковь иудей­ского обычая восьмого дня (там обрезывать — здесь омы­вать от грехов). Крестить можно в любое время, утвер­ждает святитель. Святитель Григорий Богослов призывал: «У тебя есть младенец? Не дай времени усилиться повре­ждению; пусть освящен будет в младенчестве и с юных ногтей посвящен Духу... Ибо лучше без сознания освя- титься, нежели умереть незапечатленным и несовершен­ным»[136]. А в 418 году Собор в Карфагене в 124-м правиле вовсе осудил тех, кто (в данном случае идет речь о после­дователях Пелагия) отвергает необходимость крещения «малых и новорожденных от материнской утробы де­тей», так как им не нужно еще очищаться от ими совер­шенных грехов, поскольку таких еще нет. Собор объяс­няет, что Крещение очищает их от того, «что они заняли от ветхого рождения».

Крещение младенцев в первоначальной Церкви проис­ходило не потому, что младенец желал быть со Христом (он не мог еще иметь подобного желания), но потому, что это­го желало сообщество верных христиан, в котором родился ребенок. Община давала ему как бы авансом пребывание в Царствии Божием и обещала делать все возможное, что­бы воспитать ребенка настоящим христианином. Отсюда и обычай восприемничества от купели. Родители могли быть еще очень молодыми, даже новоначальными хри­стианами, но кто-то из уважаемых членов Собрания при­нимал на свои руки младенца, обещая, что позаботится о его христианском воспитании в Церкви. В нашей рус­ской традиции такие восприемники называются крест­ными. В лучшем случае они дарят крестнику подарки на именины, но учат Царствию Божию крайне редко. А жаль.

Упраздняется ли свободная воля омываемого в ку­пели младенца волей общины? Отнюдь нет. Христиане уверены, что человеку заведомо лучше быть в Царстве Божием, чем в уделе сатаны. Но если, повзрослев, чело­век решит порвать со Христом, он всегда сможет это сде­лать — «к свободе призваны вы, братия» [Гал. 5: 13].

Человек родился во Христе и стал в некотором смыс­ле Христом. Потому что Иисус Христос — это не кто-то вне христиан; Иисус Христос — это Тот, кто в христианах. И более того, Иисус Христос действует здесь, на земле, через христиан. Они — Его руки, Его ноги, Его язык, Его глаза, Его тело — это христиане. А когда христиане пло­хи, то и мир Христов не строится. «Разве не знаете, что тела ваши суть члены Христовы? Итак, отниму ли члены у Христа, чтобы сделать их членами блудницы? Да не бу­дет!» [1 Кор. 6: 15]. Поэтому Царство Божие может стро­иться в земном мире, но только тогда, когда христиане готовы это делать и делают, и идут путем Христовым.

«Каждая человеческая жизнь всегда может возобно­виться во Христе, как бы ни была она отягчена грехами; человек всегда может отдать свою жизнь Христу, чтобы Он вернул ее Ему свободной и чистой. И это дело Христа простирается на все человечество за видимыми предела­ми Церкви. Всякая вера в торжество жизни над смертью, всякое предчувствие воскресения косвенно являются ве­рой во Христа.»[137] и потому — прологом к купели омытия.

Тело Христово

Церковь — это Тело Христово, об этом прямо говорит апо­стол Павел. Учение о Церкви как о Теле Христовом — это учение апостола Павла. И все мы члены этого Тела, гово­рит он. Иисус Христос — глава, а мы члены единого Тела. И у нас разные функции в этом Теле, ведь и в обычном человеческом теле у разных органов разные функции. Но один орган не может жить без другого, и все тело всегда терпит ущерб, когда плохо функционирует какой-нибудь орган. Так же точно и Церковь, Тело Христово, — собра­ние, экклесия — функционирует хорошо, когда его орга­ны функционируют хорошо [см.: 1 Кор. 12: 12-28].

А для чего она функционирует? Цель Церкви одна: при­вести людей к Богу. Всех. Но не просто привести к Богу, как детей приводят в школу, но привести так, чтобы все люди до­стигли обожения, чтобы все люди стали в Боге одно с Богом. Это — единственная цель Церкви. «Конечная цель Церкви — соединение каждой человеческой личности с Богом», — ука­зывает Владимир Лосский[138]. Так же как в земном браке муж и жена становятся «одной плотью», не переставая каждый быть особой личностью, так же и в Церкви каждый хри­стианин должен стать одним духом со Христом, не пере­ставая при том быть собой. Именно в этом великая задача священной экклесии. «Мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его, подобно тому как оставляет человек отца своего и мать и прилепляется к жене своей, и становятся двое — одна плоть. Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви» [Еф. 5: 30—31][139].

«Церковь, — продолжает Владимир Лосский, — в соб­ственном своем бытии как Невеста Христова представ­ляет множество тварных ипостасей. Именно личность или, вернее, человеческие личности и суть ипостаси еди­ной природы Церкви. Поэтому отцы в своих толковани­ях на Песнь Песней видят в Невесте одновременно и эк- клесию, и каждую личность, соединяющуюся с Богом»[140].

Некоторые отцы говорили, что Церковь основана до создания мира и ради Церкви создан мир. Это очень глу­бокие и таинственные слова. Они предполагают, что че­ловек, как Логос, как второе Лицо Троицы, существовал до мира, и мир создан как свободное поле деятельно­сти многих этих божественных логосов. Вспомним то же Послание к Ефесянам апостола Павла: «Он (Бог Отец. — А.З.) избрал нас в Нем (во Христе. — А.З.) прежде созда­ния мира» [Еф. 1: 4]. Но сатана вмешался, человек под­дался ему, и вот теперь надо исправлять.

Мы знаем, что таинство Крещения (омытия) — это та­инство, через которое человек входит в полноту Христа и становится одно с Ним. «Уже не я живу, но живет во мне Христос» [Гал. 2: 20], — говорит апостол Павел.

Практически то, что произошло в воплощении Иисуса в Деве Марии, происходит в каждом из нас в таинстве Крещения. А сошествие Святого Духа, которое знамено­валось в Пятидесятнице схождением как бы языков пла­мени на головы апостолов, для нас сейчас знаменуется печатью благовонного мира в таинстве Миропомазания.

Таким образом, человек входит в Тело Христово и в этом Теле пребывает. Но поскольку жизнь в Теле Христовом — это именно жизнь, а не умозрительный факт, поэтому за Омытием (Крещением) от прародитель­ского греха и соединением очищенного человека с Богом в схождении на него Святого Духа, знаменуемом благо­вонным муром[141], происходит участие в Евхаристии. Как говорит об этом Сам Иисус: «Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. <...> Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь» [Ин. 6: 54-63]. То есть Церковь — это жизнь во Христе. Таинство Крещения — это таинство вхождения, таин­ство Миропомазания — это таинство усыновления, та­инство Евхаристии — это таинство пребывания в Святой Троице, знамение того, что ты принадлежишь уже не это­му падшему, но божественному миру. И поэтому, кста­ти, таинство Крещения, естественно, может совершаться для человека только один раз. Человек только один раз в жизни может креститься, если не случилась невольная ошибка. Со мной произошла такая ошибка: я не знал, что был крещен в раннем детстве, и крестился второй раз двадцати пяти лет. Такое прощается, если происходит по неведению[142]. Но в принципе человек единожды в жиз­ни через таинство Крещения входит в Церковь. Можно быть во Христе, можно не быть во Христе. Волевым об­разом можно этот шаг совершить. Но нельзя несколько раз входить во Христа и выходить из Христа.

А вот таинство Евхаристии — это таинство пребыва­ния, которое возобновляется. Есть немало людей, кото­рые думают, что мы не можем удержать Святые Дары, и поэтому надо часто причащаться. Часто причащаться надо, но совершенно по другой причине. В принципе, предполагается, что мы удерживаем Дары на всю жизнь и придем с ними в вечность. Нам все дано в таинстве Крещения. Уже сатана над нами не властвует. Поэтому он нас принудить ко греху не может, но мы по своей во­ле, как Адам в раю, можем к нему вернуться.

Христиане уже в Царстве Божием, и им даются чрез­вычайные силы, огромные возможности, каждому свои. Вы знаете, что в первые века христиане имели невероят­ные дары, вплоть до того, что они переносили ужасные мучения, не испытывая великих страданий. Исаак Сирин рассказывает со слов выживших мучеников, что только в первый момент им было и страшно, и больно, а потом явился ангел, укреплявший их, и они уже не чувствова­ли страданий[143]. Невероятные дары — и дары проповеди, и дары исцелений. И это никуда не делось, это как было, так и осталось, все зависит только от ревности веры. Так что предполагается, что дары Божии — навсегда.

Но в этой жизни христианин должен постоянно не то что подпитываться (это плохое, неточное слово), он дол­жен знаменовать свое пребывание во Христе. И поэто­му Евхаристия — это обязательно коллективное (кон- грегационное) священнодействие. Это, кстати, забыто Католической Церковью, где священник может совер­шать Евхаристию для себя — у католиков есть частные Евхаристии, и священник там может совершать много Евхаристий в день. Православная Церковь этого не при­знает в принципе. Священник не может один совершать Евхаристию — обязательно должны быть другие люди, и не может служить более одной Евхаристии в день. Почему? Потому что Евхаристия — это таинство люб­ви. То, что ты любишь сам себя, в этом большого чуда нет: каждый любит сам себя, и грешники любят сами се­бя даже больше, чем праведники. Речь же идет о том, что «возлюбим друг друга». Евхаристия — это таинство люб­ви, где многие собрались воедино, чтобы единомыслен- но исповедовать Святую Троицу и соединяться во образ Ее. А день — образ века, полноты вневременного бытия, в котором человек или в Боге, или вне Его. Совершая Евхаристию, христиане вступают во Христе в божествен­ное бытие и пребывают в Нем. Второй раз совершать в один день Евхаристию тому же человеку и бессмыс­ленно, и, для символического православного сознания, даже кощунственно.

Когда мы собрались вместе в литургическом собра­нии и начинаем друг на друга шикать, ругаться, гово­рить, что «вы не так свечку передали, и не так вы кре­ститесь, и не так молитесь, и не там встаете, и не то делаете», это полная катастрофа. Это абсолютное фиа­ско любви. Мы вместе участвуем в священнодействии. Не священники священнодействуют, как часто думали, кстати, в Средневековье в Западной Церкви (сейчас, по­сле Второго Ватиканского Собора многое встало на свои места). Не священники священнодействуют и преподают народу плоды своего священнодействия — мы все свя­щеннодействуем! Мы все, по слову апостола, «царствен­ное священство» [1 Пет. 2:9]. Мы все участвуем в таинстве Евхаристии. И священники ее совершают вместе с ми­рянами. Они как бы являются языками и руками всех собравшихся, когда читают в алтаре «тайные» молитвы и совершают определенные священнодействия.

