Сделка

Глава пятнадцатая

— Я получил образование инженера, — говорил Чарльз. — И, соответственно, это — большая подмога. Как вот сейчас. Я занимаюсь созданием сети маленьких сухих химчисток, по типу прачечных самообслуживания. По-моему, дело стоящее, а, Гвен?

Гвен никак не отреагировала, будто и не слышала. Он повернулся ко мне.

— Мне хотелось бы показать вам одну, если найдете время.

Я сидел одеревеневшим истуканом. Выражение лица — сплошная загадка.

— Я в Нью-Йорке ненадолго, — сказал я.

— В этой области химчистки — следующий шаг. Вы так не думаете? — Он повернулся к Гвен. — А твое мнение? Нет?

Сосредоточенность Гвен над процессом вязания была достаточна, чтобы создать напряжение для освещения всей комнаты.

— Ответа не последовало, — подытожил Чарльз и рассмеялся. — Я страшно рад, что мы наконец встретились. Гвен молчит про вас. Но я люблю держать карты открытыми. Знаю, что вы были когда-то близки… — Его голос затих.

— Как-то… — сказал я, ожидая, что он закончит.

— Но вы ведь знаете Гвен. Видите — все молча. Гвен!

Спицы раздраженно звякнули.

Чарльз обернулся ко мне.

— Иногда кажется, что она не слушает, — сказал он. — Но проходит время и выясняется, что она помнит каждое слово, даже то, что уж и сам забыл.

Я изучал Гвен. На лице появились легкие тени напряженных морщин. Глаза напоминали глаза ребенка, который отчаянно хочет получить что-то запрещенное и не намерен отступать от задуманного. Она взглянула на меня из-под ресниц и снова опустила глаза на вязание.

— Эй, Гвен! — сказал Чарльз. — А выпить-то гостю? Забыла?

Гвен молча встала.

Я присмотрелся к Чарльзу. Хорошо сложен, косая сажень в плечах, объемен в груди, мускулы слегка оплыли — так бывает, когда атлеты бросают спорт. Он напоминал — мог даже сойти при случае — Хаггерти, атташе Эйзенхауэра по вопросам печати. Пиджак он снял, а галстук оставил. В нагрудном кармане рубашки торчал пенал с разноцветными карандашами и миниатюрная линейка. Зажим из золотой цепочки крепил галстук к рубашке.

Гвен не забыла, что и из каких бокалов я пью. Она протянула мне, не глядя, напиток и вернулась к вязанию. С близкого расстояния я увидел, что линия от ее носа ко рту и линия ото рта к подбородку соединились. Она изменилась в худшую сторону. Морщины.

— …Но я уже перебрал лимит времени. — Чарльз рассуждал о чем-то другом, я не слышал начала. — Точный расчет по времени — это все. Впрочем, вы лучше меня знаете эти тонкости, поскольку кое-чего достигли. А мне на помощь пришла Гвен и подбросила идею о химчистках самообслуживания. Гвен, помнишь?

Молчание. Три машины, застрявшие в снежной буре.

— По правде говоря, — снова завел бодягу Чарльз, — я думал, что если мне посчастливится встретиться с вами, то я попытаюсь получить бесплатный совет. Мне необходим фирменный знак и девиз для сети моих будущих химчисток. Надеюсь, что это будет именно сеть. На большее или другое я вряд ли способен.

— Были ли наметки?

— Несколько. Но Гвен не одобрила — сейчас мне даже неудобно вспоминать их.

— Ну почему же? Пользуйся случаем.

— Чего ты хочешь, Эдди? — вступила в разговор Гвен.

Наступило молчание. На этот раз невыносимо гнетущее.

Я не ответил.

— Эдди, какого дьявола тебе здесь надо?

— Хотел видеть тебя.

— А я не хочу. Если честно, то… Убирайтесь оба!

Сначала мне не пришло в голову, что этот звук донесся из соседней комнаты. Мало ли квартир в доме? Гвен встала, открыла дверь, которую я поначалу и не приметил, и закрыла ее за собой. Из той комнаты раздавался плач ребенка.

Неужто про этот сюрприз намекал Чет?

Я взглянул на Чарльза. Здоровяк улыбнулся и пожал плечами.

Дверь открылась. На руках Гвен был малютка.

— Как насчет того, что я сказала?

Чарльз встал.

— По-моему, лучше нам…

Появление на сцене ребенка меня шокировало. Я сидел не двигаясь, потягивая бурбон, и думал — чей же он?

— Я остаюсь, — сказал я.

— Чарльз!

— Да, дорогая.

— Ты проводишь гостя?

— Да, провожу.

Она закрыла дверь. Чарльз подошел ко мне. Он был очень силен.

