Руководство для одиноких сердец

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

НИНА

Можно ли влюбиться в целую семью? Я впервые задумалась об этом. Я все еще оплакивала свою мать и находилась не в том состоянии, чтобы рассуждать трезво, но внезапно ощутила себя… счастливой. Явным образом, безошибочно — счастливой.

Правда, Индиго сделала новый пирсинг, а комната Тайлера жутко провоняла какой-то травой, но я находилась на седьмом небе. Я оказалась в новой, жизнерадостной атмосфере, бесстрашно окунулась в Большую Жизнь и испытывала небывалую полноту чувств.

Каждое утро я просыпалась, как слабоумная сериальная мама, бесстрашная и готовая к любым сложным задачам, но к вечеру чаще всего не испытывала утомления. Меня любили. Я расцвела. Готовила ужины на семью из четырех человек. Вела беседы о школьных друзьях, домашних заданиях и о том, чья очередь выносить мусор. Отвозила детей в школу, и не только: каждый день отправлялась на работу, показывала дома клиентам и отвечала на телефонные звонки; была востребована, расторопна и все такое. Купила календарь, повесила его на кухне и маркерами разного цвета занесла в него расписание всех членов семьи — в самом деле, кому же не понравится такая организация времени? При покупке календаря, стоя в очереди в кассу, я могла с полным правом тряхнуть волосами, вздохнуть и сказать что-то вроде: «Мой выводок надо приучать к порядку!» Все равно никто в магазине меня не знал, так что разоблачить меня было некому.

И ничего, что Индиго закатывала глаза, когда я вела себя как мачеха. Она смотрела прямо сквозь меня, чего уж там скрывать.

Но с тех самых пор, как мы с матерью начали борьбу с раком, — еще до того, как мы бросили это дело и ушли с головой в фильмы Мела Брукса, — я не чувствовала себя такой нужной, такой важной для других людей.

Конечно, я жила в доме, который бросила другая женщина, — с профессиональной точки зрения могу сказать, что обустроен он был ужасно. Джейн обладала специфическим вкусом, богемным и эклектичным: в гостиной — абажуры с бахромой; в спальне — шкаф, в котором, кажется, жили привидения, — каждый день мне приходилось сражаться с ними, прежде чем удавалось достать оттуда одежду. Стиль, выбранный Джейн, меня озадачивал: она сочетала бамбуковые жалюзи с ситцевыми занавесками. Уму непостижимо — бамбук и ситец! Потертый ковер с цветочным узором в гостиной выглядел так, словно попал сюда из интерьера тридцатых годов; мягкие кресла и диваны были обиты парчой, а диваны к тому же, когда вы на них садились, издавали вздох, словно выражали свое мнение по поводу вашего веса. Но на кухне над островком висели изумительные медные сковородки. Я всегда, всегда хотела иметь стол в центре кухни и почти в первую очередь обращала на него внимание потенциальных покупателей дома: «А на кухне есть даже остров!» Словно имелись в виду какие-нибудь Багамы.

Единственным трудным днем на неделе был четверг, когда Джейн разговаривала по «Скайпу» с детьми. И с Картером. Не то чтобы я возражала. Но я уделяла им все свое время, была им необходима: помогала Тайлеру учить слова для спектакля «Парни и куколки»,[6] который ставили старшеклассники (он весьма убедительно играл Найсли Джонсона), или гоняла Индиго по химии… Однако — вопреки моему жадному недоброму желанию, чтобы на этой неделе разговор детей с матерью не состоялся, — как только компьютер на столе в углу гостиной издавал тонкий писк, все бросали меня и мчались к нему.

Мама звонит!

Мне ничего не оставалось, как держаться подальше от камеры и притворяться, что меня это не трогает. В это время я занималась какими-нибудь домашними делами, например раскладывала по тарелкам куски черничного пирога, чтобы Картер с детьми могли перекусить после того, как наговорятся, — но, боже мой, это было просто душераздирающе. Я для них являлась второстепенным человеком; они много лет провели вместе, и даже трудные времена их объединяли. Несмотря на то что их семья дала трещину, несмотря на гнев, слезы и слишком большое количество здоровой пищи, на этот час раз в неделю они снова сливались в единое целое, а я становилась посторонней. Как будто на месте трещины формировалась костная мозоль. Они не всегда общались дружелюбно, разговор часто не отличался искренностью или задушевностью. В лице Джейн нередко замечалась натянутость; Индиго, ссутулившись на стуле возле компьютера, грызла ногти, а Тайлер пристраивался где-то с краю, и его обычно привлекательное лицо имело вялое выражение.

Когда я на работе рассказывала об этом Мелани, она говорила, что лично ее больше всего напрягало бы спать в постели чужой женщины с ее бывшим мужем, и, наверное, это было справедливое замечание, но меня это как раз таки ничуть не смущало. Джейн бросила многое, словно вышвырнула всю жизнь на обочину, чтобы кто-то ее поднял, и именно я собирала осколки, подобрала ее мужа, детей.

Но кто мог бы, глядя на Картера, счесть его осколком?

Должна признаться: хотя я и была по уши влюблена, существовала, разумеется, вероятность, что я никогда не впишусь в их семью и в конце концов брошу всяческие попытки. (Ведь я уже не раз в жизни покидала то, что любила.) Может быть, в итоге я стала бы всего лишь желанным гостем в доме Сэнборнов. Дети относились ко мне в основном как к старшему товарищу, а все свое раздражение приберегали для общения с отцом или для еженедельных разговоров с матерью, и я понимала: это из-за того, что они мне еще не полностью доверяют. Безусловно, я их любила — большую часть времени, — но они не были моими детьми. И это уже никак не исправить.

Однажды я сказала Мелани, что не уверена, долго ли все это продлится. Возможно, Картер ошеломит меня новостью, что ничего не выходит. Или Индиго и Тайлер захотят, чтобы отец принадлежал только им. Или я пойму, что не могу больше быть услужливой подругой, которая прикидывается членом семьи, и, как много раз прежде, порву с очередным любовником.

— Кто знает? — вздохнула я. — Люди расстаются сплошь и рядом.

— Но с тобой этого больше не произойдет, — заверила Мелани. — Ты изменилась. На сей раз ты явно готова к серьезным отношениям. Именно этого ты и ждала всю жизнь.

