Семь смертных грехов Германского Рейха в Первой мировой войне

3. Бельгия и Польша, или Бегство от реальности

План Шлиффена провалился, как известно, и не на Марне это случилось. Много спорили, было ли отступление от Марны к Айсне тактически необходимым; однако речь идёт вовсе не об этом. Если бы немецкие армии окопались на Марне, а не на Айсне, то дальнейший ход войны был бы точно таким же. И если бы после битвы на Марне пошли ещё дальше вперёд, примерно до Сены или даже до Луары, то шли бы они на свою гарантированную погибель. Потому что план Шлиффена провалился стратегически в тот момент, когда атакующая германская армия не охватывала более с флангов и тыла французскую армию, но, напротив, сама была охвачена. Нажим на её фланги и стыки, первым следствием которого была битва на Марне, при тактической победе на Марне и дальнейшем продвижении вперёд был бы лишь ещё опаснее и в конце концов стал бы смертельным.

После провала плана Шлиффена война для Германии по военным прогнозам была, собственно говоря, проиграна. Потому что масса германских сухопутных войск была теперь связана на Западе, а между тем на Востоке медленно раскатывался "русский паровой каток". В течение всей первой военной зимы германское командование сухопутных войск было очень занято отражением грозящего поражения на Востоке при помощи кое-как собранных сил. Оно сделало это серией крайне рискованных, чрезвычайно блестящих операций, начиная с битвы под Танненбергом; однако оно при этом непрерывно оперировало на грани катастрофы. Лишь летом 1915 года Германия нашла силы для грандиозного наступления для разгрузки ситуации на Востоке, которое действительно далеко отбросило русских: за пределы Польши, Литвы и Курляндии. Но и после этого на протяжении двух лет Россия всё еще оставалась серьёзным противником, способным даже к нападению.

Огромное, неожиданное военное достижение Германии в первый год войны на Востоке создало облегчение, но не более того. Общий баланс войны выявился также осенью 1915 года, в весьма благоприятный для Германии момент войны. Тогда всё ещё существовала вероятность поражения, теперь, разумеется, в долгосрочной перспективе, или, во всяком случае, шанс ничьей. Начальник Генерального штаба докладывал кайзеру в декабре 1915 года, что он "не может более гарантировать победу средствами наземной войны". Это была простая истина, и при заданном с начала войны соотношении сил она, собственно, и не была неожиданностью. Германия была теперь чрезвычайно напряжена – все свои силы она полностью мобилизовала и полностью ввела в бой. Она на Западе, как и на Востоке, стояла за пределами собственных границ, однако всё же в обороне. Её союзники помочь ей не могли, гораздо более они нуждались снова и снова в помощи немцев, чтобы с трудом защищать себя. Новых союзников Германии ожидать не приходилось, равно как и увеличения своих собственных сил. Напротив, продолжительное напряжение, к которому добавилось ещё давление блокады, должно было предсказуемо медленно, но гарантированно, ослаблять её силы.

Силы противников, наоборот, все более увеличивались. Не у России, которая всё же была измотана; также и не у Франции, которая, как и Германия с первого мгновения была полностью напряжена – правда, в нападении, а не в обороне; однако, пожалуй, у Англии. Англия свои приготовления к войне, как всегда, начала лишь с началом войны. Только в 1916 году она ввела всеобщую воинскую обязанность. Можно было легко просчитать, что она лишь в 1917 и в 1918 годах достигнет максимума своей военной силы.

Кроме того, Антанта находила всё новое пополнение: в 1915 году Италия, в 1916 Румыния. А на заднем плане стояла также уже тогда сильнейшая держава из всех, Америка: нейтральная, заинтересованная более в мирном посредничестве, чем в участии в войне, однако всё же посредством огромных военных поставок и военных кредитов уже настолько тесно связанная с Англией и Францией, что поражение обеих этих держав едва ли стоило праздно рассматривать.