— По-моему, нам лучше… — сказал он очень мягко.

— Я бы хотел сначала допить бокал.

Гвен снова вышла из-за двери. Она пересекла комнату, взяла из пакета синюю стопку пеленок, надорвала бумагу, выхватила одну и обернулась к нам.

— Чарльз! — строго произнесла она. — Сегодня я хочу остаться одна. Назад не приходи. — Затем повернулась ко мне: — Извини, если мои слова прозвучали грубо, Эдди, но сегодня иначе не получается. До свидания.

Она закрылась в соседней комнате.

Последние ее слова, обращенные к Чарльзу, — «Назад не приходи», давным-давно могли бы послужить мне сигналом — мол, «потеряв» Чарльза, возвращайся. Но сегодня я в этом сомневался.

Чарльз надел пиджак и шляпу.

— Теплоход отплывает, — сказал он.

Он подошел ко мне, мягко взял бокал из руки и осторожно поставил его на стол. Чарльз был крупнее, чем его брат Чет.

— Напротив дома есть шикарный бар, — сказал он. — Я куплю вам выпить. Там и поговорим.

— Не знаю, что за собака ее укусила! — сказал он мне в баре, заказав выпивку. — Правда, она очень чувственная девчонка. Я имею в виду, что ее периоды очень коротки — 28 дней. Да вы знаете!

— В таком случае она должна быть как раскаленная сковородка!

— Хм! — потупился он. — Вам лучше знать!

Мне показалось, он покраснел.

И ребенок у Гвен от этого типа? Ну не странно ли?

Пришел официант с двумя бокалами. Чарльз пил «Александере».

— За встречу! — сказал он. — И чтобы не покидала нас удача.

— Ага, — поддакнул я, — ты имеешь в виду неудачу?

Мы рассмеялись.

— Нет, — ответил он. — Я не имел это в виду. — Он оглядел меня. — Извините, что так гляжу на вас. Я много о вас думал. Когда встречаю удачливых в делах людей, всегда стараюсь понять, как им это удалось. Вы платите налог по высшим категориям, я знаю, и работаете вы там, где сами выбрали, — вот что самое важное. Всегда уважал пишущих людей! Особенно тех, кто пишет тексты песен.

Он парень не дурак — тоже вогнал меня в лужу.

— Любишь ходить на танцульки? — спросил я.

— Еще как! А как вы догадались? Попадание в десятку! И все же? Интуиция? Обостренная чувствительность? Гвен говорила мне, что вы — медиум.

— Она имела в виду — психопат.

— Нет, она так не говорила. А вы, гляжу, еще и шутник.

— Почему ты так на меня глядишь?

— Инстинктивно вы мне нравитесь. Странно, не так ли? При всем при том, что мы оба завязаны на Гвен, я восхищаюсь вами!

— Восхищайся лучше кем-нибудь другим.

— И снова вы правы. Из-за легко возникающего восхищения у меня было много неприятностей. Я подвержен дружбе. Думаю о людях всегда хорошо. И люди этим пользуются. А вы знаете, что очень долго я думал, что любой, кто улыбнется мне и пожмет руку, — мой друг. Но я перестал быть «легковерным американцем». Так меня называл Чет. Я научил себя быть подозрительным. Это не в моей натуре, но что поделать. Здесь сложности — не начать подозревать слишком рано… в общем, моя точка зрения следующая: в жизни надо разрешить одну проблему — внутри себя попробовать стать чувствительным, снаружи — жестким. Чтобы быть самим собой.

— Чей ребенок?

— Ее.

— Да, но чей?

— Я не знаю.

— И никогда не спрашивал?

— Если захочет — расскажет.

— Тебе что, даже неинтересно?

— Гвен не любит болтать языком.

— Может, он — твой?

— Вы не поверите, но до сих пор у меня с Гвен не было сексуальных отношений.

— Но ты же ночуешь у нее.

— Иногда ей не хочется быть ночью одной.

— Ты спишь в той же комнате, что и она?

— Иногда. Я сплю на раскладушке. Той, что в углу стоит. А теперь угадаем, как вы об этом узнали?

— Я — медиум.

— И снова шутите.

— Ты не возражаешь, что я задаю такие вопросы?

— Пока нет.

— А как ты умудряешься обходиться без?..

— Обходиться без чего? Вы не поняли меня. А-а, вы это имели в виду! Она — необычный человек. Ни на кого не похожий. Я, в свою очередь, тоже. И нам наши отношения нравятся именно такими.

— Ты хотел рассказать мне про это?

— А вот сейчас вопросов довольно.

— О’кей.

