Ржаной хлеб

БУГРОВСКОЕ МОЛОКО

Сам не знаю, почему именно в этот переулок завели меня ноги. И только пооглядевшись, ясно понял: да это же дорога на Средной рынок. Ну, конечно! Вон там на углу магазинчик был, где пеклеванный хлеб продавали, а тут палатка, торговавшая морсом. Значит, память детства путь подсказала. Неистребима она, эта память, и сильна. Я изменил маршрут прогулки и пошел к рынку, вспоминая то далекое время…

Сейчас в городе Горьком пять рынков, а тогда, до войны, было, кажется, всего три. У нас в селе Бугры их называли базарами. И Средной базар был для бугровских жителей самым главным и родным. Он находился всех ближе: ровно двадцать четыре километра. Название обычно не упоминалось, а говорили так:

— Завтра Фирулёвы на базар едут! Их очередь! Воз большой собирают! Так что, бабы, и обеденный удой приносите!..

Наше село на всю округу славилось молоком, только его и спрашивали:

— А бугровское молоко есть? Были сегодня подводы из Бугров?

Даже из Канавина, из центра города, снизу, от волжских пристаней, приезжали на трамвае, чтобы купить бугровского молока. Оно всегда было свежим, жирным, вкусным и запашистым. Я как-то спросил свою мать, не было ли, мол, случая, чтобы кто-то в бидон водички добавил или сверху сметану снял. Она аж испугалась, замахала на меня руками:

— Да как это можно? А что люди потом про наше село скажут? Грех это, немыслимое дело!..

Каждая хозяйка старалась, чтобы молоко от ее коровы похвалили. Помню, как мать мыла и просушивала на солнышке подойник и глиняные кубаны, как бережно и осторожно процеживала она только что надоенное молоко через двойную чистенькую марлю. У каждого был погреб, набитый льдом, а полдневный удой, чтобы не тащить по жаре к дому, хранили в водяных холодильниках: прямо у села, под горой, били родники, вот их и приспособили, понастроив клетушки для бидонов…

Плохих коров не держали. Как только заметит хозяйка, что надои падают, так, завздыхав, и начинает жаловаться: надо менять животину, двадцати литров уже не дает. Ведь корова поила нас, кормила и одевала. На трудодни тогда денег не давали, и каждая копейка доставалась с немалым трудом. Да еще налоги были. И довольно ощутимые по тем временам. И корова для каждой семьи являлась сущим спасением. За ней не просто ухаживали, ее лелеяли. Каждый бугорок, канавка, полянка лесная выкашивались. Там, где с косой не пролезешь, серпом траву выбирали, вручную. Кормили скотину только сеном. О хлебе и речи быть не могло. Хлеба и себе не хватало. Да и вообще не было принято. Зимой, правда, подкупали жмыхов, которые у нас называли дурандой. Мы, пацаны, эту подсолнечную дуранду и сами грызли. Она свободно продавалась в сельской лавке. Пошлют нас с сестрой, и мы на санках привезем, бывало, мешок…

Около сотни домов было в Буграх, и в каждом дворе стояла хорошая корова. Свиней почти не держали. Торговали в основном цельным свежим молоком. Каждая семья раза два-три в году отвозила на рынок воз молока. Воз — это бидонов двадцать или больше. Было выработано определенное правило: сегодня, скажем, Курицыных очередь в город ехать, и две улицы села к ним несут молоко, а завтра Страховы воз собирают, потом Стрижовы, Логиновы, Карасевы, Флорентьевы…

Летом выезжали часа в три. Колхоз выделял телегу и лошадь бесплатно. Частенько и нас, мальчишек, брали с собой. Бросят в передок сенца, укроют тебя фуфайкой и сидишь, смотришь на все с замиранием сердца. До самого города дорога была земляная и не очень трясло. Солнце еще только всходило, а мы уже Вязовку миновали. За Митиным и Кузьмой мать толкает, бывало, в бок:

— Гляди-ко, поезд! Дома на колесах!

