Семь смертных грехов Германского Рейха в Первой мировой войне

6. Брест-Литовск или испорченный последний шанс

Черчилль в важном разделе своего произведения о Первой мировой войне выразил мнение, что решение Германии о наступлении на Западном фронте весной 1918 года стало ошибкой, которая окончательно решила вопрос о поражении немцев. Он писал: "Германия обязана своему полному поражению трём кардинальным ошибкам: решение в 1914 году идти через Бельгию, не обращая внимания на то, что она тем самым вовлекла в войну Англию; решение начать в 1917 году неограниченную подводную войну без оглядки на то, что она тем самым втянула в войну Соединённые Штаты; в‑третьих, решение в 1918 году освободившиеся в России силы использовать для последнего большого наступления во Франции. Без первой ошибки немцы без усилий победили бы Францию и Россию в течение года; без второй они остались бы в состоянии заключить в 1917 году удовлетворительный мир; без третьей они установили бы против союзных сил Антанты непроницаемый фронт на Маасе или на Рейне и для сокращения бойни всё еще могли бы выторговать условия, которые удовлетворили бы их чувство самоуважения.

Невозможно вскользь противоречить столь большому мастеру описания истории войны, как Черчилль, в его собственной области. По крайней мере, обоими своими первыми тезисами он попадает в яблочко. Однако третье представляется сомнительным, если не прямо-таки ошибочным. Что тут Черчилль оставляет без внимания, так это фактор времени и усталости. Бегун на марафонскую дистанцию, хотя возможно и имеет ещё силы на финишный спурт после сорока километров, но только не на второй марафонский забег. В этом положении была Германия весной 1918 года. Силы на то, чтобы в последнюю минуту, прежде чем придут американцы, принести победоносное окончание, у нее еще были. Сил, чтобы ещё раз, возможно, на протяжении нескольких лет противостоять бесконечным оборонительным и материальным битвам как против ещё совершенно свежих американцев, так и против англичан и французов, у нее больше не было.

Также ни в коем случае нельзя утверждать, что в действительности не существовало шанса быстрой решающей победы на Западе весной 1918 года после упразднения Восточного фронта. Несомненно, это не было гарантировано, только шанс. И он существовал только очень короткое время, только пару весенних месяцев 1918 года, – уже летом американские подкрепления стали бы настолько большими, что вместе с ними союзники были бы непобедимы. Но на короткое время, до того, как в больших количествах прибыли американцы, шанс, пожалуй, действительно был.

Ошибка, которую совершила Германия зимой 1917-1918 и весной 1918 года, состояла не в том, что она всё поставила на этот шанс. Ошибка была в том, что она не всё на этот шанс поставила. Если бы действительно хотели использовать столь неожиданно ещё раз возникшую в последний момент возможность военной победы на Западе – столь отчаянно ограниченную, столь ужасно краткую по срокам возможность – то тогда следовало всё, именно всё, что имелось, бросить теперь на Западный фронт. Любое сбережение и любое распыление сил именно в этот момент было абсурдно, поскольку шанс мог никогда больше не повториться, а также никогда больше снова не имели бы сил, которые в этот единственный раз ещё могли развернуть. Когда же теперь позволили себе отвлечься, разделили силы, чтобы преследовать другие цели, когда даже освобождение от войны на два фронта, которое им столь неожиданно без особых трудов досталось, из жажды наживы и стремления приобретения земель оставили наполовину неиспользованным, то это было непростительно и заслуживало наказания, которое тем самым на себя навлекли. Эту непростительную ошибку Германия совершила зимой 1917-1918 и последовавшей весной. Факты очевидны, их можно описать несколькими словами. Судьба германского наступления на Западе решилась в течение сорока дней, между 21 марта и 30 апреля 1918 года. В это время немцы пытались двумя мощными ударами сначала отделить англичан от французов, а затем отбросить их на свой остров, что им удалось совершить спустя 22 года, в мае 1940 года. Если бы это им удалось сделать также и в 1918 году, то, вероятно, вслед за этим так же, как и в 1940 году, они выбили бы из войны Францию и из-под ног американцев смогли бы вытащить их базу для развёртывания. (Правда, не высадились ли бы американцы и англичане спустя пару лет всё же снова на континент, как во Второй мировой войне в 1944 году, про то нельзя сказать ничего определённого).

