Шумят леса Хинельские

В РОДНОМ ГНЕЗДОВЬЕ

Вечереет. Багровый диск солнца нехотя влезает в серую вату облаков. На околице Хинели мое внимание привлекает резкий короткий свист, каким обычно обмениваются наши разведчики. Придерживаю коня… Слышится дробный перестук копыт. Из переулка на галопе вылетает всадник. Это Роман Астахов. Рванув повода, останавливает разгоряченную, мокрую от пота лошадь. Окровавленная пена стекает с ее пораненной трензелями губы. Только необычное событие могло заставить Романа так гнать любимую лошадь.

— Лейтенант!..

— Отдышись, Роман, и спокойно расскажи, что у тебя приключилось.

— Не у меня… В Журавейне немцы. Из охранного батальона. Среди них есть чины полевой жандармерии.

— Они вчера в Эсмань прибыли, я знаю об этом…

— Теперь по селам разместились. Вот и в Журавейне… Фашисты похватали сельских хлопцев, девчат и, как скотину, заперли в колхозной конюшне. Завтра с утра погонят на Рыльск. Оттуда дорога известная — только в неметчину, на каторгу. — Роман перевел дыхание, зло сверкнул глазами. — И Любу взяли, гады!

Любу я знаю- — это наша связная. Как-то с разведчиками заезжал в Журавейну, меня познакомили с ней. Высокая, статная. Лицом смуглая, глаза черные, жгучие: взглянешь и утонешь в них! Волосы волнистые, заплетенные в две длинные тугие косы. Не девушка, а королева! И вот ей и ее сверстницам угрожает каторга, рабство в Германии. Или еще страшнее: увеселительный дом…

— Надо выручать. И сделать это лучше до утра, а то будет поздно.

Мне понятно волнение Астахова. Но как помочь? Немцев в Журавейне много. Да и согласится ли еще Наумов? А потом — пока мы доедем до лагеря, доложим начальству, обдумаем план операции, пока поднимем отряд, пройдет много времени. А летняя ночь коротка. Да и не сделаем ли мы хуже: гитлеровцы уже в начале боя могут поджечь сарай или расстрелять задержанных. Нет, такой вариант не подходит. А что, если без шума? Вдвоем с Романом?

Была не была! Рискнем!..

— Бери, Ромка, здесь на заставе коня для Любы и замени своего. Твой не дойдет: до Журавейни и обратно далековато. А ты уже разок сгонял туда…

Астахов недоуменно смотрит на меня.

— На выручку? Вдвоем?!.

— А что?

Я уже не думаю о том, как отнесутся к нашей «самодеятельности» Наумов и Анисименко и другие товарищи. Махнул рукой на все. Если удастся — победителей не судят. А нет — пеняй на себя!.. И потом я все-таки как-никак начальник штаба. В исключительных случаях могу принимать самостоятельные решения и действовать «именем командира»…

Погода портилась. Небо покрылось темными полосами, будто кто-то водил по нему грязным помелом. Тучи сгущались, опускались ниже. Как из решета, посыпался мелкий, холодный дождь. Над степью всплескивались зарницы, слышались глухие раскаты грома… Занепогодило, кажется, надолго. Это нам на руку, хотя ехать напрямик полем труднее, чем посуху…

Был второй час ночи, когда мы подъехали к Журавейне. Коней стреножили в балке. Поползли к конюшне, что еле угадывалась в конце села. Сквозь сетку дождя донесся окрик часового и ответ второго, потом — шлепанье ног по лужам. Вот часовые сошлись у дверей. О чем-то переговорили. Вспыхнул огонек зажигалки, красными точками затлели сигареты, прикрываемые рукавами шинелей. Солдаты прижимаются ближе к стенкам, не желая высовываться под ливень.

Подползаем ближе. Солдат медленно прогуливается возле дверей. Маленькой кометой, описав дугу, сверкнула выплюнутая им сигарета и погасла, угодив в темное пятно лужи. Мы пропускаем солдата вперед. Изготовились… Пора! Подталкиваю локтем Романа. Он сзади бросается на солдата. Взмах руки, удар кинжалом…

— Давай второго!

Роман тяжело дышит. Ему стало жарко.

— Подожди, передохну.

— Держись за мной…

Второй часовой, оглушенный ударом пистолета, успел что-то крикнуть. Подоспевший Астахов быстро разделался и с ним.

Бежим к двери. Черт бы их побрал: они так заскрипели, что у меня перехватило дыхание. Но патрули в селе не придали этому значения.

— Хлопцы, спасайтесь! — вбежал в сарай Роман. — Всем на выход! Скорее!

Арестованные бросились в разные стороны. Хорошо, что дождь! Смоет следы: ищи ветра в поле.

Любу мы взяли с собой.

С порядками в партизанском лагере Люба освоилась быстро. Среди наумовцев нашлись давнишние знакомые: однокашники по средней школе, спортсмены, с которыми, кажется, совсем еще недавно выступала на первенство района по легкой атлетике, колхозники из соседних деревень. Комиссар был доволен новенькой: смелая и настойчивая. Не даст себя в обиду и за товарищей постоит.

Однажды мне пришлось быть очевидцем такой сцены: Люба спорила с самим… комиссаром. Слушая их, я невольно залюбовался девушкой.

— А я говорю — выйдет! — горячилась она. — Нас в отряде шестеро девчат. Сила!

— Шесть лошадиных сил! — подтрунил над ней вертевшийся здесь же Калганов.

Люба пропустила мимо ушей его слова.

— Сила, можно сказать, мертвая. Да-да, не возражайте! Кто мы? Иждивенки? Пар-ти-зан-ки, вот кто! И не имеете права, Иван Евграфович, держать нас без дела. Не сидеть же нам только возле кухни да над стиркой белья.

Любу поддержали подруги. Особенно кипятилась Поля. Она что-то втолковывала комиссару о конституции и женском равноправии, о раскрепощении лучшей половины человечества, которая отнюдь не является «слабым полом»…

— Милые девушки, сдаюсь! — смеялся Анисименко. — Чего женская гвардия желает от комиссара?

— Давно бы так! — торжествовала Люба. — Отпустите нас на задание. Хоть в засаду, хоть в разведку, хоть на боевую операцию — фашистов бить.

— Грозит мышь кошке, да издалече! — посмеивался Калганов.

— Вот это ты зря, — прервал разведчика комиссар. — Рано или поздно, а девушкам придется ходить на боевые операции. Значит, надо учить их, постепенно втягивать в нашу нелегкую военную жизнь. — Он помолчал. — В борьбе бывает и так, что с и л у одолевает у м е н ь е. Так-то. А насчет засады или разведки… разрешаю. Будете ходить по очереди в качестве санинструкторов. Присматривайтесь, приглядывайтесь. При необходимости раненому помощь окажете. А там и в бой можно. Только вот что, один уговор: разрешаю ходить лишь с разведчиками.