Но некоторые молитвы и довольно много читает весь народ. Ведь все, что поет хор, это на самом деле должен говорить народ. Просто опять произошло разделение: хор поет, народ слушает. Нет, хора никакого в принци­пе не должно быть. В Греческой Церкви до сих пор это так — в обычном храме никакого хора нет. Там есть чтец, который иногда поет, иногда читает, но он выполняет функции всех, потому что церковный народ уже просто не знает текста богослужения, да еще на древнем грече­ском языке. А в принципе молится весь храм. Есть мо­литвы, которые читает священник, а есть молитвы, ко­торые читает весь храм.

В России до революции было хуже, чем сейчас, в этом отношении — народ вообще безмолвствовал. То, что весь храм сегодня поет в России Символ веры и «Отче наш», — это следствие того, что перед Второй Мировой войной

Местоблюститель Патриаршего Престола митрополит Сергий (можно к нему по-разному относиться, но это объ­ективный факт) распорядился, чтобы в Церкви, которая была тогда на грани уничтожения, весь народ пел извест­ные всем молитвы — Символ веры и «Отче наш». Иногда добавляется еще Богородичная песня Евхаристического канона, ее тоже поют все. Но в принципе, вся литургия, по определению греческого слова Xeiroupyia, — это общее дело, общественное служение и даже — повинность на благо общества, как то «угощение сограждан» или «сна­ряжение боевых кораблей». Именно это слово избрали авторы новозаветных текстов для обозначения коллек­тивного богослужения Евхаристического таинства.

«Приступите!»

И мы причащаемся из одной Чаши, то есть это тот же Пасхальный седер, это общее дело. Мы знаменуем лю­бовь друг к другу и ко Христу. Мы вновь и вновь даже не становимся одной семьей, мы уже одна семья, и мы свободно подходим к Чаше, свободно подходим к раздаче Плоти Христовой, которая сейчас подается мирянам под двумя видами одновременно и вместе в Русской Церкви (в Иерусалимской, скажем, иначе). Подходим, потому что мы Христовы. Вот это и есть знамение нашей христиан­ской жизни, знамение жизни христиан. Поэтому Древняя Церковь категорически не разрешала своим членам без уважительной причины пропускать еженедельное вос­кресное таинство Евхаристии. А если ты просто по сво­ей воле, по лени, по сонливости не пришел на эту Вечерю любви и раз, и два или, придя, не стал причащаться, то ты извержен из Церкви. «Всех верных, входящих в церковь и Писания слушающих, но не пребывающих на молитве и Святом Причащении до конца, как безчиние в церкви производящих, отлучать подобает от общения церков­ного», — гласит 9-е Апостольское правило (конец IV ве­ка). Тот, кто три раза пропустил воскресную Евхаристию без уважительной причины, тот извержен из Церкви[144]. Он находится под запретом, поскольку совершил тяжкий грех, аналогичный греху прелюбодеяния или убийства.

До нас дошли рекомендации многих авторитетных от­цов первых веков христианства, рекомендовавших уча­ствовать в Евхаристии как можно чаще, даже ежедневно (например, Василий Великий, письмо 93). Описывающий жизнь египетских монастырей Руфин рассказывает, что в обители аввы Аполлония в Египетской пустыне прича­щаются ежедневно[145]. Но если это было некоторой мона­шеской крайностью, то еженедельное Причастие в «день солнца» (то есть воскресный) и в праздники было все­общей нормой, отход от которой сурово порицался, на­пример, архиепископом Иоанном Златоустом [Беседы на Послание к Евреям, 17: 3].

Однако постепенно эта традиция частого Причастия Святых Таин исчезла и в Западной Церкви, и в Восточной. В Средние века к участию в таинстве Евхаристии обычные люди, не священнослужители, приходили крайне редко. И это был знак постепенной эрозии Церкви: Церковь как таковая умирает, и люди не только теряют понимание важности участия в таинствах, но и саму жизнь во Христе. Крестятся все христиане, а живут-то в Церкви не все, по­чти никто не живет. И более того — частое Причастие не разрешалось.

А в Западной Церкви даже Священное Писание за­прещалось читать мирянам до XVI, а то и XVII века. По сути говоря, и у нас тоже, потому что у нас запрещали переводить Писание на живой язык вплоть до XIX века. Александр I начал было этот перевод в 1818 г., Библейское общество издало Новый Завет, Пятикнижие и Псалтирь, но потом все эти книги были изъяты и даже частично сожжены на кирпичных заводах Александро-Невской лавры в 1826 году. Борьба за русскую Библию, понят­ную для простых людей, — это одна из драматических страниц русской истории двух первых третей XIX сто­летия[146]. В ней есть свои исповедники, например архи­мандрит Макарий (Глухарев; 1792-1847), ныне причис­ленный к лику святых.

Одна из великих реформ Александра II — это пуб­ликация всей Библии на русском языке в 1868 году. Это тот самый синодальный перевод, которым и я пользу­юсь, и люблю его, несмотря на все неточности, а порой и ошибки. А до этого ни Новый, ни Ветхий Завет публи­ковать не разрешали и цитировать его позволяли толь­ко на церковнославянском языке даже в русских тек­стах! Так что фактически русские люди тоже не могли читать Священное Писание. Славянский (так называемый Елизаветинский) перевод с греческого неплох, но выра­жения там использованы очень тяжелые, и, естественно, язык уже давно забытый, мертвый. Те, кто свободно вла­дел европейскими языками, читали Библию по-француз­ски или по-немецки. Но подавляющая часть русских лю­дей не знала ни иностранных, ни славянского языка, да и вообще была неграмотна. Священные тексты слушали в церкви на богослужении и почти ничего не понимали.

Обер-прокурор Священного Синода предреволюци­онной России Константин Петрович Победоносцев, знав­ший лучше многих духовное состояние русского народа, констатировал со странным для этих слов придыханием восторга: «Какое таинство — религиозная жизнь тако­го народа, как наш, оставленного самому себе, неучено­го! Спрашиваешь себя: откуда вытекает она? — и когда пытаешься дойти до источника — ничего не находишь. Наше духовенство мало и редко учит, оно служит в цер­кви и исполняет требы. Для людей неграмотных Библия не существует; остается служба церковная и несколько молитв, которые, передаваясь от родителей к детям, слу­жат единственным соединительным звеном между от­дельным лицом и Церковью. И еще оказывается, в иных глухих местностях народ не понимает решительно ниче­го ни в словах службы церковной, ни даже в «Отче наш», повторяемом нередко с пропусками или прибавками, от­нимающими всякий смысл у слов молитвы. И однако, когда приходит смерть, эти люди, коим никто никогда не говорил о Боге, отверзают Ему дверь свою, как извест­ному и давно ожидаемому Гостю»[147].

«Библии не существует», «слова церковной службы решительно непонятны», «„Отче наш" с обессмысливаю­щими молитву ошибками», «никто никогда не говорил о Боге» — для христианской страны это даже не траге­дия, это потеря права именоваться христианской стра­ной. Итак было задолго до 1917 года, и чуть стало исправ­ляться положение после Великих Реформ. Должен сказать, что многие действительно церковные люди в старой рус­ской эмиграции, миряне, не имели опыта регулярного чтения Священного Писания. В семьях, вполне культур­ных, даже священнических, такой традиции не было, что уж говорить о чтении Отцов, богословской литературы...

А на католическом Западе была латынь — совсем другой язык. И даже на латыни не разрешалось читать Писание мирянам без особого разрешения. Как вы по­мните, Реформация началась именно с перевода Библии на понятные для народа языки и с призыва ко всем — изучать Писание. Но это произошло только в XVI веке.

То есть и на Востоке, и на Западе христианского ми­ра люди долгое время были отделены от тела Церкви, от жизни Церкви и редчайшим участием в Евхаристии, и полным неведением Священного Писания.

И в нашей Русской Церкви эта дурная традиция со­хранилась до сих пор; она, например, требует долгой подготовки к Причастию — это совершенно не нужно. Христианин всегда готов к Причастию, если он не гре­шен тяжелыми грехами, которые его от Церкви отчужда­ют. Он готов к Причастию! Если он молится, если он жи­вет в ритме Церкви, он готов к Причастию, потому что это не чрезвычайное, экстраординарное действие, это просто жизнь... Мы же завтракаем, обедаем и ужинаем каждый день, и это считаем для себя нормальным. Вот так же точ­но еженедельное участие в Евхаристии — это минималь­ная норма церковной жизни для обычного христианина.

Да, бывают экстраординарные случаи, мы знаем ис­торию Марии Египетской. Но, как говорится, исключение только подчеркивает правило. Постепенно на моих глазах увеличивается частотность участия в Евхаристии. Когда- то мы все считали за хорошее дело причащаться раз в ме­сяц. Потом — раз в две недели. Потом — раз в две недели в обычное время и раз в неделю постами. Теперь значи­тельная часть Церкви причащается раз в неделю, на вос­кресной службе.

До революции в России было довольно большое дви­жение «непричащающихся». Это не была секта, это бы­ли крещенные в Православной Церкви люди, в основ­ном простые крестьяне, которые говорили: мы живем такой грешной жизнью, что мы причащаться не можем. Поэтому мы исповедуемся, но к Чаше не идем. И люди за всю жизнь ни разу не причащались, разве только пе­ред смертью. Они сами на себя налагали этот идиотский обычай. А запрет на Причастие в Пасху и Рождество был нормой до 1920-х! Один мой близкий друг из старой рус­ской эмиграции любит рассказывать, как его родствен­ник, молодой офицер, во время Первой Мировой войны приехал в имение к родителям в короткий отпуск с фрон­та как раз на Пасху, и отец этого молодого офицера про­сил священника в качестве исключения причастить его на Пасху, потому что человек возвращается в действую­щую армию, его могут убить. Как исключение офицера причастили. А вскоре он действительно погиб на фрон­те. Этот частный пример показывает, до какой степени была изломана в сути своей христианская жизнь в ста­рой России, со всеми ее «сорока сороками», маковками церквей и святых монастырей[148].

В Греческой Церкви уже в конце XVIII века ча­стое Причастие вновь становится нормой. Никодим Святогорец и Макарий, митрополит Коринфский, пи­шут специальные книги, где доказывают, что надо при­чащаться как можно чаще[149]. Большинство современни­ков их считало чудаками. Но постепенно эта традиция устанавливается более-менее в Греции и через Паисия Величковского, через Оптину Пустынь приходит в Россию.

Сейчас, как вы знаете, даже решения Архиерейского Собора и Синода Русской Православной Церкви приня­ты о том, что на Пасху, на Рождество, на большие празд­ники все должны причащаться[150]. И это совершенно пра­вильное решение. При всех минусах бытовой церковной жизни, мы органично возвращаемся постепенно к есте­ственному для Тела Христова порядку.