Общая картина показывала, когда война вошла во второй год, а также и в третий год, временное равновесие. Это было гораздо благоприятнее, чем, собственно, могла бы ожидать Германия при столь неудачно начавшейся войне. Это оказывает честь военным навыкам и отваге германских войск и народа, а также умению их военного руководства. Однако Германия уже бросила всё своё на чашу весов, сторона противников же ещё нет. Когда война становится войной на изнурение вплоть до исчерпания всех сил, то чаша весов неизбежно в конце должна опуститься не в пользу Германии – несмотря на все блестящие военные подвиги, несмотря на всю внушающую уважение силу выдержки. Это было незамутненному взгляду и тогда повсеместно понятно, и задача германской политики была тем самым ясно предначертана. Она должна была время, которое Германия своими победами оружия всё же приобрела и которое посредством своей выдержки могла продлить ещё какое-то время, использовать для того, чтобы окончить войну политически: либо посредством всеобщего компромиссного мира, либо сепаратного мира на одном фронте, который затем на другом фронте, возможно, ещё раз создал бы шанс победы. Эту задачу германская политика упустила. Она упустила её не только решить, но даже осознать. Это была третья из крупных ошибок, которыми Германия погубила себя в Первой мировой войне.

Всеобщий компромиссный мир на основе Status quo, "без победителей и побеждённых", "без аннексий и контрибуций", как гласили тогдашние формулировки, правительство Германии под аплодисменты немецкого общества отвергало на протяжении четырёх лет – если говорить совсем точно, до 29 сентября 1918 года, – каждый раз с негодованием, как безнравственное требование. Не только в пропагандистских статьях, но также и в конфиденциальных правительственных документах снова и снова появлялась формулировка, что такой "сомнительный" или "преждевременный" мир "был бы равен поражению".

Правда, с мыслями о сепаратном мире – который принимался в соображение практически только с Россией – в моменты поражений всё же играли. Однако цена за это никогда не предлагалась. Германия гораздо более хотела сама всё ещё что-то за это получить, во всяком случае, ненамного меньше, чем в случае "победного мира". То, что тем самым всё же непобеждённого противника соблазняют к опасному шагу – выйти из военной коалиции и подвергнуться опасности ярости и мести своих прежних союзников, лежало на поверхности. Как ни странно, казалось, что политическое руководство Германии – поддержанное немецким обществом – всё время как само собой разумеющееся предполагало, что Германия сможет "продержаться" дольше, чем Антанта. На чём основывалось это предположение, один бог ведает. Профессионального аналитического обоснования для этого нигде не найти. Уже тогда хорошо известные в общих чертах факты и численные соотношения очевидно говорят об обратном. Также германский Генеральный штаб перед войной всё же полностью был осведомлён о том, что для Германии войну на истощение, даже против только Франции и России, не говоря уже против них обеих плюс Англия, выиграть невозможно. Именно по этой причине он поставил всё на одну карту плана Шлиффена и тем самым на молниеносную победу на как минимум одном фронте. Как могли во время войны настолько полностью забыть то, что так ясно знали перед войной?

В действительности для этого принципиального непонимания общей ситуации нет никакого логического и рационального объяснения, но, пожалуй, есть психологическое и иррациональное. Ведь Германия была в поразительном положении. Она давно находилась в обороне, однако ощущала себя всё ещё в нападении. В физической реальности Германия в 1915 и 1916 годах была в осаде силами превосходящей коалиции без перспективы на военную победу, с напряжением всех сил в состоянии лишь отвести или отсрочить постоянно угрожающее, а в конце, пожалуй, и неминуемое поражение, и полностью вынужденная выйти из затруднительного положения посредством компромиссного мира, пока на то ещё было время. В своём собственном представлении, однако, (которое поддерживалось её противниками) Германия была отважным нападающим, решившимся покорить Европу и пробиться в мировые державы, подчинить Францию, лишить могущества Россию, а Англию свергнуть с престола. Из этого стремления Германии и возникла прежде война, сама эта "программа победного мира" придала войне в глазах немцев смысл. И при сравнении с этой целью, естественно, любой компромиссный или закрепляющий существующее положение мир должен был казаться поражением. То, что цель стала недостижимой – для осознания этого не было душевной силы.

Всё определялось именно точкой зрения: рассматривались ли обстоятельства с позиции фактов или с позиции собственных желаний и целеполаганий. Рассматривая с точки зрения фактов, мир на основе Status quo был бы подарком небес для Германии. Рассматривая же с позиции немецких желаний и целеполаганий, такой мир был бы адекватен поражению. Германия смотрела не на факты, а на свои желания и представления о целях, как это она непрерывно ранее делала и сегодня еще делает. Существует название для такого рода состояния духа или душевной болезни: потеря реальности.