Калганов подлетел к Любе:

— Прошу любить и жаловать: вы имеете дело с лучшим разведчиком отряда. Рекомендую себя как проводника, охранника и… кавалера!

Полина не сводит с Калганова восторженных глаз. Люба же, наоборот, как будто не замечает его. От этого он становится еще назойливее.

Комиссар машинально вытащил кисет, задумался и неожиданно заговорил снова, встретившись глазами с Любой:

— А вообще вы молодцы, девчата. Учитесь воевать. Это глупый любит учить, а умный любит учиться. Только не забывайте о нашем быте и партизанском общепите. Это ведь по вашей, женской части…

Так и не закурив, он сунул кисет обратно.

Неугомонный человек эта Люба! Что-нибудь да придумает. Вчера она стрекотала на разбитой, как таратайка, машинке, училась печатать сама и «натаскивала» девчат: пригодится. Листовки партизанские быстрее будут размножать. Сегодня у нее новая идея: уговорила Коршка и Илюшу Астахова организовать соревнования между взводами. Сочинила целую программу. Тут и бег до Государева моста по трудной дороге при полной боевой выкладке, и скрытый подход к хорошо охраняемому объекту, и снятие часового… Предусмотрено даже движение по азимуту и захват «языка», и… еще, кто знает, сколько там у нее «обязательных» пунктов!..

Люба смотрит на меня, улыбается, а в глазах так и скачут веселые чертики. «Что, мол, и тебе задачку задала?..» — как бы спрашивает она.

— Ты бы еще московское «Динамо» открыла в партизанском лагере, чего тебе стоит? Бассейн для плавания, мячики, скакалочки, деды в трусиках наперегонки со старухами…

— Люди добрые, вы посмотрите на этого бюрократа, — пошла в атаку Люба. — Предполагается-то сочетание приятного с полезным!

— Ну и сочетайтесь сами, мне нет охоты в детсадики играть, — не уступаю я.

Тут подоспели «люди добрые». Первым в шалаш влетел Илюша Астахов. Подняв большой палец, многозначительно выпалил:

— Во!

— Что — «во!»? — переспросил я.

— Будем играть в волейбол.

— Какой такой волейбол? Где?

— Ну, столбы, площадка на поляне и… плетень.

Я недоуменно смотрю на Любу. Та хохочет. Наверно, выражение моего лица в ту минуту действительно было дурацким.

— Вы же знаете, Илюше мяч Роман подарил. А сетки у нас нет. Вот и придумали вместо сетки сплести из тонкой лозы что-то вроде плетня и натянуть между столбами.

Я удивляюсь все больше:

— Ну и как?

— Лучше не бывает! — подает голос Коршок. — Играй, не хочу!

— А воюй за вас деды из хозвзвода, Артем Гусаков и его бабка. Так, что ли?

— Мы же на досуге…

Вошел Анисименко. Похоже, он уже в курсе дела. Люба заранее заручилась его поддержкой.

— Уважь ты их, лейтенант. Война — войной, а и спорт нужен. — Комиссар весело оглядел молодежь, энергично махнул рукой. — Закаляйтесь!

С того дня и пошло. Кто в шахматы, кто в шашки режется, кто через окоп прыгает, кто гранаты кидает… Настоящая партизанская академия. И это однажды очень помогло.

…Группа наших разведчиков вторые сутки наблюдала за вражеским гарнизоном в крупном местечке. Там размещались оттянутые для пополнения, потрепанные на фронте пехотные части. Такое соседство для партизан было нежелательно.

Калганов и братья Астаховы стали наблюдать за гарнизоном. Но сколько ни наблюдай, много не узнаешь, если не побываешь там, досконально не выяснишь, где расположены огневые точки, как оборудованы узлы сопротивления, как охраняются казармы, штабы и склады… А гитлеровцы всегда помнили о близком соседстве с партизанами. В местечко никого из гражданских лиц не допускали.

Как быть? Думали-думали, да так ничего и не придумали. Выручил Илюша Астахов.

— У меня в голове идея завелась, — сказал он, сбрасывая разбитые, не по ногам большие кирзовые сапоги. — Дядя Коля, в твоей сумке все есть. Достань шило и нитки. Сшей из холявок футбольный мяч. Все равно от сапог одни дырки остались. Только быстро…

— Это зачем? — удивился Калганов, — И обязательно сейчас?

Хлопец хитро улыбнулся:

— Пока это секрет. Может, что и получится.

Скоро какое-то подобие футбольного мяча было готово, набили его носками и портянками. Калганов критически повертел в руках плод коллективного творчества:

— Прямо скажем, в музее изящных искусств такому экспонату цены бы не-было.

— Сойдет, — бросил Илюша. — Как говорят французы: чем хуже, тем лучше… Я где-то читал.

…На улицах появился босоногий сорванец с мячом невиданной формы, из швов которого вылезало какое-то рванье. Солдаты хватались за бока и безудержно хохотали, некоторые хлопали в ладоши. А Илюша изо всех сил колотил по мячу ногами, подбрасывал его вверх, бил головой. Тучи пыли неслись за хлопцем, а он все бежал с улицы на улицу, побывал и на площади и огородами благополучно выбрался из местечка.

Комиссар вскоре узнал о затее с «футболом». Сразу же вызвал меня.

— Ты ставил задачу на разведку местечка?

— Да, я.

— И опять ни с кем не согласовал?

Комиссар оторвал кусок газеты, стал свертывать цигарку.

— Аника-воин… Зачем Илюшу-то послал? Ведь запросто могли сцапать его фрицы с этим дурацким мячом вместе. Хлопца беречь надо, талант, а ты на рожон его суешь. — Комиссар затоптал цигарку, так и не свернув ее. — Ладно, все хорошо кончилось. А если бы… Учти, лейтенант, с тебя будем строго спрашивать. — И еще раз повторил: — Учти, говорю. А чтобы ты хорошенько почувствовал свою оплошку, посидишь на базе. На боевую операцию не возьмем. Занимайся бумажками: выпустишь боевой листок, напишешь сатирические куплеты. Выступим в селах перед колхозниками…

Я молча проглотил пилюлю. Горькую и, как мне тогда казалось, незаслуженную.

Комиссар знал, как наказать. Для каждого партизана было позором, когда его отстраняли от участия в боевой операции. Но делать нечего. Приказ есть приказ.

Мне потребовалась писчая бумага, а запасы ее иссякли. Как быть? Задерживался выпуск боевого листка и сатирических частушек. Помогла Полина.