— Я надеюсь, что однажды я останусь с ней навсегда. А что до остального… Пока очень запутанно. Но эта девчонка — для меня.

— Удачи тебе.

— Я не верю в удачу. Я верю в терпение.

— Вижу.

— И в понимание людей. Хотя я и скучен, если сравнить с кем-нибудь. С братом, к примеру. Я не могу много дать. Но одного у меня не отнять. Я решил взять Гвен под защиту. Ей нужен кто-то типа меня. А что до меня самого — я уже был женат, поэтому не тороплюсь. Ей необходимо время на утряску и притирку. И она старается. Вы заметили, как она изменилась?

— Да, что-то есть.

— Это заняло долгое время. Разумеется, и сейчас она иногда становится опасной. Для себя. Я слежу за окнами и ножами. Какое отличие от тех дней, когда я только встретил ее! Отныне моя цель жизни — помочь ей обрести себя.

— Это нелегкая задача.

— Но я верю, что справлюсь. Терпение и труд — все перетрут. Верь — и произойдет чудо. Эта девчонка — настоящий клад, а с первого взгляда не разберешь. Умна как дьявол, впрочем, вы это и так знаете. Буду откровенен. Сначала — вы ее мучили, потом — мой брат Чет. И ни один из вас не сделал ей ничего хорошего. Я пришел к нему как-то. Он кричал на меня… переступая границы приличий… пришлось мне подучить его кулаком…

— Ты его избил?

— Пришлось. Я не хотел, чтобы их отношения продолжались.

— И?..

— И они прекратились.

— Может, Чет и прав, может, она сама…

— Мне плевать, чем она там ему не угодила! Больше ее никто не обидит. — Он мягко улыбнулся, глядя на меня.

— Чей ребенок?

— Я уже сказал, что не знаю.

— И тебя не?..

— Абсолютно. Он — ваш?

— Я тоже не знаю.

— Он — ее ребенок. Остальное не имеет значения.

— Может, она тоже не знает. — Я рассмеялся.

Он нахмурился.

— Смешно? — сказал он. — Но такие вещи разрывают девчонок ка куски. Пожалуйста, не приходите к ней больше.

Я взглянул на него. Лицо Чарльза выражало решительность.

— Будет очень жаль, если вы к ней придете, — сказал он.

— Обещать не могу.

Он допил свой «Александерс», нахмурился, уставившись на стол.

— О’кей, — наконец произнес он.

— Что о’кей?

— Это значит, чему быть — того не миновать.

Он еще раз изучающе посмотрел на меня, повернулся и позвал официанта.

— Тебе никто не говорил, — сказал я, когда он надел пиджак, — что ты — вылитый Хаггерти, атташе по делам Эйзенхауэра?

— Я похож на Оскара Хаммерштайна. Вы знаете, кто он?

— «Оклахома».

— Правильно. И другие мюзиклы. — Он замолк. — Не думаю, что Гвен полюбила бы такого бессовестного негодяя, каким вы прикидываетесь. Я не слишком прямолинеен?

Подошел официант.

— Еще минуту? — спросил меня Чарльз.

Когда я кивнул, он, вместо того чтобы расплатиться, заказал еще пару.

— Оскар Хаммерштайн — мой идеал.

— Мне как-то не пришло в голову, что ты можешь быть с ним знаком.

— Я был вторым помощником электрика на первой записи «Король и я».

— Хм, вот как! Я и не знал.

— Не надо делать из меня идиота, мистер Арнесс! Я вовсе не дурак. — Он быстро оправился от вспышки гнева, но я заметил, что ему не хотелось выдавать свои эмоции. Когда он заговорил, голос его вновь был мягок. — До встречи с мистером Хаммерштайном я всегда представлял текстовиков песен эдакими перекати-поле с парой мексиканских бобов меж ног. Но во время работы, понаблюдав за ним, я понял, что он и мистер Ричард Роджерс во всех случаях оказывались самыми толковыми и деловыми людьми в театре. И все же они — как Ките и Шелли наших дней! Вы понимаете?

— Не совсем.

— Они написали о любви лучше всех в наше время. Они к тому же хорошие бизнесмены — никто не сумел взять с них больше налога, чем надо. Их зубы остры и крепки. Теперь понятно?

— Уже теплее.

— Опасность с таким парнем, как я, состоит в том, что такой парень, как вы, может с чего-то решить, что ему удастся перехитрить меня.

— Вот теперь яснее некуда!

— Мой мягкий тон и прямота, я честно сказал, что вы мне нравитесь, можно подумать, что… Но это ничего не значит. Вот почему я смотрел в оба глаза на мистера Хаммерштайна. Он ничего не имеет против соседа, он ему — брат, но можно ли представить, чтобы он позволил ему завести шашни с его женой? Можете ли вы себе представить, что было бы с соседом, вздумай он попробовать?

