Семь смертных грехов Германского Рейха в Первой мировой войне

2. План Шлиффена

Неверно то, что выстрелы в Сараево развязали Первую мировую войну. Выстрелы в Сараево вовсе ничего не инициировали. Убийства глав государств, министров и князей были тогда в Европе сплошь и рядом. Никогда они не приводили к международным кризисам, в том числе и тогда, когда убийцей был иностранец. Французский президент Пуанкаре 5-го июля 1914 года напомнил в разговоре австрийскому послу в Париже о том, что не очень давно его предшественник на посту Карно был убит итальянцем. Всё, что после этого предприняло французское правительство, – это приведение в готовность полицейской защиты для итальянских учреждений и предприятий. Также неверно то, что Сараево было исключением, поскольку за убийцами стояло сербское правительство. Оно не стояло за ними. Напротив, оно пришло в ужас. За убийцами стояла, во всяком случае, группа сербских сотрудников секретных разведывательных служб, которые действовали на свой страх и риск. Правительство в Белграде очень хорошо знало, что в Вене есть влиятельные люди, которые уже давно поджидают повода, чтобы свернуть Сербии шею. И они знали, что их маленькая страна в войне против великой державы не имела никаких шансов и жестоко пострадала бы, что всегда из этого получается. Австрийцы также вовсе не верили в вину сербского правительства. Их собственные служебные сообщения из Белграда звучали совсем иначе. И в заключение, однако, также неверно, что Австрия с самого начала твёрдо решилась на войну против Сербии и что Германия только лишь в безрассудном добродушии и "верности Нибелунгов" предоставила ей неограниченные полномочия. Австрия вначале совсем не решилась на войну. Решительно настроенным на войну был только начальник Генерального штаба Конрад фон Хётцендорф, который требовал её прежде уже полдюжины раз, – война против Сербии давно уже была его Ceterum Censeo (твёрдым мнением). Министр иностранных дел граф Берхтольд сначала ещё колебался, у императора Франца Иосифа имелись тяжкие сомнения, венгерский премьер-министр граф Тижа был пылко против. Поскольку в Вене не могли прийти к единому мнению, то передали решение Германии.

Решение о войне Австрии против Сербии было принято в Германии, в Потсдаме, 5 июля 1914 года. И определённо решение это было принято с учетом того, что из войны против Сербии должны были произойти "серьёзные европейские осложнения". В Германии были готовы развязать европейскую войну. Повод считали благоприятным.

После того, как было принято это решение, далее было лишь последовательным то, что Германия в кризисе последней недели июля против всех привычек настаивала на том, что акция против Сербии должна трактоваться как частное дело Австрии, и что она блокировала любые акции по примирению посредством держав. Если бы Германия в 1914 году хотела сохранить мир, то это было бы совершенно непонятным.

Но немецкое правительство не желало сохранить мир. Конечно же, оно не хотело также и войны, которую затем получило – войны против России, Франции и Англии одновременно. Она была, скорее, как раз потому готова развязать войну против Сербии, что была убеждена – в такой войне Англия будет оставаться нейтральной. Для этой убеждённости у неё были сначала хорошие основания. Это, и только это, делает немецкую политику в июле 1914 года понятной.

Эта политика не была политикой мира – совсем наоборот. Однако она не была также, как политика Гитлера спустя двадцать пять лет, преднамеренной и преступной. Она находилась уже в жёстко стеснённом положении. У Германии на шее висело – разумеется, вследствие собственных предшествующих ошибок – две "холодных войны": одна с Россией и Францией за господство на континенте, другая с Англией за "место под солнцем". Она была вынуждена заниматься тем, чтобы отделить одну от другой и подорвать Антанту. Если для этого предлагался удобный случай, пусть даже это военная возможность, то немецкое правительство действовало бы как раз несообразно со своими обязанностями, если бы пропустило её неиспользованной. Вспомним, что война была тогда ещё законным средством политики. И вся европейская политика разыгрывалась в 1914 году уже и без того в преддверии войны.

