Семь смертных грехов Германского Рейха в Первой мировой войне

1. Отставка Бисмарка

Первой из больших ошибок, совершённых Германией, было то, что она вообще послужила причиной Первой мировой войны. Именно это она содеяла.

Это не имеет ничего общего с "ответственностью за войну". Если говорить про "ответственность за войну", то после Первой мировой войны со стороны победителей были лицемерие и притворство. Вина предполагает наличие преступления, а война в то время не была преступлением. В Европе 1914 года она была ещё законным учреждением, совершенно почтенным и даже доблестным. Кроме того, она вовсе не была непопулярной. Именно война 1914 года не была такой нигде. В августе 1914 года ликовали не только в Германии, но точно так же в России, Франции и Англии. Все народы тогда чувствовали, что война снова на пороге, и все приветствовали её начало с чувством освобождения. Однако то, что она оказалась на пороге, было заслугой Германии.

Большой перелом между миром и предвоенным состоянием случился на рубеже столетий. И что изменилось тогда – так это политика Германии. Более ничего. Последнее десятилетие 19 века принадлежало к самым мирным в европейской истории. И это также было в большой степени заслугой политики Германии. При Бисмарке и ещё в первые годы после Бисмарка политика Германии была явно выраженной политикой мира, и в Европе был мир. Примерно с 1897 года в политике Германии произошёл резкий перелом. Теперь она больше не была политикой мира. И отныне у Европы не было гарантированного мира, но были кризис за кризисом и перспектива войны.

Это не означает, что в предшествовавшие десятилетия не случалось никаких ситуаций напряжённости. Напряжения всегда существуют в системе суверенных государств. Одним из старейших и наиболее привычных напряжённостей был, например, "восточный вопрос" – стремление к независимости балканских народов, под воздействием которого Оттоманская империя медленно разрушалась и которое также угрожало империи Габсбургов. Россия содействовала этому освобождению балканских славян от зависимости. Австрия и Англия тормозили его. Первая – поскольку она от этого ощущала угрозу себе, вторая – потому что не хотела допустить Россию в Средиземное море. Всё было давно привычным и сыгранным. Из-за этого войну не начинали. Когда на Балканах происходило новое восстание, новый инцидент, в действие вступал "европейский концерт" великих держав, и дело каким-либо образом улаживалось. Так происходило на протяжении десятилетий. Это могло так продолжаться ещё в течение десятилетий, в том числе в 1914 году.

Другое напряжение царило в самой Германии. То, что с 1871 года на том месте, где прежде находилась самая малая из европейских держав, Пруссия, неожиданно образовалась самая большая и самая сильная держава – Германский Рейх – было огромным потрясением привычного европейского равновесия сил. Добиться изменения без всеобщей войны – то было непростым делом. А приучить Европу к новому соотношению сил было ещё более сложной задачей. Бисмарк ещё знал, насколько трудно это было, и создавал это посредством чрезвычайно осмотрительной, мудрой политики, которая ограничивала интересы Германии и делала их обозримыми, а также тщательно избегал наступать на ноги другим великим державам. Он создал доверие к новому Германскому Рейху. Его преемники создали всеобщее недоверие. Если хотите посмотреть, как выглядит политика мира Германии, следует рассмотреть лишь политику Бисмарка после 1871 года. Чтобы понять, что политика его преемников не была политикой мира, требуется только сравнить её с политикой Бисмарка. Разумеется, и преемники Бисмарка не хотели войны ради самой войны, как и Гитлер позже. Однако они хотели теперь таких вещей, которые нельзя иметь без войны. Бисмарк всегда осознавал, что существование Германского Рейха для Европы не было само собой разумеющимся. В колыбель ему он положил "смертельную вражду" Франции. С 1878 года были испорчены прежде хорошие отношения с Россией, и Германия ощущала, что ей приходится идти на союз с Австрией. Отныне в воздухе постоянно висели две опасности: союз между Россией и Францией и война между Россией и Австрией, в которую может быть втянута Германия. Бисмарк знал, как избежать обеих опасностей, и управлял с бесконечной заботой и виртуозностью. Довести дело до войны на стороне Австрии против России и Франции никогда бы не пришло ему в голову; и ещё менее – без нужды вступать в спор с Англией. Однако и то, и другое сделали его преемники. Это не было преступлением; по тогдашним понятиям это было их законное право.