— Другими словами, ты мне угрожаешь.

— Я рассказал вам про мистера Хаммерштайна.

— У меня глаза слипаются.

— Я люблю Гвен, мистер Арнесс. И никому не позволю ее обидеть. Я избрал сам себя в комитет, состоящий из одного человека, и Гвен — единственная повестка дня.

— Я понял.

— Отлично. На улице — моя машина. Вы ничего не имеете против, если я отвезу вас в отель?

Хотел убедиться, что я уйду. Высадил меня прямо перед отелем и изобразил церемонию проводов согласно этикету. Его все еще смущало, что я ему нравлюсь.

Перед тем как он собрался отъезжать, я спросил его:

— Тебе не станет легче, если я скажу, что я нищ как церковная крыса?

— В чем-то, конечно, легче, — ответил он.

Он должен ощущать своим подсознанием, думал я, шагая к лифту, что он на пути к тому пределу, за которым вообще ничего не сможет понять. Молоко на губах не обсохло. Вся его короткая жизнь еще не подготовила его к встрече с таким явлением, как Гвен.

Эллен отсутствовала. На кровати лежала записка: «Дорогой папка, никак не удается встретиться? Целую. Эллен. Будь осторожен, как я».

Внизу наискосок я приписал: «Завтра. Это уж точно».

Я прошел в ванную, почистил зубы, сполоснул рот. Затем отправился вниз.

Там царил хаос какого-то открывающегося праздника.

А перед отелем на другой стороне улицы в своей машине меня сторожил Чарльз. Я первым увидел его и быстро вернулся в отель. Расположение черного входа я прекрасно знал и, бывало, не раз им пользовался.

Когда я позвонил в квартиру Гвен, автомат открытия двери подъезда сработал моментально. Дверь квартиры открыла сама Гвен. Ее серьезность можно было расценить двояко: или она ждала меня, или ей было наплевать, приду я или нет.

— Ты ждала меня? — спросил я.

— Нет, почему? — ответила она.

Эти ее «нет, почему» были обычной уловкой. Это была ее тактика: податься назад, заставить противника открыть план сражения и уже по известному определять меру и способы обороны.

— «Нет, почему» что?

— Ничего, а почему ты спрашиваешь?

Противники стоили друг друга. Ни один своих секретов другому не выдал.

— Вообще-то, я думала, что ты можешь прийти.

— А что это значит?

— Это значит, моя ошибка заключалась в том, что я позволила тебе узнать об отсутствии сегодня ночью Чарльза.

— И ты не хотела видеть меня?

— Конечно, не хотела. С чего тебе взбрело в голову, что я могла хотеть?

Мне как-то и не пришло в голову, что она говорит правду.

— А Чарльз всегда такой послушный?

— Не всегда. Налей себе, ты плохо выглядишь.

Она ушла в детскую.

— Чей ребенок? — спросил я.

— Мой.

— Что это значит?

— Это значит, что от его отца мне ничего не надо.

— Кто отец?

— Ему не требуется признание отцовства. Ему ничего не потребуется. Фактически это не его отец. Разве что биологически. А биология — дело прошлое.

Я подумал, что ребенок похож на меня.

Она включила радио. Передавали музыку для полуночников. Неужто мы собирались вечерять?

Существовал один способ узнать ответ не только на вопрос, но и вообще на все, что она скрывала.

Я подошел к ней, согнувшейся над кроваткой. Мне показалось, что груди ее стали меньше. Но талия и бедра остались прежними. Я помнил ее ягодицы. И ноги. У меня к ногам влечение гангстера. Я люблю только совершенные формы. Ее ноги — сказка. Выточенная из слоновой кости, каждая состоит из лощин, впадин, закруглений, и каждая нога идеально прямая.

Теперь я жаждал ее. Мой голод женщины не был влечением вообще. Я не касался тела женщины долгие месяцы, но не чувствовал себя ни ущемленным, ни изнывающим. Но сейчас я задрожал от желания.

Не оборачиваясь, она сказала:

— Как он тебе?

Она меняла пеленки. Крошечный розовый птенчик открылся моему взору. Мешочек под ним уже горделиво свисал, тугой, настоящий. Отверстие уретры было темнее, чем остальное. Цвет был знаком мне. Мой, подумал я.

Я прижался к ней сзади. Она выпрямилась и сказала: «Извини!» Ее голос потеплел. Гвен взяла ребенка на руки, отнесла его в кроватку. Пока она укладывала его, он махал ручонками и пускал пузыри. Рука Гвен протянулась к мальчишке, будто приглашая его познакомиться со мной. Она отодвинулась в сторону, за металлическую перегородку, — я увидел всего пацана и познакомился с ним.

