Руководство для одиноких сердец

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ФИБИ

Вот черт.

Все-таки она это сделала.

Поговорила с Кэт. И ради чего? Проклятие, обещала же себе, что ни при каких обстоятельствах не станет ни искать дочерей, ни разговаривать с ними, ни как-либо вклиниваться со своими тоскливыми историями в их жизни. И вот она нарушила все свои клятвы, кажется, даже против собственной воли. Черт возьми, о чем она только думала?

Почему не выбросила то письмо? Зачем вообще распечатала его?

Потому что оно было написано от руки, вот почему, и она подумала, что ей пишет сестра из Оклахомы или тетка из Калифорнии. Нет, это неправда. Она заметила штемпеля Коннектикута и подумала, что кто-нибудь предлагает взять ученика на уроки вокала или игры на фортепиано. Или выражает свое восхищение ею — иногда такое все еще случается: люди смотрят ее на «Ютубе» и считают нужным сообщить, что группа «Дети звезд» была потрясающей. Ах да какая теперь разница! Главное, что она прочитала письмо.

Открыв его, она испытала дурноту пополам с восторгом.

— Что за идиотские шутки? — произнесла она вслух, сидя в своей безупречно чистой белой кухне. Письма посыпались на пол с внешней стороны двери, и она наклонилась, чтобы поднять их. Мальчик, ждавший маму после занятия музыкой, оторопел, решив, что она разговаривает с ним. Фиби прислонилась к прохладной стене там, где он ее не видел, и читала и перечитывала строки, жадно глотая их, как сласти. Ядовитые сласти.

Итак, Кэт теперь зовут Нина Попкинс. Она взрослая женщина. Фотографию она не вложила. Фиби потрясла конверт, чтобы убедиться. Ничего.

Если она вознамерилась перевернуть жизнь своей матери с ног на голову, могла бы, по крайней мере, прислать свой снимок, чтобы мать узнала, как она выглядит. Но нет. Разумеется, Нина Попкинс ничем ей не обязана.

Внезапно у Фиби разыгралась головная боль.

Вы назвали меня Кэт, и я всегда хотела познакомиться с Вами. Я Вас искала.

Черт!

— Я тебе не понравлюсь, Кэт, — прошептала Фиби. — Живи своей жизнью и забудь обо мне.

Ей без сомнения следовало сразу же выбросить письмо в мусорную корзину. Но тут мать Пола с криком «Э-ге-гей!» затопала по лестнице, и Фиби сунула послание в ящик со всякой мелочовкой.

Вечером письмо захотело, чтобы Фиби его снова перечитала, поэтому она вынула его и прочла еще два или три раза. Кэт делала хвостики на прописных буквах, как учили раньше, до того как все стали писать просто и скучно.

Я всегда искала Вас. Пожалуйста, позвоните мне. Давайте поговорим.

И даже тогда Фиби не выбросила письмо.

Она решила сохранить его еще на несколько дней, на случай если ей придет охота снова его перечитать. Она не собиралась ни звонить, ни как-то иначе откликаться. Конечно же нет, что за глупости. Но, возможно, прежде чем избавиться от этого письма, ей захочется еще раз на него взглянуть.

На следующий день она накрыла письмо прихватками для кастрюль, а сверху бросила рулон изоленты. Потом накидала сверху упаковки от сигарет. Письмо теперь было полностью погребено под всяким скарбом. Для пущей верности Фиби положила поверх еще и кухонные ножницы и отвертку и закрыла ящик.

Но головная боль не проходила.

В ящике словно бы притаилась змея. Выжидала.

Лежа ночами без сна, Фиби рассуждала, что надо бы вышвырнуть к чертям эти листки, разорвать на мелкие кусочки, размочить в раковине, смыть в унитаз. Зачем они ей? Сколько она перестрадала из-за этой ужасной главы своей жизни, сколько лет не могла спать, потому что перед мысленным взором стояли огромные глаза Кэт, наполненные слезами, и сколько времени прошло, прежде чем она перестала слышать ее отчаянный плач, словно бы означавший: «Мама, не-е-ет!»