Священная мистерия

Прежде чем говорить о третьем, очень важном таин­стве, подумаем, что означает и почему христианами используется само слово «таинство». По-гречески — то ^vdT^qpiov, во множественном числе — та ^WTypia — таинства. Само слово «мистериос» — это ведь слово, не созданное христианами. Это очень древнее грече­ское слово. Уильям Буркерт пишет, что этимология сло­ва iiv&Typiov не ясна. Видимо, оно происходит от глагола ^бы — закрывать глаза или уши — и относится к словам микенского типа[151]. Глагольный корень my(s) встречается в Микенское время (1600—1200 до Р.Х.), как кажется, для обозначения посвящения чиновников в должность. Но контекст употребления не ясен. Возможно, слово было связано с обещанием хранения государственной тайны, а может быть, имело и религиозный смысл[152].

В дохристианское время слово «мистерия» было тес­но связано с другим — теХету — таинство, священный обряд, совершенствование, от теХешш — совершать, до­водить до конца. «Посвящением (теХету) именуется у эл­линских философов обряд передачи таинств (у ^етаЬоак; t&v ^игтур''шу), как бы совершающий приобщение к та­инствам посвящаемого и сообщающий совершенство приступающим к этим таинствам», — объясняет Максим Исповедник в схолиях к Дионисию Ареопагиту[153].

И сам Дионисий Ареопагит, и Максим Исповедник прекрасно знали эту дохристианскую традицию греческой культуры и с готовностью переносили древние слова в хри­стианскую литературу. «У Дионисия Ареопагита термино­логия напоминает словоупотребление греческих мисте­рий. Однако этот язык был открыто и сознательно усвоен в Церкви с самого начала, во всяком случае, этим языком уже говорили александрийцы II века», — указывает, навер­ное, лучший русский специалист по ранней патристике протоиерей Георгий Флоровский[154]. И действительно, ос­нователь в конце II века Александрийской христианской огласительной школы святой Климент Александрийский без колебаний, обращаясь к эллинам, называл Иисуса Христа Истинным Иерофантом [Наставление к эллинам. II, 21,2][155]. Иерофант (iepo$avryg) — буквально «Являющий святыню» — наименование верховного жреца Элевсинских мистерий. Святой Климент, употребляя это слово, должно быть, хочет показать, что истинную святыню являет Собой Иисус Христос.

Но словарь мистерий до александрийцев использует и апостол Павел. Например, в Послании к Филиппийцам есть очень существенный фрагмент: «Все почитаю тще­тою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался, и все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа и найтись в Нем не со своею праведностью, которая от закона, но с тою, которая через веру во Христа, с праведностью от Бога по вере; чтобы по­знать Его, и силу воскресения Его, и участие в страданиях Его, сообразуясь смерти Его, чтобы достигнуть воскресе­ния мертвых. Кто из нас совершен, так должен мыслить» [Флп. 3: 8-11, 15]. Это, если угодно, краткая программа христианина. Но что значит «совершен»? Сам апостол по естественному смирению таковым себя не считает, о чем и говорит чуть выше [Флп. 3:12-13]. Но если апостол не со­вершен, откуда он это знает? Ведь это знание открыто, как сам он пишет, совершенным. Двусмысленность легко сни­мается, если мы обратим внимание на греческий текст — «кто из вас совершенен (otroi ouv reXeioi rouro фроуш^еу), так должен мыслить». Слово reXeioi для грека означало — посвященный в таинство. И смысл фразы апостола тогда таков: «Кто из вас посвящен в таинство — так должен мыс­лить». В какое таинство? В таинство Крещения (омытия). То есть тот, кто стал христианином, тот, кто прошел та­инство Крещения, говорит апостол Павел, он так дол­жен мыслить. Ему открыта уже эта великая истина упо­добления Христу. Так же, как посвященному в мистерии Элевсина была открыта некая истина, и он должен жить и мыслить сообразно ей. Фраза «кто из нас совершен» не понятна. Кто из нас считает себя совершенным? Да ни­кто не считает себя совершенным. Но каждый христианин может сказать: «Я омылся, я прошел таинство Крещения». Если ты уже его прошел, ты так должен мыслить, говорит в Послании к Филиппийцам апостол Павел, а если мыс­лишь иначе, ты не осуществил еще в себе христианина, которым стал в таинстве.

Когда христиане были гонимы, под запретом, конгре- гационные собрания совершались при закрытых дверях, как и греческие мистерии. Но в принципе, христиане ни­когда не скрывали своих таинств, никогда не делали из них тайны, охотно о них рассказывали. Апостол Павел в своих посланиях не скрывает ни материальной оболоч­ки, ни сути христианских таинств — дело неслыханное для посвященных в эллинские мистерии, многие детали которых не известны и по сей день. А все чинопоследо- вание литургии Иоанна Златоуста можно было прочесть уже вскоре после того, как он его составил. Никакой тай­ны тут не было. Тайна была в ином.

Это тайна вот в чем: то, что совершается здесь, на зем­ле, в символах и образах материального мира (скажем, во­да, плюновение при Крещении, хлеб и вино в Евхаристии, и объятия, и поцелуй, и рукопожатие), все это в реальных, абсолютно реальных формах совершается уже в Царствии Божием, в вечности, потому что христиане мыслят себя гражданами вечности. То есть здесь все видят образы, а первообраз ощущают те, кто участвуют в таинстве. Это тайна для внешних не потому, что скрыты какие-то сло­ва и образы, а потому, что они не могут ощутить сути. Суть открывается только с рождением нового человека. А новый человек рождается в таинстве Крещения и жи­вет в таинстве Евхаристии.

Таинство изменения ума

Христиане рано встали перед еще одной большой про­блемой. Эта проблема в том, что, к сожалению, Адамово дело живет и порой, увы, побеждает. Люди иногда со­вершают тяжкие преступления против любви — против любви друг к другу и к Богу. Это то, что апостол Иоанн Богослов называет смертными грехами: «Есть грех к смер­ти. Всякая неправда есть грех; но есть грех не к смерти» [1 Ин. 5:16-17]. Смертные грехи — это не те, после кото­рых человек тут же умирает физически. Нет. Смертные грехи те, в результате совершения которых умирает тот новый человек, который родился в таинстве Крещения. Он умирает, когда человек совершает тяжкий грех.

Эти грехи более-менее известны: хула имени Божиего, чародейство, прибегание к иным духовным силам кроме Бога, хула на Духа Святого, то есть на сам дар жизни и че­ловечности. Ведь Духом Святым мы живем, и мы — люди, которые не чужды божественного. Хуля саму жизнь свою и свое человеческое естество — свободное и разумное, — мы хулим Духа Святого, и эта хула, по слову Иисуса Христа, не простится ни в этом веке, ни в будущем [Мф. 12: 31].

Смертные грехи — это и тяжкие преступления против людей, нарушение основополагающих заповедей Декалога Моисеева. Убийство, прелюбодеяние, ложь как прямая служба сатане. Что касается убийства и прелюбодеяния, мы это еще более-менее понимаем, хотя очень часто оспарива­ем; воровство тоже вроде бы понятно; непочитание роди­телей — к сожалению, частая вещь, но вроде бы тоже всем понятно, что это очень плохо, потому что отец и мать — это образы Бога, который дал нам жизнь. А грех лжи мы не понимаем. Иногда говорят: есть ложь во спасение, что­бы другой не огорчался... Нет, дорогие друзья! Ложь — это один из самых тяжких грехов, убивающих человека тоталь­но, как и убийство, прелюбодеяние, хула на Бога.

Последнее время мне случалось слышать и та­кую увертку: лжесвидетельство — грех, а ложь — нет. В Евангелии в разговоре с богатым юношей [Мф. 19:18; Мк. 10: 19; Лк. 18: 20] Иисус действительно употребляет сложную форму — феидо^артиругуд, а не разговорную — феидш, как в Деяниях Апостолов [Деян. 5: 3—4]. Первая форма несколько возвышенна в любимой греками мане­ре сложносоставных слов — ложное свидетельство (сло­во ^артируауд, кстати — свидетель, на русский опять же неудачно переводится в христианских текстах как му­ченик). Но смысл двух слов абсолютно один и тот же — не лги. И в суде не лги (где у нас употребляется термин «лжесвидетельство»), и жене не лги, и друзей не обманы­вай. Любая ложь, как бы ее ни назвать — в высоких тер­минах или обыденных, — равно тяжкий, «смертный» грех.

Почему? Потому что Бог есть Бог правды. Какие-то вещи мы можем не говорить, никто не заставляет рас­сказывать все, что мы делали за день, каждому встречно­му-поперечному, это естественно. Можно сказать «я тебе не хочу это говорить», это совершенно законные слова, в них нет греха. Но когда мы лжем, мы тем самым пыта­емся небывшее сделать как бы бывшим, то есть мы сви­детельствуем, что небывшее есть бывшее — это-то и есть лжесвидетельство, а по-простому — вранье. И это как раз сатанинский грех. Мы пытаемся себя выдать за то, чем мы не являемся. И это прием сатаны, выдающего себя, убийцу и разрушителя, за благодетеля и творца.

Отцом правды является Бог, а отцом лжи, как извест­но, сатана. Поэтому, когда мы лжем, мы просто добро­вольно, под барабанный бой, переходим в лагерь сатаны. Мы должны это ясно понимать. Бывает, человек говорит какую-то вещь, он точно не знает — правда это или нет. Это плохо, но это болтовня. А если мы видим, что кто-то откровенно лжет, то есть лжет, сознавая это, кто бы он ни был — дипломат, политик, финансист, бизнесмен или обычный человек с улицы, — если он лжет, он служит са­тане, и это тяжелый грех. Я это знаю по себе: когда гово­рил ложь, всегда потом было ощущение, что все, отпал.

Вот эти грехи к смерти — грехи против любви. Как сказал Иисус, все заповеди заключены в двух: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наи­большая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближ­него твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утвер­ждается весь закон и пророки» [Мф. 22: 37-39]. Любой смертный грех — грех против любви. Он противополо­жен евхаристическому призыву «Возлюбим друг друга!».

Так как же быть? Вот христианин согрешил тяжко. Все, погиб? Ведь нельзя омыться от греха Адамова дважды? Омыться нельзя, но Христом учреждено таинство, кото­рое греки называют «метанойя» — ^eravoia — измене­ния ума (^era-voeM — поменять свои мысли, ум). Мы его, опять же не совсем точно, переводим словом «покаяние». Славянское слово «покаяние» имеет другой смысл, это об­личение, обвинение себя, это бить себя в грудь и говорить, какой я плохой. Такой элемент может быть в метанойе: человек изменил ум, и ужаснулся себе, и стал себя бить в грудь. Но может человек себя не бить в грудь и тихо ис­поведоваться священнику, а при этом страдать за соде­янное ничуть не меньше.