В 1918 году не удалось даже то, что получилось в 1940. Тем не менее для успеха недоставало совсем немного. Дважды, 26 марта и 10 апреля, у Хазербрука англичане стояли прижатыми "спиной к стене", и только пара километров отделяла немцев от их тогдашней стратегической цели. Обе стороны в оба эти дня, соответственно, ввели в действие свои последние имевшиеся резервы. Английский главнокомандующий, фельдмаршал Хэйг, позже сказал, что ещё полдюжины немецких дивизий означали бы разницу между стратегической победой и стратегическим поражением. При желании эти полдюжины отсутствующих дивизий были бы в наличии. Не шесть, а пятьдесят немецких дивизий – даже если и преимущественно более старых лет рождения – во время решающих сорока дней находились на Востоке. Там они не бездействовали. Две из них как раз во время этих сорока дней решили судьбу финской гражданской войны. Не менее тридцати из них также во время этих сорока дней захватывали Украину, Донецкий угольный бассейн и Крым. 8-го мая германские войска заняли Ростов-на-Дону. Ровно за восемь дней до этого последний германский шанс выиграть войну был окончательно проигран среди холмов Фландрии, между Кеммелем и Шерпенбергом. Какая польза была в том, что вместо этого был захвачен Ростов-на-Дону!

В 1917 году на Западе была 141 германская дивизия, на Востоке – 99 германских и 40 австрийских. В марте 1918 года, как это потом выяснилось, на Западе могли бы стоять до 240 немецких и, возможно, даже ещё 20 или 30 австрийских дивизий. В действительности 21 марта 1918 года на Западе находилось только 190 немецких и 4 австрийских дивизии. 50 немецких дивизий, более миллиона человек, всё еще стояли – или, скорее, маршировали – на Востоке.

Только половина ненужных на Востоке немецких войск была зимой 1917-1918 гг. переправлена на Запад. Позже, в конце лета и в начале осени, когда Германия на Западе сражалась уже теперь не за победу, но только лишь за оттягивание поражения, всё же перевели и вторую половину – кроме шести дивизий, которые оставались на Востоке до конца войны и ещё после того. Однако было уже слишком поздно.

Почему это было так? Почему от преимущества избавления от Восточного фронта наполовину отказались и решающий шанс – на Западе в последний возможный момент всё же одержать военную победу – использовали лишь вполсилы? Так же как сам факт, ясен и ответ. Он звучит: потому что не могли устоять перед искушением выстроить огромную империю на Востоке в этот момент слабости России. Трудно произносить это, но это правда: кайзеровская Германия 1918 года проиграла свой последний шанс победить в войне по причине неукротимой алчности к приобретению земель и трофеев. Определённая суровая справедливость истории состоит в том, что она одновременно тем самым проиграла своё политическое существование.

Что тут ещё остаётся рассказать, это драма Брест-Литовска и ещё более фантастическая драма германской восточной политики после Брест-Литовского мира. Это две главы забытой истории – забытой, но зловещей колдовской силы. Чарующие, как примеры трагического ослепления и высокомерия, за которыми тут же следовало наказание, однако всё же по другой причине. По меньшей мере в 1918 году на Востоке проявились две возможности, которые затем в течение 20 столетия стали определять историю: в феврале образование фронтов Второй мировой войны; в июле и августе – холодной войны пятидесятых.