Боже, чего ей стоило закопать тот день в сознании так, чтобы можно было с этим жить! Тот день, когда она вынуждена была отдать Кэт. Ее терзала такая боль, что казалось, она не просто хотела умереть, а уже умерла. Едва держалась на ногах, но вцепилась в ребенка, словно тигрица, как говорила ей позже ее сестра Мэри. «Я просто не узнавала тебя, — рассказывала она. — Никогда не видела, чтобы человек так разительно менялся в лице».

Как будто бы Мэри не знала, каких мук ей это стоило. А Фиби вскоре должна была уехать из города, перебраться в Калифорнию. «Поезжай к тете Джесси, начни жизнь заново, — увещевала Мэри. — Не думай больше о прошлом, обо всех ошибках, которые совершила. У детей жизнь сложится благополучно. Куколка уже попала в хорошие руки, и для Кэт найдутся добрые приемные родители, и она будет очень счастлива. Не грусти, ты сделала ей самый ценный подарок — нормальную семью, которая будет заботиться о ней».

Социальный работник из приюта — крупная приземистая женщина в ярко-синем костюме — протянула руки и сказала: «Ну всё, давайте ее сюда», но Фиби не сразу отдала Кэт, а стала целовать ее. Поцеловала сорок раз, сорок тысяч раз, и тогда женщина подошла и мягко, но решительно забрала девочку. Вероятно, ей пришлось сделать это потому, что иначе Фиби никогда бы не отпустила дочь. Ребенок надрывался от плача и протягивал ручки к матери. И Фиби, не чуя под собой ног, выбежала на улицу с душой, настолько опустошенной, что ветер, казалось, продувал ее насквозь. Если бы Мэри не поддерживала ее, она бы рухнула наземь. Даже вернувшись в дом с закрытыми окнами, сестры слышали истошный детский крик, когда сотрудница приюта сажала Кэт на заднее сиденье машины. Фиби знала, что Кэт, скорее всего, выгибает спинку, как делает всегда, когда не желает куда-нибудь идти.

Господи, господи. Будьте с ней ласковы, добрые люди. Позаботьтесь о ней. Умоляю вас, пожалуйста, любите ее. Она привыкла к тому, что ее обожают. Пожалуйста.

Хватит снова об этом думать. Прекрати. Однажды ты это перестрадала, и не нужно переживать этот кошмар заново. Так что остановись.

Но она не могла.

Слава богу, Куколку уже пристроили в семью; расстаться с двухнедельным ребенком было безумно тяжело, но Фиби и так уже не могла заботиться о малышке, была не в состоянии встать с постели; сознание ее помутилось; в мозгу стучали кровь, и молоко, и ужас; руки дрожали; она не могла спать, но не могла и бодрствовать — так и существовала в этом кошмарном промежуточном мире. Роды начались преждевременно, в вечер аварии, Мэри и ее муж ругались в соседней комнате, их брак распадался из-за Фиби. Сын Мэри Кевин и Кэт плакали, плакали, плакали, розовенькая новорожденная девочка надрывалась криком, широко раскрыв воспаленный ротик, и молотила кулачками, а Мэри говорила: «Это немыслимо, мы никак не сумеем справиться. Фиби, ты слышишь меня? Надо решать как можно скорее, дай ребенку хотя бы полноценную семью».

Полноценная семья. Она ненавидела эти слова.

Сначала в полноценную семью отправили Куколку, а потом, месяц спустя, пришло письмо от тети Джесси:

Приезжай в Калифорнию, закончишь здесь школу, и мы поможем тебе начать все сначала. Позже у тебя будут другие дети, милая, а сейчас давай рассуждать трезво: тебе нужно спасти свою жизнь и подумать о судьбе малышей. Они заслуживают того, чтобы жить в хорошем доме с отцом и матерью, способными о них позаботиться.