— У Любы две общие тетрадки, сейчас я вам их принесу.

— Так Люба на задании, а без нее неудобно.

— Еще чего! — воскликнула Полина. — Свои люди, как-нибудь сочтетесь. — Она лукаво улыбнулась.

Через несколько минут я держал в руках общую тетрадь в клеенчатой обложке. А сам думал: «Что кроется за улыбкой девушки? Она о чем-то догадывается? А что, если?..»

И я стал вспоминать, как Люба разговаривала со мной. Ее улыбка, карие глаза всегда лучились, она будто прислушивалась к себе. Но мне казалось, что так девушка держится и с другими. Чем больше думал я о Любе, тем больше сомневался. А как же тогда Калганов? Нет, так дело не пойдет, надо поговорить с ней…

Встретились мы вечером. По тому, как озарилось радостной улыбкой смуглое лицо девушки, как дрогнули губы, понял: Любе приятна встреча. «Неужели правда? Или мне так кажется?»

Я молча смотрел на нее, и Люба вспыхнула, стыдливо опустила глаза. Она была растеряна. Так стояли мы друг перед другом, оба красные и смущенные…

Как весенний ветерок, влетела Люба на поляну:

— В отряде комсомол будет!

— А может быть, и партия! — подхватил Коршок. — Комиссар собирает у себя политруков и коммунистов. Вот и меня послал за лейтенантами Буяновым и Сачко.

Партизаны встретили новость каждый по своему.

Дмитриев широко улыбнулся. Калганов смутился и покраснел: надо изживать в себе анархистские замашки, а это ой-ой как трудно.

Илюша Астахов решительно тряхнул отросшим чубом, как будто дело касалось вопроса, уже давно и бесповоротно решенного. Годами он, конечно, мал, но опыта житейского у него побольше, чем у иных. «Не спрашивай старого, спрашивай бывалого», — говаривал про Илюшу Анисименко. И это верно. Лишения и тяготы военной жизни Илья разделял наравне со всеми. И попробуй кто из старших пожалеть его, сделать скидку! Задавал же тому перцу Илюша… А вот скоро он поступит в комсомол. По-настоящему, как полагается: при секретаре и председателе собрания. Честь по чести. Все, как у людей. Комсомольский значок, которым наградил его брат Роман за военную хитрость, станет говорить и о принадлежности хлопца к боевому комсомольскому племени.

Илюша бежал вслед за Коршком и пел:

Вечером возле костра на берегу речушки Ивотки проходило открытое комсомольское собрание. Кроме охраняющих лагерь, на собрание пришли все партизаны наумовской группы, даже Артем Гусаков со старухой.

Со времени перехода из Брянских лесов нам впервые довелось собраться вот так, всем вместе. Это была уже не группа, а целый отряд: сотни полторы. У разведчиков появились трофейные автоматы. Многие партизаны обзавелись пулеметами. Была у нас пушка и минометная батарея.

Большинство оружия отнято в боях у полицаев.

Партизаны почти не бывают на базе: все время на операциях. В крупные бои мы не ввязываемся: они нам невыгодны. Наша тактика — скрытый марш-бросок, молниеносный удар по вражескому гарнизону, захват оружия и — расширение партизанской зоны за счет вытеснения или уничтожения полицейских сил. Чаще же мы выходим на засады и на диверсии вблизи сел. Действия одновременно на разных участках путают противника, вызывают растерянность и панику. Этого мы и добиваемся…

И вот мы все вместе. Сами удивляемся. Не думали, что нас такая сила!

Комиссар Анисименко не мог скрыть радости: как самое близкое, кровное дело, восприняли люди весть о создании комсомольской организации: «Сто голов, сто умов, каждый что-то присоветует…»

Необычным было это собрание. Да и трудно, пожалуй, назвать его так. Скорее это дума — одна большая дума о молодежи, о ее месте в партизанской войне. Артем Гусаков так и сказал: «Устав уставом, а что миром положим, так тому и быть». Решая судьбу людей, думали и о дальнейшем развертывании партизанской борьбы в Эсманском и соседних районах Сумщины и Курской области.

Рекомендации давали коммунисты: капитан Наумов, лейтенанты Сачко и Буянов, политруки взводов. Тут все знали друг друга, оценили в боях, кто чего стоит. Знали и о слабостях каждого.

— Человек что замо́к, — сказал Анисименко, — к каждому нужно свой ключик подобрать… Для того и собрались мы здесь. — Комиссар оглядел собрание. — Мы рады за лейтенанта Иволгина, за Любу и Колюху Коршка. Рады за лучших разведчиков Васю Дмитриева, которого не зря называют Соколом, за братьев Астаховых — Романа и Илюшу. — Комиссар поискал глазами Илюшу. — Обе руки поднимаю за младшего Астахова. Я сам ему рекомендацию дал.

— Правильно!

— Илюшку все знаем, достоин!

— А вот как быть с Калгановым, — продолжал Анисименко, — давайте решать. Он, как Иволгин, Дмитриев, Астахов-старший, принят в комсомол еще в армии. Речь о том, чтобы признать его комсомольцем.

Калганов сидел, напружинившись, только стиснутые зубы выдавали волнение. Но этого не было заметно в наступивших сумерках.

Комиссар понимал состояние Калганова, но не щадил парня.

— Вояка и разведчик он отменный, все это знают. Однако с дисциплиной товарищ не в ладах…

Калганов опустил голову.

— Конечно, в одно перо и птица не родится, — изменил комиссар тактику, — и у всякой пташки свои замашки. Но ведь замашки замашкам — рознь. Вот я и думаю…

Нигде так не раскрываются людские сердца, как при решении общих дел. Дипломатию комиссара поняли и «снимали стружку» с Калганова, что называется, до больного места. И, пожалуй, ни от кого так не досталось Калганову, как от лучшего друга и земляка — Васи Дмитриева.

— Добре, хлопцы, — вмешался наконец Анисименко. — Говорить правду — не терять дружбу. Калганов, надо думать, понял, каким должен быть комсомолец-партизан… Поздравим его и всех наших товарищей со вступлением во Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи.

Нас, комсомольцев, стало почти тридцать человек. А будет больше. Комиссар сказал по этому поводу: «Лиха беда — начало!..»

Я часто думал о комиссаре Анисименко.

Когда мы прибыли из Брянского леса, нас едва ли полсотни было. Коммунистов — около десятка. Но комиссар так их расставил, что партийное влияние чувствовалось постоянно. В каждом взводе по ним равняются в бою, им подражают в повседневной жизни. Партийная организация — это пружина, которая постоянно держит на боевом взводе партизан.