Мир, который Германия в Брест-Литовске потребовала от большевизированной – вовсе не побеждённой собственно в военном смысле – России, был поработительным и уродливым миром, и всё же в отличие от Версальского мира, который Германия вынуждена была подписать годом позже, он как раз выглядит мягким. Россия потеряла 26 процентов своей довоенной территории, 27 процентов своих сельскохозяйственных площадей, 26 процентов сети железных дорог, 33 процента легкой промышленности, 73 процента тяжёлой промышленности и 75 процентов угольных шахт. Она была отрезана от своих обоих морей, Балтийского и Чёрного, и потеряла не только Финляндию, балтийские провинции и русскую часть Польши, которые в конце концов не были населены русскими, но также и Украину, которая была и есть настолько же русской, насколько Бавария является немецкой. Это был мир, который любого русского патриота, неважно – большевистского или антибольшевистского, должен был наполнять отчаянием; который мог лишь чрезвычайно разогреть волю сражаться непобеждённых народов Запада (и особенно идеалистически и высокоморально думающих американских президентов); и который в самой Германии, по меньшей мере среди рабочих, произвёл сомнения и что-то вроде нечистой совести. Однако, прежде всего это был мир, которого после подписания, большей частью, сначала ещё нужно было добиться военной силой. С Брест-Литовским миром Германия поступилась шансом настоящего и полного высвобождения своих военных сил с Восточного фронта. По меньшей мере по этой причине Брест-Литовский мир должен был бы жёстко обсуждаться, собственно, и в самой Германии. В реалистично мыслящей стране в том положении, что была Германия в 1918 году, нашлись бы ответственные люди, которые стали бы предлагать противнику умеренный и приемлемый для него мир на Востоке, поскольку только так Германия могла получить для Запада все свои военные силы. Таких людей не нашлось. Только рабочие Берлина и нескольких других больших городов в конце января бастовали в течение недели из протеста против того, что они рассматривали как избыточное продолжение войны и неприкрытое желание порабощения, – забастовка, которая оказывает честь их политическому суждению. Однако они остались без вождей. Социал-демократические вожди партии позаботились о том, чтобы забастовка была срочно прекращена, и спустя шесть недель воздержались при голосовании в рейхстаге о ратификации Брест-Литовского мира.

Так что драма Брест-Литовска разыгрывалась не в Берлине и не в самом Брест-Литовске, где велись только фиктивные переговоры и произносились речи на публику, а в Политбюро в Петрограде. Оказавшись перед всей чудовищностью германских условий мира, большевистская партия и правительство раскололись по вопросу "Война или мир".

Ленин твёрдо решил принять мир – любой мир. Троцкий был за то, чтобы провозгласить "ни мира, ни войны", выиграть время, агитировать и поставить на революцию в Германии. Третья группа Политбюро во главе с Бухариным, была за то, чтобы возобновить войну против Германии. Исход до последнего момента не был предопределён. При решающем голосовании на Политбюро Ленин победил, в конце концов, только семью голосами против шести, при этом голос Троцкого, решивший исход голосования, не был определённым до последнего мгновения. Имеет смысл поразмышлять некоторое время о том, как бы дальше пошли дела, если бы Троцкий в конце отдал свой голос не Ленину, а Бухарину. Ленин был бы затем смещён и, возможно, ликвидирован. С того времени он был бы в коммунистической исторической легенде настолько же предан поруганию, как сегодня Троцкий. Под управлением Троцкого и Бухарина большевистская Россия возобновила бы войну против Германии.

Нельзя сказать, что это было бы совершенно исключено. Разумеется, русские окопы на фронте были в феврале 1918 года почти пустыми. Русские солдаты-крестьяне ушли домой, чтобы не пропустить большого раздела земли. Глубокое германское продвижение вглубь России сначала было бы невозможно сдержать. Однако оно произошло затем и без этого.

С другой стороны, Россия никогда не была покорена военной силой, и силы русского народа и готовность его сражаться ни в коем случае не были исчерпаны до конца. Их оказалось достаточно, чтобы в последующие два года воевать в тяжелой гражданской войне и против интервентов. Возобновление войны против Германии, вероятно, избавило бы Россию от этой гражданской войны и борьбы с интервентами. Участники гражданской войны с обеих сторон сражались бы не против друг друга, но бок о бок против внешнего врага. А английские, французские, американские и японские войска интервентов, которые в 1918 году вновь и вновь высаживались на берегах России, выступали бы не как враги, а как действующие союзники большевистской России. Для держав Антанты ведь речь шла тогда не об идеологии, но только лишь об одном: установить русское правительство, которое снова введёт Россию в войну. Если бы большевистское правительство было к этому готово, то идеологические трудности были бы столь же быстро отодвинуты на задний план, как это произошло позже во Второй мировой войне. В действительности в январе и феврале 1918 года, когда в Петрограде велись баталии по вопросу войны или мира, на одно мгновение коалиция 1941 года стояла почти готовой перед воротами истории. С возможной победой Бухарина над Лениным это стало бы фактом. Немцы не знали тогда – и не знают до сих пор – от чего они в феврале 1918 года были на ширину волоса.