Нашим простосердечным славянским предкам такая очевидная форма изменения ума была ближе, потому и использовали они для его обозначения слова с санскрит­ским корнем cayate — мстит, наказывает, или авестий­ским — cay — отплатить, воздать (от них старославянское кл^ти са). Возможно, они воспринимали по дохристиан­ской традиции Бога как отмстителя за грех, а не как иску­пителя. Но для культурного грека в примирении с Богом было важно не внешнее выражение покорности и даже не мольба о прощении, но именно изменение строя мыс­лей. Отсюда — метанойя, наиболее подходящее новоза­ветное слово для таинства примирения с Богом[156].

У нас не всегда правильно понимают таинство Покаяния, чаще говорят: «Мне не в чем каяться», или просто перечисляют плохие, на взгляд кающегося, по­ступки. А в действительности надо не столько перечис­лять соделанное зло, хотя стыд от произнесенных вслух дел часто имеет немалый душевно-терапевтический эф­фект, сколько изменить свое отношение к тому, что для тебя — грех, возненавидеть его.

Для этого учреждается третье, важнейшее для всех христиан таинство — таинство Покаяния (Метанойи). Таинство Покаяния предполагает сначала изменение ума. Если ты считаешь, что это поступок хороший, тогда тебе в нем нечего каяться. Это не формальная вещь — ка­яться, потому что тебе священник говорит: «Покайся!» Ты должен сам понять: то, что ты сделал, подумал, ска­зал, — это несовместимо со Христом. И это достаточно серьезная вещь. Все мы тысячу раз на день делаем вещи эгоистичные. И на самом деле все, что не ради Бога, все — грех. Но мы, совершая эгоистичные поступки, пережива­ем за это и в молитвах каемся — и этого достаточно. Но когда совершается нечто, что действительно между тобой и Богом воздвигает стену, каждый это чувствует сам, здесь нет формального подхода. То, что для одного — воздви­гающий стену грех, для другого в общем-то обычная пыль, которую легко можно преодолеть. И для человека более духовного — это стена, а для человека менее духовного — это пыль. Но от каждого Бог требует по его внутренне­му осознанию, а не по внешнему формальному признаку.

И вот когда вот эта стена воздвигается твоим поступком и ты ужасаешься, мучаешься и тоскуешь, ты идешь к свя­щеннику и исповедуешь ему этот грех. Вы знаете, что с дав­них пор священник в молитве сравнивает приход греш­ника на исповедь с приходом в больницу к врачу. Если ты, говорит, пришел в лечебницу, ты не пугайся, не поддай­ся стыду, но скажи все как есть, иначе врач не сможет те­бя вылечить. Так же и в Церкви — Собрании Христовом.

Причем священник подчеркивает, что он только сви­детель, а человек говорит о своих грехах Христу. Я-то та­кой же, как ты, может, даже хуже, говорит священник, но ты обращаешься ко Христу, который победил грех. Все со­блазны Он победил и все наши грехи Он победил Своей жизнью и Своей смертью. Поэтому к Нему обращайся, Он победитель. Он этот грех победил. Ты же христианин, ты отпал от Церкви, но ты хочешь вернуться в нее. Ты остался христианином (ведь таинство омытия не упразднилось), но как бы изгнанным из небесного отечества на чужби­ну, в царство сатаны. И Тот, Кто Владыка жизни и смерти, Владыка над грехом и праведностью, — Он готов принять тебя назад, если ты изменишь свой ум. Если же ты не из­менишь, если ты думаешь: «Я покаюсь, причащусь, а по­том опять...» — это хуже, чем оставаться в отпадении от Церкви. Как сказано у апостола Петра, это все равно как собака возвращается на свою блевотину, а вымытая сви­нья вновь идет валяться в грязную лужу [см.: 2 Пет. 2: 22]. Возможно, кающийся грешник и падет вновь, все быва­ет, но, проходя таинство Покаяния, он должен ненави­деть свой грех и всецело желать не совершать его вновь.

И тогда священник, совершающий таинство, произно­сит главные слова молитвы: «Господи Боже. прояви ми­лость о рабе Твоем (имярек) и подай ему образ изменения ума, прощение и отпущение грехов. Примири и соедини его со святым Твоим Собранием (Церковью) ради Христа Иисуса, Господа нашего». Так ушедший в дальнюю стра­ну греха и сатаны возвращается в собрание детей славы Божией, в Тело Христово.

Обратите внимание: и таинство Покаяния начинается со свободного волевого решения человека. Не с какого-то магического обряда, а с волевого решения изменить свой ум. И это волевое решение кающийся объявляет Христу. В этом суть таинства Изменения ума.

Разумеется, это опять же ошибка нашей традиции, на­шего русского обычая (преподобный Макарий Оптинский любил каламбур: «Обычай — голос бычий»). Мы требуем участия в таинстве Покаяния, воспринимая его как некий ключик, разрешение для того, чтобы подойти к Причастию. А это вещи совершенно разные. И в большинстве цер­квей — и в Греции, и на Западе — они абсолютно разведе­ны. Там любой священник служит Евхаристию, но далеко не каждый священник принимает исповедь, только опыт­ный священник — на это нужно особое благословение. Христианин может исповедоваться раз, два, три в год, сколько ему надо, а причащаться надо как можно чаще.

Почему в Русской Церкви возник этот обычай — со­единение Евхаристии и Покаяния? Потому что люди в России, как я уже говорил, все последние века приходили к Причастию крайне редко. Владыка Филарет Московский писал в катехизисе, что надо причащаться не реже одно­го раза в год. Этот призыв — вообще-то прямое наруше­ние канонов Церкви, что митрополит Филарет, прекрасно образованный епископ, отлично знал. Но что делать, ес­ли даже самые благочестивые люди видели в Причастии не жизнь во Христе, а «исполнение долга перед Богом», как любили говорить в XIX веке. Ты будешь просто молодцом, продолжал владыка Филарет, если будешь причащаться че­тыре раза в год, да еще и пятый раз на день твоего ангела. В XIX веке такой обычай был верхом благочестия. В таком евхаристическом ритме жили почти только монахи, не ру­коположенные в священный сан. Перекричать этот «го­лос бычий» не мог даже московский митрополит Филарет.

Поэтому, коль люди так редко причащались, исповедь для них становилась совершенно необходимой. Это на­зывалось «говеть»[157] — то есть готовиться к Причастию, поститься, молиться особым образом. Человек, допустим, целый год жил как свинья, но тут ему надо на несколь­ко дней собраться, подготовиться, очиститься и идти ис­поведоваться во всем, что за год или за полгода он на­творил. И потом священник допускает его к Причастию.

Сейчас традиция изменилась, частое Причастие воз­обновилось, но практика церковной жизни, естественно, отстает. Церковь живет своей таинственной жизнью: ве­ка окаменелости, омертвелости чередуются с периода­ми подъема. Но в любую эпоху можно быть настоящим христианином, это зависит от нас, от нашей ревности, от нашей серьезности в вере.

Эти четыре таинства — Крещение, Евхаристия, Миропомазание и Покаяние — имеют отношение к каждому христианину. Без участия в них жизнь в Теле Христовом невозможна.

Мистерия зерна, вина и елея

Люди страдают по тысяче причин, и эти причины всегда, в конечном счете, есть, только мы их не всегда можем понять. Если христианин страдает из-за своих грехов, то он, меняя свое отношение к ним, совершая таинство метанойи — изменения ума, — освобождается от при­чины страдания, хотя его следствия еще долго, порой — всю жизнь, могут портить ему жизнь. Но бывают и иные причины страдания. Это могут быть и грехи рода, могут быть собственные грехи человека, которые он не осозна­ет, а может быть, он выстрадывает то, что связано с дру­гими членами Церкви. Отношение к страданию связа­но как раз с идеей единства Церкви: «страдает ли один член, страдают с ним все члены; славится ли один член, с ним радуются все члены» [1 Кор. 12: 26].

В любом случае Церковь как собрание многих не оставляет страждущего одного. Вся Церковь прихо­дит на помощь страдающему своему члену. И эта пол­нота Церкви знаменуется тем, что таинство помощи со­вершается несколькими священниками совместно. Сила такой коллективной молитвы была известна с апостоль­ских времен: «Болен ли кто из вас, пусть призовет пре­свитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазав его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит бо­лящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему» [Иак. 5:14-15]. Поэтому и называют в на­роде таинство, о котором пойдет речь, «Соборованием», ибо оно совершается собором, собранием — собранием мирян и священников. По Уставу Православной Церкви это таинство должны совершать не менее семи священни­ков, и по их числу установлено семь евангельских и семь апостольских чтений в чинопоследовании таинства.

Церковное название таинства — Елеосвящение — eb%ek(hiov. Это составное слово: — молитва, обет; eXaiov — оливковое масло, елей. Славянское слово точно воспроизводит греческое понятие — молитва над елеем, освящение елея. Из слов послания апостола Иакова со­вершенно ясно, что исцеляет болящего не масло, кото­рым его мажут старейшины (пресвитеры) собрания, а мо­литва веры и сила Иисуса Христа, властного над Своим телом — Церковью. Масло же — только символ, но сим­вол очень важный и очень древний.

Растительное масло, в первую очередь оливковое, по крайней мере, со среднего неолита использовалось как символ Божественной милости[158]. Чашечки с елеем поме­щали в захоронения, ставя их у головы или на грудь умер­шего. Эту традицию можно проследить и далее в Египте и Месопотамии, Древнем Израиле и Греции. В Текстах Пирамид речения 72-78 говорят о семи маслах, которыми последовательно умащается тело умершего человека. Желая выдать себя за умершего, Гильгамеш «свежим жертвенным маслом из каменного сосуда умастился»[159]. В «Одиссее» ко­сти кремированного тела Ахилла обмывают чистым вином и умащают елеем [Од. 24:73]. Почти наверняка раститель­ное масло использовалось в обрядах исцеления больных и страдающих людей. И совершенно наверняка — это было универсальное медицинское средство. То, что сделал доб­рый самарянин из притчи, рассказанной Иисусом, когда возливал на раны «взятого в разбойники» вино и елей, дела­ли тысячи врачей по всему Средиземноморью и Переднему Востоку. Вино как спиртосодержащая жидкость было ан­тисептиком, а масло — необходимым умягчающим сред­ством. Кроме того, масло хранило от солнечных лучей, по­добно нынешним средствам от загара, ведь палящее солнце заставляло работать людей почти раздетыми из опасения перегрева, но обнаженная кожа сгорала под его лучами. Только натирание маслом спасало кожу от солнечных ожо­гов (что знают и современные любители пляжного туриз­ма). Но в Египте и Греции масло для притираний выдавали не модницам, а рабам, трудящимся на полях, — оно обес­печивало их работоспособность.

Должно быть, поэтому растительное масло устойчиво связывается в символическом рядуу народов субтропи­ков с милостью, защитой, покровом от гнева Божиего, об­разом которого является «неумолимое» палящее солнце. В греческом языке слово еХеод — сострадание, милосер­дие (отсюда Теотокиа элеуса — Богородица милостивая) фонетически почти неотличимо от eXaiov — оливковое масло, елей и еХша — олива, масличное дерево.