Но это была ужасная ошибка, и это было причиной Первой мировой войны.

Каждый грех начинается как грех мысленный, и каждая ошибка начинается как ошибка мысли. В том числе и эта. Прежде чем изменилась немецкая политика, изменилось немецкое мышление. Немцы не ощущали себя больше как удовлетворённое государство. Они ощущали себя неудовлетворёнными, чересчур обделёнными; в то же время они чувствовали свою растущую силу. Мысль о "прорыве", о "мировой политике" и о "немецком послании" охватила Германию – настроение прорыва и взрыва. Это проявлялось сначала в книгах и газетных статьях, университетских лекциях, манифестах и основаниях союзов, затем также в политических решениях и дипломатических акциях. Приблизительно с последнего пятилетия 19‑го века весь немецкий оркестр вдруг заиграл новую мелодию.

Систему мира в 19 веке можно сформулировать в одном предложении: в Европе царило равновесие, а за пределами Европы царила Англия. Бисмарк никогда не желал ниспровержения этой системы; он лишь хотел внедрить в эту систему единый и могучий Германский Рейх, и это ему сделать удалось. Его преемники хотели систему свергнуть и заменить другой. В будущем это должно было определяться так: за пределами Европы царит равновесие, а в Европе царит Германия.

На континенте Германия не должна больше быть одной из равных - она должна быть ведущей и устанавливающей порядок державой. А в мировом океане и заморских краях Англия не должна больше быть осуществляющей гегемонию державой – она должна быть только одной среди равных. Старая европейская система равновесия должна теперь, в век империализма, быть расширена до всемирной системы равновесия, и это новое мировое равновесие должно вынудить пойти Англию на уступки, как столетия назад европейская система равновесия вынудила пойти на уступки прежние континентальные ведущие державы – Испанию, Францию. Такова была теория, которая с конца девяностых годов высказывалась лучшими академическими и публицистическими головами тогдашней Германии во всё новых вариациях. "Мы не хотим никого затмевать, но мы также желаем места под солнцем" – а именно не только, как прежде, по милости Англии. Поэтому Германия теперь неожиданно стала полагать необходимым иметь большой военный флот и начала его строить. "Наше будущее находится на воде".

Вот и прекрасно! Почему же нет? Английское господство на морях и океанах не предписано богом; нигде не написано, что оно однажды не будет заменено другой системой. Только вот что: у Германии, собственно, не было конфликта с Англией. Англия ничего ей не сделала. И она и не оспаривала у Германии её пару колоний. С другой стороны, то, что Англия откажется от роли владычицы морей, едва ли следовало ожидать. То, что Англия неминуемо станет врагом, когда без необходимости будут оспаривать её прежнее ведущее положение мировой державы, как раз было нетрудно предвидеть. Но разве у Германии с унаследованной враждебностью Франции и России не было достаточно забот на шее?

Это соперничество ощущалось, разумеется, во время до и после 1900 года, когда в Берлине зарождались роковые решения. Правда, франко-русский союз, который Бисмарк осознанно предотвращал на протяжении 12 лет, осуществился вскоре после его ухода. Однако между Россией – Францией и Германией – Австрией царило равновесие, возможно даже легкое преимущество в пользу Германии, поскольку Германия совершенно сама собой становилась всё сильнее, а Россия (правда, и Австрия также) вследствие внутренних кризисов скорее, слабее. Во всяком случае, русско-французский двойственный союз не был агрессивным.

Однако он естественно мог стать таковым, если Германия станет соперничать со своим новым противником, Англией. Оба вместе, мировой конфликт с Англией за "место под солнцем" и европейский конфликт с Францией и Россией за господство на континенте, были несомненно слишком много для Германии, даже для немыслимо сильной Германии 1900 года. Это было видно невооружённым взглядом. Германия должна была бы по меньшей мере выбирать, если уж она не желала удовлетвориться достижениями Бисмарка.

