ЧЕРНОМОРСКИЙ ГЕРОЙ

Во время службы на флоте случилось еще одно событие, о котором мы почти не имеем свидетельств, о котором не писали даже самые въедливые биографы Шукшина, а между тем оно по-своему очень примечательно. В июле 1951 года, после двух лет службы и более чем четырехлетнего отсутствия на родине, молодой моряк едет на побывку в Сростки. И хотя орденов на его груди не было, он должен был произвести сильное впечатление на тех, кто считал его в родном селе пропащим, а то и вовсе пропавшим. Это был своего рода триумф, явление героя. И первая настоящая, крупная жизненная победа Василия Шукшина. Потом их будет немало, но первый раз Шукшин прозвучал в Сростках именно тогда. Блудный сын явился домой не униженным и побитым, не в рабских обносках, а в матросской форме, в бескозырке, гордый, сильный, властный, овеянный ветрами четырех океанов. И можно не сомневаться, вся деревня пораскрыла рты на своего первого парня, а особенно взволновались и встали гурьбой за косогором девушки.

Во время этой побывки стало более серьезным, более взрослым знакомство Шукшина с первой сростинской красавицей, единственной дочерью обеспеченного отца Марией Шумской, с которой он дружил еще до ухода из Сросток. «Помню, как у них все начиналось… — рассказывала троюродная сестра Шукшина Надежда Ядыкина в интервью журналу «7 дней», откуда и несколько гламурный стиль повествования. — Маша была дочерью председателя сельскохозяйственного потребительского общества. Они переехали к нам, когда я училась в восьмом классе, и Маша стала моей одноклассницей. Как сейчас помню ее блистательное появление в нашей школе! Волнистые светло-русые волосы ниже пояса, легкий румянец на пухленьких щечках, красные губки, глаза сине-серые с поволокой. Стройная… Скромная, воспитанная, голос не повысит. Но самое главное, чем она отличалась ото всех, — была очень хорошо одета для тех послевоенных лет. Девочки, ходившие буквально в лохмотьях, не имевшие зимней обуви, ей завидовали. Мол, ее отец работает в торговле, имеет возможность доставать одежду по блату! А у нее просто дядька жил на Дальнем Востоке и отправлял им оттуда посылки. Ну а мальчики в Машу поголовно влюблялись и ухаживали за ней. Один даже пробовал покончить с собой, потому что Маша ему все время отказывала. Она была сдержанной в отношениях, но это только еще больше привлекало. Никак нельзя было ожидать от такой девушки, что она горячо полюбит одного — и на всю жизнь! Тем более из такой семьи, как у нас с Васей…»

С той поры, как они расстались, прошло немало лет. Переписывались ли в течение всего этого времени или нет, мы не знаем, но, судя по всему, знакомство возобновилось как раз во время службы Василия Макаровича в Севастополе. В письме к матери от августа 1950 года старший матрос просит уточнить фамилию девушки, с которой его сестра поехала учиться, в следующем передает «большое спасибо М. Шумской», сестру тогда же просит более подробно рассказать о своей подруге, а поздравляя Машу с Новым, 1951 годом, желает ей отличных успехов в учебе, советует прочитать 100 полезных книг, «не знать ни одной минуты отдыха, кроме 6 часов сна… и, наконец, не забывать, что на свете существует Черное море!».

Встреча летом 1951 года стала решающей. Двоюродная сестра Марии Шумской Валентина Павловна Тараненко вспоминала: «Васю в Сростках я видела всего один раз. Шел, наверное, 1951 год. Помню, пришла в гости к тете своей, Надежде Григорьевне Шумской. А тут и Василий постучался с другом Николаем. Видный такой парень, в форме морской, Василий тогда служил на флоте, прибыл домой на побывку. Говорил мало, больше все слушал. Они с Машей тогда сильно любили друг друга».

После этого Машино имя стало все чаще упоминаться в письмах Василия Макаровича сестре Наталье, причем в контексте невероятной наследственной ревности, и потому в них больше живости и меньше книжности: «Ну, дошли до Маши. Я тебя не пойму, родная. Что же все-таки там было? Ты ведь обещалась рассказать. Расскажи. Не думай, пожалуйста, что это какое-нибудь злостное сплетничание. Я, во-первых, не чужой тебе, так зачем же скрывать от меня <…>[7] Ты говорила, что она виновата совсем немножко. Уж лучше бы она была виновата совсем, полностью. А потом, что такое в вашем (девичьем) понятии — немножко? Не слишком ли вы, подружки хорошие, умаляете свои грехи? Что значит немножко? Это — наверно, пройтись до дома, ну поулыбаться <…>. Вот так немножко. А мы-то тут думаем, что нас ждут, а там увы».