— А что, если бывшая жена захочет вернуть Картера? — предположила я, и Мелани рассмеялась:

— Дорогая, они уже больше года разведены, а теперь Джейн переехала в другой штат! Непохоже, что они дорожат друг другом. Хватит уже себя накручивать! К тебе пришло счастье. Так прими его. Наслаждайся им.

— Ты чудачка, — улыбнулась я.

— Куда мне до тебя, — ответила она, даже не поднимая глаз.

Я знала такие вещи, о которых не подозревали ни Джейн, ни Картер.

Знала, например, что Тайлер — загадочный Тайлер, играющий на гитаре, вихрастый, с огромными карими глазами отличник — иногда, уходя утром из дома, направлялся не в школу. Знала также, что он встречался с девушкой по имени Лолли и не меньше двух раз, когда никого не было дома, они проскальзывали сюда и запирались в его комнате. Иногда днем в учебное время я видела Тайлера в городе — он куда-то шагал, или сидел к кофейне, или играл на гитаре вместе с товарищами. Он ни разу меня не заметил, а я не хотела обращать на себя внимание.

А еще мне было известно, что Индиго упорно и смело боролась за повышение своего авторитета в причудливом мире старшей школы, а в ее комнате лежал сложенным затейливо раскрашенный листок бумаги со списком, озаглавленным «Да пошли вы все! Как стать оторвой: правила Индиго Сэнборн». Длинный список содержал перечень поступков, которые дочь Картера намеревалась совершить, чтобы доказать, что она не просто придурковатая отличница, а крутая девчонка. Кое-что она уже выполнила — покрасила волосы в фиолетовый цвет, прогуляла экзамен и нагрубила директору.

Кроме того, Индиго планировала — и эти пункты сопровождались узорами в виде турецких огурцов и драконов — покурить травку, наклюкаться в стельку на вечеринке, украсть что-нибудь из школы, попасть в полицию за хулиганское поведение, стать активисткой какого-нибудь движения, намалевать на стенах матерные граффити, устроить публичный скандал и — на этом пункте я схватилась за сердце — найти парня, «который в гробу видел серьезные отношения», и переспать с ним. (Строка пестрила рисунками разбитых сердец.)

Прочитав это, я до конца дня не могла найти себе места.

Но на самом деле что мне было известно? Может быть, таковы и есть современные семьи? Я познакомилась с нынешними подростками — опасными, интересными, очаровательными маленькими преступниками. Возможно, все родители стараются всего лишь сохранить жизнь своим отпрыскам, пока те не повзрослеют, и мне вовсе не нужно исполнять роль инспектора по делам несовершеннолетних при двух этих тинейджерах. Я была рада подвозить их на машине, напоминать делать домашние задания, готовить им по утрам завтрак, помнить, что Тайлер любит бананово-ореховые кексы со сливочным сыром, а Индиго предпочитает глазунью с тремя кусочками бекона на английской булочке и всегда облизывает пальцы, когда сквозь них течет желток.

А ночью я лежала рядом с их неотразимым отцом, который ласкал меня так, словно я была единственной женщиной на Земле, но потом говорил что-нибудь вроде: «Дети есть дети», или «Да все нормально», или «Все к лучшему», или «Пожалуйста, не разрушай романтику рассказами о детских проделках», или «Перестань ябедничать на Тайлера».

Но я чувствовала, что обязана хотя бы поставить Картера в известность по поводу списка «Как стать оторвой», особенно о намерении Индиго переспать с мальчиком. Пятнадцать лет — смехотворно ранний возраст для начала половой жизни. Отец имеет право знать об этом, и наверняка он нашел бы способ остановить дочь. Я уже и раньше хотела рассказать ему, но не так-то легко выпалить подобную новость, особенно если ты обнаружила это, копаясь в чужих вещах, и если мужчина рядом с тобой отмахивается: «Давай не будем о детях, давай лучше побеседуем о нас». Я так и не могла собраться с духом и приступить к разговору. Надо сказать ему; нет, не надо. Если я это сделаю, то навсегда утрачу доверие Индиго. И я решила надеть свой костюм чудо-женщины и справиться собственными силами.

Хорошо.

Иногда, после того как дети ложились спать, мы с Картером выходили на прогулку, бродили по парку и смотрели на яркие холодные звезды. В такие минуты мне казалось, что у нас общие сердцебиение и дыхание. Я даже не помню, о чем мы говорили и говорили ли вообще. Однажды мы взяли гитару Тайлера, сели на террасе, укутавшись во флисовые куртки, и Картер невероятно чувственным и задушевным голосом спел мне «Я буду помнить тебя».

Я тоже готова была навсегда запомнить те времена. Бреясь по утрам, он шутил: «Напомни-ка мне, кто из битлов был барабанщиком?» — и я притворялась, что сбита с толку и отвечала: «А что, у „Битлз“ был барабанщик? Это не тот ли парень в смешных очках? Как его, Элтон Джон Леннон?»

Временами, лежа рядом со спящим Картером, я думала, что, возможно, мое предназначение именно в этом и состоит: заботиться о людях, в чьей жизни появилась совершенно случайно.

Глядя в окно на ветви деревьев, скребущие по стене дома, я гадала, получила ли моя биологическая мать мое письмо и станет ли она звонить мне.

Странно: можно быть немыслимо счастливой и все-таки ни на шаг не продвинуться в решении давнишнего вопроса, который мучает тебя с пятилетнего возраста.

Где моя настоящая семья и почему эти люди отказались от меня?

Во вторник утром я решила найти фотографию своей родительницы, поэтому наплевала на работу и отправилась в мамину квартиру. Я не ночевала там с тех пор, как переехала к Картеру, и, похоже, вопреки ожиданиям совсем не нуждалась в одиночестве.

Я заставила себя подняться на чердак, пытаясь не обращать внимания на холод и клаустрофобию, которая овладела мной в этом крошечном тесном помещении, хранившем каждую мелочь из прошлого. Здесь находились мои тетради и дневники за все школьные годы, каждая поздравительная открытка, которую я рисовала для родителей, костюмы для танцев, ежегодные школьные альбомы, форма для хоккея на траве, альбомы с вырезками. Даже — сердце мое болезненно сжалось! — коробочка с моими молочными зубами.