Она могла ещё в 1900 году дать отбой только начавшемуся конфликту с Англией и заключить союз с Англией: это было ей предложено. Это возможно означало бы раньше или позже войну на два фронта в Европе, но с Англией в качестве союзника и потому с настоящими видами на победу. Германия отклонила предложение и тем самым дала Англии окончательный сигнал, что немецкий вызов был серьёзным. Однако если бы Германия в действительности имела в виду вызов серьёзным, то тогда она бы помирилась с Францией и Россией и могла бы получить союзников против Англии. Это ей не было предложено. Она должна была сама проявить для этого инициативу. Но на это и в самом деле были намёки. Франция и Россия в новой империалистической системе мирового равновесия, которую Германия хотела создать за счёт Англии, стали бы необходимыми партнерами и при этом также кое-что выиграли бы. До 1900 года они и без того были в сфере флота и колоний более сильными конкурентами Англии, чем Германия. Континентальный союз против Англии не был немыслимым.

Но если Германия хотела этого добиться, она должна была бы посчитать, чего это стоило: тогда она должна была бы вернуть Франции Эльзас-Лотарингию или по меньшей мере Лотарингию; она должна была бы дать России на Балканах свободу действий, даже, возможно, впоследствии иметь в виду раздел империи Габсбургов с Россией. Тому, кто играет в шахматы, не следует опасаться жертвенных комбинаций.

Германия не думала об этом – в самом буквальном смысле. Она вообще не позволяла возникать мыслям такого рода, они не приходили ей на ум. Она ощущала себя слишком сильной для этого. Она полагала, что ведущее и господствующее положение на континенте, которое ей требовалось для состязания с Англией, у неё уже почти наверняка в кармане. Кроме того, она полагалась на то, что Англия с Францией, а теперь и с Россией, никогда не смогла бы сойтись: противоречия выглядели слишком большими. Государственные деятели Германии 1900 года смотрели на всех очень свысока. А с ними и немецкое общественное мнение.

За это поплатились. Жертвы в отношении Франции и России, которые Германия полагала ненужными, чтобы из противников сделать союзников, предложила Англия. В 1904 году она с уступками уладила свои колониальные конфликты с Францией, в 1907 – году с Россией. Тем самым Германия была "окружена". Не будет некорректным сказать: она сама себя окружила. Теперь в сущности был бы правильный момент оценить перспективы и сократить свои требования. Ничего необратимого ещё не произошло, на войну еще никто пока не устремился. Ещё не было бы невозможным те узлы, что затянулись, осторожно снова развязать. Однако тогда, как и сегодня, по одежке протягивать ножки, отказываться от недостижимых целей, признаваться себе в ложных расчётах и снова осмотрительно отказываться от провалившейся политики, было слабым местом Германии. Лучше удвоить ставки! Лучше идти напролом!

За заключением англо-французского союза в 1904 году последовал марокканский кризис 1905 года, вслед за англо-русским союзом 1907 года – боснийский кризис 1908 года. Детали и поводы этих кризисов сегодня стали неинтересными. Вслед за чем они случились, было вот что: в обоих случаях Германия угрожала новым друзьям Англии войной, в 1905 году Франции, в 1908 – России. В обоих случаях она войны всерьёз не желала. Она желала запугать и продемонстрировать своё военное преимущество; и это удалось ей оба раза слишком хорошо. В 1905 году Франция, в 1908 году Россия отступились перед "сверкающим сопротивлением" Германии; однако (естественно) со скрежетом зубовным и с решением позаботиться о том, чтобы у неё в другой раз это не прошло. Успехи от запугивания всегда мстят за себя. Отныне всерьёз нацелились на войну.