— У него бровь аристократа, — заметил я.

— При рождении ее не было.

Мы перебрасывались фразами, а малыш запутался в пеленке и начал возмущаться, больше сердясь, чем испытывая боль. Он уставился на меня, а я не знал, что делать. Гвен молча распутала его, молча и серьезно. Она помогла ему с каким-то уважением, как женщина помогает мужчине, испытывающему затруднения. Распутав, она перевернула его на живот. Он тут же поднял голову и посмотрел прямо перед собой, как рассерженная черепашка.

— Не любит ситуаций, когда он бессилен, — сказала она. — Очень высокомерный.

— С его шеей ничего не случится? Голову ему так можно держать?

— То, что он может делать, — он делает. Через минуту увидишь, он устанет, голова опустится, и бай-бай. Смотри! Видишь?

Она с ребенком, казалось, имела свой, особый мир, куда мне хода не было. «Нам ничего от тебя не надо», — казалось, говорила она.

Я, стоя сзади, обнял ее и начал опускать руки. Все ниже и ниже.

— Не надо, — сказала она, но не шевельнулась.

Я обнял ее за талию.

А вот теперь, подумал я, мы выясним, что же здесь, черт возьми, происходит!

— Сохранила фигуру, — сказал я.

Она не шевелилась. Я просунул руку между ее ног и обхватил ее живот. Что-то от нее передалось моей руке — она не хотела.

Но я никогда не тороплюсь.

Ребенок хотел что-то сказать, поглядел на нее.

Гвен выскользнула из моих жестких объятий. Ее тело было бесплотным. Она села на кровать, погладила затылок сына и верх лба, где собрались морщинки от усилий держать голову на весу. Ребенок заснул.

— Потом посмотришь, какой он высокомерный!

Я сел рядом с ней. Слова ее были ясны.

— Гвен.

— Молчи.

— Почему?

— Потому что все, что ты ни скажешь, — это не то. Не надо ничего говорить.

Она тосковала по мне. С тех самых пор, как я звонил прошлой ночью. Это было видно невооруженным глазом. Уже с того момента, как она услышала мой голос, она все знала. Как знает любая женщина, независимо от того, что она говорит, — все, что с нами случится, будет происходить в комнате, дверь которой закроется.

Когда я вошел в нее, она была готова к этому. «Теперь мы узнаем, что есть что на самом деле!» — еще раз подумал я.

Я любил ее медленно. Я не хотел торопить тот миг преображения ее женской сути. Я понял также, что, как и во мне, в ней под защитным покровом жило что-то для меня, то, что она не могла понять рассудком и отторгнуть, то, что навсегда было моим, то, что даже спустя многие месяцы было достаточно сильным, чтобы преодолеть выросшую враждебность ко мне.

И она снова была права, приказав мне молчать, потому что «акт сексуального союза» — единственное, что может помочь рассеять недоверие и укоротить дистанцию между нами.

Но даже сейчас она не раскрывалась полностью. Она решила бороться до конца.

Обычно, если я долго не сплю с кем-нибудь, извержение семени следует быстро. Но с ней я делал нечто другое, это была не любовь. Я разрушал ее последнее убежище.

Я просунул руку под нее и приподнял ей таз. Она все еще молчала, но тело уже подавалось ко мне. Ее глаза смягчились, напряжение спало. Ее решимость исчезла. И я увидел тот ее взгляд, который помнил.

Несмотря на все ее попытки сдержаться, она отдавалась мне, как раньше.

Но все еще молчала.

Неожиданно я снизил темп и остановился.

Это взбесило ее.

— Не останавливайся! — взмолилась она. — Ну, продолжай!

Я начал. Очень, очень медленно.

Затем услышал ее шепот: «О Боже, я в раю!»

Слова были обращены не ко мне. Противоречия в глазах и голосе не было, но на меня она не смотрела.

Развязка приближалась.

Неожиданно она начала двигаться в такт мне. Рано или поздно это все равно должно было случиться. Она хотела без конца и начала встречать мои движения с силой, которую женщины всегда получают неизвестно откуда, с силой, всегда удивлявшей меня. Она стиснула меня, как стискивала раньше, отсекая все прочь, не слыша, не видя, вычеркивая свое существование из времени и места, стараясь достичь того предела, где боль и наслаждение — одно целое, освобождаясь и ликуя. Я понял, что я для нее — целый мир, а это было то, что я хотел. Только это.

Она была в раю.

Это я ее туда доставил. Я не останавливался.

Затем она закричала: «Что ты делаешь со мной?»

А затем попросила: «Не надо меня так любить!»