Ход мыслей Ленина в кризисе Брест-Литовска понять тяжелее, чем его противников. Его официальное обоснование, что большевистской России требовалась "передышка", нельзя принимать всерьёз. Она так и так не получила этой передышки, и Ленин был достаточно реалистом, чтобы это знать. Гражданская война отчётливо стояла на пороге. Можно лишь принять то, что Ленин как раз хотел подвергнуть страну этой ужасной пробе на прочность, чем позволить ослабнуть своей большевистской партии и правительству.

Потому что, пожалуй, она была бы ослаблена, если бы дела пошли по сценарию Бухарина. Невозможно было внутри брататься с "классовым врагом" и во внешней политике объединяться с либерально-демократическим капиталистическим Западом без того, чтобы это не обесчестило собственную партию – в особенности, когда она ещё столь юна, неопытна и способна принять любую форму, какой в 1918 году была большевистская партия России. В ведомой большевиками патриотической войне с Америкой, Англией и Францией в качестве союзников большевистская партия стала бы просто снова крайним крылом всех национальных и интернациональных "левых", простиравшихся вплоть до буржуазных либералов. И именно этого Ленин не хотел ни в коем случае. Это было для него как раз чрезвычайным ужасом. Для него небольшевистские левые, именно из-за исходившей от них опасности инфекции, были гораздо более опасным врагом, чем настоящие правые, и по той же причине либеральная Антанта была гораздо более опасным партнёром, чем кайзеровская Германия, от которой теперь действительно не исходило ни малейшего обольщения. Гораздо лучше на мнимой слабости большевистского режима в России до последнего использовать интересы Германии и с германской помощью провести внутреннюю классовую борьбу и гражданскую войну, чем во всеобщей каше национального и либерального примирения мало-помалу потерять самих себя! Такой должна была быть внутренняя аргументация Ленина. Поразительным образом развитие событий подтвердило его правоту. Однако с его политикой летом 1918 года происходило то же, что у немцев с их политикой в предшествующую зиму. Не зная о том, на мгновение он был перед полным провалом – и прошёл мимо него. Точно так же, как Ленин зимой почти потерял бразды правления своей партии в вопросе о мире, так же в Германии летом неожиданно антикоммунистическое направление угрожало одержать верх над антирусским и прокоммунистическим. Как зимой 1918 года вдруг на мгновение заявила о себе как возможность коалиция Второй мировой войны, так летом 1918 года – коалиция холодной войны. Между тем происходило много чего фантастического. Немцы после Брест-Литовского мира завоевали или по крайней мере оккупировали гораздо большие части России, чем прежде в войне: Финляндию, Лифляндию, Эстляндию, Украину, Донецкую область, Крым, полуостров Херсон, на время области Дона и Кубани, и в конце концов продвинулись до Кавказа и Закавказья. Нельзя сказать, что 50 дивизий, которых не хватало на Западе, оставались в России бездействующими. Они повсюду смещали правительства, они повсюду занимались основанием новых государств, установлением для них экономических, транспортных и военных соглашений и предложением для них диктаторов или монархов (ещё 15 октября принц Гессенский был провозглашён королём Финляндии). Германская восточная империя огромных размеров была в процессе создания, вся нарезанная из живого тела России. От полярного моря до границ Персии, от Вислы до Дона Германия летом 1918 года – в то время как на Западе она проигрывала войну – основывала своё господство. Германская политическая тактика при этой имперской политике, от которой не могли отвести глаз, несмотря на приближающееся поражение, была двойственной. В Москве Германия далее поддерживала большевистское правительство, в том числе финансово. В окраинных областях России, которые она строила как германскую империю, она поддерживала противников большевиков, от которых принимала призывы о помощи, и которых затем часто заменяла марионетками или германскими наместниками.

У этой политики была своя логика: нужен был ужасающий образ большевистского правительства в Москве, чтобы затем в областях, которые хотели от России отделиться, иметь возможность представать в качестве избавителей от этого ужаса. Однако у неё также имелись свои внутренние трудности и противоречия. Неожиданно всё больше и больше втягивались в сотрудничество с "белыми" в начинавшейся русской гражданской войне – в то время, как всё же "белые" требовались только в случае необходимости в окраинных государствах, в самой же России, напротив, как и прежде, нуждались в "красных".