Потому что теперь старый континентальный антагонизм, который стал давно почти спящим, стал легковоспламеняющимся. Теперь неожиданно стало ясно, что Германия за континентальное господство, которое ей до того казалось почти незаметно прираставшим, сначала ещё должна будет побороться. Теперь началась гонка вооружений на земле. Теперь повсюду государственные деятели начали ориентироваться на войну. После второго марокканского кризиса в 1911 году, в котором Англия впервые открыто поддержала Францию, Европа жила в явной предвоенной атмосфере: увеличение численности сухопутных войск в Германии, трёхлетний срок военной службы во Франции, огромное вооружение также в России – и повсюду соответствующее публицистическое сопровождение. Теперь вопрос был уже не "будет ли", а скорее лишь "как" и "когда". При этом не следует оставлять без внимания, что в гонке сухопутных вооружений Германия, как и было задумано, до 1914 года выигрывала в относительной силе. Однако после 1914 года до примерно 1916-1917 она стала отставать.

Остановимся на этом месте. Мы прибыли теперь в точку, где перед воротами стоит война. Мирная Европа конца 19 века зловеще изменилась. Повсюду теперь существуют "партии войны", не только в Германии, то есть, группы государственных деятелей, которые считают войну неминуемой и её более не предотвращают, но хотят её вести в благоприятный момент времени и при благоприятных условиях, а вину за неё по возможности возложить на противника. Также и в Германии – как и повсюду – наряду с этим есть ещё государственные деятели, которые опасаются угрожающей беды и с угасающей надеждой хотят ее, по крайней мере, отсрочить. И в Германии у них для этого имеется особенное основание, поскольку положение Германии с тремя великими державами в качестве потенциальных противников в войне теперь становится действительно ужасающим. То, что Германия теперь ощущает себя окружённой, что она уже начинает оказываться в отчаянном настроении, в котором думают уже только лишь о том, "как прорваться" – это следует понимать. Однако побуждение к этому фатальному изменению однозначно шло от Германии. Первая и решающая ошибка, какую совершила Германия задолго до начала войны, – это увольнение Бисмарка.

Бисмарк рассматривал основание Германского Рейха видел как достижение оптимального положения. Ещё в 1887 году он провозгласил: "Мы принадлежим к самодостаточным государствам, у нас нет никаких потребностей, которые мы могли бы завоевать мечом". И его политика с 1871 года свидетельствует о том, что он думал так, как говорил.

Всеобщее настроение последующего поколения немцев, напротив, выразил Макс Вебер, когда в 1916 году он написал: "Если бы мы не хотели пойти на риск этой войны, тогда мы могли бы не предпринимать основания Рейха". Для этого поколения – которое героизировало Бисмарка как "Железного Канцлера", однако в то же время от которого отмахивалось, как от устаревшего – основание Рейха было не конечной целью и завершением, но стратегическим развёртыванием для прорыва. Оно хотело вырваться из среднеевропейской теснины, оно хотело мирового и европейского господства, и оно хотело их оба одновременно: наследование наполеоновской Франции в Европе и наследование Англии в мире. Они видели "наступающие прекрасные времена": 20-й век должен был стать немецким столетием, как 19-й был английским, а 18-й – французским. Они упивались своими великими целями, своим великим видением, своей сущностью и собственной силой.

Над этим не следует насмехаться. Когда народ достигает чрезвычайных высот своей силы и чувства собственного достоинства, это всегда имеет нечто захватывающее; и Германия в период Вильгельма II действительно была на пике своей формы: не только в военной области, но также в экономике и в науке. Также в искусствах и в культуре, которые, однако, часто стояли в оппозиции к официальной Германии. Тогда это должно было вдохновлять – быть немцем. И притом не только в том случае, когда принадлежали к правившей ещё тогда аристократии. Буржуазия также чувствовала поднимавшийся ветер, и даже всё больше также немецкий пролетариат, который тогда бесспорно стоял во главе мирового пролетариата, однако всё более терял тягу к революции. Ещё сегодня, как раз сегодня, воспоминание о десятилетии перед Первой мировой войной в Германии, когда немецкая жизнь повсюду казалась всё лучше, это было нечто чарующее, нечто от поэзии. Но поэзия и политика разного рода, и опьянение, приличествующее поэту, подходит политику столь же мало, как водителю транспорта. Самоопьянение немецкой политики между 1897 и 1914 гг. выглядит зловеще. Их ошибки – ошибки завышенной самооценки и заносчивости – стихийны и грандиозны, и их не оправдывает то, что они были популярны.