Поэтому исцеление силой Божией материально зна­меновалось помазанием елеем. Евангелист Марк так го­ворит об этом: «И, призвав двенадцать (учеников. —А.З.), (Иисус) начал посылать их по два, и дал им власть над нечистыми духами. Они пошли и проповедовали по­каяние; изгоняли многих бесов и многих больных маза­ли маслом и исцеляли» [Мк. 6: 7,12-13].

Подобно растительному маслу, и второй материаль­ный образ, используемый в таинстве Елеосвящения, — зерно злаков — восходит к неолиту. Зерно, как мы по­мним, великий образ победы жизни над смертью. В Древнем Египте победителя смерти Осириса так и на­зывали — «непер» (зерно). Зернышко как бы хоронится в землю сеятелем, но оно не умирает, а оживает и прора­стает. Это обыденное чудо оставляет нас равнодушными, но оно потрясало древнего человека и давало ему наде­жду, что и его прах, вернувшийся после смерти в землю, даст новый всход в жизнь вечную. То, что религиеведы обычно именуют «земледельческими культами», в дей­ствительности было священнодействием победы жиз­ни над смертью. А плод земли — зерно, хлеб, мука (как кикеон Элевсинских таинств) — материальным свиде­тельством этого таинства. Поэтому хлеб используется в таинстве Евхаристии, а зерна пшеницы, ржи или иных культурных злаков — в таинстве Елеосвящения. Масло свидетельствует о милости Божией, зерно — о дарова­нии силы жизни, побеждающей болезнь и смерть. Обоим этим материальным образам не менее семи тысяч лет.

Вместе с зерном и елеем в таинстве Елеосвящения присутствует и вино. Опять же в III тысячелетии до Р.Х. алкогольные напитки, пиво и вино, широко использова­лись в погребальном ритуале и в Египте, и в Месопотамии. В Дионисийских мистериях Греции вино — образ преизобилующей жизненной силы — Быть может, стоит отметить, что задолго до того, как люди научились выращивать злаки и виноград, варить пиво и делать ви­но, в ритуальных целях людьми палеолита, скорее все­го, уже использовался перебродивший мед диких пчел. Палеолингвистика позволяет считать мед одним из древ­нейших слов протоязыка. Участница Дионисийской ми­стерии менада — орфографически ^aivabog yaivag — бе­шеная исступленная, от глагола ^ai^aw — бушевать, свирепствовать, сильно желать, жаждать. Слово «вино» в греческом языке заимствованно из финикийского, но память иного слова сохранилась: /iiXi — мед,(лёви — хмель­ной напиток, ^ввбш — я пьян, ^eSvaw — поить до пьяна. Древнеиндийское — мадху, отсюда Матхура — сладкая. Авестийское Маду — мед, вино, латинское — medus, древ­неверхненемецкое — metu. Но это все — индоевропейские языки. Однако подобное по звучанию слово с тем же смыс­лом мы находим в финоугорских языках: финское mesi, и на Дальнем Востоке пракитайское mit, японское — mitsu. Это свидетельство того, что мед — древнейший опьяняющий напиток человечества. И можно предположить с большой долей вероятности, что тогда, в палеолитическом ритуа­ле, он стимулировал жизненную силу и служил ее образом.

Церковь воспринимает эти древние образы, не гнуша­ется ими, но, проясняя их смысл, дает им новую жизнь в своем теле. «От христианского историка совсем не тре­буется, чтобы во имя защиты христианства он попросту отверг какие бы то ни было „аналогии" между христи­анством и языческими „формами" религии. Напротив, он может смело принять их, потому что в этих анало­гиях он не усматривает никакой „вины". Христианство восприняло и сделало своими многие „формы" языче­ской религии не только потому, что это вечные формы религии вообще, а потому еще, что весь замысел христи­анства в том и состоит, чтобы все „формы" в этом мире не заменить новыми, а наполнить новым и истинным со­держанием. Крещение водою, религиозная трапеза, по­мазание маслом — все эти основоположные религиозные акты Церковь не выдумала, не создала, все они уже име­лись в религиозном обиходе человечества. И этой связи с „естественной" религией Церковь никогда не отрицала, только с первых же веков придавала ей смысл, обратный тому, который видят в ней современные историки рели­гий. Для этих последних все объясняется „заимствова­ниями" и „влияниями", Церковь же устами Тертуллиана всегда утверждала, что человеческая душа „по природе — христианка", и потому даже „естественная" религия, даже само язычество есть только извращение чего-то по приро­де истинного и благого», — отмечал Александр Шмеман[160].

После апостола Иакова о таинстве Зерна, Вина и Елея упоминают Ириней Лионский, Ориген, Василий Великий, Амвросий Медиоланский. Святитель Иоанн Златоуст составляет молитвы, которые по сей день использует Церковь при совершении этого таинства. Вдумываясь в слова этих древних молитв — так называемой «тайно- совершительной» и молитвы при возложении Евангелия на голову больного, а также размышляя над подбором семи апостольских и евангельских чтений при соверше­нии таинства, понимаешь, что их главный смысл — явить образ единства Собрания (Церкви), глава и господин ко­торого Иисус Христос исцеляет Своей силой и милостью и молитвой всех Своих членов- христиан больного собра­та, над которым и свершается таинство.

Послушаем эту древнюю тайносовершительную фор­мулу: «Отец Святой, Врач душ и тел, пославший Твоего Единородного Сына, Господа нашего Иисуса Христа, вся­кий недуг исцеляющего и от смерти избавляющего, ис­цели и раба Твоего (имярек) от овладевшей им телес­ной и душевной немощи и оживотвори его благодатью Христа Твоего, молитвами Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, предстательством Честных Небесных Сил Бесплотных, силою Честного и Животворящего Креста, честного славного Пророка, Предтечи и Крестителя Иоанна, святых славных и все- хвальных апостолов, святых славных и добропобедных мучеников, преподобных и богоносных отцов наших, свя­тых и целителей бессребреников Космы и Дамиана, Кира и Иоанна, Пантелеимона и Ермолая, Сампсона и Диомида, Фотия и Аникиты (имена святых можно продолжать, не забывая и святого, во имя которого назван больной), святых и праведных Богоотец Иоакима и Анны и всех свя­тых. Ибо Ты источник исцелений, Боже наш, и Тебе славу воссылаем.» Мы видим, что вся Церковь, все собрание святых пришло исцелить немощного собрата. А семь пре­свитеров, совершающих таинство Елеосвящения, — толь­ко зримое явление этой святой полноты Церкви.

При чтении молитвы во время полагания книги Евангелия на голову больного священник особо подчер­кивает: «Не полагаю руку мою на голову пришедшего к Тебе во грехах и просящего у Тебя через нас оставле­ние грехов, но Твою руку, крепкую и сильную, которая в этом святом Евангелии, которое я держу на голове раба Твоего (имярек) и молюсь, и прошу милостивое и непа- мятозлобное человеколюбие Твое.» Священник — толь­ко зримый представитель Иисуса Христа и всего Его со­брания в великом деле исцеления.

Если мы посмотрим на чтения Нового Завета при со­вершении таинства, то их поучающее значение видно сразу. Во втором апостольском чтении [Рим. 15: 1-7] го­ворится о том, что сильные должны носить немощи сла­бых, а не себе угождать, в третьем [1 Кор. 12:27; 13:8] — о различных служениях членов Церкви и о любви как главной цели христианской жизни, в четвертом — о хри­стианах как о храмах Бога Живого [2 Кор. 6: 16; 7: 1].

Таинство Соборования предназначено для того, чтобы коллективная, соборная молитва Церкви, и земной и небес­ной, которая на самом деле едина, чтобы эта общая молитва восставила, укрепила болящего, дала бы ему новый импульс жизни в этом земном мире или помогла перейти в жизнь вечную. Смерть для христианина — это ведь не уничтоже­ние, не переход в мрачный Шеол, а новая жизнь. И в эту но­вую жизнь Собрания святых также может вводить больно­го, страдающего человека таинство Елеосвящения.

В одной болезни человек только единожды может при­бегать к таинству Соборования. Полнота Церкви или даст ему исцеление, или, прекратив земные страдания, возве­дет к вечности. Если же страдания после совершения та­инства не прекращаются и не разрешаются в смерти, то, по представлениям христиан, сами страдания необходи­мы для духовного исцеления больного, и потому Господь не прекращает их тем или иным образом. Вторичное же Соборование при одной болезни считается признаком не­верия в милостивое всемогущество Собрания Христова.

Первоначально таинство Соборования проводилось только над больными людьми. Все древние молитвы, рав­но и слова из Послания апостола Иакова свидетельствуют именно об этом. Специально подчеркивалось, что здо­ровые люди, даже в случае смертельной опасности (ска­жем, перед сражением), даже в случае скорой неизбежной смерти (смертная казнь), не должны прибегать к этому таинству. Вторая особенность — таинство Елеосвящения совершалось всегда над одним человеком, но несколь­кими пресвитерами. В этом был великий образ — вся Церковь приходит на помощь к одному своему стражду­щему члену [1 Кор. 12: 26].

Позднее в Византии было сделано одно исключение: в Великий Четверг Страстной седмицы в кафедральных (архиерейских) соборах совершалось конгрегационное священнодействие Елеосвящения над всеми желающи­ми — и больными и здоровыми. Впрочем, тут была важ­ная особенность — помазания совершались не семь раз, но только единожды. Это коллективное Елеосвящение соединялось с таинством Евхаристии Великого Четверга. В Древней Церкви и обычное Елеосвящение над боля­щим, когда это было возможно, старались совершать в храме во время вечерней службы, переходящей в ли­тургию, причем помазание маслом и вином соверша­лось после «Отче наш». Тогда не только пресвитеры, но и все участники Евхаристического собрания становились свершителями этого таинства над одним страждущим.

С недавнего прошлого, как мне кажется, уже по­сле 1990 года, таинство Соборования стало проводить­ся конгрегационно в Русской Церкви повсюду и много­кратно, и по полному чину. Практически в каждом храме Великим постом это таинство происходит одновремен­но для всех желающих — и здоровых, и больных 2-4 ра­за. Этот факт требует своего, я бы сказал, богословского осмысления. Безусловно, это — нарушение тысячелет­ней традиции и самого символического смысла таинства Елеосвящения. Но Церковь — это живой организм, и, ско­рее всего, это не столько каноническая ошибка, сколько реакция на некий беспрецедентный вызов и отражение некоей таинственной реальности. Безусловно, наше рос­сийское общество глубоко больно неизжитым соедине­нием с сатаной в революции, в большевизме. И люди от этого соединения с сатаной на протяжении нескольких поколений страдают и болеют физически, душевно и ду­ховно. Стремление к таинству Соборования как к коллек­тивному таинству знаменует чрезвычайное положение нашего общества как общества видимо и невидимо, со­знаваемо и несознаваемо страждущих людей. Поэтому, думаю, коллективное таинство Соборования в Русской Церкви имеет свой смысл. Люди к нему очень тянутся.

