Шаги навстречу

Глава 8

Еще достаточно светло, когда мы подъезжаем к пляжному домику, который расположен на небольшой прелестной улочке, идущей вдоль дороги. Папа сдает задом и паркует машину сразу за стареньким бабушкиным автомобилем, отставляя открытым вид на полоску песчаного пляжа, который следующие три месяца будет служить нам задним двором. За полоской песка на гребне волны — Хейстек Рок (Стог сена), монолитная скала, устремленная навстречу садящемуся солнцу. Даже при закрытых окнах я слышала, как об нее бьется прибой.

Папа еще не успевает заглушить мотор, а Кейд уже карабкается по сиденью к двери. Держу пари, что сидящий внутри него мерзкий пиратишка не в силах дождаться того момента, когда он сможет выбраться из машины и броситься к морю, но у папы другие планы.

— Никто никуда не убегает, — предупреждает он и разблокирует двери машины, нажав кнопку, — пока не разберете вещи и не устроитесь в комнатах. — Повернувшись к маме, он спрашивает: — Эмили, ты уже решила, кто и где спит?

Только-только прозвучал папин вопрос, как Энн тут же выкрикивает:

— Чур, моя спальня внизу!

Мы достаточно часто останавливались у прабабушки, чтобы знать расположение комнат. На первом этаже хозяйская спальня и одна гостевая, еще одна спаленка, поменьше, наверху. Хозяйская спальня явно больше, но из гостевых вид на пляж красивее.

— Тогда я занимаю спальню наверху! — через долю секунды кричу я.

Кейд, явно проиграв в гонке за комнаты, в отчаянии заламывает руки:

— А где мне в таком случае спать? На полу?

— Нет, — успокаивает его мама, — будешь спать на кровати. — Она смотрит на отца, потом добавляет: — По крайней мере, бо́льшую часть времени. В хозяйской спальне до сих пор хранятся бабушкины вещи, поэтому хотелось бы пока оставить все как есть. А это означает, что мы с папой займем оставшуюся на первом этаже спальню. Там две одинаковые кровати, поэтому, когда папы в будние дни не будет, можешь спать в комнате со мной. А по выходным будешь спать на диване. Энн и Бри, вы обе будете спать наверху. На двухъярусной кровати.

— Мне придется делить комнату?! — восклицает Энн.

— С ней? — возмущаюсь я. — Со-8 ни в какие ворота.

— Со-8 отлично, — поправляет мама. — Уверена, юные леди, вы это переживете. Вы же родные сестры, как ни крути. Нет ничего плохого в том, чтобы жить в одной комнате.

Папа уже шагает по направлению к дому.

— Пошли, бригада, устраиваться, — зовет он. — Кейд, возьми, пожалуйста, чемодан Энн.

— Опять я?

— Просто сделай то, что тебе говорят, сынок. Будь мужчиной.

Снаружи дом выглядит большим, но я всегда удивлялась тому, каким крошечным он кажется изнутри.

— А где, черт побери, я должен играть? — интересуется Кейд, когда мы входим внутрь.

Папа обнимает его за плечо и шепчет:

— Пожалуйста, не начинай. Не забывай, что мы здесь ради Энн. И ради твоей прабабушки. Можно играть на улице, для чего же еще пляж, а?

Кейд кивает, потом подбегает к заднему окну, чтобы посмотреть на пляж.

Я смотрю на Энн, которая рассматривает палтуса, который, словно картина, висит на стене. Я никогда не переставала удивляться, насколько рыбным кажется этот дом. За десятилетия, проведенные здесь, бабушка и дедушка, когда он был еще жив, собрали морских «сокровищ» более чем достаточно. Над палтусом, подвешенным за губу на огромном крючке, висит раздутое чучело рыбы-собаки с вкрученной лампочкой — импровизированный светильник, от которого бросает в дрожь. Однако здесь он очень уместен, ведь в этом доме все отделано всякой отвратительной всячиной, которую выносит на берег океана: в гостиной обои с изображением чаек, маленькие маяки на кухне, морские ракушки в обеих ванных комнатах, рыбацкие сети в хозяйской спальне, якорь в гостиной и морская звезда в комнате с двухъярусной кроватью. В ванной наверху на двери висит импровизированная табличка «Для бакенов и чаек». Туалеты и ванные выложены песочного цвета плиткой, а лестницы и пол в гостиной и спальнях покрыты толстым, жестким ковром цвета морской волны.