И лишь затем сдалась окончательно. Уронила голову назад и закрыла глаза. Когда она открыла их и посмотрела на меня — в них не осталось ничего сокрытого.

Я подумал, что сколько бы противоречивых чувств, ненависти, любви она ни выплескивала бы на меня, сколько бы ненависти ни выплескивал бы на нее я, у нас не оставалось выбора. Мы обречены на жизнь вместе.

И, может, все наши ненависти лишь добавляют остроту восприятию?

Затем пришла моя очередь, и я позабыл все на свете — все вернулось на круги своя. Я ничего не помню, мы — пара тел — будто умирали, и она держала меня, будто я собираюсь покинуть ее, покинуть на этот раз навсегда. И помню, что, когда я наконец взорвался, она кричала и говорила что-то, чего я не мог понять. И даже потом я все еще был в ней, по-прежнему желая ее и любя ее.

Мы лежали в тесном обруче наших объятий долго. Потом она отодвинулась и взглянула на сына. Тот спал.

Теперь агрессором стала она. И на этот раз, в лучшее время жизни всех без исключения людей, мы забыли все наши различия. В мире никого и ничего не осталось — только мы. Это было совершенство.

Уже потом, когда мы обессилели, я подтянул подушку к ее голове и лег на вторую половину. Мы лежали на подушке лицом друг к другу. Я был в ней.

Так мы спали около часу — не больше, — когда зазвонил телефон. Мы проснулись, ничуть не тревожась, потому что после происшедшего ничего страшного произойти просто не могло. Еще в полусне она пробормотала в трубку: «Спасибо, Чарльз». Тон ее был спокойный и нежный. Чарльз звонил ей, напоминая, что уже шесть часов и пора кормить ребенка. Мы повернулись к детской кроватке и посмотрели на малыша. Сын счастливо спал.

— Он подождет! — сказала она.

На этот раз мы любили друг друга без спешки, в охотку. Куда подевались противоречия?

Все линии забот, все морщины разочарования на ее лице разгладились и исчезли. Ей стало лет четырнадцать. Ее глаза стали мягкими, как шелк, мягкими, как все, что любит в природе, что становится мягким, когда приходит его время.

Я хотел рассказать ей, как я тосковал о ней, о том, что послужило причиной приезда в Нью-Йорк, обо всем. Она сказала: «Тсс!» — и я подумал, что расскажу ей все позже.

Мы слушали, как звуки просыпающегося города наполняли улицы. Разные машины, мчащиеся, едущие, грузовики, легковушки, только направляющиеся или уже возвращающиеся, — целый каскад.

Наконец раздался шум первого автобуса, спешащего по шоссе. Мы подошли к окну и выглянули. Небо на востоке было грязно-розовым.

Сынишка Гвен подал признаки пробуждения. Увидев мать, он резко замахал ручонками. Я стал наблюдать, как она разворачивала его, мыла и вновь заворачивала в чистую пеленку. Гвен напевала старую детскую песенку:

Дитя расплылось в улыбке. А я уже перестал думать, чей он.

Затем она стала кормить его. Поначалу он высокомерно (действительно!) отбивался, а потом так сильно прикусил ее грудь, что она закричала: «Ой, сукин ты сын!» Мальчуган, пока сосал грудь, не отрывал от меня глаз.

Когда он насытился, я сделал то же, что и он, — попробовал молока Гвен. Оно оказалось сладким-пресладким, как ваниль.

Мы с Гвен снова легли в постель и лежали в первый раз за ночь без движения. Любовь истощила нас. Я — на спине, она — рядом, перебросив ногу через меня, рука на моей груди, голова — на моем плече. И вот в этой позе, помнится, она и объявила о своем обручении.

— Ему еще не сказала, но сама уже все решила. Я выйду замуж за Чарльза!

Я промолчал. Мы лежали, наши тела в объятиях друг друга, а я молчал.

— Он — лучший из тех, кого я знаю. Он также — единственный, кто любит меня без претензий.

— Ты хочешь сказать, что он не обращает внимания, с кем ты спишь?

— Он любит меня такой, какая я есть.

— Да-а. Может, ты и права.

Когда я закивал согласно головой, она сжала меня.

— Я люблю его. Я люблю его странным образом. Не так, как обычно.

— Как же?

— Он спас меня. Я ему дорога! Если хочешь, слушай.

— Слушаю.

— Когда ты бросил меня и уехал в Калифорнию…

— Я не бросал тебя, ты сама ушла!

— Будем препираться или?..

— Хорошо, молчу.

— Я хотела отомстить тебе, и сразу же. В аэропорту села в такси и помчалась прямиком к Чету. И три месяца безвылазно жила у него.