Немецкая потеря реальности нашла выражение в спорах вокруг "целей войны", которые сначала скрытно, позже открыто господствовали во внутренней политике Германии на протяжении всей войны. Эта дискуссия о целях войны в Германии тех лет – всеобъемлюще документированная историком Фрицем Фишером в его монументальном труде "В погоне за мировым господством" – является меланхолично-комическим спектаклем, на котором никогда не знаешь, следует ли смеяться или плакать. В то время, как войска Германии с чрезвычайными усилиями и с ужасающими кровавыми жертвами в Шампани, на Айсне и Сомме, во Фландрии, в болотах Рокитно и под Барановичами снова и снова отражали повторяющиеся массовые атаки многочисленных превосходящих войск противника, или в Галиции и в Буковине, в Трансильвании и у Исонцо снова и снова кое-как затыкали дыры, возникавшие на австрийском фронте, в то время как в Германии от года к году экономика всё меньше могла обеспечить снабжение, а немецкое население больших городов голодало, – тем временем официальная и политическая Германия дискутировала, должна ли она будет "после победы" аннексировать только бельгийское побережье Фландрии или также и французское побережье Ла-Манша, какие средства лучше всего подходили бы для исключения навсегда Франции из великих держав, следует ли превратить Польшу в государство под покровительством Германии, или она должна будет присоединена к Австрии, и как нужно будет взыскивать огромные репарации, которые полагали наложить на побеждённых противников. Мысленно уже были аннексированы Лонгви и Брие, Литва и Курляндия, и составлялись карты огромной колониальной империи в Центральной Африке; обдумывали с множеством тщательно взвешенных "за" и "против", не следует ли также добавить к этому ещё Судан и Египет, чтобы получить соединение с Ближним Востоком, который надеялись также покорить "после победы"; планировали Центральную Европу под немецким господством и в моменты радужного настроения добавляли туда же ещё всю Францию и Бельгию. Да, об этом думали совершенно серьёзно и писали официальные документы с описанием того, как можно было бы присоединить к немецкой сфере власти также нейтральную Голландию, действуя при этом как можно более тактично, осторожно и незаметно.

Всё это напоминает чревоугодные фантазии голодающего; оно не имело никакого отношения к действительности и к её серьёзнейшим, насущным проблемам и задачам. Однако это не было потому безвредным. Бегство от действительности ведь само по себе также действительность. Оно создаёт фактические обстоятельства и имеет последствия. Первым следствием было внутриполитическое: крах "гражданского мира" между партиями, который вначале царил в годы войны в Германии. Социал-демократы, позже также временно левые либералы и часть католического центра, выражали робкие сомнения против экстремальных целей войны. Они с этим плохо кончили. "Мир отречения" или "мир Шайдеманна" (Шайдеманн был тогда внешнеполитическим оратором СДПГ) превратился в воплощение пораженчества и "игры на понижение", и ему противопоставляли "победный мир" или "мир Гинденбурга", как если бы у победы Гинденбурга на пути стояли не войска Антанты, а социал-демократы.

Но дело не ограничилось этими внутриполитическими спорами. Фиксация на победном мире при отсутствии возможности победить делала невозможной какую-либо осмысленную немецкую внешнюю политику. Множество германских военных целей оставались именно в области чистой фантазии; даже служебное заключение о присоединении Лонгви и Брие, Литвы и Курляндии оставалось спрятанным в немецких документах и не стало предметом международной политики. Но было две страны, которые Германия держала оккупированными и не намерена была отдавать обратно: Бельгия и Польша. На Бельгии и Польше в 1916 году потерпели крах шансы всеобщего компромиссного мира при посредничестве Америки и сепаратного мира с Россией.

1916 год, особенно его вторая половина, был внутри четырёх военных лет тем промежутком времени, в котором у всех воюющих сторон воля к продолжению войны была на самом низком уровне. Это был год всеобщих разговоров шёпотом о возможностях мира, и можно задним числом легко видеть, почему это так было: первый порыв и ярость были повсюду растрачены, стадия крайнего озлобления и отчаяния ещё не достигнута. Это был последний год, в котором ещё можно было повернуть назад. Это был также последний год, в котором война удерживалась ещё политически в рамках, так сказать, нормальной европейской коалиционной войны. С 1917 года с вступлением в войну Америки и большевистской революцией в России она получила совершенно новое измерение. Можно сказать, что лишь в 1917 году она стала действительно мировой войной.