Мама так сильно меня любила! Записывала все события из моего детства и тщательно берегла все, что только возможно. Интересно, что бы она подумала о моей новой жизни, — узнав, как я заполняю календарь и исполняю роль шофера! Возможно, она не пожелала бы мне такой участи, особенно судьбы мачехи девочки-подростка. Она бы предостерегла меня: «Нина, будь осторожна». Она всегда так говорила. Просила не спешить, не принимать скоропалительных решений, не отдавать всю себя отношениям, которые не перерастут в счастливый брак. Она бы сокрушенно покачала головой: «Зачем ты так быстро переехала к нему?» Странно, что теперь, когда я искала свою биологическую мать, я скучала по маме больше, чем когда-либо. Я хотела поговорить не с кем-нибудь, а с Джозефиной, и именно ее лицо всплывало у меня перед глазами, когда я думала о возможном собственном материнстве.

Я проверяла одну коробку за другой и не остановилась, даже когда устала и когда глаза стало немилосердно щипать от слез и пыли. Чувства подталкивали меня.

И наконец я нашла ту фотографию. Она лежала в неподписанном конверте из упаковочной бумаги на дне коробки, хранившей свидетельство о браке моих родителей и снимки, запечатлевшие их в первые годы семейной жизни, еще до моего удочерения.

Фотография.

Я мгновенно ее узнала. Она словно обожгла мою руку таинственным неземным жаром. Я пробралась к окну, чтобы хорошенько рассмотреть ее.

Выцветший снимок со смятыми краями, от времени приобретший розоватый оттенок, запечатлел юношу и девушку, стоявших у автобуса «фольксваген». Девушка в длинной юбке, роскошные кудрявые рыжеватые волосы спадают на плечи и частично скрывают глаза. Молодой человек с длинными волосами и в ковбойской шляпе. Ни он, ни она не улыбались. Она держала на руках завернутого в одеяло младенца, а перед ней стояла маленькая девочка, едва начавшая ходить, — и меня как громом поразило: видимо, это я. Я серьезно смотрела на мать снизу вверх, словно мне собирались сообщить, что все будущие праздники в честь дня рождения и Рождества отменяются. Нет, это выдумка; я была слишком мала, чтобы понимать подобные вещи. Рыжий пух на голове кудрявился мелкими завитушками, чуть длинноватое голубое платье в цветочек, крепкие белые детские туфельки. К груди я прижимала плюшевого мишку. Похоже, я собиралась расплакаться.

Моим родителям нельзя было доверять воспитание ребенка, и, возможно, я уже тогда знала это. А может быть, меня следовало просто уложить спать.

Я присмотрелась к юноше. Скорее всего, это мой отец. Подросток, который не мог дойти до аптеки и купить презервативы. Его рука лежала на моем плече. Интересно, что он сказал, когда она сообщила ему о решении отдать дочерей в приют? А может, это была его идея?

Наверняка. Возможно, это он придумал, что ей надо стать рок-звездой.

Мне пришлось лечь на пол чердака. На деревянный пол упал квадрат солнечного света, и я лежала там, наблюдая, как оседают пылинки, и думала о себе в годовалом возрасте и о своей кудрявой рыжеволосой матери, так безразлично стоявшей рядом со мной. Сердце громко колотилось в груди.

Потом, когда мне надоели пыль, холод и печаль, я заставила себя встать и отправилась забирать Индиго из школы, чтобы отвезти ее к психотерапевту.

Подъезд к школе был, как обычно, запружен сигналящими джипами, учениками, которые высыпали с главного крыльца и топтались поблизости, уткнувшись в телефоны, или рассеянно прохаживались среди машин. Нужно было держать ухо востро, чтобы забрать ребенка после уроков и по пути никого не задавить. Индиго вдруг материализовалась из семенящей толпы и ворвалась в мой автомобиль, как природная стихия, какой она и являлась. Я дала ей яблоко, и девочка рассказала обо всех сегодняшних несправедливостях в школе (домашнее задание, которое не проверяли, хотя она его сделала, и другие обиды) в подробностях. А уж что нынче творилось в столовой, ну просто жесть: мало того что никто не знал, куда садиться, чтобы на тебя не зыркали, так теперь еще в школе запретили продавать рогалики из-за эпидемии ожирения.

— Это так же ужасно, как моя мама, — заключила Индиго, и мне пришлось сдержать смех. — Не стесняйся, — сказала она. — Можешь смеяться. Над этим нельзя не смеяться. Подумать только — отправиться на ферму! Кто еще захочет, чтобы его окружали не люди, а коровы? Кто променяет дочь на жвачных животных? Только моя мама! Так какого черта церемониться!

Мы остановились перед светофором, и я выглянула из окна. А что предпочла мне моя родная мать? Весь остальной мир. Видимо, мое рождение — худшее, что случилось в ее жизни. Пока не появилась Линди, то есть мы обе были у нее как кость в горле.

Я достала из кармана куртки фотографию и показала ее Индиго.

— Вот эта девушка — видишь? Это моя настоящая мать. А напуганный карапуз, который стоит рядом, — это я. В одеяльце — моя сестра. Я так понимаю, этот снимок сделан перед тем, как мы сели в этот автобус, который отвез нас в приют.

— Надо же! А этот парень с прикольной прической и в ковбойской шляпе, должно быть, твой отец. А он классный, правда? Ой, не отвечай. Я не доверяю твоему вкусу. Ты считаешь, что мой отец классный, что с тебя взять…

— Кстати… — заметила я.

— Нет, — перебила Индиго. — Даже не начинай.

— Выслушай меня. Один вопрос. Тебя не смущает, что я живу в вашем доме, где жили твои отец и мать, когда были женаты? Это ведь немного странно, да?

Девочка воззрилась на меня.

— Ой, только не говори мне, что мы станем обсуждать, как ты и мой отец делаете это. Ладно? Потому что это будет отвратительно и совершенно не в тему.

— Хорошо. Извини.

— Я пошутила! — Она шлепнула меня по руке. Больно. — Не будь смешной. Я знаю, что происходит. Меня вырастили человеком без предрассудков, и на самом деле я считаю, что ты очень смелая, раз связалась с моим отцом.