— Идеальное место, — заявляет мама, после того как мы быстро осматриваем дом, знакомясь с интерьером.

Идеальное? Скорее похоже на фильм ужаса о Русалочке.

— Пахнет солью, — говорю я.

— А мне нравится, — встревает Кейд. — Заглушает твои духи.

— Мне тоже нравится, — замечает Энн прежде, чем я успеваю накинуться на Кейда. — Такое впечатление, что мы с каждым вдохом поглощаем океан. Мама права, это идеальное место для того, чтобы провести лето. — Она замолкает и смотрит прямо на меня. — Если бы только ни с кем не делить комнату.

— Поверь мне, — вздыхаю я, — это взаимно.

Папа стоит на кухне и внимательно изучает пол. Теперь, когда этот дом официально принадлежит нам, он осматривает его более критично, чем во время прошлых приездов.

— Меня немного… мутит. Кого-нибудь еще подташнивает?

— Меня, — тут же признаюсь я, поднимая руку. — По-моему, все дело в ковре.

Мы все наблюдаем, как папа достает из кармана ручку и кладет ее на плитку у ног.

— Интересно, — негромко бормочет он. Когда он отпускает ручку, она начинает медленно, но уверенно катиться в противоположный конец кухни. — Ух ты, непорядок.

— Ты шутишь, — говорит мама.

— Сила притяжения не врет, но мне кажется, что раньше я этого не замечал. Скорее всего, виной песчаный фундамент — со временем он осел. Поэтому мудрые люди строят дома на скалах. — Он задумывается. — Это может повлиять на стоимость. Прежде чем продавать, следует все внимательно осмотреть.

— А я ничего не замечаю, — ничуть не смутившись, заявляет мама. — Все равно он прекрасен. Идеальное место для того, чтобы этим летом создать идеальные отношения с нашими идеальными детьми.

— И с Кейдом, — многозначительно добавляю я.

Мама усмехается и обнимает Кейда за плечо.

— Да, Бризи, — смеется она, — и с Кейдом.

Разобрав чемоданы, мама отправляется на местный рынок, а мы с папой идем на короткую прогулку по пляжу. Солнце как раз заходит, окутывая всю линию горизонта в оранжево-пурпурное зарево.

От меня не укрывается то, что Энн продолжает делать длинные, глубокие вдохи, когда мы бредем по песку. После особенно продолжительного вдоха она оборачивается, вздымает руки высоко в небо и восклицает:

— Я могла бы сегодня умереть — и была бы просто счастлива.

— Не умирай, — прошу я, — потому что я не хочу жить одна, сама знаешь с кем. — Я киваю на Кейда.

— Я пошутила. Успокойся.

— А я нет, — бормочу я.

Энн делает очередной глубокий вдох, медленно выдыхает, смакуя.

— Неужели вы не чувствуете? Ропот волн, шум, мелкие брызги — я чувствую себя такой живой.

— Этого мы все хотим, — говорит отец, наклоняется и рисует пальцем сердце на песке. — Жить на пляже, чтобы чувствовать себя живым. — Пару секунд папа с Энн обмениваются спокойным взглядом как отец с дочерью. — Ради того чтобы ты, Энн, жила. И получила новое сердце. — Он встает и стряхивает песок с пальца.

— А еще речь идет о смерти, — добавляет Кейд. — Потому что, если ты получаешь новое сердце, значит, у кого-то выдалось не очень удачное лето.

Энн тут же мрачнеет.

— Спасибо большое, что напомнил мне об этом, — говорит она, ее глаза тут же краснеют и наполняются слезами. — Умеешь ты все испортить.

Она поворачивает и направляется назад к дому.