В Римско-Католической Церкви долгое время таин­ство Елеосвящения понималось большинством христиан как таинство приуготовления к смерти. Эти представле­ния проникли в XV-XVI веках и в Православную Церковь. Таинства Елеосвящения начали бояться и боялись им на­пугать больных, показать им, что их болезнь неисцелима. Разумеется, это была неверная традиция. Возникли даже совсем уж глупые народные обычаи: если после таинства Соборования человек выздоровел, он должен считаться как бы наполовину мертвым — в интимные отношения с женой не вступать, мяса не есть, в бане не мыться.

Церковь — это Богочеловеческий институт, и мы по­рой привносим в нее наши ошибки, как привносим их в любое собрание — от семьи до парламента. Это есте­ственно. Но Церковь какБогочеловеческая сущность, да­же если и соблазнится ошибкой, рано или поздно, но ис­правит ее, вернувшись к Истине.

В новых катехизисах Западная Церковь специально подчеркивает, что таинство Елеосвящения «совершается над болящими ради их исцеления, а не только над уми­рающими». «Через священное Елеопомазание и молитву пресвитеров вся Церковь препоручает болящих Господу, страждущему и прославленному, чтобы Он облегчил их не­мощи и спас их». «Таинство Елеопомазания больных пре­подается лицам, опасно больным, посредством помазания их лба и ладоней соответствующим образом освященным елеем — оливковым маслом или маслом других растений — и произнесения один раз слов: „Через это святое помаза­ние по благодатному милосердию Своему да поможет тебе Господь благодатью Святого Духа и, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания"»[161].

Умирающим же после Соборования подается послед­нее причастие — Viaticum, — напутствие в жизнь вечную.

Таинство Власти

Таинство Власти было принято в Церкви почти с само­го начала, это таинство по форме его совершения име­нуется таинством Рукоположения, или, по-гречески, Хиротонии. Русский перевод греческого слова 'xjeiporovia не передает всех оттенков его смысла, слышимых гре­ческим ухом. Внешне при Рукоположении епископы в определенный момент хода таинства кладут свои ру­ки на голову посвящаемого, и далее читается определен­ная молитва. Отсюда — русское название. В греческом %eip — рука. Слово же rovog — напряжение, музыкальный тон, размер стиха, ударение, то есть нечто, придающее силу, а в переносном смысле — просто сила. В древне­греческой политической практике xeiporovia — голосо­вание поднятием рук. Рука при голосовании как бы име­ет в себе силу принятия решения. Для грека в таинстве Хиротонии соединялись две силы: через руки епископов поставляемому сообщалась власть, дарованная изначаль­но Самим Иисусом Христом Его ученикам-апостолам (от­сюда понятие апостольского преемства), а через согласие народа в возгласах «аксиос!» — afyog — «достоин!» при­нятие рукоположенного клирика полнотой Церкви. В са­мом названии таинства хранилось представление о на­родном собрании, о церковной демократии.

Многократно Иисус говорит, что Ему дана Отцом «вся­кая власть на небе и на земле» [например, Мф. 28:18]. Это власть над стихиями и материей сотворенного Богом ми­ра, но не над человеческой волей. Иисус может ходить по водам и иссушить неплодную смоковницу, оживить умер­шего Лазаря и изгнать бесов из обитателя гадаринских пещер, но Он не может грешника заставить быть правед­ником, как бы ни хотел этого, — если бы мог, все были бы праведниками, ибо благ Господь. Он может дать пример, может принести Себя в жертву, может учить, но не мо­жет научить, если нет на то согласия учащегося у Него человека. Даже расслабленного Иисус спрашивает почти риторически: «Хочешь ли быть здоров?» [Ин. 5:6]. Такая власть — не власть силы, а власть авторитета. И имен­но эту, и только эту, власть может передать Иисус Своим ученикам для создания и управления Церковью — власть силы над стихиями мира [Мф. 10: 1] и власть автори­тета в отношении людей, когда Христос «трости над­ломленной не переломит и льна курящегося не угасит» [Ис. 42: 8]. Эта двойственная власть передается в таин­стве Рукоположения. И именно потому, что власть над людьми может быть только властью авторитета, она пе­редается не только волей Христа, но и свободным согла­сием народа Божиего — всего Собрания-Церкви. Отсюда «аксиос!» — не звуковое оформление чинопоследования ритуала, а необходимый аспект осуществления таинства, как голосование, хиротония, — обязательная для избра­ния архонтов процедура в древнегреческой демократии.

Ни один епископ не мог быть избран без участия епи­скопов, пресвитеров и народа. Сократ Схоластик сохра­нил историю избрания на Константинопольскую кафе­дру Иоанна Златоуста в 397 году. «После смерти епископа Нектария одни жители Константинополя требовали ру­коположить одного пресвитера, другие — другого и по­сле многократных совещаний постановили вызвать из Антиохии антиохийского пресвитера Иоанна, ибо о нем распространилась молва как о человеке учительном и крас­норечивом. И через некоторое время император Аркадий, по общему определению всех, и клириков и мирян, при­звал его» [Сократ Схоластик. Церковная история. VI, 2].

Никейский Собор в послании к Александрийской Церкви по поводу мелетиан, а потом 50-е (61) прави­ло IV Карфагенского Собора (419 год) ясно определи­ли: «Епископ рукополагается в согласии клира и мирян». Задолго до этого епископ Киприан Карфагенский (казнен в 258 году) писал: «С самого начала епископства моего я положил за правило ничего не делать по одному сво­ему усмотрению, без совета вашего (пресвитеров) и без согласия народа». Дело в том, что, в отличие от храмо­вого священства Ветхого Завета, отделенного даже кро­вью своего родства (колено Аароново) от остальных ев­реев, в Собрании христиан священниками считались все: «сами, как живые камни, стройте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы, благоприятные Богу Иисусом Христом... Вы — род избран­ный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет; некогда не народ, а ныне народ Божий» [1Пет. 2: 5, 9-10]. Эти слова христианам сказаны апостолом Петром, и в них огромный смысл. Христиане, пришедшие из многих этносов, составили один народ, чтобы быть «святым священством».

Слова tepeug — жрец, приносящий жертвы, lepareu^a — жречество как корпорация происходят от слова lepog — свя­тыня, священный. И для нехристианской Греции, и для Иудеи, и для иных древних обществ это были люди, через особые посвящения допущенные до священного, освятив- шиеся, чтобы иметь общение со святыней ради всего на­рода, неосвященного и к прямому общению со святыней не допущенного. В книге Чисел Пятикнижия Бог указыва­ет Моисею: «отдели левитов от сынов Израилевых, чтобы левиты были Моими. чтобы они отправляли службы за сынов Израилевых при скинии собрания и служили охра­нением для сынов Израилевых, чтобы не постигло сынов Израилевых поражение, когда бы сыны Израилевы присту­пили к святилищу» [Числ. 8: 14,19]. В летописях Израиля сохранялась память о «поражении Озы» от неосторожно­го касания святыни: «когда дошли до гумна Нахонова, Оза простер руку свою к ковчегу Божию [чтобы придержать его] и взялся за него, ибо волы наклонили его. Но Господь прогневался на Озу, и поразил его Бог там же за дерзнове­ние, и умер он там у ковчега Божия» [2 Цар. 6: 6-7].

А апостол Петр подчеркивает, что все христиане — свя­щенство, все они приносят духовные жертвы, то есть уча­ствуют в таинстве Евхаристии, все они взяты в удел Божий, как в «ветхом Израиле» колено Аароново. О том же не­сколько раз говорится и в Апокалипсисе — Иисус Христос «соделал нас царями и священниками Богу и Отцу Своему» [Откр. 1: 5-6]; «они будут священниками Бога и Христа и будут царствовать с Ним тысячу лет» [Откр. 20: 6]. «Ты был заклан, и Кровью Своею искупил нас Богу из всякого колена и языка, и народа и племени, и сделал нас царями и священниками Богу нашему; и мы будем царствовать на земле» [Откр. 5: 9-10]. Никакого разделения на священ­ное и мирское в Собрании Христовом нет и быть не мо­жет, ибо во Христе все Свято, все члены Тела Его.

Но притом, в Собрании равных необходимо поддержи­вать порядок, следить за благочинием, старшие, опытные и знающие должны наставлять молодых и неопытных. Для этого необходимы фиксированные уровни автори­тетности, не оспариваемые собранием. А поскольку это Собрание святое, Собрание царей и священников, то для руководства им необходима особая сила Божия. И эта-то сила, когда-то данная апостолам Иисусом Христом [Ин. 20: 22], преемственно передается в Церкви не для того, чтобы отделить святое от несвятого (христиане все святы в силу самого таинства Омытия), а для того, чтобы изнутри святого общества управлять им с его согласия и организовывать его в отношениях с Богом и Святыней. Также и в народном Собрании любого греческого города были предводители, архонты-старейшины, распорядите­ли и даже специально уполномоченные за соблюдением порядка люди. И сейчас в любом правильно организован­ном парламенте есть спикер, есть председатели фракций, есть «кнуты» (whip — англ.), собирающие депутатов на за­седание, есть парламентские приставы, наблюдающие за порядком. Каждый депутат парламента имеет один голос, и полномочия их в области принятия решений равны, но функции их и ответственность перед собранием — различ­ны. Примерно так же было устроено и христианское об­щество. Таинство Хиротонии давало некоторым его чле­нам особый дар управления и несения ответственности за все собрание святых, поскольку в Церкви должно быть все с самого начала организовано как космос, порядок. В ней не место хаосу: «Бог не есть Бог неустройства, но мира. Так бывает во всех церквах у святых. Все должно быть благопристойно и чинно» [1 Кор. 15: 33,40]. Поэтому в Церкви должны быть предводители.

На иудейском Пасхальном седере всегда есть старей­ший, который и ведет этот седер, и рассказывает детям, какое событие и почему так отмечается. И он же благо­словляет хлеб, и он же благословляет Чашу. Эта традиция переходит и в христианскую общину: для совершения та­инства необходим старейший. Старейшина по-гречески — это пресвитер (■npepfSuryg). Слово «священник» (lepevg) сна­чала не употреблялось, ведь священниками были все. Но потом, по мере забывания этой основополагающей исти­ны о всеобщем священстве и возрождения дохристиан­ского противопоставления священного и мирского, сло­во «иерей» постепенно было усвоено Церковью.

В таинстве Хиротонии даются старейшине особые дары, чтобы он мог предводительствовать совершением таинств в общине христиан. Обращаясь к пресвитерам Эфесской Церкви [Деян. 20: 17], апостол Павел говорил: «Внимайте себе и всему стаду, в котором Дух Святой поставил вас епископами (в русском переводе — блюстителями), пасти Церковь Господа и Бога, которую Он приобрел Себе Кровью Своею. Ибо я знаю, что, по отшествии моем, войдут к вам лютые волки, не щадящие стада; и из вас самих восста­нут люди, которые будут говорить превратно, дабы увлечь учеников за собою. Посему бодрствуйте» [Деян. 20:28-31].

