Ржаной хлеб

КНЯГИНЯ

Необычное у речушки название — Княгиня. Протекает она между Костромой и Ярославлем, у старинного села Левашово, и, подъезжая к этому месту и увидя щит с надписью, люди начинают пристально оглядываться вокруг, выискивая взором что-то особенное, редкие какие-то красоты. Но все тут неброско и скромно. Небольшая луговинка, на которой пасется привязанный к колышку теленок, переходит в бугор, побуревший от августовского зноя, а за бугром видны плетни огородов, крыши домов, тонкий шпиль колокольни. Незаметна и сама речка. Заросшая тальником и осокой, она словно бы стыдливо прячется между крутых своих берегов. Скорее уже не княгиня, а сиротинка деревенская…

Мое знакомство с Княгиней началось на топографической карте. Было это вскоре после войны. Нашу дивизию из Германии перебросили в верхневолжские леса. Мы ждали расформировки и занимались учебой. И среди всех предметов был у меня самый любимый — хождение по азимуту. Вечерами, когда стихал гомон в нашем холостяцком офицерском домике, я доставал из планшетки карту, расстилал ее по всему столу и выбирал очередной маршрут, со вкусом повторяя разные названия: Лихобразово, Гумнищи. Шайкино, Починок, Дуболомы, Лежебоково, Звон. Вот тогда и попалась мне речка Княгиня. Тонкой змейкой извивалась она в самом верху военной карты, уходя куда-то в леса, к изгибу Волги.

— Княгиня! — произнес я радостно и стал будить Лешку Борисова, дружка своего, лейтенанта.

Вместе с ним мы разработали операцию по уничтожению «вражеского» десанта в районе реки Княгини, доложили комбату и на второй день уже совершали марш-бросок к месту «боя». В ту осень рано захолодало. Схваченная ночными морозцами, земля была словно каменная. Со стеклянным звоном лопался под ногами свежий ледок, покрывший лужи и блюдца воды. Кое-где еще не успели срубить капусту, и налитые кочаны ее белели в предрассветной мгле.

Перемахнув лощину, поросшую мелким ольховником, мы вышли к деревне Гумнищи. И сразу же пахнуло на нас дымком топившихся печей. Солдаты притихли. Каждому, видимо, захотелось поскорее домой, ведь так много они уже дорог отшагали. А мне вспомнилось детство, родное село. У нас вот так же, как в этих Гумнищах, стояли за огородами копны соломы, и мы, мальчишки, проделывали в них норы. Жарким летним солнышком всегда пахло в соломенных этих норах…

Двое суток «воевали» мы на Княгине. И не одному мне запала, видимо, в душу эта уютная, задумчивая речушка. Вода в ней была холодна и прозрачна. Одинокие листочки срывались с прибрежных березок и тихо плыли по течению. По овражкам стояли багровые рябины и издали были похожи на пылающий костер…

На Княгине, кажется в Куликове или в Погосте, останавливались мы и на ночлег. Полупусты и бедны были тогда здешние деревни. Простенькие бледные фотокарточки, вставленные в рамку, всюду смотрелись с бревенчатых стен: отец, муж, сыновья… Недавно все они тут жили, и вот их уж нет и не будет никогда. По всему длинному фронтовому пути растянулись их братские могилы. А бабушка Анна, пустившая нас в свою избу, продолжает верить, что кто-то из ее родни еще «возвернется».

— Бог-то, чай, есть али нет? — обращается она к нам, собирая на стол. — Видит он али не видит?

Мы с Лешкой насчет бога не распространяемся, а поскорее развязываем вещмешок. У бабки нет ни куска хлеба. Есть картошка, грибы, огурцы и капуста, а «хлебушек еще на той неделе приели». Из соседнего дома пришла, чтобы поглядеть на военных, семилетняя девочка Наташа. Отца у Наташи убило на воине, мать ее «занаряжена» на месяц на Космынинские болота заготовлять торф, и девочка живет со своей сестрой Олей, которой нет еще и одиннадцати. Приглядывает за детьми бабка Анна: для нее вся деревня — родня…

— Девочке в школу на тот год надо, — вздыхает бабка, — а у них с Олюшкой на двоих одни подшитые валенки…

У меня было несколько сухих печений, которые выдавали нам на доппаек, и я протянул их Наташе. Она хотела было тут же надкусить одну печеньину, но передумала и убрала в карман.

— Лучше дома съем, — сказала она, озарив нас милой улыбкой. — Одну Оле дам и одну маме…

Словно чем-то острым царапнуло мне горло. С трудом сдерживая слезы, я погладил Наташу по льняным волосам, и девочка доверчиво прильнула ко мне, на худенькой ее шее билась голубая жилка. И чтобы как-то поскорее отвлечься от нахлынувшей жалости, я стал спрашивать бабку Анну, почему у ихней речки такое звучное название.