Комиссар внимательно присматривался к молодежи. Он прекрасно понимал, что в предстоящей длительной борьбе опираться придется именно на нее. Не жалея сил и времени, возился с молодыми, все усложняя задания, повышая требовательность.

Соответственно прибавлялось забот у самого Анисименко. Но он был по-настоящему счастлив. Он видел: растет молодежь, мужает. Значит, не зря он, комиссар, тратил время и силы.

На следующее утро возле шалаша, в котором жили разведчики, появился Плехотин, бывший полицай, принятый эсманцами в отряд. Это он бросил пулемет, оставив наше головное охранение без огневого прикрытия, и той же ночью вместе со своим земляком Балашовым ушел обратно в Брянские леса. И вот он снова среди наумовцев — самоуверенный и наглый.

Первым увидел Плехотина Вася Дмитриев, а минутой позже — Николай Калганов.

— Так вот ты где попался, голубок, — почти прошипел Калганов, подходя вплотную к Плехотину. — Это по твоей милости нас чуть не прикончили возле Шилинки… Сейчас поглядим, какая у тебя юшка из носа пойдет.

— Стой, Калганов, — перехватил руку друга Дмитриев. — Только вчера на комсомольском собрании стружку с тебя снимали за анархию. Сегодня опять за свое?!

— Калганов в комсомоле? — прищурив глаза, переспросил Плехотин. — Да я бы в три шеи гнал его оттуда. Тоже мне, комсо-мо-лец…

— Заткнись ты, подлая душа, — вспыхнул Калганов. — Не тебе судить о комсомоле. Трус поганый.

На шум из штабного шалаша вышел Анисименко.

— А-а, Плехотин… Какими судьбами? С чем пожаловал?

— От Балашова, из штаба отряда. С приказом. Велено группе капитана Наумова возвращаться в Брянские леса.

— Ну, об этом позже пойдет разговор. А сейчас ответь, где твой напарник, пулеметчик Ефим Новиков, и почему ты оказался вместо Хинельского леса в Брянском?

Глаза Плехотина забегали по сторонам. Он облизнул тонким языком сухие губы, но пытался не показывать растерянности.

— Вот и пришел в Хинельский лес, — деланно рассмеялся. — А про Новикова ничего не знаю. У меня тогда заклинило затвор в пулемете, стрелять было нельзя. Тут нас гранатами забросали из окопов. Чего же зря-то пропадать? «Давай, — говорит Новиков, — Плехотин, отойдем маленько, где мадьяры засели…» Я согласился. Пополз. Новиков с пулеметом следом. Потом услышал крик: «Назад, за мной!» Все наши побежали к Шилинке, я, понятно, тоже. Потом встретился с Балашовым. Тот приказал идти с ним до Брянского леса, в Герасимовку. — Плехотин говорил все увереннее. — Про Ефима Новикова ничего не знаю. Может, к немцам переметнул? Ненадежный парень-то… был.

— Почему — «был»? — сразу же переспросил Анисименко. — Куда он мог деваться?

— Я… я не знаю, — растерялся Плехотин. — Говорю, не видел его с того раза, как ушли с ним от Дмитриева. Мы Васе были приданы в головное охранение.

Комиссар задумался.

— Ну ладно, Плехотин. Отдохни с дороги.

Я слышал этот разговор, и он навел меня на некоторые размышления. Опять, в который уже раз, я с благодарностью подумал о комиссаре.

В жизни каждого из нас встречаются люди, которые стремительной кометой промелькнут перед глазами, на миг осветив мир вокруг… Как ни коротка эта вспышка, все же она оставляет глубокий след в памяти. Для меня таким человеком был наш комиссар — Иван Евграфович Анисименко.

Человек крестьянского склада, он порой бывал немногословен. Но уж если скажет слово, то именно то, которого ожидали: нужное и к месту. Такие люди, как он, не фантазеры и не мечтатели. Они умеют видеть жизнь реально, как говорится, быть всегда на земле. От них отдает спокойствием и силой. Они — сама правда: вымученная и трудная, сердцем найденная и душой согретая.

Жил он, крестьянский сын, до войны в степном селе на Сумщине. Край привольный и село привольное, оттого и называлось — Вольная Слобода. Крепкими корнями врос в землю, наливался силой от ее соков, мужал на знойных ветрах, учился с неуемной жадностью мужика. Университетом была сама жизнь.

Новая жизнь пришла вместе с Октябрем, с Лениным. Встретилась пытливость с новым веянием, зародилась идея. Идея с годами крепчала, закаливалась. Получился характер. Определились свои взгляды: радовался, если радовались вокруг другие. Огорчался, если печалились они… Такой человек не может принадлежать только себе, как вообще не принадлежит себе коммунист. Он нужен людям. И люди шли к нему. Шли с печалью и с доброй вестью. В комиссаре ценили умение найти первопричину событий, понимание того, что человек может, а что ему не под силу. Это давало ему возможность подбирать ключик к сердцам людей…

В отряде Анисименко очень любили и уважали. Один только человек не хотел попадаться на глаза комиссару, Николай Калганов. Злой на язык, необузданный в поступках, не мог выносить разведчик укоризненного взгляда комиссара. Отругал бы или наказал как следует, чем вот так… И маялся Николай, клялся страшными клятвами, сдерживая себя. Но… проходило время, и все начиналось сначала. «Снова, да ладом!» — как говаривал сам виновный.

В свободный вечер Анисименко не прочь посидеть возле костра с партизанами. Кто-нибудь, чаще всего Коршок, Люба или Калганов вполголоса запевают:

Поют, пока ночь не подступает вплотную к потухшему костру. Партизанам не хочется расходиться. Как будто чего-то ждут… Вот тут-то и подает голос комиссар. Я завидую его умению несколькими словами успокоить человека. Скажет, и нет уже смуты, нет ноющего беспокойства в сердце. И жизнь становится нужной, и смысл находит в ней каждый из нас.

Трудна она и запутана порой, эта жизнь! А комиссар умеет распутать самый сложный узелок.

В поселке Смолень возле Хинельского леса фашисты сожгли семь хат. Погибла жена партизана Пятницкого с двумя малыми детьми. Горячо любил человек свою семью и в один день потерял все. Потерял он и голову, собравшись в одиночку идти во вражеский гарнизон, мстить за смерть близких. Я отпустил его, не подумав о последствиях, не посоветовавшись ни с Наумовым, ни с Анисименко. Каким-то образом узнал обо всем комиссар:

— Кто злу попускает, тот сам зло творит. Ты же, Иволгин, на верную смерть послал человека… Пропадет парень!

Вскочил он на коня, помчался на заставу и едва успел перехватить там Пятницкого.