Вследствие обеих холодных войн в последние годы перед 1914 годом положение на континенте стало гораздо более угрожающим. Германия, Франция и Россия с 1912 года вступили в лихорадочную гонку вооружений, которая перенапрягала всех участников и которую нельзя было выдержать длительное время без войны. При этой гонке вооружений принимались также уже важные военные предварительные решения. До 1914 года Германия была на пятом месте (главным образом в тяжелой артиллерии); в последующие годы ей угрожало отставание. Иначе обстояло дело в гонке военно-морских сил с Англией. Здесь лидерство Англии всё-таки неколебимо. Англия по этой причине могла рассматривать обстоятельства более хладнокровно, и после марокканского кризиса 1911 года, в котором все, в том числе и англичане, впервые поглядели в жерло орудий, в Лондоне вновь установился более прохладный взгляд на события. Так, собственно, нуждалась ли Англия в войне против Германии? Разве недостаточно было успешного сдерживания? Разве нельзя было уже на основе успешного сдерживания Германии теперь выгодно договориться? Эдуард VII был мёртв, и война, в том числе победоносная, для сложной и уязвимой английской системы мировой торговли, благодаря которой она жила, в любом случае всегда была несчастьем.

Такова была позиция Лондона, и Берлин – по меньшей мере новый рейхсканцлер Бетман Хольвег – положительно реагировал на этот ход мыслей. С 1912 года он проводил политику разрядки в отношении Англии (вследствие чего сам он сделался в Германии довольно непопулярным), и эта политика разрядки как раз весной 1914 года принесла первые плоды. Германия и Англия объединились тогда в отношении "сфер интересов" на Ближнем Востоке, и острие этого объединения было отчетливо направлено против нового друга Англии - России. Вообще же англо-российское согласие всегда было обосновано гораздо слабее, чем англо-французское; теперь оно почти уже снова пострадало. А настоящего альянса, который при необходимости обязывал вступить в войну, у Англии с Францией даже не было. С Францией – не с Россией! – у неё были, правда, тайные, неформальные переговоры генеральных штабов и соглашения по флотам, которые создали определённую моральную связь. Однако об этом знали только участвовавшие три-четыре министра, но ни английское общество, ни парламент, ни даже кабинет министров. И станет ли английский кабинет министров, от которого зависело решение о войне и мире, в случае реальной опасности давать ход происходившим за его спиной моральным обязательствам, было совершенно неопределённо. Таковым было политическое исходное положение для Германии летом 1914 года: война с Россией и Францией уже почти неминуема, отношения с Англией же, напротив, разгруженные от напряжения, как давно не были, почти уже снова дружеские. И теперь представлялась единственная в своём роде возможность – окончательно разорвать связь между Англией и континентальными противниками Германии резким ударом, и именно в самом её слабом месте: между Англией и Россией на Балканах. При таких обстоятельствах Сараево должно было показаться божьим даром для германской политики. Если бы война возникала из прямого германо-французского конфликта, то в 1914 году следовало ещё принимать в расчёт то, что Англия вступит на стороне Франции; если из прямого германо-русского конфликта, то эту возможность всё же нельзя было полностью исключать. Но конфликт на Балканах между Россией и Австрией, в котором Россия по собственному побуждению вмешается в австро-сербскую войну, а Германия будет участвовать только лишь совершенно косвенно, – из-за этого Англия должна снова разрушить всю обнадёживающую разрядку с Германией? Невероятно, в высшей степени невероятно. В конце концов, старое противоречие между Англией и Россией именно в этом месте ещё не урегулировано, старая общность интересов между Англий и Австрией ещё не забыта. Англия должна вести войну, только чтобы, чего доброго, в результате допустить Россию в Средиземное море? Нет, если вопрос так ставится, следовало уверенно приступать к войне на континенте, следовало напрямик на неё ставить. Такая возможность развести Англию и Россию представится снова нескоро. Ещё раз: это была не политика мира, а политика войны, хладнокровно просчитанная и, если угодно, беззастенчивая и отчаянная. Безрассудной и необдуманной политикой она не была, как не была и преступной. Война и без того витала в воздухе; если уж она должна была произойти, то каждый, естественно, желал развязать её по благоприятному для него поводу. Подвергшихся нападению кротких овечек среди великих держав 1914 года не было, и повсюду ликовали.