— А тут вот какое дело-то, — обрадованно отозвалась бабка. — Из Ленинграду приезжал к нам ученый, кандидат наук, частушки собирать и всех стариков о нашей Княгине расспрашивал. Это когда же было-то? Меня еще в ту осень патефоном за овощи наградили. За два года до войны, вот когда это было. Он все допытывался, нет ли у нас где поблизости имений, где бы князья да графья раньше проживали. А мужики-то ему и намекают: не с того, мол, конца, товарищ ученый, подход ведешь. Не в честь князьев речка названа, а за красоту свою. Тут раньше, когда река-то пошире была, черемухи везде стояли, над самой водой склонялись, будто в зеркало в речку-то смотрелись. Вот тогда и образовалось название. Все так говорят. Я еще от деда своего слышала, а он от своего деда… Посчитай, сколько годов-то прошло? Всем она нравится, наша Княгиня. Один раз на нее глянешь, и еще захочется…

Правду сказала тогда бабушка Анна. Куда бы ни забрасывала меня судьба, я всюду вспоминал речку Княгиню. Сначала село свое родное перед глазами встанет, и тут же Княгиня покажется, окрестности ее неповторимые. Иной раз проснешься среди ночи в отеле какой-то чужой далекой страны, и не сразу сообразишь, где находишься, сердце сожмется от тоски, и уже не засыпаешь больше, а просто лежишь и думаешь, представляешь места свои российские, добрых и отзывчивых наших людей. И думы эти, словно лекарство хорошее, успокаивают тебя и приносят радость…

В любое время года, при каждой возможности я стараюсь завернуть на Княгиню. А она прекрасна и весной и летом. И особенно в сентябре, в первой его половине, когда всюду здесь роют картошку и тянутся над полями косяки журавлей, висят белые паутинки на пожухлых стеблях подорожной полыни. И в Левашове, в Подсосенье, Хмелицах, Ядрове обязательно похвастают, что именно в эту пору любил здесь погулять с ружьишком поэт Некрасов. И хотя об этом нигде письменно не сказано, но веришь на слово. А может, и впрямь охотился великий поэт на Княгине?

Многое в здешних местах изменилось и продолжает меняться. В Левашове теперь новые благоустроенные здания. Кормит совхоз горожан овощами, цельным молоком, хлебом. Теперь на Княгине нет, пожалуй, ни одного дома, где бы не стоял телевизор, дорогая обстановка, и когда кто-то рассказывает про ту послевоенную полуголодную жизнь, которую застали знакомые мне бабка Анна, Наташа, ее сестричка Оля и другие жители, то молодые ребята и девушки, слушая это, вроде верят и не верят. Конечно, им трудно понять, когда они сыты, модно одеты, ходят в Дом культуры, какого и в ином областном городе нет. Здесь свой музыкальный ансамбль, любительская киностудия «Жаворонок», хор, разные кружки…

Но есть на Княгине и потери. Река заметно обмелела, пооголились ее когда-то пышные берега, рыбы стало меньше. Последнюю обезумевшую от одиночества щуку, шутят жители, в прошлом году «изловила» корзиной старуха из Васенина. Пошла стирать белье, стала ополаскивать корзину и вытащила ее со щукой…

В середине этого лета что-то разладилось у меня настроение, не шла как надо работа, и решил я на выходные дни махнуть на Княгиню. Прошли теплые грозовые дожди, и травы стояли в пояс. Прихватывая рукой шершавые маковки конского щавеля, тихо шагал я вдоль реки к лесу. Ветерок весело играл с листьями молодых осин. Увязался было за мной в низинке чибис, пожаловался, что пить хочет, и улетел к болоту. Голубые головки колокольчиков как бы кланялись солнцу. Буйное ароматное разнотравье пестрым ковром покрывало все равнины, склоны овражков и перелески. Тяжелые пчелы деловито гудели над лепестками ярких цветов. Мне казалось, что луга уже перестоялись и пора бы косить, но встретившийся за старой вырубкой пастух пояснил:

— Подождать надо с недельку, семена-то, вишь, с травушки еще не осыпались…

Перед опушкой ольховника, раздвигая руками густую непролазь, спустился я к реке. В лицо пахнуло прохладой, запах черной смородины и багульника забивал все другие запахи. Дно тут было устлано камешками, и журчала, струилась по ним хрустально-чистая водичка. Я разулся и перешел речку, глубина на этом перекате и до колена не доходила. Возле самой тропинки чернели следы костра. Вечером кто-то варил здесь уху или просто ночевал у огонька. Я присел на поваленное дерево и сиял рубашку. Тишина звенела в ушах. И вместо с этим монотонным звоном текла возвышенная музыка. Но это просто так казалось, как в этих стихах:

Я слушал тишину и ощущал благодатное успокоение. Оно, как воздух, вливалось мне в душу. И отпадало все мелкое, наносное, обиды несправедливые. Отсюда с этой маленькой речушки как бы по-другому все выглядело, значительнее, чище и глубже. Это чувство Родины. Святое оно и великое.

Трудно без него по-настоящему жить.