— При чем тут смелость? Я полюбила его.

— Но он такой пентюх. Не, он, конечно, веселый, но… Он же полный тормоз, ты не находишь? Взвалил на тебя все заботы о семье. Ты ведь, наверно, это заметила?

— Заботы? Я же…

— Ой, да знаю я все, что ты скажешь. Но посмотри на себя, Нина. Ты забираешь меня из школы, потому что папа постоянно об этом забывает. Ты готовишь на всех и, насколько я понимаю, стираешь его трусы. И носки тоже.

— Я…

— Знаю, знаю. Не надо извиняться. Мы обсуждали это на уроках по феминологии. Все, что делает женщина ради мужчины, просто отвратительно, но нас так воспитало общество. Таким образом мы обеспечиваем себе безопасность. — Она откусила яблоко и взглянула на меня. — А ты не защищена даже свидетельством о законном браке. Не то чтобы оно необходимо, но все-таки. Поэтому женщины должны бороться за свои права.

Я с удивлением посмотрела на Индиго.

— Из какого ты века? Все совсем не так, — сказала я. — Не могу объяснить…

— А кроме того, как ты одеваешься. Ты явно хочешь ему понравиться. Моя мама так не делала, так что мне ужасно интересно наблюдать, каким образом, с точки зрения женщины помоложе, можно удержать мужчину.

— А как я одеваюсь? — Я окинула взглядом свой розовый джемпер и обтягивающие джинсы. — Я всегда ношу такую одежду!

— Нет-нет. С этим все в порядке, — поспешила заверить Индиго. Мы уже подъехали к зданию, где принимал психотерапевт. Девочка выскочила из машины и наклонилась к окну дверцы. — Не надо было говорить тебе это, но я уже тоже готова начать половую жизнь. Я решила сделать это до того, как в кого-нибудь втюрюсь, потому что хочу все об этом узнать, чтобы не носиться потом со своей любовью как с писаной торбой. Мы с моей подругой Майей приняли такое решение на прошлой неделе.

— Постой! Мы должны поговорить об этом! — крикнула я, но Индиго уже улизнула, и мне оставалось только смотреть ей вслед и гадать, переживем ли мы все грядущие неурядицы.

Наверно, выражение моего лица было таким же, как на той самой детской фотографии.

Я, сама того не осознавая, двинулась к «Уголку рая». Я честно поехала куда-то в другом направлении и вдруг оказалась перед салоном Линди. Да, мне надо было работать и совсем скоро следовало забрать Индиго после сеанса, но прямо сейчас мне требовалось увидеть свою сестру.

Увидев, как я вхожу, Линди вздохнула. Затем, видимо, из-за того, что вокруг были люди, улыбнулась мне.

— Ты ведь без записи? — поинтересовалась она. — Или?..

— Нет-нет, я записана на следующую неделю. Кстати, великолепно выглядишь, — добавила я, прежде чем она скажет что-нибудь вроде «Какой черт тебя принес?».

Выглядела Линди действительно потрясающе, если не считать испуганного выражения в глазах, которое, похоже, никогда ее не покидало. Я начала замечать, что она всегда была насторожена, словно ждала, что вот-вот произойдет нечто ужасное.

— Спасибо, — поблагодарила Линди. Она нервно оглядела помещение, будто боясь, что люди начнут что-то подозревать.

Да, это снова я, без предварительной договоренности и на этот раз расточаю комплименты.

— Можем мы… Могу я сказать тебе два слова?

— Хорошо, — ответила она после небольшой паузы. — Пойдем в мой кабинет. Но у меня всего одна минута.

Я проследовала за ней через салон, наслаждаясь музыкой, сочившейся из колонок. Некоторые парикмахерши мне улыбались. Они видели меня уже второй раз. Возможно, я стану постоянной посетительницей.

— Итак, — сказала Линди, закрывая за собой дверь кабинета. — Что на этот раз? Полагаю, ты получила известия от нашей матери?

— Нет. Но я все-таки нашла фотографию, о которой говорила моя приемная мама. Посмотри, это мы!

Я удивилась, что она взяла снимок. Линди была так робка во всех своих поступках, словно защищалась от возможной обиды.

Она взяла фотографию обеими руками, долго изучала ее и наконец изрекла:

— С ума сойти.

— Да, поразительно, — согласилась я. — Взгляни, какая грустная картина. Как я смотрю на нашу мать. А этот парень — наш отец.

— Предполагаемый отец.

— Ну ладно. Некий длинноволосый тип, который постарался, чтобы его имени не было в свидетельствах о рождении.

Я ожидала, что Линди скажет: нет никакой гарантии, что данная фотография вообще имеет к нам какое-то отношение. Это мог быть случайный снимок совершенно посторонних людей. Но она проговорила:

— Фиби и донор спермы. Вот как следует называть его.

— Как ты думаешь, это тот день, когда они от нас избавились? Я похожа на пятнадцатимесячную девочку, правда?

— Брр! — Линди вернула мне фото. — Страшно даже подумать об этом.

— Согласна. Посмотри, какие мы с тобой были милашки. Как они могли нас бросить?

— Строго говоря, моего лица не видно. Я завернута в одеяло. Может, я и не была симпатичной. Может, у меня были колики и я постоянно кричала, а они не могли больше этого выносить. А ты пострадала за компанию.

— Нет. Уверена, это я была плаксой. Вдруг они боялись, что ты станешь такой же, и умыли руки?

Линди искренне засмеялась. Мне пришло в голову, что я никогда еще не слышала ее смеха. Даже не подозревала, что она имеет такую опцию.

— Если ты уделишь мне еще минуту, то я хотела бы попросить у тебя совета как у родительницы, — произнесла я, внезапно осмелев.

Она бросила взгляд на часы.

— У меня есть еще пять минут.

— Слушай, такая дилемма. Индиго — это дочь Картера, ей пятнадцать, и она очень продвинута в вопросах татуировок и пирсинга, — так вот, сегодня она мне заявила, что намерена переспать с парнем, чтобы приобрести опыт до того, как в кого-нибудь влюбится и секс станет означать для нее слишком много.

Линди переложила предметы на столе и подровняла стопку бумаги.

— Интересный подход.

— Именно. И вот возникает вопрос: мне рассказать об этом ее отцу или справиться самостоятельно?