— Один в поле не воин, Пятницкий. Ну, убьешь ты одного, а то двух паршивых полицаев, а сам пропадешь. Не так надо. Уж коли бить, так кулаком, а не растопыренными пальцами. Пойдешь с диверсантами на железную дорогу. Сбросишь фашистский эшелон. Вот это для тебя. — Анисименко посмотрел Пятницкому в глаза. — Задание дается тебе, партийное поручение. Понял? Возглавишь диверсантов ты. Только смотри не зарывайся…

Если бы не комиссар, трудно предположить, что могло случиться с потрясенным горем человеком. А мне этот случай послужил суровым уроком на будущее. Я запомнил главное: если человеку дана власть, надо пользоваться ею умело.

Или еще один случай. В селе Хвощевке жандармерия схватила партизанскую разведчицу Аню Дубинину. Как только ни глумились враги над юной патриоткой и ее матерью… И не перенести бы матери гибели дочки, казненной на ее глазах, если бы не комиссар. Он, пренебрегая опасностью, пришел в село, помог матери Ани укрыться от глаз и рук предателей и так же, как Пятницкого, вернул к жизни…

Исполосованная тенями поляна, духовитый запах трав умиротворяют человека, отвлекают от жизненных тягот, заставляют забыть о войне.

Вот, словно листик, сорвавшийся с ветки, промелькнула бабочка. Ее привлекла яркая эмаль звездочки на черном картузе комиссара. Звездочка вспыхивает под лучами закатного солнца. Бабочка часто-часто машет крыльями, уносясь прочь от поляны.

— Беззаботная душа! — перехватив мой взгляд, задумчиво улыбается Анисименко. Возле его глаз легли морщинки. — Родилась утром, день попорхает от цветка к цветку, а вечером отдаст богу душу. — Анисименко прикусил стебелек, вздохнул: — А нам вот трудней. Не одним днем жизнь меряем.

— И вечер прихватываем!

Дмитриев бросает на Калганова насмешливый взгляд.

Люба пристально глядит на Николая, а глаза лукавые-лукавые, проникают в самую душу. Видя его замешательство, Илюша Астахов прыскает в кулак. Этот бесенок весь как на ладони. Он уже успел заметить, что Калганов проявляет повышенный интерес к Любе, хотя изо всех сил скрывает свое чувство. Получается это настолько неуклюже, что только сам Калганов и не замечает этого.

Комиссар пропустил реплику Дмитриева мимо ушей. Он словно ничего не видит и не слышит. Просто размышляет вслух. Я знаю его манеру. Он не терпит, когда некоторые воюют как бы напоказ. «Самые опасные для партизанского мира люди — это показухины, — сказал он однажды. — Ненадежные они, бахвалы!..»

Сейчас комиссар готовит нас, пятерых, в дальнюю разведку, на Сейм: надо выяснить, насколько точны сведения местных жителей, которые утверждают, будто на Льговском направлении несколько дней подряд слышали артиллерийскую канонаду. Это могло означать, во-первых, прорыв наших войск и приближение фронта или, во-вторых, отступление нашей армии из района Харькова на север. И то, и другое не могло не отразиться на нашем положении.

Задача была очень сложной.

— Может быть, партизаны рейдом прошли? — высказывает предположение Дмитриев, и сам же отвергает его. — Нет, там, в степях, партизаны почти не бывают. Значит, это был не случайный бой, если судить по канонаде. Так могла работать только фронтовая артиллерия…

— Я думаю, — перебил Калганов, — наши части осуществили глубокий прорыв, и мы скоро соединимся с Красной Армией.

— Вот было бы ловко!.. — загорелся Илюша. — Я бы…

И я бы… Я тоже строю самые смелые планы а своем боевом будущем. Армия — это армия!.. Там свои законы, свои порядки. Невольно сравниваю партизанскую жизнь с армейской, фронтовой. Война в тылу врага идет своими путями-дорогами, по своим особым законам. И хотя воевать можно везде, я бы предпочел армию. Она меня сделала кадровым военным… И потом: победу делает армия, и только она.

Анисименко не знает о моих мыслях.

Комиссар говорит тихо, задумчиво:

— По пути через курские села оставляйте листовочки и газеты. Из тех, что прихватили в брянском крае. Пусть люди увидят газеты своими глазами, пощупают руками, — наставляет он нас. — Там, в степных селах, наш брат — партизан редко бывает, народ не знает правды о положении на фронтах… Вот вы и понесете эту правду… Прочитает один — узнают сотни. Потому слово мое к вам такое: делать все с толком. Без нужды не рисковать…

— Ясно! — вдруг прерывает его Калганов. — Сидят те курские соловьи и поют, наверное, с чужого голоса. Правды ни черта не знают!.. — Взглянул на Любу и спокойно закончил: — Мы ее понесем, правду, Иван Евграфович… Все, как есть, до тонкости растолкуем!..

— И соли пошукаем, — пообещал Илюша.

— Может, посчастливится приемничек раздобыть, — мечтательно говорит Дмитриев. Он не пропустил ни одного слова комиссара: слушал, запоминал. — Я не думаю, что фронт близко… Нам еще долго придется жить в Хинельском лесу… Приемничек очень бы сгодился. Не будет нужды рисковать людьми, посылать за новостями и листовками в Брянские леса. Сами будем слушать Москву и записывать последние известия.

— Ничего не добывайте, — охладил наш пыл комиссар. — Не в комиссионный магазин идете. Ваша задача узкая и конкретная: уточнить сведения о фронте. Далеко ли от Льгова. И все. Попутно оставить листовки…

— Ну, хотя бы рацию, Иван Евграфович, — голос у Любы сильный, чистый.

Калганову кажется, это самый милый голос из всех им слышанных: в нем так много интонаций… Нежных, задушевных, ласковых. Люба — самая красивая девушка на свете. И радостно, что он пойдет с ней так далеко. Шутка сказать — идти на связь с армией!..

Поля погрузились в сумерки. Петля дороги затаилась громадным вопросительным знаком. Дмитриев остановился на развилке:

— Куда идти?

— Направо пойдешь — жену найдешь… — вставляю я.

Калганов подхватывает:

— Налево пойдешь — от тещи умрешь!..

— Ну, началось, — ворчит Дмитриев, однако не выдерживает и сам включается в каламбур. — Прямо пойдешь…

Он не успел сказать, что ожидает того, кто прямо пойдет. Неожиданно до нашего слуха донесся грохот повозки.

— Пропустить! — предупредил я товарищей.

Мы быстро шмыгнули в жито, дождались, пока телега проедет мимо.

— Крадемся, как воры! — возмущался Дмитриев, когда мы снова вышли на дорогу.