Потом шло Ольгино, Щербинки, Мыза, и часам к семи мы уже были на Сродном базаре. Мать надевала белые нарукавники, передник, ставила под навес бидоны, и торговля начиналась…

На вырученные деньги покупали самую необходимую и самую дешевую одежонку и обувь. И еще везли с собой хлеб, «кирпичики» — так тогда называли небольшие квадратные буханки. Кусок белой булки считался гостинцем. А если этот кусок посыплют еще сахарным песком, то, прежде чем его есть, по двум улицам пройдешь, вытянув руки: пусть видят, что мне из города привезли…

Все эти детские сцены ярко промелькнули у меня перед глазами, когда подходил я к Сродному базару. Мне хотелось спросить, помнят ли здесь Бугры и бугровское молоко. И я почему-то был уверен, что не помнят: какое уж теперь молоко под боком у полуторамиллионного города. Промышленная эта громадина поди-ка уж давно поглотила не только наше ближнее село, но и подальше шагнула. Коров навряд ли кто держит…

— Из Бугров с молоком? — уточнила работница рынка. — А как же, бывают! Только что трое уехали…

— А коров там теперь сколько?

— Сейчас посмотрю в книге…

— Неужели знаете?

— А как же? Продовольственная программа заставляет и нас пошевеливаться, мы в округе весь личный скот на учет берем, с сельсоветами связи поддерживаем. Так, Чуварлеи, Кусаковка, Лапшиха, Бугры… Двадцать три коровы в Буграх…

— И молоко хорошее?

— А нарасхват берут. Бугровских еще на Мызе встречают, у Красных казарм, у завода. Ключищи у нас творогом славятся, а Бугры молоком…

Приятно это было слышать. Жива, значит, молочная бугровская марка! Конечно, двадцать три коровы — это не сотенное стадо, но все-таки. А убывает поголовье или растет? И я решил побывать не только в Буграх, но и по всему Дально-Константиновскому району проехать. Раньше Бугры к Богородску относились, а теперь вот другому хозяину передали их. Надо все на месте посмотреть, с людьми повидаться, с земляками своими…

Бугры и в самом деле стали почти пригородом. По асфальтированному Арзамасскому шоссе минут двадцать езды. Словно горбы верблюдов видны с дороги два холма, и до самому верху их тянутся улицы, или, как раньше у нас называли, — порядки. Раньше здесь был колхоз «Красный маяк», а сейчас отделение совхоза «Нижегородец». Домов в селе, кажется, не убавилось. Немало новых каменных построек. Кое-где у сараев стоят легковые машины, мотоциклы. Жизнь здесь, как и во всем Нечерноземье, изменилась, конечно, в лучшую сторону. Теперешних мальчишек никакими гостинцами не удивишь. Семьи в селе наполовину крестьянские, наполовину городские. А если вернее, то городского люда побольше будет. Мать, например, в совхозе работает, а два ее сына и дочь — на автозаводе или в Сормове. Есть участки, огороды, сады, но они с таким старанием, как раньше, не возделываются. Земля, которая кормила больше сотни одних только личных коров, местами заброшена. Под снег уходят полянки с травой и косогоры, с которых брали душистое сытное сено…

— Да что там коровы, а ты вспомни-ка, сколько у нас овец было, — сказал мне дед с Верхней улицы. — В каждом дворе до десятка с ягнятами-то. Землю под большими городами надо на особый учет брать. Каждую сажень. Приложи к ней руки, она всего даст вволю. За банями, у ручья, какая раньше капуста росла, вилок не поднимешь. А лук? Где он, наш синий нижегородский сладкий лучок? Жить вам, молодым, легко стало, пообленились. Внук мой Витька из города на «Жигулях» приезжает, одеяло у ворот расстелет, растелешится и загорает. Это в сенокосное-то время! А то еще выпивать начнут. Мы, говорит, молоко в магазине купим. Все на магазин надеются, на город. И сердце у них болеть перестало, когда видят, как добро пропадает. Идет и ничего на земле не замечает. Значит, уже не крестьянин он, дух-то крестьянский повыветрился у него. Вот, милой, какие дела-то. В селе народу полно, и все кричат: дай, ложку протягивают. А нет бы в земельке-то покопаться…