Вопрос состоит вот в чём: почему события не пошли по расчётам Германии? Где была ошибка, или где она была совершена? Ответ гласит: не в Лондоне, но в Берлине.

29 июля, когда сползание в войну было уже неудержимым, рейхсканцлер Бетманн Хольвег в Берлине впервые разговаривал открыто с английским послом о надеждах на нейтралитет Англии. Он предложил определённые гарантии для Франции. Даже в случае полной военной победы Германия не станет требовать от Франции никаких территориальных уступок, самое большее – пару колоний в качестве репараций. Будет ли Англия оставаться нейтральной для таких обещаний? Английский посол сделал задумчивое лицо, а английский министр иностранных дел Грей немедленно ответил отрицательно, и этим очень испугал Бетманна. Однако Грей блефовал. Ещё 30 июля было совсем непонятно, будет ли Англия действительно принимать участие в войне на стороне Франции. Черчилль – тогда морской министр и так же, как Грей, ведущий член английской партии войны и внушающий доверие свидетель – писал об этом: "Большинство кабинета было за мир. По меньшей мере три четверти его членов решительно выступали за то, чтобы не быть втянутыми ни в какой европейский конфликт, за исключением того, если сама Англия подвергнется нападению, что как раз не было вероятно. Они, во-первых, надеялись, что между Австрией и Сербией не дойдет до крайности; во-вторых, всё же, что Россия не станет вмешиваться; в-третьих, если Россия вмешается, что Германия будет воздерживаться; в-четвёртых, если Германия в ответ на это всё же выступит против России, что во всяком случае Франция и Германия нейтрализуют друг друга без борьбы; если однако Германия всё же должна будет напасть на Францию, то тогда, так полагали они, во всяком случае не через Бельгию; и если так, без бельгийского сопротивления… Здесь было, таким образом, шесть или семь точек зрения. В защиту каждой могли спорить, и для их опровержения не существовало никаких доказательств – за исключением тех, каковые должны были предоставить события".

В противоположность этому партия войны – то есть меньшинство английского кабинета министров, которые ощущали себя морально связанными с Францией и хотели воевать по крайней мере при вступлении немецких войск во Францию, – имели тяжелое положение. Грей, их основной докладчик, смог провести в кабинете министров ещё 1-го августа только одно: что Англия не должна позволить германскому флоту плавать в проливе Ла-Манш и из него атаковать побережье Франции. И даже на основании этого ещё 2-го августа большая часть министров угрожала отставкой. Разочарованный Черчилль сказал премьер-министру Эсквиту (который сам склонялся к партии войны): "Мы не можем действовать против мнения нашего собственного большинства". А французский посол в Лондоне глубоко разочарованно восклицал: "В будущем надо будет вычеркнуть из английского словаря слово «Честь»!" Столь далеко зашло дело. Англо-французское Согласие[1] 1-го августа 1914 года было на грани краха. Об англо-российском уже не было больше никакой речи; никаких мыслей о том, что Англия станет вступать в чисто восточную войну, до тех пор, пока с Францией ничего не случается. Таким образом, расчёт немцев был столь же хорош, как и когда он зародился; в нейтралитете Англии – во всяком случае во время первой фазы войны – можно было не сомневаться, к разочарованию французов, которые чувствовали себя покинутыми Англией во время нужды. Ретроспективно с полной уверенностью можно сказать, что Англия осталась бы вне конфликта, если бы Германия отказалась от вторжения во Францию, то есть воевала бы на Востоке наступательно, а на Западе оборонительно – как это и соответствовало политической логике кризиса, который был кризисом чисто восточным. С изрядной долей вероятности, однако, Англия осталась бы нейтральной даже в случае германского наступления на Западе, по меньшей мере сначала, до тех пор, пока Германия нападала бы только на Францию, и не на Бельгию. Бельгия изменила всё. Послушаем на этот счёт ещё раз Черчилля: "Кабинет министров заседал почти непрерывно всё воскресенье (2 августа), и до полудня выглядело так, как если большинство уйдёт в отставку. Однако затем события изменяли мнение с часу на час. Когда кабинет министров собрался утром воскресенья, мы уже услышали о нарушении нейтралитета Люксембурга германскими войсками. Вечером поступил германский ультиматум Бельгии, на следующее утро призыв о помощи бельгийского короля к державе-гаранту. Это было решение. В понедельник большинство кабинета рассматривало войну как неминуемую. Вся атмосфера дискуссии утром понедельника была иной". Вечером этого понедельника (3 августа) вышел английский ультиматум к Германии – немедленно остановить вторжение в Бельгию. В ночь на 4 августа произошёл драматический разговор Бетманна с английским послом, в котором Бетманн разочарованно воскликнул: "И всё это из-за клочка бумаги!" Во вторник Англия объявила Германии войну. Франция облегчённо вздохнула. Политика Германии была разрушена. Как это смогло произойти?

