Шумят леса Хинельские

ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

Капитан Наумов смотрит на меня не мигая, в упор. Я уже привык к этому взгляду. Жду.

— Где Дмитриев и Калганов?

Вопрос заставил насторожиться. Если потребовались мои друзья, значит, нашему трио нашлось интересное дело.

— Задача есть ответственная, — словно угадывая мои мысли, говорит Наумов. — Надо провести через фронт «осадной» армии гитлеровцев представителя ЦК партии Украины товарища Бойко.

— В партизанский край?

— Да, в Брянские леса. Там встретишься с секретарем подпольного обкома Сумщины. Он передаст тебе пакет. Доставишь его сюда, комиссару Анисименко… Пакет очень большой важности…

— Ясно.

— Обстановку знаешь, — продолжает капитан. — Гитлеровцы теснят партизан брянского края. Расширяют «зону пустыни». Вероятно, на фронте готовят большое наступление, а здесь пытаются действиями «осадной» армии обеспечить свой тыл. Хотят спокойной жизни.

Действительно, в окружающих нас районах обстановка усложнилась, особенно в последнюю неделю. Дело в том, что в конце июня 1942 года партизанское соединение Сабурова разгромило гарнизон города Ямполя. Противник всполошился, подтянул свежие части — еще целую дивизию. Активизировался в степной полосе между Хинельскими и Брянскими лесами. Участились случаи перехвата наших разведчиков и связных.

Все это мне хорошо известно.

В мыслях я уже был там, среди друзей-ковпаковцев, среди разведчиков-сабуровцев, встречался с задеснянскими партизанами лихого Кошелева и прославленными кавалеристами Покровского… Как всегда в таких случаях, хочется немедленно действовать, попытаться ускорить ход событий. Но трезвый голос рассудка берет верх.

Работаю над картой-десятиверсткой. Вглядываюсь в знакомые паутинки дорог, плавные изгибы рек, кромки Хинельского и Брянского лесов. Для перехода безлесного участка потребуется около недели только в один конец. Еще и еще выверяю маршрут, стараюсь предугадать возможные отклонения.

Наконец остановился на самом безопасном варианте. Сделал выбор. Придется идти вблизи крупных гарнизонов противника: мимо Неплюевских дач, в обход станции Хутор Михайловский, а там уклониться на запад, к Новгород-Северскому, и далее на райцентр Гремяч. Исхожу из тех соображений, что внимание противника все-таки приковано к лесным зонам и он не так бдителен у городов, крупных селений и районных центров. Об этом говорит разведка и разгром Трубчевска, Погара, Ямполя партизанами Кошелева, Наумова и Сабурова…

Гремяч, Гремяч! Как далек ты отсюда: расположен на стыке Черниговской, Сумской и Брянской областей. История этого района богата событиями.

В 1918 году в Гремяче располагался со своими партизанами легендарный Щорс. Там к нему примкнули партизаны Черняка. Совместными усилиями отряды взяли Новгород-Северский…

От Щорса ускользнул офицер кайзеровской оккупационной армии Пальм. Сын его, гитлеровский офицер майор Пальм теперь комендант Новгорода-Северского. Предок Пальмов — немецкий ландскнехт — служил у шведов, когда король Карл пошел войной на Россию. Об этом даже писалось в местной газетенке, и Сокол приносил ее.

Я смотрел на карту. Места действительно исторические. Вот село Воробьевка. Из него гетман Мазепа бежал к шведам, предав свой народ. Недалеко — в Погребах — находился со штабом царь Петр Первый. Он проезжал через Хинельский лес по мосту через Ивотку. С тех пор мост и называют Государевым.

Из поколения в поколение пальмы пытаются побить русских, из поколения в поколение пальмов бьют русские… А им все неймется. Как говорят:

В народе коменданта называют собачьим именем — Пальма.

Я вышел из шалаша. Воронок тихо заржал.

— Кусочек выпрашиваешь, дружище? — потрепал я его по холке. — На уж, держи.

Конь мягкими губами осторожно снял с ладони кусочек хлеба, несколько раз наклонил голову, как бы в знак благодарности. Потом прижался к сосне, стал почесываться.

«К дождю, — отметил я. — Ну что ж, было бы неплохо. Чем ненастнее погода, тем легче партизану».

Под вечер уйдем в партизанский край. Маршрут согласован с Наумовым и Анисименко. Товарищи подобраны, представитель ЦК партии Иван Сергеевич Бойко отдохнул и готов к дальнейшему пути…

Воронок не обманулся. Хмурилось небо, моросил мелкий дождь — нудный, назойливый.

Поглядывая на темное, затянутое тучами небо, мы пытались определить, как долго продержится непогода — верная партизанская помощница. Уже позади линия партизанских застав, поселок лесокомбината, сожженный карателями. Быстро темнело. На земле не стало видно ничего, кроме грязи, глубокой, густой грязи, в которой терялась дорога. Чутьем удавалось находить эту ускользающую дорогу. А дождь все лил и лил. Даже собак загнал он под навесы, и они не слышали нас возле сел.