Для автора Деяний епископ и пресвитер — это взаимо­заменяемые понятия. Итак, по всей видимости, было в пер­вый век христианства. Когда Деяния Апостолов описывают Иерусалимский Собор 49 (или 51) года (15 глава), несколь­ко раз используется формула — «апостолы и пресвитеры». О епископах же не говорится ни слова. В Деян. 15:23 даже дается тройственная и, по всей видимости, исчерпывающая состав общины формула: «апостолы, и пресвитеры, и бра­тия». Даже в начале V века святитель Иоанн Златоуст ука­зывал: «Между пресвитерами и епископами нет большо­го различия, так как и пресвитерам предоставлено право учительства и церковного управления, и что сказано от­носительно епископов, то же самое применимо и к пре­свитерам. Одно только право посвящения (хиротонии. — А.З.) возвышает епископа над пресвитерами».

Действительно, пресвитер может совершать все таин­ства, кроме таинства Хиротонии. Посвящение в диакона, пресвитера совершает только епископ, а епископскую хи­ротонию — несколько епископов. Смысл такой традиции прост — тот, кто надзирает над Собранием, посвящает и до­стойных к управлению Собранием, а нового надзирающе­го (епископа), как восходящего на наиболее ответствен­ное служение, посвящают епископы только коллегиально.

Но повторим: епископы посвящают, передавая си­лу Духа Святого, но народ Божий, все Собрание избира­ет ставленника и соглашается (или не соглашается) на его посвящение. Чин пресвитерской Хиротонии сохра­нил память об этой традиции до сего дня. По перенесе­нии Святых Даров с жертвенника на престол (таинство Хиротонии всегда происходит во время Евхаристического таинства) два диакона приводят новопоставляемого к царским вратам и возглашают поочередно: первый — «Повели!», второй «Повелите!», первый — «Повели, Преосвященнейший владыко!» Первое из этих возгла­шений относится к народу, второе — к пресвитерам и диа­конам, третье — к епископу[162]. Это — напоминание о той древней традиции, когда ни пресвитер, ни епископ, ни диакон не посвящались в свой сан без согласия всего цер­ковного народа, который добровольно и с рассуждением передавал свою потенцию власти тем, кого он, выделяя из своей среды, предлагал в предводители. Церковный народ первым давал повеление. Вслед за ним — пресви- териум и, в заключение, епископ, который и совершал силой Христовой таинство Хиротонии. Если церковный народ говорил «нет», таинство не совершалось.

И хотя этот демократический (без всяких кавычек и иронии) принцип глубоко естественен для христиан­ской Церкви, он соответствовал и политической куль­туре греко-римского мира, в которой городское само­управление было естественным со времен Перикла. Но Римская империя диктовала новые правила не горизон­тального, а вертикального управления, властной вертика­ли. Демократические учреждения все больше становились фикцией, декоративным украшением власти наместника императора-принцепса. И церковь в таинстве Власти ста­ла имитировать эту традицию — разумеется, под нажимом единоверной ей с эпохи Константина Великого светской администрации. Законы Юстиниана (VI век) право избра­ния епископов закрепляют за императорскими вельможа­ми и епископами. Именитым людям было предоставлено почти единоличное право избрания епископа своего го­рода. Императоры столь же единолично назначали епи­скопа Константинополя. Седьмой Вселенский Собор (787 год) несколько ослабил этот новый принцип назначения епископа светской властью после всех нестроений, вы­званных иконоборчеством. В своем 3-м правиле он объ­являл: «Епископов, избранных мирскими начальниками, не признавать. Имеющий быть произведенным в епи­скопа должен быть избран епископами». К сожалению, да­же этот принцип мало когда соблюдался. Светская власть, обладавшая не столько авторитетом, сколько силой, все­гда старалась подчинить себе власть авторитета в «цар­ственном священстве», навязывая «своих людей» Церкви Божией. Так продолжается много где и по сей день.

Епископ, пресвитер, диакон

Епископу Тимофею апостол Павел разъясняет: «Если кто епископства желает, доброго дела желает. Но епископ дол­жен быть непорочен, одной жены муж, трезв, целомудрен, благочинен, честен, страннолюбив, учителен, не пьяница, не убийца, не сварлив, не корыстолюбив, но тих, миролю­бив, не сребролюбив, хорошо управляющий домом своим, детей содержащий в послушании со всякою честностью; ибо, кто не умеет управлять собственным домом, тот будет ли заботиться о Церкви Божией? Не должен быть из ново­обращенных, чтобы не возгордился и не подпал осужде­нию с дьяволом. Надлежит ему также иметь доброе свиде­тельство от внешних, чтобы не впасть в нарекание и сеть дьявольскую. Диаконы также должны быть честны, не дву­язычны, не пристрастны к вину, не корыстолюбивы, хра­нящие таинство веры в чистой совести. И таких надобно прежде испытывать, потом, если беспорочны, допускать до служения. Равно и жены их должны быть честны, не кле­ветницы, трезвы, верны во всем. Диакон должен быть муж одной жены, хорошо управляющий детьми и домом сво­им. Ибо хорошо служившие приготовляют себе высшую степень и великое дерзновение в вере во Христа Иисуса» [1Тим. 3:1-13]. То есть для диакона высшая степень — епи­скоп, а о пресвитерах здесь ни слова.

Слово «епископ» первоначально, скорее всего, бы­ло описанием функций, а апостол и пресвитер — по­четными званиями руководителей общин. Апостолам духовную власть передал Сам Иисус, пресвитерам — апо­столы. Отсюда параллелизм имен «епископ» и «пресви­тер»[163]. Но апостолы Христовы уходили из жизни, и к кон­цу I — началу II века лиц высшего уровня старшинства в Церкви повсеместно стали именовать епископами. Тогда же оформились все три уровня властного служе­ния в Церкви: епископ, пресвитер и диакон.

В послании к Магнесийцам Игнатий Богоносец, епи­скоп Антиохийский, в первые годы II века пишет: «Яудо­стоился видеть вас в лице богодостойного епископа ваше­го Дамаса, и достойных пресвитеров Васса и Аполлония, и сотрудника моего диакона Сотиона... он повинуется епископу как благодати Божией и пресвитерству как за­кону Иисуса Христа» [гл. 2]. И далее Игнатий кротко при­зывает христиан Магнесии слушать своего епископа во всех делах. Духовная власть в Церкви установилась.

Епископ (emaKcrnoq) по самому значению слова — на­блюдающий, надзирающий с высоты. Это слово одно- коренное со словом «телескоп» — дальнее наблюдение. Епископ — наблюдающий свыше. То есть это христиа­нин, который получил благодать наблюдать за тем, как осуществляется жизнь Церкви такого-то города и его об­ласти (область — %ыра, отсюда — хорепископ, областной помощник городского епископа, в Русской Церкви сей­час — викарный епископ). В каждом городке есть своя об­щина или несколько общин, и в каждом городе есть чело­век, специально поставленный, чтобы наблюдать, все ли правильно совершается в общинах этого города и его хо­ры. Слово «епископ» ранние христиане часто употребляли и в отношении Иисуса Христа (см.: 1 Пет. 2: 25 — в рус­ском переводе «блюститель»), и в отношении Бога Отца (в том же послании Игнатия Богоносца, гл. 3 — «Отец Иисуса Христа — епископ всех»).

Епископ считается высшим лицом в Церкви, но не потому, что совершаемые им таинства имеют ка­кое-то особое значение. Он крестит, венчает и совершает Евхаристию так же точно, как пресвитер. Но поскольку он старше по чину, то обязательно при священнодействии, которое совершает священник, называется имя еписко­па его города — тем самым священник говорит, что он совершает таинство от имени епископа, по его поруче­нию. Это до сих пор практикуется, например, в Церкви Эллады. Там каждый священник во время Евхаристии, во время конгрегационного священнодействия помина­ет только своего епископа. Главу поместной Церкви он не поминает. Но поскольку в Русской Церкви выстрое­на «властная вертикаль», то в каждом храме поминает­ся, кроме местного епископа, еще и патриарх. Это тоже старинная традиция, но именно Русской Церкви.

Третий уровень — это диакония (fiiaKov'ia — служе­ние, услужение, а haKovoq — слуга). На самом деле апо­стол и пресвитер — тоже слуги народа Божиего. Как и Сам Иисус о Себе говорил: «Сын Человеческий не для того при­шел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить» [Мк. 10:45]. Но служение диаконов было служением особого рода — не предстояние Отцу Небесному от имени общины верных, не совершение таинств, а служение общественной люб­ви — диакон представляет общину в отношениях с людьми.

Если в отношении епископов и пресвитеров у нас нет полной ясности, когда и как возникли эти властные чины, то в Деяниях Апостолов описывается довольно подробно, как возник чин диаконов: «Когда умножились ученики, произошел у Эллинистов (то есть иудеев не из Израиля, а из иных мест Римской империи. —А.3.) ропот на евреев за то, что вдовицы их пренебрегаемы были в ежедневном раздаянии потребностей. Тогда двенадцать Апостолов, со­звав множество учеников, сказали: нехорошо нам, оставив слово Божие, заботиться о столах. Итак, братия, выбери­те из среды себя семь человек изведанных, исполнен­ных Святого Духа и мудрости; их поставим на эту служ­бу, а мы постоянно пребудем в молитве и служении слова. И угодно было это предложение всему собранию; и из­брали Стефана, мужа, исполненного веры и Духа Святого, и Филиппа, и Прохора, и Никанора, и Тимона, и Пармена, и Николая Антиохийца, обращенного из язычников; их поставили перед Апостолами, и сии, помолившись, воз­ложили на них руки» [Деян. 6: 1-6].

«Забота о столах» (haKoveiv rpank^aic) как раз и опи­сывает характер служения этих мужей, поставленных двенадцатью апостолами. И в этом социальном служе­нии Собрание Христово не видело ничего второсортного, третьестепенного. На диаконское служение были нужны мужи изведанные, исполненные Святого Духа и мудрости. Настоящими служителями Собрания их делает коллектив­ная молитва апостолов и возложение рук — хиротония.

В этой картине апостольских времен заключен важный смысл: социальная сфера Церкви — это не что-то низшее. Вот таинства — это якобы важно, а помощь нищим, убо­гим — это не важно. Нет, одно без другого невозможно. Характерно, что началось «дело о диаконах» с возмуще­ния — некоторые члены Иерусалимской христианской об­щины спрашивали: почему наших вдов обходят при разда­че хлеба? И был создан специальный институт диаконства, который знаменовал отношения Царства Божиего в зем­ном мире, «на земле, как на Небе» — отношения любви.