И это выдвигает вперёд теневые стороны 1916 года. Повсюду ощущали приближение фатального поворотного момента, и в большинстве стран боялись его. Очевидно, что это был момент рокового выбора: окончить войну – или дать ей выродиться в нечто полностью непредвиденное. Правительства, начавшие войну, ещё держали её, так сказать, в руках. В то же время она стала для них – также и именно для правительств Антанты – с военной точки зрения весьма зловещей. Всех участвовавших в войне застало врасплох развитие военной техники, которая при её тогдашнем уровне превратила войну в стратегически безрезультатную, бездушно-тупую, полную мерзости продолжительную бойню. Между достижимыми стратегическими целями и для этого день за днём приносимыми жертвами как раз в Первую мировую войну – более, чем в любой из предшествующих войн, более также, чем в последовавшей Второй мировой, – существовало несоответствие, всё сильнее взывавшее к небесам. Громче всего во Франции и в Англии, которые, гораздо чаще, чем Германия, снова и снова, не выучив урока, атаковали массовыми армиями подземные выстроенные полевые укрепления, нашпигованные пулемётами, и при этом бесполезно несли кровавые жертвы. И обе эти страны начали тогда, несмотря на осознание всё более увеличивавшегося численного и материального превосходства, задавать себе вопросы, каким образом собственно, они должны победить с военной точки зрения. А в России ощущали приближавшуюся революцию.

На Западе американский президент Вильсон для времени после своего переизбрания в ноябре 1916 года подготовил широко задуманное мирное посредничество. В Петрограде глава "партии мира" Штюрмер стал премьер-министром. Германская внешняя политика, которая не была охвачена фантазиями о недостижимой победе, но стремилась к возможно достижимой ничьей, имела бы тогда свой шанс. Но такой германской политики не существовало. Во всяком случае, существовали настроения и колебания. Инструкции германскому послу в Вашингтоне летом и осенью 1916 года часто менялись; то он должен был саботировать мирные акции Вильсона, то он должен был их снова поощрять. С новым русским правительством вступили в контакт через Стокгольм, даже через номинально враждебную Японию. Публичное и политически полностью бессодержательное германское "предложение мира" от 12 декабря было, разумеется, более предназначено для того, чтобы как раз повредить предстоящей посреднической акции Вильсона, нежели помочь ей. Тем не менее, не исключено, что, по крайней мере, некоторые из ведущих лиц Германии по меньшей мере время от времени, в сущности, желали успеха той или иной "мирной атаке". Только вот что: и среди этих умеренных ни один не был готов во время всего этого периода смягчения и скрытых возможностей мира восстановить в Бельгии и в Польше Status quo 1914 года. И на этом терпели неудачу все шансы мира: на Бельгии американские, а на Польше русские. То, что ни в Бельгии, ни в Польше не должно быть возврата к предвоенному положению, рейхсканцлер заявил в качестве программы ещё в апреле 1916 года. Теперь, в психологически решающий момент, Германия создала "законченные факты": в октябре 400 000 бельгийских рабочих были мобилизованы для немецкой военной промышленности и депортированы в Германию. 5 ноября в оккупированной русской Польше было провозглашено "королевство Польша". Два нацеленных удара колотушкой против Вильсона и Штюрмера.

Это две самых необъяснимых акции германской военной политики. Чего хотела Германия с Бельгией и Польшей? Обе они никогда не принадлежали Германии, не стремились к Германии, не имели ничего существенного Германии предложить, и в больших германских планах по мировой политике и господству в Европе, из-за которых собственно и прежде вели войну, не играли ни малейшей роли. Бельгию ещё в 1914 году вовсе не хотели в действительности завоёвывать. Её рассматривали преимущественно только лишь в качестве местности для прохода в военной кампании, которая собственно касалась Франции. Тогда ещё Бетманн объяснял словами, которые звучат решительно и откровенно, да, с Бельгией поступили несправедливо, что позже желают искупить, а обращались так только лишь в соответствии с правилом: "Нужда не знает заповедей". Что с тех пор изменилось? Почему нужна была Бельгия теперь, спустя два года, неожиданно столь настоятельно, что мир, который возможно было заключить и который был крайне необходим, при этом изначально отвергался? Это просто не соответствует истине, что Бельгию следовало "исключить на будущее как вражеские ворота для вторжения". Бельгия же не была использована никаким противником как ворота вторжения в Германию, но, напротив, Германией как ворота вторжения во Францию. Возможно, некоторые люди думали уже о следующей войне, в которой им Бельгия – и особенно побережье Фландрии – будут необходима в качестве базы флота против Англии. Но тогда им следовало также подумать на один шаг вперёд и сказать себе, что именно по этой причине они никогда не смогут принять мир без восстановления Бельгии. Не считая этого, совершенно не знали, что же собственно следует делать с Бельгией. Постоянно спорили, нужно ли её полностью аннексировать, или аннексировать только Фландрию, или только Люттлих, Фландрию как раз не аннексировать, а превратить в государство-сателлит и вместо этого аннексировать Валлонию, Валлонию как раз не аннексировать, но предложить её Франции в качестве компенсации за аннексированные Лонгви и Брие согласно некоему противоречивому проекту, который совершенно отчётливо показывает, что Германия сама не знала, что она хочет или должна, собственно, сделать с Бельгией. Только восстановить её теперь ни за что не хотели больше. Прямая или непрямая аннексия Бельгии была в 1916 году непременной целью, восстановление Бельгии превратилось в необсуждаемое требование.