— И это на своей земле, голова-елова! — Калганов поглядел вдаль — туда, где скрылась телега и чалая лошадка. — Погодите же, дайте срок! Закончим войну, вернусь из Берлина на Волгу. Приведу в порядок семейные дела. — Тут он недвусмысленно посмотрел на Любу. — Трое суток подряд поспим и айда по всей матушке России ездить, во все уголки заглядывать. Кому помочь, люди добрые? Могу дом срубить и валенки свалять. Могу печи класть и комбайны водить. Но лучше всего — сады разводить да города строить. Красивые, просторные, чтобы ты всех видел и тебя бы видели все. — Калганов все больше воодушевляется. — И специально ездил бы по тем местам, где вот сейчас днем идти не можем. А тогда… свобода! И работа… Пошел бы и пошел работать — до седьмого пота, до кровавых мозолей!

— Эх ты-ы!.. — восхищается Илюша.

Идем по пашне напрямик. Спешим до наступления сумерек перебраться через Сейм и во Льгов войти завтра, в воскресенье, вместе с селянами, едущими на базар. Успеть бы…

Калганов остановился, поднял комок жесткой, высохшей земли. Под ним скрючился худосочный стебелек. Суровое лицо партизана озарила улыбка, так улыбался он, когда смотрел на Любу. Размял в пальцах комок и осторожно присыпал пылью растение.

Вот ты, оказывается, какой, лихой партизан и озорник Калганов! У тебя чуткая, по-крестьянски бесхитростная душа. И ты очень скучаешь по земле, по работе… Тебе осточертело вот так лазать бог знает где, по балкам и буеракам, идти навстречу людям и… опасаться их.

Мне представился Калганов на его родине, в первый день уборочной. На нем любимая сиреневая сорочка, расшитая веселыми васильками. И сам он — веселый, как жаворонок, поет за штурвалом комбайна. И все вокруг него поет и радуется: и налитые тяжелым золотом хлеба, и бездонно-синее небо, и нарядные празднично разодетые девчата.

А колосья — словно тугие косы… Хорошо! Живи и радуйся красоте земли, человек!

Мне кажется, эти слова произнес Калганов, и мне понятна извечная тоска хлебороба по земле. Дать бы ему возможность, ночей бы не спал, все силы отдал бы ей, кормилице…

В мире царит безмолвие. Вокруг — безлюдье. Над полем течет горячее марево… Душно, как в печке. С юга, навстречу нам, в небо вползает тяжелая, темная туча. Воздух становится гуще, хмельнее.

— Яловая, — тычет пальцем в небо Калганов. — Дождя не будет. А надо бы дождичка… Сейчас дождь в самую пору.

Мы понимаем, о чем он говорит.

Город просыпается медленно и трудно, как человек после тяжелого похмелья. Жители привыкли не спешить, да оно и некуда. А если кто и числился на работе, тоже не торопился: не для себя ведь! Целый день впереди.

— От такой жизни позевотой изойдешь, голова-елова!

— А то скулы себе на сторону своротишь, — поддерживает Калганова Вася.

— Тишь да гладь, ни хрена не видать! — распаляется Калганов.

Удручающее впечатление производит на нас город. Жизнь в нем как будто замерла, по крайней мере внешне. Летаргический сон…

Люба и Илюша идут теперь впереди, изредка останавливаясь у листков с немецкими объявлениями, которыми залеплены заборы и витрины. Издали кажется, город осыпан язвенной сыпью. Мельком вникаю в их содержание. Обычные запрещения. Требования немецкой военной администрации. И угрозы: смерть, смерть, смерть!

Улицы быстро наполняются людьми. Но это не горожане. Много жандармов. Значит, город приобретает значение фронтового. Слухи о том, что советские войска вырвались из окружения под Харьковом и отступают на Льгов, могут соответствовать действительности. Люди в самом деле слышали несколько дней назад гул канонады. И еще один факт. Сюда, на Льгов, по дорогам из Глухова и Конотопа шли обозы и маршевые воинские колонны. Мы заявились, что называется, под шумок. И, пожалуй, кстати. Нашему военному командованию небезынтересно будет знать о скоплении войск в такой дыре, как захолустный Льгов. Разумеется, это неспроста.

Возле бывшей церквушки мы обнаружили, к немалому своему изумлению, прожекторные установки, а в городском саду — зенитки и ряды солдатских палаток. Возле них прохаживались часовые. Теперь понятно, почему на улицах мало горожан.

Гулко стуча сапогами, нас догоняет команда солдат. Ведет ее фельдфебель в большой, седлообразной фуражке, явно с чужой головы. Он поминутно поправляет ее, но она упорно налезает на глаза. Фельдфебель обозлен то ли этим, то ли на солдат, которые идут, не соблюдая строя. Он орет, не стесняясь в выражениях. Солдаты в большинстве — пожилые, усталые люди. Зачем они здесь? Спроси, и ни один, пожалуй, не даст вразумительного ответа.

А мне эти солдаты напомнили вчерашний день.

Вчера, обходя город, мы набрели на унылое стадо, оно, казалось, застыло недалеко от реки.

— Там что-то есть! — сказал Калганов, и первый направился туда.

Луговина, по которой мы шли, источала медвяные запахи разнотравья. Над ней стояла застывшая тишина. Шагая по мягкому зеленому шелку луговины, я старался сообразить, что так заинтересовало Калганова. А он шел и шел… Постепенно шаг его становился короче. Вскоре мы увидели четкие ряды крестов с надетыми на них рогатыми касками. Пораженные этим зрелищем, долго молчали. Под каждым таким вот крестом лежат десятки немецких парней.

— Сколько нужных вещей могли бы сделать их руки. А ведь немецкий народ — умный народ. Зачем же дал себя обмануть?

Калганов прав. Сколько таких могильных городков мы встречали на земле украинской, на Орловщине и на побережье Десны! Еще тогда, когда скитались с ним в поисках партизан. С тех пор число могильных холмов значительно увеличилось…

И вот сейчас, глядя на усталых солдат, которые ночью работали на укреплении города, я снова спрашиваю себя: «Зачем они здесь? Что им надо в России?..»

Из переулка в последний раз донесся голос фельдфебеля в нелепой фуражке, наезжавшей ему на глаза…

На площади впервые за многие месяцы войны открылся базар. Об этом, как о великом празднике, местная газетенка начала трубить задолго до его открытия, а старосты специально оглашали по селам решение немецких властей.

— С чего бы это? — недоумевали селяне я озадаченно скребли свои затылки растопыренной пятерней. — Не к добру эта затея.

И не ошиблись. Так оно и получилось. На базаре легче было проверить, что сохранилось у крестьян из продовольствия. Кроме того, гитлеровцы надеялись сделать облаву на молодежь.