— Молодец, Тупица, — «хвалю» я.

Папа качает головой:

— Кейд, тебе следует научиться некоторые мысли держать при себе.

— Пап, но это же правда. Я не хочу, чтобы Энн умирала, но и не хочу, чтобы умер кто-то другой.

Он нерешительно улыбается и ерошит Кейду волосы.

— Я знаю. Но хочешь, я что-то тебе скажу? Поскольку я отец, я — эгоист. Хочу, чтобы Энн жила долго-долго. Поэтому если кто-то должен этим летом умереть — а мне бы очень этого не хотелось, — но если такова воля Господа, тогда я буду молиться Всевышнему, чтобы это оказалась не твоя сестра. — Папа легонько обнимает Кейда за плечи. — Пойдем, сынок. — Поворачивается ко мне и знаком призывает следовать за ними.

Я не шевелюсь.

— Я могу здесь еще ненадолго остаться? — С моих уст слетел лишь шепот, но непрекращающийся ветер донес его до папиных ушей. — Пока солнце не село?

Изначально я уверена, что он не разрешит: девочке-подростку не стоит одной оставаться на пляже. Но потом он, наверное, что-то разглядел в моих глазах, потому что успокоился.

— Никуда не уходи, — предупреждает он. — Скоро прилив, не подходи слишком близко к воде. Увидимся позже.

Как только он скрывается с глаз, я направляюсь прямиком к воде. Однако не захожу далеко — только ноги намочить. В конце концов, вода почти ледяная: на побережье Орегона всегда холодно. Какое-то время я стою на одном месте, все больше погружаясь в песок всякий раз, как вода вокруг моих лодыжек отступает назад в океан. Когда ноги немеют, я отхожу на то место, куда вода не достает. Палочкой рисую на песке — крошечное сердечко, похожее на то, что папа рисовал пальцем.

Только мое больше походит на сердце моей сестры: кривое, немного неправильной формы.

Когда дело касается живописи (а для меня даже простой рисунок на песке — живопись), я стремлюсь к совершенству. Я не хочу рисовать сердце такое, как у Энн, — с дефектами. Чтобы исправить, я рисую вокруг первого сердечко побольше, но мое новое сердце такое же перекошенное.

Что со мной? Это не должно быть сложным! Может быть, мои руки тоже занемели.

Испытывая разочарование, я продолжаю в сумерках рисовать сердца вокруг предыдущих, надеясь, что следующее окажется идеальным. С каждой новой линией рисунок становится все больше, но вовсе не лучше. В конечном итоге коллекция сердец становится шириной, по крайней мере, метров в шесть и почти касается прилива. Когда я вижу, что вода скоро разрушит мою работу, я на цыпочках подхожу к самому первому кривобокому сердцу — сердцу Энн в самой середине — как будто само мое присутствие может его уберечь.

Через несколько минут бурлящая вода прилива вновь щекочет мне лодыжки и смывает сердце сердец.

— Почему бы тебе просто не оставить ее в покое? — спрашиваю я у океана. Или у Господа. У кого-то.

Океан не отвечает. Волны продолжают накатывать и отходить, лаская песок. И тем не менее, когда мои ноги синеют от холода, каждая новая волна является страшным напоминанием о том, что я уже знаю. Ущербные сердца долго не живут.

— Эй, бродяга. Мы уже хотели вызывать спасателей, — шутит мама, когда я наконец-то возвращаюсь с пляжа через заднюю дверь. Она стоит у плиты, помешивая спагетти в кастрюле. Сделав неглубокий реверанс, она интересуется: — Что скажешь о моем фартуке? Он висел в кладовке и так и просил, чтобы его надели.

Фартук похож на дандженесского краба-переростка[5]. Основная часть — это панцирь, черные глаза-бусинки смотрят маме на подбородок, колючие лапки-завязки обхватывают ее вокруг талии, а две гигантские клешни соединяются на шее, чтобы удерживать фартук на теле.

— От него… тошно, — отвечаю я.

— В данном случае это хорошо или плохо?