— Откуда же я знаю?

— Ну ты же сама мама. Ты хотела бы знать такое о своей дочери?

— Моей дочери пять лет. — Затем Линди вздохнула: — Что, если тебе рассказать ей о своем отношении к сексу: любовь, восторг, как замечательно это бывает, когда ты любишь человека, и как мерзко может все повернуться, если не любишь, и так далее? Вроде материнских наставлений.

— Хм. А вот моя мама не сочла нужным дать мне подобные наставления. Она только твердила: «Ни в коем случае не целуйся с мальчиками, потому что у них всех только одно на уме».

— Да, Пегги Уолш тоже других советов не знала. Может, тебе просто закрыть на это глаза? По-хорошему, это забота ее отца, а не твоя.

— Конечно, но я могла бы поговорить с ней как женщина. К тому же я не хочу ее закладывать.

Линди долго изучала меня взглядом.

— Наверняка ты была бы рада, если б эти детки отправились к мамочке и у тебя груз с плеч свалился.

— Ты правда так думаешь? А вот я в этом не уверена. — Я взглянула на часы. — Мне уже надо ехать за возмутительницей спокойствия.

— Послушай. — Голос Линди показался странно застенчивым и юным. — Сама не верю, что прошу об этом, но, может, ты сделаешь мне копию той фотографии?

— Хорошо, — согласилась я. — Привезу, когда приеду на процедуру.

— Было бы прекрасно, — ответила Линди.

— Я сделаю еще одну копию и для нашей матери тоже и вручу ей, когда она позвонит и мы встретимся.

Линди снова посмотрела на меня своим странным взглядом, выражающим досаду и житейскую мудрость.

— Нина, неужели ты не понимаешь, что она не станет тебе звонить? Мы ее не интересуем.

— Откуда мы можем знать?

— Если бы хотела, то давно бы уже позвонила. Сколько прошло с тех пор, как ты ей написала? Полтора месяца? Мы ей не нужны, потому она и отказалась от нас. Думаешь, ей нравятся напоминания обо всей той мороке?

— Ну зачем ты так?

— Как?

— Зачем говоришь все это?

— Потому что чем раньше ты привыкнешь к этой мысли, тем раньше сможешь устроить свое счастье.

— Так ты это говоришь ради моего блага? Чтобы защитить меня?

— Ну да. Я тебя почти не знаю, но мне больно видеть, как тебя разочаровали наша шалава-мать и папаша в ковбойской шляпе, обдолбанные настолько, что даже не подумали предохраняться. Безмозглое отребье, не догадавшееся запастись презервативами. Причем дважды.

— Линди, послушай себя, — постаралась я урезонить ее. — Только подумай: если бы они предохранялись, нас бы на свете не было. Надо быть благодарными хотя бы за то, что они дали нам жизнь. Тебе не приходило это в голову?

Она заморгала, словно услышала удивительную новость. Потом произнесла:

— Знаю лишь одно: она не позвонит. Гарантирую.

— Ты что, управляешь планетами?

— Только Западным полушарием Земли, — улыбнулась она.

И в следующий вторник, как бы в доказательство того, что Линди не управляет планетами, моя мать позвонила мне.

Я уже заканчивала работу и собиралась ехать за Индиго, чтобы после школы отвезти ее к психотерапевту. Я находилась одна на складе, принадлежавшем отцу Мелани, выбирала картины и декоративные коврики для дома, который готовила на продажу. И тут ожил телефон. Неизвестный номер.

Я ответила, но в трубке была только тишина.

— Алло! — повторила я, однако уже знала, кто звонит. Я обомлела. Уставилась в окно на сине-зеленое небо и стала ждать. Через подошвы моих сапог просачивался холод от бетонного пола склада. Молчание было безмерным, как небо.

— Это… вы? — тихо промолвила я. Мой голос потерялся в громадном ангаре.

Потом я услышала гортанный смех.

— Нина? Это Нина?

— Да, это я. А вы… моя мать?

Она снова засмеялась прокуренным голосом.

— Полагаю, да. Я получила твое письмо уже некоторое время назад и вот сегодня решила послушать, что ты хочешь мне сказать.

— Я просто хотела поговорить. — Я сглотнула ком в горле.

— Только я сразу должна предупредить, что не выношу сантиментов, — заявила она.

— Обещаю, сантиментов не будет. Я только хотела познакомиться. Чтобы знать, что вы существуете.

— Ты ведь не собираешься внушать мне чувство вины? Потому что, честно говоря, я никакой вины за собой не чувствую. Понимаешь, о чем я? Так что если хочешь меня обличать, то лучше я сразу выложу тебе все как есть. Просто скажи, что ненавидишь меня, мы распрощаемся, и каждая пойдет своей дорогой. Без обид.

— Нет, нет, что вы, — заверила ее я. — Я не испытываю к вам ненависти. Просто хотела услышать ваш голос.

— Ну вот… услышала. Наверно, заметно, что я смолю как паровоз? А ты куришь?

— Нет.

— И никогда не курила? Даже подростком?

— Нет. Только однажды выкурила сигарету. Полсигареты. Но не могла понять, как вдыхать дым, поэтому потушила окурок и больше к сигаретам не притрагивалась.

— Молодец. — Она помолчала и продолжила: — Буду с тобой откровенна: у меня нет никаких материнских чувств.

— Нет-нет, я вовсе не поэтому…

— Я совершила много ошибок и ужасных поступков, иногда жизнь кажется кошмарной, иногда чудесной, и, просыпаясь, я каждое утро благодарю Бога, что еще держусь на ногах. Знаешь эту песню — «Я все еще держусь»? Это про меня.

— О да, знаю. — Я опустилась в кресло, оперлась на локоть и подумала, не пришлось ли ей остаканиться, чтобы позвонить мне. Но все равно, слава богу, что она позвонила. Как бы ни повернулись события, эти несколько минут у меня уже никто не отнимет. Последовало долгое молчание, и я подумала, что надо было заранее составить список — о чем с ней поговорить.

— Я хочу, чтобы вы знали, что я всегда… всегда хотела с вами встретиться, всю жизнь думала о вас, гадала, где вы живете и счастливы ли вы, — сказала я. — Ребенком я часто думала, что однажды мы увидимся и я смогу спасти вам жизнь или еще как-то приду на помощь.