Мэри вторила: «Это единственная надежда. Не будь эгоисткой, это необходимо ради детей, подпиши бумаги и уезжай, уезжай, уезжай. Не губи свою жизнь».

И Фиби бормотала: «Прощайте-Кэт-Куколка-Кевин-Мэри-жизнь-в-доме-сестры-радость-надежда-свобода-выбора».

В душе у нее двигались целые континенты ненависти. Извергались вулканы, происходили землетрясения и сейсмические сдвиги. Окружающие вели себя так, как будто проще простого оставить все позади и начать новую жизнь, как будто такое вообще возможно, как будто это в порядке вещей, как будто отдать детей на удочерение — Самая Распрекрасная Идея. Да, говорили они, это трагично, но это можно перетерпеть.

И все же: даже живя с теткой в многоквартирном доме в Калифорнии, где от яркого солнца постоянно приходилось щуриться, где повсюду были бассейны, а на пляже всегда тусовались привлекательные юноши, играющие на гитаре, она повсеместно смотрела только на маленьких детей. В магазинах они пытались выбраться из тележек, на улице ковыляли по тротуару к своим родителям, играли в парках, гулили в колясках, доверчиво клали головки с персиковыми волосиками на плечи мам. Фиби обращала внимание на каждого из них, и любое движение воздуха доставляло жгучую боль.

Она заставляла себя отворачиваться, приучала к бесчувствию. Вот бы сердце совсем онемело. Чтобы не плакать. Чтобы не кричать от боли.

Можно стать бесчувственной надолго. Если понадобится, навсегда.

Прошло какое-то время, и однажды Фиби рывком открыла ящик и достала письмо. Она была готова поджечь его зажигалкой и бросить в раковину, посмотреть, как догорят остатки, и смыть пепел в трубу. И вернуться к своей медитации, к ритуалу очищения, к игре на фортепиано и к приятной, успокаивающей душу уборке в доме. К тому, что она научилась контролировать.

Но сначала… она наберет номер. И услышит голос Кэт. Возможно, она попадет на автоответчик и просто послушает интонации дочери, то, как она произносит слова, услышит улыбку в ее голосе — значит, она в полном порядке. Может быть, это ей и надо.

Но Кэт взяла трубку. Настоящая Кэт.

Черт, черт, черт.

«Я просто хотела услышать ваш голос, и только».

Я просто хотела снова вырвать из груди ваше сердце и снова провести вас через кошмар.

«Я видела ваши выступления в качестве Лулу. Мы можем встретиться? Я просто хочу вас увидеть. Я хочу узнать историю моей семьи. Можно я приведу Линди?»

Фиби позвонила сестре. Мэри уехала из Коннектикута двадцать лет назад, после того как вышла замуж второй раз, за Шелби. Его семья жила в Оклахоме, включая маму в доме престарелых, а здесь у Мэри никого не было — да, она именно так и сказала, совсем никого. Видимо, Фиби она в расчет не брала и ради нее не стоило оставаться в Коннектикуте. И все же довольно долго, до рождения детей, Мэри и Фиби составляли семью из двух человек. Две сестры, выжившие в катастрофе. После смерти родителей, которые умерли в один год: мать — от рака, а отец — от горя, — Мэри растила Фиби.

Вот черт. Она не станет рассказывать все это Кэт! Иначе дочь сочтет ее жалкой.

И… допустим, если Фиби будет делиться этим с новой подругой за бокалом вина, то скажет: «А дальше начинается ужасное!» И они засмеются — это ведь черный юмор, как еще на такое реагировать? Она бы специально рассказывала так, чтобы вызвать смех. Потому что сумела пережить несчастье и стала сильнее. По крайней мере, она так говорила.