Молочные традиции в Буграх поддерживают коренные крестьянские семьи. Любовь к земле тут идет от дедов и прадедов. Вера Алексеевна Чаглавская живет одна, но держит две коровы, теленка, поросят и кур. Муж у нее погиб на войне, трое детей работают в Горьком. Тридцать соток земли у Веры Алексеевны, и это домашнее поле не гуляет попусту, как у некоторых. Дети половину забот берут на себя. И совхоз помогает с кормами: пенсионерка, вчерашняя передовая колхозница, награды имеет Вера Алексеевна, и государству молока продает много, и на рынок отвозит, и детям ее хватает…

Хорошо содержат свои дворы и Григорий Иванович Стрижов, Кабанов Иван Васильевич, братья Барановы, Анатолий Алексеевич Минеичев, Константин Павлович Баранов, механизатор широкого профиля, жена его, Зина, агроном. У них во дворе корова, телка и бычок, не считая мелкой живности.

— Это что же, в деревне жить да своего ничего не иметь? — говорит Константин, — Стыд и позор! Лентяев развелось много, нахлебников! Пальцем шевельнуть не хотят!

Подходит Валентина Николаевна Пилат и вступает в разговор:

— С пастухами плохо, никто не хочет стадо выгонять. По двенадцати рублей в месяц с коровы берут, с нашими харчами и пасут не от темна и до темна, как раньше, а по-городскому — семичасовой рабочий день.

— Не пастухи, а пижоны! — смеется Баранов. — От них и коровы-то отворачиваются…

— Да и луговины кругом кустами заросли, заболотились. Какие луга у нас были, по сорок стогов ставили!

Но, несмотря на все трудности, в Буграх животноводческое поголовье понемножку растет. Этой осенью уже было сорок овец, четырнадцать коз, семьдесят пять поросят и около шестидесяти голов крупного рогатого скота.

— Рост у нас по всему району, — объяснил мне Валерий Борисович Урлин, первый секретарь райкома партии. — Мы ставим задачу: каждому двору иметь корову. А разрыв пока большой: на двенадцать тысяч хозяйств около трех тысяч коров. Но будем работать. Нам нельзя иначе. У нас рядом большой город, его кормить надо. В этом году молока от личных коров мы уже почти в два раза больше закупили, чем в прошлом…

— И не столько за счет роста поголовья, как за счет увеличения надоев, — добавил председатель райисполкома Константин Александрович Парамонов. — Кормов стало больше, скот лучше. Это тоже неплохо, это тоже плюс. Люди стали серьезнее относиться к своим усадьбам. Это же земля, нет ничего ее дороже…

Урлин предложил проехать по району, посмотреть на поля и фермы, побывать в деревнях. И мы втроем садимся в «газик». Ночью прошел дождичек, и на другой машине уже не проедешь — вот какие пока здесь проселочные дороги. Хлеба и картошка в этом году неплохие. Потерь было поменьше. Райком партии день и ночь уборкой занимался, все секретари сутками плащей не снимали. Личный пример — великое дело. Теперь у всего руководящего состава на дворе что-то есть: у кого поросенок, у кого корова, овечки, гуси и утки. Призываешь за полезное дело браться, сам первым к нему приступай. Дально-Константиново типичное село, только побольше, к примеру, Бугров, и надо жить здесь по-деревенски. По-деревенски — это в том смысле, чтобы основное питание было свое, а так все, как в городе: газ, свет, отопление…