Ответ, почти невероятный ответ, состоит в том, что германский Генеральный штаб для европейской войны на два фронта в 1914 году не имел никакого другого плана, кроме так называемого "Плана Шлиффена", который предусматривал на Востоке оборону и в случае нужды даже отступление, но на Западе наступление для быстрой победы над Францией и именно при нарушении гарантированного Англией, впрочем также и Германией, нейтралитета Бельгии. Последние альтернативные планы, существовавшие ранее, были отменены в 1913 году. Таким образом, без какой-либо оглядки на политическую ситуацию Германии следовало по воле её Генерального штаба в случае войны сделать упор на ведение войны на Западе и втянуть в войну Англию. Другой войны, кроме войны на Западе против Англии и Франции, одновременно Германия в 1914 году вести вовсе не могла. Она сама себе отрезала любую другую возможность. Читать это почти что невероятно, однако это факт. С того момента, когда вопрос от дипломатов и политиков перешёл к военным, в поведении Германии произошёл совершенно непонятный, радикальный перелом или надлом. Дипломаты занимались Сербией; военные неожиданно занялись Бельгией. Июльский кризис был чисто восточным кризисом – ведь именно поэтому он был столь приветствуемым германской политикой. Но августовская война была затем неожиданно западной войной. То, что Германия в войне за Сербию между Австрией и Россией не стояла в стороне, то, что она на русскую мобилизацию ответила своей собственной, во всяком случае также с объявлением войны, – всё это было очевидно и ещё не угрожало нейтралитету Англии.

То, что, однако, затем Германия выступила не против России, но против не принимавшей участия Франции и так сказать превентивно объявила Франции войну, только потому, что она была союзником России, – уже это было странно и должно было мобилизовать английскую партию войны. Однако то, что затем Германия также реквизировала в качестве театра военных действий совершенно мирную, нейтральную и безобидную Бельгию, – это выбило у английской партии мира все карты из рук и окончательно решило вопрос о вступлении в войну Англии.

Это было творением германского Генерального штаба. Германский Генеральный штаб нанёс германской политике удар в спину и уничтожил её. Никогда ещё не было столь убедительного примера для оправдания истинности слов Клеменсо, что война является слишком серьёзным делом, чтобы поручать её генералам. Когда война происходила в политическом вакууме, как если бы она была ничем иным, как большими маневрами со всей Европой в качестве территории для маневров, тогда в отношении плана Шлиффена было бы кое-что сказать. Его военные идеи были убедительными. Мобилизация в России по географическим причинам неминуемо была медленной, она давала Германии несколько недель времени, чтобы сконцентрироваться на Франции, без того, чтобы чрезмерно пострадать на Востоке. Если бы Германия смогла полностью вывести Францию из войны в эти первые недели войны, тогда, естественно, это было бы заманчивой перспективой.