— Я разговаривала с Кэт, — сообщила Фиби Мэри. Перед беседой с сестрой она репетировала — практиковалась в произнесении этого предложения, ходя кругами по квартире, поправляя вещи, ожидая учеников: «Я разговаривала с Кэт. Я разговаривала с Кэт. Я разговаривала с Кэт». Теперь же фраза прозвучала как совершенно будничная.

— О господи, — удивилась Мэри. — Как это?

— Я ей позвонила.

— Из-за того письма? Ты ведь не собиралась.

— Помню. Но все же позвонила.

Часы на кухне тикали невероятно громко. Надо порекомендовать их школьному театру в качестве исполнителя заглавной роли в инсценировке рассказа «Сердце-обличитель».[8]

— И как она тебе показалась?

— Приятная. Молодой голос.

— Какой же еще.

— Она хочет со мной встретиться.

— Ну конечно, как же иначе! Но ты ведь не пойдешь?

— Не знаю.

— А ей ты что сказала?

— Пообещала прийти.

— Но зачем? Это не принесет тебе ничего, кроме боли.

— И Куколка тоже придет.

— Боже мой, Фиби. Что ты с собой делаешь? Открываешь ящик Пандоры.

Фиби крепко зажмурилась.

— Я предупредила Кэт, что ей не вызвать во мне чувства вины. И что я не стану отвечать на вопросы.

— Неужели? — Мэри засмеялась. — А теперь, стало быть, передумала, дурочка? А что, если она захочет узнать, кто ее отец, бабушка с дедушкой?

— Скажу, что у нее есть одна только чудесная тетя.

Мэри снова засмеялась. Потом они сменили тему. Сын Мэри работал в адвокатской конторе в Техасе, его жена была беременна. Мэри будет бабушкой!

Семья растет!

Повесив трубку, Фиби приготовила себе веганский ужин и поела в своей тщательно убранной кухоньке за столом из «ИКЕИ». Все удивлялись, что она отказывается от животных продуктов, но не выпускает изо рта сигареты; может быть, многим это и казалось странным, но для нее имело смысл. Она вела тихую жизнь: давала уроки, полировала дом до блеска и собирала книги по веганству. Иногда она еще пела в клубах, а один преподаватель Бруклинского колледжа пригласил ее работать со студентами, играющими в университетском театре, — ставить им голос и совершенствовать произношение. Фиби ездила в кампус на метро и целый день проводила со студентами, глядя в их свежие лица и ощущая, как их звонкие голоса пробирают ее до мозга костей, а вечером возвращалась домой в вагоне подземки с закрытыми глазами. С романами, после череды разнообразных историй любви и нелюбви, было покончено, и с некоторых пор мужчины из ее жизни исчезли — испарились, как говорится. Конечно, много раз она и сама бесследно улетучивалась с их пути, словно призрак.

Теперь Фиби успокоилась. Знала, что выглядит старше своих пятидесяти, но ее это не волновало. У нее были сухопарое тело и увядшее лицо, глубоко посаженные глаза окружали многочисленные морщины, две длинные бороздки залегли по обеим сторонам рта. Рыжие волосы седели, и спереди уже выделялась крупная белая прядь. Огромное облегчение, что больше не надо следить за своей внешностью — красить волосы, облачаться в короткие юбки, привлекать внимание мужчин. Теперь она носила джемперы и леггинсы, а также бусы на черной нитке, которые считала талисманом, и удобную обувь.

Фиби сидела в темноте и медитировала, глядя на изображение Будды. Буддизм она не исповедовала, но ей нравилась эта картина, которую она купила на тибетском рынке на Седьмой авеню.

К этому времени вся ненависть прошла. Куда уходят такие чувства? Возможно, Будда высосал ее вместе со страхом и сожалениями. Фиби пребывала в душевном равновесии. И оно ее не покинет независимо от того, увидит она Кэт и Куколку или нет.

Такова правда.