Эти противоречия обострились в июле и августе 1918 года. С одной стороны, преемник Троцкого, новый русский министр иностранных дел Чичерин (тот самый, что спустя четыре года заключил знаменитый договор в Рапалло) предложил формальный союз с большевистской Россией против Антанты и поддерживаемой ими белой контрреволюции. С другой стороны, новый германский посол в Москве, Хельферих (его предшественник был убит антибольшевистскими силами) ратовал за радикальное изменение германской политики: антибольшевизм по всей линии, союз с белой контрреволюцией, в самом худшем случае отказ от некоторых завоеваний, и затем – что подразумевалось – установление совместной с Антантой политики в отношении России, которая тогда определялась как раз интервенцией в пользу белой контрреволюции. Когда размышляешь о том, что в июле 1918 года поражение Германии на Западе открыто давало о себе знать и что немцам теперь, собственно, следовало приложить все усилия к тому, чтобы найти общие моменты с Антантой, на которых возможно позже построить компромиссный мир, то тогда предложение Хельфериха представляется достаточно очевидным, а, впрочем, и маккиавельским, как он, возможно, и имел в виду. Потому что в действительности в основе было, пожалуй, определённое инстинктивное эмоциональное нерасположение по отношению к этой связи с большевиками. Однако именно она находила сильный отзыв в Германии – у Людендорфа, а также у самого кайзера. В один момент, в конце июля, казалось, что изменение германской политики в сторону радикального антибольшевизма стоит у дверей – и тем самым конфигурация последующей холодной войны: германский союз с Западом и русской контрреволюцией под знаком антибольшевистского крестового похода. На этот раз всё же дело до этого не дошло. Старая концепция германо-большевистского сотрудничества снова вступала в противоречие. Хельферих был отозван, и в августе Германия заключила с Чичериным дополнительный договор к Брест-Литовскому миру, который хотя и санкционировал все территориальные завоевания Германии с Брест-Литовска, однако за это в тайном дополнительном протоколе обещал большевистскому правительству помощь германскими войсками для изгнания войск интервентов Антанты (и тем самым опосредствованно также для гражданской войны, в которую эти войска Антанты вступили). Германо-большевистский прагматический союз, в котором каждая сторона использовала другую сторону и считала её за дураков, был воссоздан, и большевистский режим преодолел свой первый и самый тяжёлый кризис. Какая драма, какие рвущие нервы конфликты, что за безумные видения, надежды и страхи – и что за адовы времена для соответствующих народов, к примеру, украинцев, которые между белыми и красными и между Германией и Россией бросались туда и сюда, и снова и снова перемалывались всеми ужасными мельницами войны и гражданской войны! И всё же, пожалуй, всё, как дым, унесённый ветром, как привидение, в конечном счёте с полным основанием забыто. Потому что всё ведь в конце концов (по меньшей мере что касается Германии) свелось к героической богатырской глупой выходке, подобной гигантской шалости, в которой единственное, что действительно имело значение, это распыление пятидесяти дивизий, которых не хватало на Западе.

Всё, что совершили эти пятьдесят дивизий – которых к концу лета становилось всё меньше и меньше, поскольку теперь их всё же вынужденно раз за разом отводили на Запад, – с их фантастическими громадными маршами, боевыми действиями и походами в стиле Александра Македонского в экзотические страны Востока, ничего не значило и растворилось в воздухе, в то время как на Западе проигрывалась война. И она была проиграна на Западе, так как именно этих пятидесяти дивизий не хватало: таким был ужасный простой счёт, который стал предъявлять себя с лета 1918 года – и который Германия до последнего момента, пока действительно не стало слишком поздно, отказывалась осознать.

С поражением тоже можно обращаться лучше или хуже, умело или неумело. Обращение с поражением 1918 года было последней большой ошибкой Германии в Первой мировой войне, и было оно весьма скверным. Потому что Германия вела себя настолько неумело, насколько это только возможно. Уже посреди падения она всё ещё верила, что находится среди побед. Она не сделала никакой попытки осознать свое падение, затормозить и смягчить его. Она чувствовала себя сильной, полной мощи, и это подействовало на голову. Конец войны произошёл в определённом неожиданном бессознательном состоянии. Что тогда в действительности произошло, что еще Германия себе в последнюю минуту сделала, она никогда правильно не осознала и позже никогда правильно не вспоминала. Она позже позволила навязать себе бессмысленные легенды об этом, даже то, что её победоносные войска были предательски ударены кинжалом в спину. А также она никогда полностью не освободилась от этого шока. С осени 1918 года немцы являются политически душевнобольным народом.