Кто смотрит внимательно, обнаруживает, кроме того, в этой немецкой политике великодержавности, которая привела к мировой войне, наряду с одурманиванием и возбуждением от чувства собственной силы ещё три внушающих опасение элемента.

Во-первых, что столь редко звучит, определённый снобизм. Империализм был тогда, конечно же, большой модой во всей Европе – но было ли действительно необходимо именно для Германии участвовать в этой моде со столь некритичным, присущим выскочке, восторгом? Мы знаем сегодня, на сколь смехотворно слабых ногах стоял весь этот европейский колониальный империализм, каким, в сущности, мыльным пузырём он был. Действительно ли было столь невозможно тогда уже заметить это для такой давно уже неразделённой страны, как Германия? Мрачная мерзость колониальных завоевательных войн и карательных экспедиций, бесстыдная эксплуатация цветных – было ли это действительно столь идеальной целью, чтобы стремиться принимать в этом участие? Аромат большого обширного мира – разве не замечали, как именно тогда из близи доносился его запах? Почему не полагались на собственное обоняние? Почему вообще желали быть похожими на англичан? Примечательно, что большой вызов Англии тогда в Германии вследствие весьма второразрядного и провинциального подражания как раз сопровождался сумасбродством и тщеславием Англии – да, в определённо смысле он происходил из него.

Во-вторых, определённый нигилизм. И это тоже звучит редко; оптимистичная, полная идей, высококультурная Германия эпохи Вильгельма II несомненно не осознавала в себе нигилизма. И всё же она проводила разворачивание сил и, в определённом смысле, мировой революции (а именно свержение существующей системы мирового господства) во имя – ничего. Швеция и Испания во время своих великих империалистических эпох сражались за реформацию и контрреформацию, Франция распространяла просвещение, Англия – либерализм, Россия вчера и Китай сегодня хотели и хотят принести миру коммунизм. Для чего хотела Германия в свою великую эпоху изменить мир? Что нового, важного, лучшего должна была получить Европа от немецкого 20-го века? На это нет ответа. Власть ради власти, господство ради господства – "поскольку у нас всё отлично", "поскольку мы теперь сильнее". Это не является обоснованием. Это не пробуждает ничего, кроме сопротивления и ненависти. На этом нельзя основать мировую империю.

И в заключение определённая недооценка самих себя. Германия была консервативной страной. У неё дома была тогда уже старомодная, даже хотя и всё еще невероятно успешная и популярная аристократия. Она была связана с двумя отчетливо отмеченными печатью смерти перезревшими империями – габсбургской и оттоманской. Её собственная культура была глубоко пропитана романтикой. Разумеется, эти консервативно-романтические государственничество и образ жизни в Германии Вильгельма II имели не только опьяняющий запоздалый расцвет, но и раскрывали также неожиданные силу и мощь. Несмотря на это, выходить с таким образом мыслей и установкой на всемирный переворот означало вести дело к самоуничтожению. Консерватизм по сути своей может быть только оборонительным. К западу от Германии мир уже около 1900 года стал явно более демократичным, к востоку от Германии всё более революционным. Война этот процесс могла только лишь ускорить. Посредством войны консервативная Германия могла лишь отпилить сук, на котором она сидела. В действительности ведь впоследствии самым долговечным из её военных деяний была большевизация России.

Нет, Бисмарк был прав, а Макс Вебер – неправ. У Германского Рейха не было "никаких потребностей, которые он мог бы завоевать мечом". То, что Германский Рейх полагал иначе, было его первой большой ошибкой. Она повлекла за собой все последующие. В качестве первой – ужасающий гол в собственные ворота, который Германия забила в июле и августе 1914 года.