Основание королевства Польша ещё более необъяснимо. Было же вполне очевидно, что каждое польское государство станет стремиться к воссоединению с Прусской Польшей, должно будет стремиться. Были ли готовы отдать ему провинции Позен (Познань) и Западную Пруссию и к этому добавить Верхнюю Силезию? Наоборот, чтобы всем подобным польским прихотям раз и навсегда положить конец, уже было решено, от новой Польши отнять "пограничные полосы", из которых должны быть отселены все поляки, чтобы освободить место для немецких поселенцев. Эти населённые немцами пограничные полосы, которые примерно соответствуют более позднему Вартегау[2], должны были раз и навсегда отделить польскую Польшу от прусской Польши. Всё это очень хорошо, но то, что поляки это воспримут вовсе не дружественно, было совершенно очевидно. Таким образом, были готовы сделаться врагами. Но почему же они провозгласили Польшу как государство? Что это за политика, которая умышленно вновь созданную, но одновременно исковерканную Польшу ставит у себя перед носом в качестве полуфабриката врага – и именно в тот момент, когда Россия впервые подаёт отчётливый сигнал, что она, возможно, готова к сепаратному миру? (Совсем уже не говоря о том, что "Королевство Польша", которое никогда не имело или не получило короля, отныне станет постоянным яблоком раздора между Германией и Австрией). Для германской политики в отношении Бельгии и Польши, в которой конкретизировался отказ от какого-либо компромиссного или сепаратного мира в решающий момент в 1916 году, нет точно так же, как и в этом отказе, никакого логического объяснения, но только лишь психологическое. Самоудовлетворение на протяжении многих лет победным миром и фантазиями на тему целей войны теперь отомстило. Не могли преодолеть себя, чтобы распрощаться с мечтами желаний; не смогли "отказаться" от всего того, чем в своём воображении уже заранее наслаждались как военными трофеями. Нужно было хоть что-то вынести из войны в качестве завоевания, чтобы перед самими собой не опозориться. Францию и Центральную Африку получить было нельзя, но Бельгия и Польша были "в собственности". Вот и хорошо, так что они и должны как раз расплатиться. Что-нибудь должно же быть принесено взамен жертв – а ничего другого, кроме Бельгии и Польши не было. Витиеватый, сумбурный, едва ли формулируемый ход мыслей – и всё же, пожалуй, единственный, какой можно привести в качестве объяснения иначе необъяснимой политики. Или всё же имеется ещё и другое объяснение? Возможно, было так, что – для некоторых из руководящих лиц наверняка – Бельгия и Польша были лишь безразличным предлогом, и что по меньшей мере некоторые из руководителей Германии в 1916 году осознанно действовали, чтобы любой ценой отвести "угрожающий" шанс американского мирного посредничества и русского сепаратного мира? Совсем исключить это нельзя. Поскольку как раз тогда в определённых германских руководящих кругах после двух лет беспланового "выстаивания" возникли на самом деле два новых плана – отчаянных плана, но тем не менее плана, – как всё же можно прийти к полной победе. Одним планом была неограниченная подводная война против Англии и (в случае необходимости) против Америки; другим планом было революционизирование России. Поставленные перед выбором – вести войну ни за что (однако тем не менее выйти из неё невредимыми) или удвоить ставки и отважиться на прыжок в полностью неведомое, непредвиденное – некоторые лица, которые как раз тогда стояли во главе Германии, предпочли второе. Обе следующих больших ошибки вырисовались.