Однако французская граница с Германией была сильно укреплена, и французская армия едва ли была слабее германской. Так что фронтальное нападение не обещало быстрой полной победы. Если желать такой победы, то следовало французское наступление охватить движением на фланге и в тыл. И для этого следовало совершить бросок через Бельгию.

План Шлиффена был типичным продуктом военного стиля модерн в его немецком варианте Ju­gendstil. Был ли он также с военной точки зрения остроумно-нездоровым, о том можно поспорить. Уничтожающие возражения против него являются политическими. Это был план, который ради сомнительного успеха шёл на верное зло: чтобы возможно взять верх над великой державой, Францией, он втянул в войну в качестве врага другую, ещё более сильную – Англию. Также он не приносил сам по себе выигрыша, если был успешен, а если он был неуспешным – что все же следовало принимать в расчёт как возможность, поскольку успех в войне никогда не гарантирован, – то он как раз был рецептом проигранной войны.

Нейтралитет Бельгии (нарушить который и без того было международным преступлением, в том числе по тогдашним понятиям) не был обычным нейтралитетом. Он торжественно гарантировался несколькими державами, среди них Англией. И эта английская гарантия не была только лишь формальностью. Бельгия с давних пор была континентальным предпольем Англии, а Антверпен "направленным в сердце Англии пистолетом". На протяжении столетий Англия вновь и вновь вела войны в Бельгии и за Бельгию, ещё в 1830 году угрожала из-за Бельгии войной Франции, ещё в 1870 году из уважения к бельгийскому нейтралитету строго его соблюдали. Всё это знал любой курсант военного училища. Если несмотря на это германский Генеральный штаб разработал план войны, который, безусловно, предусматривал проход войск через Бельгию, то тогда он знал, что тем самым неизбежно втягивает в войну Англию. Подобный план был, таким образом, допускающим обсуждение в случае войны, в которой Англия так или иначе с самого начала была гарантированным противником. Для любого другого случая следовало иметь наготове другие планы военных походов, в том числе и в случае, если они с военной точки зрения возможно казались менее соблазнительными. То, что с 1913 года не было больше никаких других планов, является невыполнением долга, за которое начальник Генерального штаба в правильно управляемой стране был бы не только смещён с должности, но и предстал бы перед судом.

В Германии вплоть до сегодняшних дней воспринимают план Шлиффена некритично, как своего рода само собой разумеющуюся вещь. Решение "военных полубогов" было, таким образом, чем-то вроде судьбы. Самое большее – это критика "выхолащивания" плана преемником Шлиффена в Генеральном штабе, младшим Мольтке. Но план Шлиффена не был судьбой, и до его выхолащивания дело вовсе не дошло. Выхолощенный или не выхолощенный, он втянул Англию в войну, в то время как вся германская военная политика в июле 1914 года основывалась как раз на шансе удержать Англию нейтральной. Германский Генеральный штаб разрушил творение германской политики; левая рука Германии не ведала, что творит правая.