— Надо же, — удивилась она. — Пару раз в жизни такая помощь мне бы не помешала.

Я крепко зажмурилась, силясь вспомнить все вопросы, которые много лет мечтала задать этой женщине, когда в детстве лежала без сна в своей кроватке, — тогда-то я точно знала, что ей сказать. Как так случилось, что теперь ничего не приходило в голову?

— Я годами носила с собой табель со всеми пятерками, чтобы похвастаться им перед вами, если мы вдруг случайно встретимся. Во всех женщинах, с которыми я сталкивалась, я искала вас.

Она откашлялась.

— Вы знали, где я жила, какая семья меня удочерила? Вам рассказали?

Она долго молчала, затем ответила:

— Мне сообщили только, что это была немолодая пара, которая не могла иметь собственных детей. Полагаю, с точки зрения монахинь, большего я не заслуживала. — Она снова хрипло засмеялась и из-за этого зашлась кашлем — он раздавался словно издалека, как будто она отложила трубку в сторону. Послышались звуки льющейся воды и открываемого шкафчика. Наверно, она пила воду. Потом я услышала сквозь кашель отдаленный голос: — Подожди минутку. — И через некоторое время мать снова взяла трубку. — Я не больна. Так что не заводи песню про то, что мне надо идти к врачу, — это всего лишь аллергия. Ладно? Тебе, некурящей, этого не понять.

— Нет, почему же, я понимаю, — заверила я.

Она заговорила деловитым тоном:

— Послушай, может быть, ты этого и не осознаешь, но ты наверняка ненавидишь меня за то, что я сделала, так что, если хочешь, скажи мне это, и закончим разговор. Давай. Я сдюжу.

— Нет, нет, что вы. Я вовсе не испытываю к вам ненависти. Просто мне всегда хотелось знать, что же произошло. Откуда я, кто мои настоящие родители. Я чувствовала, что попала в свою среду случайно.

— Как? Ты до сих пор не знаешь, что каждый человек ощущает себя не на своем месте? Все на свете. Мы все просто самозванцы.

— Да, но большинство людей знают свои корни. Им известно, носили ли их деды усы… были рабочими, служащими или, может, занимались творчеством, что любили больше — побережье или горы.

— Усы? Вот в чем все дело? Дай подумать. Нет, кажется, твои деды усов не носили.

— Вы меня не так поняли, — сказала я. — Мне интересна история семьи. Моя история! Я всегда хотела знать, что было до моего рождения. Каково мое происхождение, как сложились судьбы моих предков.

Значительно тише она произнесла:

— Возможно, иногда лучше не знать этих историй. Жизнь такая грустная штука. Свою судьбу надо устраивать самостоятельно. Все равно каждый день приходится начинать с начала, заново создавать свою историю.

Я молчала.

Я услышала, как она глубоко затягивается сигаретой. Затем другим, более низким голосом она проговорила:

— Вот видишь? Именно поэтому, получив письмо, я так долго тебе не звонила. Мне нечего тебе сказать.

— Я узнала… я нашла свою сестру. Оказывается, нас было двое?

— Да, — произнесла она так тихо, что я едва ее услышала. — Две маленькие девочки.

Я испугалась, что она бросит трубку, и выпалила:

— Расскажите о своей жизни. О прежней жизни.

— Не могу… — сказала она.

— Ну ничего. Я знаю, что вы должны были отдать меня. Нас обеих. Явно что-то случилось. Вам было… тяжело? Вы любили меня? Плакали, когда расставались со мной? — Ну почему я не составила список вопросов? Почему, почему, почему?

Последовало такое долгое молчание, что я уж подумала, что она положила трубку. Потом она вздохнула:

— Вряд ли я смогу тебе все объяснить. Я не в состоянии. Могу только сказать, что для меня это было ужасное время. Знаешь, я уже должна попрощаться. У меня там на плите выкипает.

— Нет! Подождите. Можно еще два слова? У меня есть фотография. Мне дала ее моя мама.

Она ответила не сразу.

— Скажи мне только одно: тебе досталась хорошая мать?

— О да. Они оба, и мама, и папа, были очень добрыми людьми. Тихие, спокойные. Работали учителями в школе. Я была у них единственным ребенком.

— Единственный ребенок! Надо же!

— Вам когда-нибудь хотелось узнать, что со мной случилось?

— Да. — И опять ее голос прозвучал еле слышно. — Но я не могла. Информация была закрыта. Я даже не представляю, как ты меня нашла. Предполагалось, что все обстоятельства будут храниться в тайне.

— Я очень постаралась.

— Может быть, и зря. Говорю тебе, я не та женщина, которую ты ожидала найти. Мне нечего тебе предложить. И я не могу стать твоей матерью — слишком поздно играть в дочки-матери. Твоей мамой была женщина, которая тебя вырастила.

Я сделала глубокий вдох.

— У меня есть фотография…

Я услышала, как она втянула воздух.

— А, так она попала к тебе, да?

— Тот парень — мой отец?

— Нет.

— Как? Вы уверены?

— Абсолютно. Я отдала эту фотографию вместе с тобой. Это было единственное, что я могла тебе оставить. — Она откашлялась. — Послушай, дорогуша, ситуация хреновая. Я вынуждена была так поступить. Я родила тебя в пятнадцать. Ясно? Сердце разрывалось из-за того, что я не могла тебя воспитывать, но я знала, что без меня тебе будет лучше. Надо было разрубать связи решительно, а не появляться в твоей жизни от случая к случаю. Так было лучше для всех. Я сейчас брошу трубку и стану стучать головой о бетонную стену. Разговор получился мучительным, как я и предполагала.

— Подождите! Скажите мне, ваша жизнь сложилась счастливо? Ваш поступок в конце концов оказался ненапрасным? — Я зажмурилась, понимая, что зашла слишком далеко.

Молчание продлилось, казалось, не один месяц. Сменялись времена года. Я могла отметить пару дней рождений. Затем густым голосом она произнесла:

— У тебя был плюшевый пес по кличке Носок, и ты пыталась произнести это слово. Так забавно хмурилась и пыталась выговорить «с-с-со». А еще ты грызла прутья кроватки. Я просыпалась от этого звука, как по будильнику. Меня это беспокоило, и я говорила сестре: «Может быть, ей не хватает каких-нибудь витаминов?» — а сестра отвечала: «Да, дерева! Ты даешь ей мало дерева».