А пока…

Пока мы не очень уверенно идем на площадь, хотя в карманах нашей сельской одежонки имеются надежные паспорта — аусвайсы, а у Дмитриева и Калганова — удостоверения агентов тайной полиции. Эти бумажки оказывают магическое действие не только на сельских полицаев, но и на городских постовых и жандармов.

Пистолеты и гранаты мы спрятали вчера на немецком кладбище и в город вошли безоружными. От этого нам немного не по себе. Мы привыкли всегда иметь под руками оружие — с ним чувствуешь себя надежнее. Нам не по себе еще и потому, что у Дмитриева и Калганова запас листовок и по нескольку экземпляров «Правды» и «Красной звезды». Даже экземпляр «Гудка» всего трехмесячной давности! Надо от этого груза срочно избавиться, иначе никакие аусвайсы и удостоверения не спасут.

На приличном расстоянии от Калганова и Дмитриева, не упуская их из виду, идут Люба и Илюша. Я замыкаю шествие, чтобы иметь возможность наблюдать за своими товарищами.

На каждом перекрестке полицаи и жандармы. Жандармов больше. Некоторых пешеходов они подзывают к себе, проверяют документы, привычно ощупывают. Невольно замирает сердце: а вдруг?.. Чаще всего разведчиков подводят мелочи. А если и мы в чем-то просчитались? Иду, не оглядываясь по сторонам. Заметят, не заметят? Позовут, не позовут?

Вот, кажется, и наш черед пришел… Точно! Жандарм в каске с коротко обрубленным шишаком и блестящей медной подвеской на груди поманил пальцем Калганова и Дмитриева: те шли, громко зубоскаля, чем привлекали внимание.

Вася протянул коричневую книжечку со свастикой, вытянулся перед жандармом, бойко представился по-немецки:

— Агент тайной полиции Капф. А этот, — показал на Калганова, — мой напарник, стажер. — Вася рассмеялся: — Ума набирается, господин жандарм. Считает, будто голова не лишняя деталь при нем.

Жандарм расхохотался. Шутка Дмитриева показалась ему очень остроумной.

— О-о!.. Зер гут, очень хорошо! Вы можете сегодня иметь улов: сети надо ставить в мутной водичке. Может и щука попасть. — Снова раздвинул рот в улыбке, блеснув золотом зубов. Угощает Васю сигаретой.

Жандарм полон величия, преисполнен уважения к себе. Еще бы! Его старания заметило начальство — сегодня утром подписан наградной лист и уже отправлен туда, в верха. Он с удовольствием делится этой новостью с господином Капфом. Вася изображает на лице приятное изумление.

Пока он, расточая любезности, поздравлял бравого служаку, Калганов спокойно докуривал остаток жандармской сигареты, взятой «для пробы» у Дмитриева.

Я краем глаза следил за ними. Облегченно вздохнул, увидев догонявших меня товарищей. Люба с Илюшей на противоположной стороне улицы проявляли усиленный интерес к какой-то бумажке на стене. Но вот и они пошли дальше. Пересекли улицу, идут по нашей стороне.

— Надо немедленно сбыть товар, — обгоняя меня, говорит по-мордовски Дмитриев. — Другой жандарм может оказаться не столь любезным. Скажи Илюшке, пусть на базаре разыщет туалет и ждет меня там: передам ему листовки, а он поделится с Любой.

Нам, «лесным людям», этот базар показался на редкость многолюдным и шумным. Над толпой висел ничем не сдерживаемый гомон. Демон наживы управляет толпой, ее стихией и страстями. Здесь люди преображаются.

Демон наживы живет в притихших дельцах, злых неудачниках. Они ошалело суетятся, растирают помятые бока, то и дело поправляют замызганные картузы и соломенные шляпы.

Наше внимание привлекли мадьярские солдаты. Они предлагают пайковое мыло, спички, соль и сахарин в обмен на сало и яйца.

Деревенская молодуха с узелочком яиц ожесточенно торгуется с пожилым полинялым венгром.

— Да разве ж это мыло? Песок с эрзацем! Как им малую детину мыть? Всю шкуру спустишь! — Она послюнявила палец, провела по брусочку: — Вишь, человече, — ни пены, ни духу в нем нет. Какое же это мыло? А ты десяток яиц запросил. А где их взять, яйки? Сами курей попереловили да съели… — Решительно сунула кусок обратно. — Три дам, больше и не жди!..

Вдруг мадьяр резко опустил руки, стал во фрунт. К нему подошел немецкий солдат и влепил союзнику две звонкие пощечины:

— Молоко, яйца и масло не продаются и не обмениваются на рынке. Молоко, яйца и масло предназначены для питания только немецких — слышишь ты, свинья?! — только немецких солдат! Солдат фюрера! — повернулся к молодице, вырвал из ее рук узелок. Продолжая ругаться, пошел дальше, наводя «порядок».

Второй мадьяр оказался похитрее: он запасся спичками и мешочком соли, тоже очень редким товаром. Воровато оглядываясь, выискивал покупателя посостоятельнее, «настоящего», с которым можно «махнуть» баш на баш. Тощий старик с печальными глазами и словно прилепленной козлиной бородкой — не клиент. И говорить с ним нечего. А тот прилип, как смола. Просит продать всего один стакан соли — для больной внучки.

— Нутрё у ней хлипкое… Преснятины не принимает. А соли, говорю, нету… Ты бы, пан, на деньги продал сольцы… Из милости прошу. Потому как самим жевать нечего: нету, говорю, в доме ни сала, ни прочего такого — на обмен. Хоть шаром покати. Травяные лепехи жуем. И то без соли… Продал бы ты мне соли Христа для… Не для себя, для внучки прошу…

Мадьяр сжалился. У самого трое детей. Ждут отца в бедной деревеньке, затерявшейся в родной Венгрии… Ждут… А дождутся ли?..

— На, пан! Один сотка — два стакан.

Таких денег у старика не было. Он дал солдату две красненькие бумажки-тридцатки. Солдат мигом засунул деньги в один из карманов — подальше от греха. Еще раз внимательно осмотрелся кругом и ловко опрокинул стакан в подставленный дедом мешочек. Старику полагалась сдача: десять рублей. Солдат отдал за них полкоробка спичек, заранее связанных в пучок зеленой ниткой. Обе стороны разошлись довольные.

А я все стоял и думал: сегодняшний базар являл собой столкновение двух миров — мира хищников, темных дельцов и трудового люда, вконец ограбленного, обездоленного. Один мир использовал страдания, беды Родины для своего обогащения, другой — страдал вместе с нею. Особенно ясно почувствовал это после нескольких фраз, которыми обменялись два мужика, вероятно односельчане. Один из них продавал муку — просил семьсот рублей за пуд.