Именно этим должны были заниматься диаконы. Если угодно, диаконы творят не Евхаристию соединения со Христом, а Евхаристию знаменования того, что мы все во Христе, что мы все члены Его Тела. Те, кому больше дано, заботятся о тех, кому меньше дано. Это не побоч­ная вещь для Собрания верных. Напротив, это важней­ший момент христианской жизни.

За два тысячелетия церковной истории отноше­ния между народом Божиим и Богом, между экклеси- ей и Богом то усиливались, то ослабевали волнообраз­но, но они не претерпели принципиальных изменений. Как омывали в I веке, так крестят и в XXI. Как соверша­ли Евхаристию в I веке, так ее совершают и сейчас. А вот что касается социального служения — здесь мы видим ко­лоссальные изменения. Человек, даже христианин, опять стал человеку волком, как в Древнем Риме, — homo homini lupus est. Это показывает конечно же, что Собрание хри­стиан, Communio Sanctorum — Сообщество святых, как на латинском языке именовали Церковь, стихийно возвра­щается в доблагодатное состояние...

Диакон теперь занимается чем угодно, но только не со­циальным служением, и социальное служение вообще бы­ло крепко забыто в Церкви. Чаще этим занимались в XVIII- XIX веках масонские ложи, филантропические общества. А диакон сейчас просто ассистент священника при совер­шении Евхаристии и вокальное оформление богослуже­ния. Но это совсем не его задача, совсем не его функции! То есть в свободное от основной работы время он мог де­лать все это, но это не главное в его служении. А теперь это единственное занятие диакона. В Древней Церкви звание архидиакона было вторым после звания еписко­па: епископ — это наблюдение за служением Богу, а ар­хидиакон — это наблюдение за социальным служением.

Архидиакон — фактически второй епископ каждого диоце­за, если угодно, администратор-распорядитель Собрания верных. Епископ и пресвитер своими действиями осуще­ствляют «первую и важнейшую» из двух заповедей, на­званных Иисусом основанием, на котором «весь закон и пророки», — «возлюби Бога всем сердцем своим», диа­кон же вторую, подобную первой, — «возлюби ближнего как самого себя» [Мф. 22: 40]. Конечно, и епископы «пек­лись о столах», даже Сам Иисус кормил тысячи людей хле­бом и рыбками, и диаконы пламенно проповедовали Слово Божие, о чем нам многократно повествуют и тексты Нового Завета: исповедничество диакона Стефана, деяния диакона Филиппа. Но главное служение у каждого чина было свое.

Жизненная редукция диаконии означает очень страш­ную вещь, которая, слава Богу, сейчас преодолевается. С диаконом долго еще, видимо, придется разбираться. Но институции социального служения Церкви, помимо диа­конов, возникают и складываются вновь. И Синодальный отдел социального служения, и Патриарх, и епископы всячески настаивают, чтобы в каждом храме были лю­ди, которые занимались бы социальным служением. И та­кие люди находятся — это-то и есть настоящие диако­ны. Среди них много женщин — вот это и есть те самые диакониссы, о которых упоминает апостол Павел в ли­це Фивы, диакониссы Кенхрейской [см.: Рим. 16: 1]. Все это абсолютно нормально и правильно, и это значит, что Церковь просыпается, оживает в своей любви к челове­ку—не только к собрату во Христе, но к каждому чело­веку, даже очень далекому еще от купели. Без такой люб­ви прийти к Богу никак нельзя.

Потому отсутствие социальной диаконии — это страш­ный признак умирания Церкви Христовой. Но любовь к ближнему, ответственная, я бы сказал, священная любовь к ближнему, всюду возрождается — и на Западе, и на Востоке, и в Католической Церкви, и в протестант­ских церквях, и в Православной Церкви, быть может, у нас, в России, медленней, чем всюду, но возрождается. Это значит, что мы оживаем, несмотря на все ужасы вне­шнего существования мира в ХХ-XXI веках.

Таинство Малого Собрания

Седьмое таинство — это таинство Брака. В простонародье говорят, что хорошее дело браком не назовут. Но я сразу хочу сказать, что слово «брак» в смысле «изъян» и слово «брак» как супружество мужчины и женщины происходят из двух разных корней и из двух разных языков. Слово «брак» как изъян — это в русском появилось через поль­ское brak из немецкого Brack, средне- и нижненемецко­го brak — недостаток, изъян, перелом, испорченная вещь. Отсюда и английское break — ломать, разрывать, полом­ка. Слово «брак» как супружество — древнеславянское крлкъ, оно уходит в праславянскую корневую систему. Это — отглагольное существительное от слова «бьрати» — «поять жену», «взять жену». Вот отсюда слово «брак» как супружество и его производные. Итак, это разные слова.

Теперь о сути. Долгое время седьмым таинством был не брак, а было монашество. Оно считалось таинством. И только постепенно, только к IX веку отцы Церкви и на Востоке, и на Западе пришли окончательно к выводу, что брак надо считать таинством, а пострижение в монаше­ство — обрядом. Это обидно для монахов, я понимаю, но тем не менее это решение очень интересно. Супружество, брак, как кажется, это нечто очень плотское. Монашество же, напротив, — духовное и возвышенное. Почему же Церковь решила так?

Напомню, что блуд — это не просто сожительство муж­чины и женщины «без регистрации», а это, как сейчас говорят, «перемена партнеров». Слово «блуд», церков­нославянское кладъ от слова «блуждать», кладити. Это перемена партнеров, беспорядочная сексуальная жизнь. Такое «блуждание» считается в Церкви тяжким грехом. Греческое слово -nopveia, обозначающее этот грех, имеет совсем иную этимологию.

Блуду противоположен любой союз мужчины и жен­щины, построенный на постоянной основе. И совершен­но не важно, как они оформили свои отношения. Если от­ношения не оформляются не из желания потом погулять, а из-за каких-то объективных причин (сложность реги­страции, квартиру надо получить и так далее), то в этом нет ничего греховного. Это — настоящий брак. Потому что Церкви важно внутреннее осознание людьми своих отношений. Если оба вступающих в брак твердо испове­дуют, что их отношения навсегда, то все внешние вещи не важны. И поэтому Церковь очень долгое время доволь­ствовалась гражданским браком, принятым в данном об­ществе, и не нужен был никакой особый церковный брак.

В Греции эпохи Иисуса, как много где в мире, молодые люди, приглянувшиеся друг другу, начинали встречать­ся, и, если убеждались в своих чувствах, юноша просил родителей поговорить с родителями его возлюбленной о браке. Это хорошо описано в древнегреческом романе Лонга «Дафнис и Хлоя», да и в библейской Песне Песней. С чуда на брачном пире начинается повествование о зем­ном пути Иисуса в Евангелии по Иоанну.

Когда родители сговаривались о браке и приданом, собирался брачный пир, на который приглашалась вся деревня, весь городской квартал, все друзья. И родители объявляли о том, что их дети — «Дафнис» и «Хлоя», Маша и Ваня — решили жить вместе, стать мужем и женой. Их все целовали, обнимали, посыпали зерном. Уважаемые люди подтверждали своими подписями брачный кон­тракт, составленный юристом в соответствии с догово­ром семей. И всё, они теперь — семья. Ничего больше не было. Даже регистрации официальной не было нуж­но, потому что сама община свидетельствовала о том, что брак Дафниса и Хлои был публично объявлен и со­вершен. Отсюда — необходимость публичности совер­шения бракосочетания, чтобы сельская или городская община могли свидетельствовать о том, что брак состо­ялся. Кстати, обычай дарить невесте кольцо в древности означал, что жених делает свою возлюбленную хозяйкой его имущества наравне с ним самим. Ведь кольцо было не украшением, а печатью, знаком собственности, кото­рой скреплялись хозяйственные и иные правовые доку­менты и даже вещи.

Когда христиане решали вступать в брак, обычно при­глашали пресвитера общины, епископа как наиболее ува­жаемого в общине человека, который их тоже благослов­лял. Благословение епископ давал в собрании верных во время Евхаристии, а не на сельском пиршестве. По неко­торым данным, он возлагал руки на головы вступающих в брак, призывал на них благословение Божие, но все эти действия не считались таинством.

Но постепенно Церковь осознает две вещи: во-пер­вых, сфера, связанная с продолжением жизни, создание семьи, в которой рождаются новые граждане Царствия Божия, — эта сфера в наибольшей степени находится под ударом сатаны, потому что он не желает того, что­бы новые чада рождались в Царствие Божие, и, пользу­ясь человеческими сильными инстинктами, которые есть и у животных, он пытается их всячески отвести от этого, всячески увести в сторону. И действительно, огромное ко­личество грехов, совершенных на почве отношений полов (если вы посмотрите, даже у апостола Павла добрая по­ловина грехов, которые он перечисляет, связана так или иначе с этой сферой [1 Кор. 6: 9-10]), заставляет внима­тельно к этому отнестись и, как и в таинстве Священства, попросить особую благодать для жизни в браке, чтобы Бог присутствовал вместе с мужем и женой всегда, защищая их отношения от врага рода человеческого.

И второй момент очень важный. Брак — это ведь тоже таинство любви. Таинство Евхаристии знаменуется любо­вью, без любви мы не можем приступать к Чаше. Таинство Крещения знаменуется любовью ко Христу и желани­ем бессмертия, оно во многом лично. Так же и таинство Покаяния. А брак заведомо предполагает любовь. Потому что без любви муж и жена жить не могут. И любовь ме­жду мужем и женой — это вообще символ Церкви, пото­му что мужчина и женщина, их отношения любви — это высшие по глубине и напряженности отношения, какие могут быть между людьми. Хотя, к сожалению, нечасто такие отношения бывают. Поэтому правильная семья, по­строенная на любви мужчины и женщины, детей и роди­телей, — это семья, которая знаменует Собрание святых, Церковь. Семья — это малая экклесия. И как каждый чело­век — это клеточка Церкви, так же муж, жена, дети, роди­тели, бабушки и дедушки, няни и кормилицы — это члены семьи, большой, патриархальной или совсем маленькой, состоящей только из двух человек. И такая христианская семья, малая экклесия, — это тоже клеточка Церкви.

В этом смысле христианская семья — это форма свя­щенных социальных отношений. Пожалуй, единственная. Нет никакого таинства государства, нет таинства общи­ны, ничего этого нет... Одно время пытались объявить таинством второе миропомазание царя в русской церков- но-государственной традиции, расценивая его как брак царя и народа, но все это домыслы, благочестивые вы­думки, которые не удержались. Второе миропомазание царя — это знак просто восполнения благодати для от­ветственного служения, а скорее всего, воспроизведение ветхозаветного помазания на царство — Хризмы (xpi&^a), которое вовсе не было принято ни в Греции, ни в Риме, но постепенно утвердилось в форме возлияния елея на голову царя сначала в Западной Европе с IX века, потом и в Византии[164]. В России без серьезных богословских ос­нований этот обряд стал таинством царского миропо­мазания, чтобы исчезнуть, видимо навсегда, в ХХ веке.