— Мы в этом году продали населению семь тысяч поросят, — говорит Урлин, закрывая боковое стекло. — И по договорам давали, и бесплатно — только выращивай. По договорам — это что-то из венгерского и украинского метода, надо перенимать полезный опыт. У нас в районе восемь тысяч пенсионеров, и мы хотим основательно с ними поработать, попросить их и скот выращивать и птицу, пчеловодство расширить, сады. Это больше твоя забота, Константин Александрович. Советская власть, депутаты, пусть лидируют…

Парамонов согласно кивает головой и развивает мысль о том, что в Горьком, на Средном рынке, надо отвоевывать место для колхозных палаток и павильонов. Одно другому не мешает. Пусть сам крестьянин торгует и колхоз, а рядом государственная точка. Что ни больше, то и лучше. Скорее цены снизятся. Директивой и окриком дело не поправишь. Изобилие продуктов — вот она, сила, которая любой рынок перевернет…

— Умно рассуждаете, товарищ Парамонов, — дружески посмеивается Урлин, — Смотри, заберут куда-нибудь в верха, осиротеют Дально-Константиновские сельсоветы…

— У нас у самих дел невпроворот…

В Суроватихе мы заходим в магазин. Мясо лежит свободно. Но не государственное, по три с полтиной за килограмм. В столовой подают и котлеты и гуляш. Правда, все очень жирное, сала на вершок.

— Бывало, что ни жирнее, то и лучше считалось, — сказала повариха, высовываясь на «амбразуры». — А сейчас даже иные деревенские мужики от сала нос воротят. Вот какой квелый мужик пошел! Раньше летом мясо никогда не ели, а теперь круглый год подавай…

— Так великий-то пост отменили! — кричит вихрастый парень, отрываясь от тарелки. — А я бы его оставил!

— Вот когда богом будешь, тогда и двинешь с небес строгий приказ, — гогочут его соседи.

Во многих деревнях видны новостройки. Люди вселяются в квартиры с городскими удобствами. И это хорошо. Надо оживлять и омолаживать села. На одних стариках далеко не уедешь. Они свое отработали, да и сейчас еще не сидят сложа руки. В районе было когда-то шестьдесят три тысячи жителей, а теперь меньше. А может, и не надо больше? Возможно. Пусть каждый клочок земли с усердием обрабатывается и дает побольше продукции — вот в чем главное. Вокруг таких миллионных городов, как Горький, должно быть двойное кольцо богатых хозяйств. И государственных и личных. Должны быть проезжие дороги. В любую погоду. Зимой и летом. И побольше бы таких сел, как Бугры, где крестьянские традиции держатся. Вот тогда к пяти утра все магазины и рынки будут забиты самыми свежими овощами, фруктами, молоком, мясом, творогом, ягодами, медом. Даже за сто километров по асфальту легко доставить что угодно. Да и не надо за сто. И первое кольцо обеспечит — до тридцати километров. Все дело в руках человеческих, в старании, в хозяйственной хватке. А земля есть, хватит ее…

За совхозом «Нижегородец» я попросил Урлина остановиться. Мне захотелось пройти пешком полями, там, где была когда-то вышка, где стояли старые березки, посаженные еще двести лет назад и прозванные казенными. Через Бугры, Паргу и маленький лесок. Хотелось просто одному побыть…

А перед отъездом в Москву я сходил на Сродной рынок.

— Бугровские есть сегодня?

— Вон они. И с молоком и с творогом.

Мне налили бутылку молока. Я покрепче заткнул ее пробкой и достал только в купе вагона, разломил ломоть черного хлеба. И прямо из бутылки стал прихлебывать. Мы в детстве всегда пили только холодное молоко, прямо из погреба или парное. Кипятили его редко. И еще делали тюрю. Покрошишь в чашку хлеба, зальешь молоком — вот и тюря. Молоко — лучший на земле продукт. Особенно наше, бугровское…