Или в другом письме:

«О Маше: никак я не пойму тебя, дорогая, хитришь ты, что ли, когда говоришь о чувствах этой девушки. Она тебе подруга, следовательно, беспристрастной ты быть не можешь.

Однако не забывай, что и я тебе не чужой, а потому обманывать меня до некоторой степени грешно.

Нечего скрывать: мне приятно было читать те строки, где ты рассказываешь о ней, но, или я слишком недоверчив или мало убедительности в тех строках, — я почему-то не верю им».

Сохранилось также письмо, которое Шукшин послал Марии Ивановне, и в нем тот же дидактический напористый стиль, что и в письмах к матери и сестре, хотя создается впечатление, что Шукшин адресует наставления и советы не Маше, а самому себе: «…смелее во всем, везде и всюду. Смелее! Побеждает тот, кто не думает об отступлении…»

После шукшинской побывки в Сростках летом 1951 года Марии Шумской оставалось ждать своего парня и испытывать его ревность как минимум еще два с половиной года. Шукшин был зачислен на действительную военную службу с 1 января 1950 года, а служить предстояло четыре года, однако он не дослужил срочную из-за болезни. Позднее Шукшин рассказывал сыну режиссера Марлена Хуциева Игорю, как однажды с ним в открытом море случился приступ, а тот передал шукшинский рассказ в воспоминаниях:

«Было это в шторм. И врач велел везти его срочно на берег. Он показывал рукой, как поднимали волны шлюпку, как прыгал вдалеке берег:

— Вот так: раз — и вверх, а потом вниз проваливаешься. А боль — прямо на крик кричал: “Ребята, ребята, довезите!” Стыдно, плачу, а не могу, кричу. А они гребут. Не смотрят на меня, гребут. Довезли».

Но это такая же художественная выдумка, как и то, что он служил на боевом крейсере или эсминце. Легенда, которую сам Шукшин никогда не опровергал, а, напротив, поддерживал даже тогда, когда в этом не было никакой необходимости. Так о службе Василия Шукшина на корабле, предназначенном для радиоперехвата (не на берегу!), упоминает Анатолий Гребнев, познакомившийся с ним в 1970-е годы. В эту легенду свято верила его мама и сурово отчитывала за низкую правду шукшинского флотского товарища В. Мерзликина: «…я что-то из вашего письма поняла, что вы не моего Васю знаете, а другого. Вася мой служил на корабле, я и корабль знаю как звать. Не береговой он моряк, разве мы не знаем… Ведь он год не дослужил — пятый. Он был комиссован по болезни, признали язву желудка. Он лежал в чужой земле два месяца. Его сняли с корабля на шлюпке… Я знала, когда идут в плавание и когда приплывают… Был большой шторм трое суток, его сильно рвало, и с тех пор у него стал болеть желудок. Вы путаете… вы не все знаете. Я вот знаю, у них при большой качке смыло моряка с вахты, он не привязался. 40 минут держался — не могли спасти… Я в том вашем письме прочитала — “дом на фотографии, Вася здесь работал”. Но я что-то не поверила… Вы ошибаетесь…»

Ошибалась на самом деле она, а также — надо полагать — с ее слов все население Низовки, Мордвы, Баклани, Голожопки, Куделькиной горы и прочих сростинских краев, привыкших к образу боевого моряка. Впрочем, по воспоминаниям сослуживцев, их отделение должно было все-таки выйти в море в дружественный поход боевых кораблей в Болгарию и Албанию в 1953 году, но Шукшин к тому времени был списан на сухопутный гражданский берег за год до окончания службы из-за язвы желудка и двенадцатиперстной кишки.

Проблемы со здоровьем могли начаться у него когда угодно, но примечательно, что обострилась болезнь на флоте, где кормили, скорее всего, неплохо, однако постоянное напряжение давало о себе знать. Василий Макарович скрывал от домашних, что ежемесячно лечится по поводу хронического гастрита амбулаторно в поликлинике Черноморского флота, писал и сестре и матери о том, что чувствует себя хорошо, однако улучшения в его состоянии не наступало. В ноябре 1952 года Шукшин попал в Главный военно-морской госпиталь Черноморского флота и пробыл там две недели. В декабре его признали негодным к военной службе со снятием с учета, и он вернулся в Сростки. Нетрудно представить, как была обрадована внезапным возвращением сына, а еще больше встревожена его болезнью Мария Сергеевна.

Загрузка...