Я смеюсь:

— Посмотри еще раз на то, что на тебе надето, а потом сама скажешь.

— Я почти уже все приготовила, но в кладовой висит еще фартук с лобстером, если хочешь — примерь.

— Нет, мне и так хорошо.

Она подмигивает и продолжает перемешивать вермишель.

— Ты Энн не видела?

— Наверное, отдыхает наверху.

Когда я миную гостиную, Кейд с папой поглощены игрой в нарды.

— Добро пожаловать домой, — приветствует папа, пока я не дошла до лестницы цвета морской волны.

— Привет, — отвечаю я, не останавливаясь.

На площадку второго этажа выходят три двери. Слева дверь в спальню, дверь прямо ведет на чердак, дверь справа — в «девичью» комнату. Я поворачиваю ручку двери вправо и аккуратно толкаю.

Энн лежит на спине на нижней койке. В руке — ручка, она как раз что-то пишет на деревянной планке у нее в изголовье. Когда она слышит звук открываемой двери, тут же роняет ручку и делает вид, что не занималась ничем предосудительным. Но когда видит, что это всего лишь я, расслабляется и робко улыбается мне:

— Привет.

— Привет, — отвечаю я. — Ну… как дела?

— Отлично.

— Кейд уже извинился?

— За что?

Она шутит?

— Как же! За свои слова на пляже.

Она на мгновение задумывается.

— Он говорил правду. Я просто тогда не хотела ее слышать. — Энн умолкает. — Просто это так… непонятно.

— Что именно?

— Вся эта пересадка. Ну, понимаешь, ведь кто-то другой должен умереть. Я пытаюсь не думать об этом, потому что иногда не уверена, что хочу, чтобы внутри меня билось чье-то сердце.

Я киваю, делая вид, что понимаю, хотя мне не дано понять, каково ей.

— А что ты писала на кровати?

Она улыбается:

— Когда мы ушли, я наблюдала за тобой на пляже. — В комнате два окна, она указывает на то, что выходит на пляж. На подоконнике лежит бинокль Кейда.

— Ты шпионила за мной! И что же ты хотела увидеть?

Энн отодвигается, чтобы я могла прочитать. Когда я вижу, что она нарисовала, тяжело сглатываю. На клееной фанере кривое, неровное красное сердечко, а вокруг него — сердце побольше.

— Сердце в сердце, — мрачно говорит она, — потому что, нравится мне это или нет, во мне, может быть, будет биться чужое сердце.

— Может быть?

— Точно будет, — исправляется она.

— Очень клёво, Энн. Будешь рисовать еще?

— Да, но не сегодня. Я буду добавлять по одному сердечку каждый прожитый здесь день, как круги на стволе дерева. Сердце будет расти с каждым днем, пока я не получу новое.

— Круто, — опять хвалю я, глубоко потрясенная тем, что все-таки кое на что ее вдохновила.

Она поворачивает голову на подушке в мою сторону:

— Но я все равно не в восторге от того, что приходится делить с тобой комнату.

— Взаимно.

— Отлично, — смеется она. — Просто хотела внести ясность. — Энн смотрит на расположенную сверху койку. Пальцем она проводит по внешнему сердцу, а потом неожиданно спрашивает: — Ты думаешь, я зануда?

Вопрос застает меня врасплох. Конечно, я считаю ее занудой. Как и все остальные.

— А… а почему ты спрашиваешь?

— Из-за тех слов, что вы написали и выставили в окно машины на всеобщее обозрение. Вы с Кейдом оба полагаете, что я неудачница, да?

— Это Кейд написал о поцелуе.

— Но ты ведь тоже считаешь меня неудачницей.

— Не все время.

— Что ж, это большое, жирное «да». — В ее голосе звучит нешуточная печаль. — Я неудачница, да?

Держу рот на замке, решив, что это риторический вопрос.

Энн поднимает палец и опять проводит по сердцу, на сей раз медленнее.

— Может быть, я смогу измениться, — решительно заявляет она, а потом менее уверенно шепчет: — А может быть, нет.