— Ах да, сестра Жермен упоминала о тетке. — Я стискивала телефон так крепко, что свело руку. — Она была старше вас?

— Да. Мы с тобой жили у нее. После смерти родителей мы поселились все вместе. У нее тоже был ребенок, старше тебя, и ты во всем старалась подражать Кевину. Однажды вы вдвоем взяли рулоны туалетной бумаги и побросали их в унитаз. Все до единого. И так гордились собой! А у нас не хватало денег, чтобы купить еще бумаги. Но разве можно сердиться на таких очаровательных проказников — насквозь мокрых, в руках — набухшие рулоны, которые весили, наверно, килограмма два… Ой, а однажды я решила, что ты уже подросла и тебя больше не надо поить из бутылочки, — тогда я уже знала, что придется с тобой расстаться, — и попробовала напоить из чашки, чтобы в приюте ты легче к этому привыкла, но тебе не понравилось. Упрямица! Забастовала и отказывалась пить совсем, каждый раз бросая чашку на пол. Моя сестра говорила… сестра говорила… — Она умолкла.

— Скажите мне, что она говорила.

Она прерывисто дышала в трубку.

— Что ты привыкнешь, что со временем ты привыкнешь ко всему. Я плакала больше над тем, что уже не придется поить тебя из бутылочки… Чудно устроена память.

Я зажмурилась и после долгого молчания промолвила:

— Меня звали Кэт.

— Да. «Целуй меня, Кэт»,[7] — все время говорили мы тебе. Это такой мюзикл. Я играла Кэт в школьной постановке.

— Ах вот почему меня назвали не Кэтрин.

— Кэт, — твердо произнесла она. — Я так захотела.

— А сестру вы назвали Куколкой.

— Да. Боже, ну и имечко, правда?

— Миленькое. Не часто встречаются женщины по имени Куколка. Она выглядела так трогательно?

— Не знаю. Мне просто пришло в голову это имя.

— Теперь ее зовут Линди.

— Да, ты упомянула об этом в письме.

Мы обе замолчали, только дышали в трубку. Потом я осторожно произнесла:

— Я видела ваше выступление в качестве Лулу.

— А об этом-то как ты узнала?

— Залезла в «Гугл».

— С ума сойти.

— На видео у вас изумительные волосы. У нас с Линди похожие, только ваши невероятно густые.

— Восьмидесятые. Алчное десятилетие плюс гель для волос.

Я засмеялась.

— У Линди тоже волосы роскошные. Она держит салон красоты. На следующей неделе я пойду к ней на процедуры, она обещала привести в порядок мои тугие кудри. Я недавно с ней познакомилась, и удивительно, что мы с ней сдружились на почве прически.

— Женщины могут беспрерывно болтать о своих волосах.

— А ваши все такие же шикарные?

— Если под «шикарными» ты понимаешь взрыв на макаронной фабрике, то да.

Я случайно бросила взгляд на часы. Через пять минут надо было забирать Индиго. Но как я могла уйти? Мать стала рассказывать о своих волосах, потом о двух других женщинах из группы — видимо, «детях звезд», — и как группа должна была выступать в телепрограмме «В субботу вечером», но регистрацию на участие отменили из-за менеджера, который забрал все их деньги, но в итоге в соответствии с ее рассказом все вышло очень забавно: их менеджер подрался с менеджером Крисси Хайнд.

— Вы были замужем второй раз? — спросила я.

— Я, знаешь ли, и за твоим отцом замужем не была. Мы были слишком молоды. Но позже — ох. Не могу сказать точно, сколько раз выходила замуж. Три или четыре. Пара пробных браков, со следующим мужем мы прожили пять лет. Мне стало скучно. Со мной не так-то легко ужиться.

— У меня тоже был пробный брак. Продлился полгода. Потом он встретил другую.

— По мне, полгода — это хороший срок. Один мой брак длился полтора месяца. Мы поженились в Вегасе во время моих гастролей, и еще до их завершения мы развелись в том же Вегасе. Вот так-то. У меня все быстро делается. Он-то был актер, вот и пустился по кобелиному делу. Я бы священникам жениться разрешила, а актерам запретила.

Я слышала, как, попыхивая сигареткой, она ожидала моего смеха.

— Сейчас я живу с одним мужчиной, — сообщила я. — Он примерно вашего возраста, это немного странно. У него…

— Моего возраста? Что за блажь? Обалдеть. У тебя комплекс Электры или что?

— Нет, вряд ли. И потом, это не такой уж и древний возраст. Вы ведь родили меня в…

— Да-да, я помню, когда родила тебя.

Я испугалась, не считает ли она, что это был худший день в ее жизни. Неужели все действительно так ужасно? Я прочистила горло и сказала:

— Смотрите, какой у нас получился дружеский разговор. Мы можем встретиться?

— С чего бы вдруг? Я ведь говорила…

— А если просто выпить где-нибудь кофе? Всего одна встреча. Если хотите, я покажу вам фотографию. Никаких упреков, обвинений. Мы просто посмотрим друг на друга, не как мать и дочь, а как обычные люди.

— Это будет тяжело, — ответила она.

— Если только чуть-чуть. А может быть, встреча пойдет нам на пользу. Знаете, много лет я невольно присматривалась ко всем похожим женщинам на улице, думая, что среди них может быть моя мама, — к продавщицам, водителям автобуса…

— Хватит, — сказала она, но я не остановилась.

— В средней школе я убедила себя, что моя мама — наша учительница физкультуры, уж не помню почему. Наверно, я просто ужасно хотела найти вас. А теперь мне даже не верится, что мы с вами разговариваем!

— Послушай. Тебе не надо со мной знакомиться. Я не такая, как ты воображаешь. Я не мать.

— Это ничего. Я ведь говорю: встретимся не как мать и дочь, а просто так. Вы и я.

— Как ты не понимаешь: неизвестно, как все повернется.

— Ну что такого может случиться? — удивилась я. — Мы не допустим ничего плохого. Станем друзьями.