— Не стало житья нашему брату-мужику. Масло дай, молоко дай… Шерсть, кожу, щетину — тоже сдай. Ну, ладно, сдали у кого что было. Теперь вот деньгами налог поднесли… За хату плати, за огород плати, за трубу печную плати и за окошки опять же плати. Собака есть — за нее налог! Да чтоб тебя разорвало, черта лысого! Вот и продавай последний куль мучицы. А сами зубы на полку!.. Так-то, брат…

В этих словах и горечь, и боль, и стыд за то, что не могут они жить с расправленными крыльями, как живут села хинельской партизанской зоны. Выследили враги партийное подполье, обезглавили. И остались люди без вожаков…

Толпа ворочается, перемешивается, как тесто в квашне…

— Играем в три листика! — приманивает к себе людей пропойным голосом толстомордый, похожий на бугая босяк в майке. Все его тело разукрашено татуировкой.

Когда он успел здесь появиться? Ведь только что вертелся возле жандарма, беседовавшего с нашими разведчиками.

— В три листика! — оглушительно орет он. — На валет, десятку и туза!.. А ну, подходи за счастьем! — Карты так и мелькают между пальцев. — Подходи, не стесняйся! Рупь поставишь, два возьмешь! Два поставишь…

— Хрен возьмешь! — опередил Калганов. — С такой вывеской на фронте надо быть, а ты… Дать бы тебе по соплям, да опасаюсь жилетку твою забрызгать!..

Босяк опешил, как-то сник, съежился. Руки с картами спрятал за спину.

— Ты чего на своих орешь?..

— Идем, черт, — шипит Дмитриев. — Не ввязывайся!

— Постой, Вася, — горячился Калганов. — За своего принял, сволочь! Думает, я такой же, как он, полицейский хвост!..

Дмитриев увлекает Николая дальше от места ссоры.

— Больше слушай, а сам помалкивай.

— Дамочка, вот туфли на высоких каблучках. Люкс модерн! Шедевра!.. Как раз на вашу ножку! — пытается всучить товар слоноподобной тетке плюгавенький мужичишка.

— Отстань! — лениво отбивается она. — А то ненароком прижму к себе, юшка из тебя так и потечет!

— Трусики с кружевами, заграничные! Кому трусики с кружевами?

— Откуда вся эта сволочь ползучая вылезла? Вот черт, дыхнуть нечем!.. Ох! — Калганов вдруг остановился, рванулся вперед, расталкивая людей: — Лошадку чалую я приметил, Вася. Это она нас обогнала прошлым вечером. Мы еще в посевах укрылись, помнишь?

Возле телеги суетилось существо, напоминающее паука. Смотришь на него и кажется, что человек состоит из одного брюха, остальные части тела — только придатки для его обслуживания. Тонкие, необычайно подвижные руки — не хуже тех, какими природа наградила бугая-картежника; руки с пальцами-щупальцами, чтоб хватать добычу. Короткие, кривые ножки — чтоб бежать и настигать ее… Глаза — чтоб видеть, а огромный лягушачий рот — чтоб заглатывать добычу. Подвижный и терпеливый, он умеет затаиться до поры и ждать, чтобы потом вернее — мертвой хваткой — вцепиться в жертву. Спрут, наделенный человечьим обличьем.

— Так вот от кого мы прятались, Василек! — Калганов наблюдал за пауком. А тот, будто сделанный из шарниров, все время двигался, что-то высматривал, к чему-то прислушивался.

На старинном обшарпанном комоде по соседству с мешками прошлогодней картошки стоял граммофон, такой же старый и нелепый, как музыка, которая исторгалась из широкой его пасти. Цирковые клоуны Бим и Бом, которые еще в прошлом веке развлекали своими пошленькими куплетами скучающих купчих, сегодня во Льгове шипели что-то несуразное.

Неожиданно «спрут» выбросил вбок руку и вцепился в ухо маленького оборвыша, заглянувшего в бочку на телеге. В голодных глазах мальчика метался испуг. Бледное лицо исказилось от боли.

Рывком стащив с телеги жертву, «спрут» зашипел ему в лицо:

— Яблоки вздумал стащить, шпана? — Он все больше закручивал побагровевшее ухо.

— Не брал яблок, дядечка, отпустите! — Крупные слезы текли по лицу мальчика.

— Врешь, гаденыш!

Глаза «спрута» налились кровью. Он тяжело дышал. Возле телеги стала собираться толпа.

— Искалечит ведь, надо отнять.

— С ним только свяжись, рад не будешь…

Калганов мертвой хваткой сжал руку «спрута»:

— Отпусти хлопца.

Тот что-то заворчал. Трудно сказать, чем бы закончилась эта сцена, если бы на Люба. Она протянула руки к плачущему мальчонке, прижала его к себе:

— Ну, не плачь, братику, не плачь. Есть хочешь, да? Вот возьми, поснидай. Бери, бери, не бойся. — Она протянула узелок с продуктами. — Поешь. Никто тебя не обидит больше. Успокойся. — Повернулась к «спруту», измерила его презрительным взглядом: — Носит же земля таких!

Воспользовавшись тем, что собралась толпа, мы весь свой партизанский товар — листовки и газеты — рассовали по карманам и кошелкам крестьян, толпившихся возле повозки.

Предположение о прорыве советских войск не подтвердилось. Это выходила из окружения харьковская группировка.

Благополучно выйдя из города задолго до комендантского часа, мы встретились на кладбище и стали восстанавливать в памяти все подробности, оценивать свои действия. Совершенно в новом свете предстала Люба. Я видел, как волновалась она, когда получила листовки от Илюши. «Как же я полезу кому-то в карман или в чужую кошелку? А вдруг заметят? Подумают, что я — воровка?»

Замирая от страха, она кое-как подсунула первую листовку какому-то здоровенному дядьке. Со второй дело было легче — она оказалась в кошелке пожилой женщины. В людской толчее возле телеги с яблоками Люба быстро освоилась и без помех избавилась от остального «товара».

Из доверительного разговора с женщинами из дальних южных деревень Люба выведала об окруженных под Харьковом советских войсках. Прорвавшись, они уходили на восток, к фронту. Узнала Люба и о том, как живется людям за Сеймом.

Васе Дмитриеву удалось подслушать на базаре обрывок разговора вражеских солдат: не подозревая, что их понимают, они говорили о предстоящем наступлении на Кавказе.

Побывав во Льгове, мы могли ответить на все вопросы, поставленные комиссаром Анисименко и капитаном Наумовым. Кое-что представляло интерес и для фронтового командования.