— Кто отец ребенка?

— Не твое дело. После тебя через рану в душе мог пройти катафалк, а от Чета пришлось вытерпеть еще! Однажды я сказала ему, что опять происходит сделка, опять договор — улица с односторонним движением. И бросила его. В общем, ничего интересного ни о Чете, ни после него… Я устроилась в Бронксе и начала проедать сбережения. Один парень, с которым я давно была в Нью-Йорке, нашел мне работу на дому. И время шло…

Она кинула взгляд на сына.

— …Затем наступил день. Его я помню отчетливо.

Анди должен был родиться через месяц. В госпитале сказали: вноси залог. Немедленно. Денег у меня не было и пришлось спросить себя, к кому я могу обратиться, другими словами — кто мой друг. В тот день я перебрала в памяти всех, кого знаю. Затем написала письмо Чарльзу, в котором попросила прислать пятьсот долларов. Без объяснений. Его я едва знала. Встречались несколько раз у Чета. И я для него была очередная забава брата, с которой тот собирается развязаться. Но через два дня в почтовом ящике лежал перевод. И никаких вопросов!

— Какого дьявола ты не написала мне?!

— Я и рассказываю почему! В общем, поехала в центр снова. Со мной был Анди. Мне повезло — нашлась хорошая работа! Опять на дому, с достойными людьми. Я чувствовала себя… Ну, взгляни на Анди!

Я взглянул.

— Понял? Хуже некуда. Потому что там мы были ничто. Мне нужен был отец для него. Поэтому я села и обдумала, как мне жить дальше. У меня появился шанс начать все сначала. Я должна была спокойно все взвесить и, не дергаясь, решить. Мне действительно повстречался человек, который мне нравился. И не как раньше, шалтай-болтай! Я даже думала, а выдержу ли я вообще воздержание и все такое прочее. Так или иначе, мне никогда не везло в постели. Я долго и упорно думала, кто я? Что мне еще от людей надо? Я пыталась найти для себя единственно правильное! Ты понимаешь?

— Я понимаю.

— А потом все получилось как-то естественно. Я не спала со всеми подряд, а только если думала, что будет толк. Но ты ведь знаешь, как я не люблю оставаться по ночам одна. Как-то вечером я позвала Чарльза к себе, просто чтобы скоротать время. Закончилось тем, что он стал заходить. Оставался ночевать, но ко мне не приближался. Это удивляло меня, потому что я видела, что нравлюсь ему… Но он ни разу не позволил себе… Если бы и попытался, мне пришлось бы сказать ему, что как партнер он мне не нравится.

— А он знает об этом?

— Да, я уверена, потому что вскоре стал оставаться регулярно. Три или четыре раза в неделю. Спал на раскладушке, вон там…

— И что, ни разу?..

— Ни разу. Я сказала себе, что половину семьи имею, хотя бы одну половину, куда уж там!..

— Он знал, что ты иногда бываешь с другими мужчинами?

— Разумеется. Я всегда говорила ему, с кем… когда…

— В красках?

— Все-все. Будто он — не он, а моя подружка!

— С ним что-то не в порядке?

— С ним все о’кей!

— А что он делает, когда ты уходишь к другому?

— Остается сидеть с Анди. Анди его с ума сводит!

— А когда тебя нет всю ночь?

— Он знает, что делать. Кормит, спать укладывает.

— Ну, а если тебе хочется пригласить кавалера сюда?

— Я говорю Чарльзу — не приходи. Ты слышал, как я сказала ему вчера? Вот так же.

— И что он?

— Он считает, что его упорство будет вознаграждено. А я могу сказать свое мнение. Мне нужен кто-нибудь типа Чарльза. Время от времени мне нужно кое-что еще, а это — две разные вещи. То, что я внушаю Чарльзу, а именно — веру в него до конца жизни, — переделывает и его. Скажи, ведь, по правде говоря, в сексе есть что-то, что заставляет человека превращаться в негодяя, если ты дашь ему понять, что он тебе небезразличен? Или в новизне. Понимаю, женщине не пристало так рассуждать, но я говорю себе: кто я есть? Итак, я поняла, что мне нужны два человека, и я начала искать второго. Ты знаешь, что самая трудная задача отыскать в этом городе парня, который просто тебя любил бы по-дружески. Повторяю — любил и уважал. Поясню. Вот ты приходишь на свидание, все пристойно, начинается нормально, на первый раз даже постель в порядке, а затем начинаются фокусы. Забудь про коньяк! Вечером все и так пьяны! Для начала от марихуаны, потом от «колес» всех цветов и размеров, от конфет с хитрой начинкой и так далее, еще хуже. После накачки наступает время секса, если у кого еще остается желание. Но от просто постели уже сводит скулы, поэтому от пар переходят к «два и один», «два и две», затем — общая свалка, повальная похоть, и ты в цирке, на арене!