Вплоть до сего дня остаётся неясным и непонятным то, что об этом никогда открыто не было разговора между рейхсканцлером и начальником Генерального штаба; что рейхсканцлер проводил политику – и притом в том деле, в котором речь шла о войне и мире, о жизни и смерти, – о которой он, собственно говоря, должен был знать, что начальник Генерального штаба разрушит её своими действиями, и что начальник Генерального штаба не возражал против проведения этой политики, хотя он и знал, что в свете его военных планов политические расчеты рейхсканцлера никогда не смогут осуществиться. В действительности ведь в кайзеровской Германии правительство и Генеральный штаб были сильно разделены, оба они, без конституционной горизонтальной связи друг с другом, подчинялись непосредственно кайзеру. Это была без сомнения конструктивная ошибка германской конституции. Но она не всё объясняет, и она ничего не извиняет. И Бисмарк тяжело страдал от самоуправства военных "полубогов" в 1866 и в 1870-1871 гг., и вынужден был бороться вплоть до нервного срыва и угроз физического самоубийства против того, что они ему снова и снова губили его политическую концепцию. И он именно это делал. У Бетманн-Хольвега для такой борьбы, которая должна была вестись в этом случае уже перед началом войны, не было либо силы характера, либо проницательности. В этом причина его отказа. И результатом было полное банкротство его самой по себе не столь уж необоснованной концепции войны, начиная с первого дня её.

Можно реконструировать вплоть до определённой точки, как стала бы проходить война, если бы военное руководство Германии в августе 1914 года не аннулировало германскую политику июля 1914 года, а осмысленно продолжала бы и дополняла её. И в этом случае происходила бы война, но это была бы континентальная война и преимущественно война именно на Востоке. Тогда Германия на Западе оставалась бы в обороне, а Франция могла бы и воздержаться от объявления войны. Германия должна была бы на французское объявление воны ответить формальным и торжественно повторяющимся заявлением, что она не хочет от Франции ничего, не имеет с ней споров и в любое время готова к миру с ней на основе Status quo. Французы, вероятно, затем, несмотря на это, верные своему союзу с Россией, вторглись бы в Эльзас-Лотарингию, но далеко бы они не прошли: ведь оборона в течение всей Первой мировой войны с технической стороны превосходила наступление, а оборонительная сооружения на западной немецкой границе были невероятно сильными. Пока французы разбивали бы о них свои головы в кровь, они перед миром и, в конце концов, даже, возможно, перед самими собой представали бы неспровоцированными агрессорами. Англия вне всякого сомнения оставалась бы нейтральной. Блокады не было бы. У Германии не было бы забот ни с продовольствием, ни со снабжением, и интересом американских поставщиков и кредиторов в победе их клиентов были бы не Англия и Франция, как это произошло в действительности в последующие годы, а Германия. Между тем Германия и Австрия на Востоке и Юго-Востоке, где у войны 1914 года по сути и был "дом", предприняли бы наступление, покорили бы Польшу и Прибалтику, равно как и Сербию, создали бы фронт на границе собственно коренной России и смогли бы создать соединение с союзной Турцией. Всё это им удалось сделать годом позже даже против полностью отмобилизованной русской армии. Если бы они в 1914 году атаковали медленный и незавершённый процесс русской мобилизации, то по человеческим меркам им это удалось бы сделать еще легче. Вторгаться в просторы России по примеру Наполеона или Гитлера они ничем не были обязаны. С Польшей и Прибалтикой в своих руках у них было бы достаточно оперативного простора для подвижной войны, в которой германские армии, как проявилось позже, безупречно одерживали верх над российскими.

Как впоследствии всё пошло бы дальше, естественно, нельзя предвидеть. Однако Германия из этой исходной позиции очевидно имела бы явный шанс окончить войну на Западе раньше или позже без потерь, а войну на Востоке беспрепятственно выиграть.

Генеральный штаб Германии планом Шлиффена этот шанс уничтожил с самого начала. Им желаемая континентальная война была превращена в мировую войну против трёх великих держав, которую невозможно было выиграть с самого начала. То, что Германия, несмотря на это, всё же не проигрывала её на протяжении четырёх лет, было достижением на грани чуда. Это непредвиденное, неслыханное достижение германских войск и народа было тем существенным, что германское руководство испортило в первый же день войны. Оно дало Германии, несмотря на всё, ещё один шанс непобедимого самоутверждения и почётной ничьей. Однако и этот непредвиденный шанс Германия украла у себя сама посредством тяжких ошибок, которые можно было предотвратить.