— Есть вещи, о которых я не могу говорить. Просто не могу.

— Ну и ладно. Не надо говорить о том, о чем вы не хотите. Я хочу только знать, что у вас все хорошо. Что, хотя вы отказались от двух детей, но оправились и встали на ноги.

— Да, — неприветливо произнесла она. — Сдала в приют двоих детей. Такова моя история.

Я беспрерывно гладила рукой стоявший передо мной журнальный столик. Вокруг меня громоздилась мебель — груды старых диванов, стульев, тумбочек. Отремонтированные, со свежей обивкой, теперь они предназначались для новой роли — имитировать уютную обстановку в продающихся домах, чтобы те выглядели презентабельно. Собственно, создавать ширму. Всю жизнь я маскировала изъяны человеческого существования, чтобы со стороны картина смотрелась импозантно. Я закрыла глаза. Больше всего на свете я хотела увидеть свою мать, даже если эта встреча тоже будет всего лишь маскировкой.

Когда мать снова заговорила, голос ее был густым, словно она едва сдерживала слезы.

— Ну, если только выпить где-нибудь. Кофе — не мой напиток. И, бог свидетель, без горячительного в таком деле не обойтись. Ты уже совершеннолетняя? — засмеялась она.

— Мне тридцать пять лет.

— Знаю. Я шучу. По мне, так тебе все еще пятнадцать месяцев; одна неделя и два дня.

— Это произошло в тот день?

— Именно.

— И вы его запомнили.

— Я все помню. Глубокие тайники моей памяти посвящены прошлому, тебе и тому, что должно было случиться, но не случилось. Но чаще всего я держу двери в те комнаты закрытыми. Тогда удается не тянуться по утрам к мышьяку. По крайней мере, большую часть времени.

Я сделала глубокий вдох.

— Можно я приведу Линди?

Она заколебалась.

— Может быть, лучше нам встретиться вдвоем? — Потом она шумно выдохнула: — А, пропади все пропадом. Валяй, бери и ее с собой! Давай рискнем, развяжемся с этим раз и навсегда.

— Раз и навсегда?

— Дорогуша, я не собираюсь прикипать к тебе на всю жизнь. Никаких сердцещипательных киношных сцен о вновь обретенной семье не будет. Встретимся, посидим, никаких упреков, никаких обвинений, всего один вечер за стаканчиком. И всё. Ни на какие вопросы я отвечать не буду, ясно тебе? Есть целый вагон событий, рассказывать о которых я не имею права, даже если и захочу. А я и не хочу вовсе.

— Договорились, — ответила я, хотя меня мгновенно обдало холодом.

Мы условились о встрече. Мы с Линди приедем в Бруклин через две недели в субботу, но не к матери домой. Нет-нет-нет. Она выбрала бар, по ее словам, достаточно оживленный и шумный, где ни черта не слышно, но это как раз то, что надо, — меньше будет вопросов, ха-ха. К тому же там полно клёвых молодых парней, добавила она со значением. Может, я встречу более подходящего мужчину. «Мы столько всего не успели обсудить», — с сожалением подумала я.

Я была уверена, что пусть не сразу, но мы станем семьей, что бы она ни говорила.

С трясущимися руками и глазами, полными слез, я поехала в школу.

Я опаздывала на двадцать пять минут. Остановившись на первом светофоре, я суетливо набирала номер Индиго, сердце кувыркалось у меня в груди, как теннисная туфля в барабане стиральной машины. Кайла не отвечала. Черт. Наконец подъехав к школе, я не увидела девочку там, где она обычно ждала меня. Я снова позвонила. Ничего. Индиго была не из тех учеников, кто шатался по парковке или околачивался на крыльце. Я оставила машину и пошла ее разыскивать. Чаще всего яркие фиолетовые волосы служили маяком, позволявшим найти девочку в толпе.

Но не сегодня.

Я вошла в холл школы и осведомилась у высокого парня с тяжелым пирсингом в носу:

— Не знаешь, где Индиго?

Он понятия не имел, о ком речь. Ну еще бы. В старшей школе училось больше тысячи детей. Кроме того, здесь ее могли и не знать под этим именем.

Однако должна признаться — может быть, это ужасно, но я ничуть не волновалась об Индиго. Скоро я встречусь со своей матерью! Ура! Ни о чем другом я думать не могла.

Она моя мать, моя настоящая мать, и без сомнения, как только я увижу ее, будет уже неважно, если она окажется не тем человеком, которого я ожидаю увидеть, если она грубовата, злоупотребляет спиртным, не выпускает сигареты изо рта, если у нее сложная жизнь. Я взгляну на нее, и мы тут же поймем, что неразделимы, а если ей когда-нибудь понадобится пересадка почки, то моя превосходно подойдет.

Небо вдруг стало ослепительно-голубым, все подростки, бродившие возле школы, показались симпатичными славными существами, и с Индиго, конечно же, все обстояло благополучно. Она наверняка злится, но что с того? Помиримся. Самое главное — теперь у меня есть кровные родственники. И я ни за что не поверю, что у нас состоится лишь единственная встреча. Как только мать увидит меня и Линди, мы станем настоящей семьей. У меня появятся двоюродные братья и сестры и по крайней мере одна тетя, а может быть, я познакомлюсь еще и с дядьями и стану навещать в доме престарелых бабушек и дедушек, приносить им черничный пирог, всю мою благосклонность и наилучшие пожелания. Конечно, поначалу будет неловко, ведь я незнакомка, выросшая в ином окружении, но потом они увидят, что я одна из них, и примут меня.

Они расскажут мне все семейные истории, которые я так жажду услышать, и мы сплотимся, наслаждаясь обществом друг друга, и я стану называть каждого, как положено между близкими людьми: дедушка Горацио, или тетя Фло, или, чем черт не шутит, досточтимый кузен.

Как-то так. У меня появятся родственники. У меня и у Линди.

Я села на каменный забор возле школы и написала Линди сообщение:

«О боже! Она позвонила мне. Она позвонила! Она хочет с нами встретиться».

Сразу после этого телефон звякнул, и я ожидала ответа Линди: мол, ничего не получится, и кому нужна эта никудышняя мать, и все в том же духе. Но это была не она, а Картер.

Он интересовался: «Ты ведь забрала Кайлу из школы?»