Она глубоко вздохнула.

— Был, помнится, у меня один парень. Нравился мне. Писал для одного журнала, полиглот, везде был, все знает, понимаешь, да? Интересно было говорить с ним, ни за что не угадаешь, что он предпримет или скажет, а такие мне нравятся. Скакал по всему шарику. В общем, такая у него была работа. И мне тоже это не мешало, я имею в виду Чарльза. Я виделась с ним несколько раз и начала подумывать, что он тот, кто мне нужен. Затем он появился здесь, да не один, а с негритянкой — хотел развлечься втроем. Но для затравки хотел бы посмотреть на нас с негритянкой. Я ничего не имею против негритянок, но женщины для меня — только женщины, а не партнеры в постели. Я в этом плане старомодна. Выяснилось, что для нее это тоже сюрприз! Поэтому, когда этот извращенец вышел из ванной в халате Чарльза, я взбесилась, прыгнула на него, негритянка за мной, и мы отделали его так, что ему пришлось улететь на две недели в Нассау, подлечиться на солнышке. Синяков и царапин мы наставили ему достаточно. Сидел там, пока все не прошло!

В общем, бомбу взорвало, и меня опять смыло на дно. Мотало, мотало, и если бы не Анди… Однажды ночью я была способна только на две вещи — или перерезать себе вены, или позвать Чарльза.

Он пришел сразу. Не знаю, заметил ли он, что я — на краю. Он сел и начал что-то болтать, как обычно. Твое молчание приводило меня в ужас, а Чарльз всегда что-то говорит, слушать его не обязательно, потому что знаешь, на уме у него ничего дурного. А все, что он думает, он тут же говорит.

Затем я поняла, что терять его никак нельзя. Я пошла на большой риск и сказала ему всю правду. Я сказала ему, кто я, кто он для меня, что я люблю его, искренне люблю, но вот отношения мужа и жены между нами вряд ли когда будут возможны. Я рассказала ему все про себя, все, чем я занималась, и все, что видела в своей жизни, — полную коробочку! Такой рассказ что-нибудь да значит, ведь никаких тайн не остается! Он сидел на стуле и рисовал в блокнотике. Я сказала ему, что не хочу быть такой, какая я есть, что как-то у меня получалось быть другой, но не знаю, получится ли еще. Но я не знаю, сказала я, не уверена, к примеру, что если увижу тебя, то все останется как прежде. И ты уйдешь. И все-таки ты сам вчера видел, он — сама обходительность, вежливость, даже обожание тебя. Ему и подружиться с тобой хотелось. А ты со своей гадкой ухмылкой!

А той ночью, когда я все сказала, он показал мне, что писал в блокноте: «От Чарльза — Гвен! О’кей на любых условиях!» Или вроде того! Он был на флоте, воевал, сидя в радиорубке, и, наверно, там научился жить в постоянной опасности, а домой отписывать бодрые письма.

— Минуту, — сказал я. — Ты собираешься поделиться с ним впечатлениями от этой ночи?

— Я сама натворила — мне и отчитываться. Но он может обидеться на тебя. И что в этом хорошего?

— Гвен, хочешь, я предреку твою судьбу? В один прекрасный день он зарубит тебя топором.

— Может быть.

— Ты думаешь, у него достанет сил терпеть тебя такую?

— Он хочет жениться на мне. Это — его идефикс.

— На тебе такой?

— Он говорит, что я изменюсь. И я тоже не хочу оставаться такой. Я не хочу чувствовать себя в полной зависимости от пушки меж твоих ног. Для меня секс не так уж много значит — с тобой, с кем другим…

— Я не верю тебе, — сказал я.

Тут из коридора донесся звук открываемой двери. Кто-то открыл дверь снаружи и мягко, но внушительно зашел. Затем раздался вдох промедления и Чарльз тихо произнес:

— Гвен?

— Да, Чарльз, — ответила она. — Но… — И Чарльз, начавший тихо открывать дверь в комнату, остановился. — Я не одна, приди попозже.

Возникла пауза.

Гвен спросила:

— Чарльз?

— Хорошо, — ответил он. — Я ухожу.

— Спасибо, Чарльз.

— Зайду потом, — сказал он.

— Пожалуйста, — сказала она.

Дверь квартиры плотно закрыли. Потом щелкнул запираемый звонок.

Через минуту, когда я подошел, чтобы поцеловать ее, она оттолкнула меня.

— Я хочу спать, — сказала она.

Я ушел в другую комнату и оделся.