Идти становилось труднее. Ноги словно налиты свинцом. По опыту знаю: чувство усталости пройдет, его можно подавить усилием воли. Тогда наступит второе дыхание, а с ним вернется и бодрость. Я думаю о Калганове. Сравниваю себя с ним. Замечательный товарищ. Необузданный, горячий человек, сорвиголова, а как тактичен с Любой. Давно понял, что она не разделяет его сердечных чувств, но и вида не подает. А ведь какой тяжелый удар по мужскому самолюбию! Гордый человек и настоящий друг. Мог ли я быть таким же верным и бескорыстным, как он? Не знаю. А вот Николай сумел пересилить себя. Когда мы собирались на задание, Николай улучил минутку, подошел к Любе.

— Проводи лейтенанта, — шепнул ей, — простись. Трудным будет наш путь… Мало ли что случится.

— Спасибо, Коля. Я прощусь.

Она вынырнула навстречу нам возле развилки дорог за лагерем.

— Опять без меня уходишь, — с нескрываемой обидой шептала она. — Возьми, слышишь? Я устала бояться за тебя… Лучше вместе.

— Ты здесь нужнее, Любушка. Жди. Все будет хорошо…

Как бесконечна дорога, так бесконечны и мысли. Но приятным воспоминаниям пришел конец: дождь, к нашему большому огорчению, утих, от сел теперь придется удалиться, сойти с «твердой тропы». Поворачиваем к болотам. Дальнейший путь — по зыбким кочкам, затянутым желтоватой травой.

До рассвета надо надежно укрыться в самом что ни на есть проклятущем месте, чтобы ни один черт не обнаружил нас. Через несколько часов утомительного пути, вымазанные с головы до ног болотной тиной и водорослями, нашли подходящее место для дневки. Солнце к тому времени стояло на высоте хорошей сосны.

Расположились на сухом пятачке среди чахлых кустарников. Над нами звенят тучи комаров. И откуда успели собраться в такую армаду? Отмахиваться не успеваем, да и бесполезно. Комары лезут в уши, залетают в рот. Скоро руки, шея, лицо покрываются волдырями, опухают. Кажется, крапива и та не причиняет такой боли, как эти маленькие вампиры.

Наскоро разделись, выжали белье, одежду, переобулись.

— Давайте устраиваться. Пробудем здесь до вечера. Калганов, подавай харч на стол!

Калганов развязал заплечный мешок. Брови его поползли вверх. Вся физиономия разведчика выражала недоумение и растерянность. Краска жгучего стыда залила лицо.

— Перепутал. Не тот мешок взял.

Я еще не понимал, о чем толкует разведчик, а Дмитриев, ухватившись за бока, беззвучно хохотал. Но вот Калганов вытащил смену белья, запасные портянки, противотанковую гранату, кусок суррогата из картошки и толченой коры. Таким хлебом питались партизаны и жители в Брянском лесу. Хлеб называли «динамитом», а о своей жизни голодной говаривали так: «Живем… Мало жуем. Часом с квасом, а чаще с водой…» И вот теперь перед нами лежали достоверные свидетельства тяжелого голода и постоянного недоедания брянского края, куда нам надо было проникнуть.

Накануне, перед тем как уйти с базы, старик Артем Гусаков возле нашего шалаша положил мешок с продуктами. Мешок был туго набит салом, крупами, сухарями и хлебом. Всего этого нам хватило бы, как говорят, за глаза. Не только нам. Все, кто шел от нас в брянский край, всегда нагружались продуктами, чтобы поделиться с голодающими детишками, с больными и ранеными партизанами. Не изменил обычному правилу старик Гусаков и в этот раз.

Калганов, искавший Любу, чтобы предупредить ее о нашем выходе в поход, не знал о том, что прибыл связной из Брянского леса. Не знал, что тот оставил свой «сидор» — солдатский мешок — у входа в шалаш разведчиков поверх мешка Гусакова, припасенного для нас. Калганов второпях и схватил мешок связного. И вот финал. Мы остались без продуктов. Тот энзэ, что каждый разведчик всегда имеет при себе, конечно, не в счет. Несколько сухарей да кусок сала не меняли дела.

Николай не взял даже такого запаса: понадеялся на мешок. Вот он теперь и колдует над ним, выворачивая крошки. Невесело шутит:

— Кушай тюрю, Яша, жисть такая наша.

Сам, сгорая от стыда, боится поднять глаза на Ивана Сергеевича. Хорош разведчик, нечего сказать, оставил представителя ЦК без крошки хлеба…

Не по себе и нам с Дмитриевым. Надо ведь так оплошать!.. И в села заходить нельзя: Наумов категорически запретил.

Бойко достал из кармана фуфайки тряпку. В нее завернут кусок сала и хлеб. Делит свои запасы. Протягивает Калганову:

— Бери, голова-елова!

Он уже запомнил присказку разведчика.

Иван Сергеевич Бойко, молчаливый тридцатилетний человек, относился к тому разряду людей, про которых говорят: небрежно скроен, да ладно сшит. Есть в его манере та обстоятельность, которая лучше слов характеризует человека, знающего свое дело, умеющего, если надо, постоять за себя и за других.

Смуглый, большеносый, с внимательным взглядом темно-карих глаз, то серьезных, то насмешливых, Бойко имел много общего с Калгановым. Наверное, потому они и почувствовали взаимную приязнь. Калганов пытается обратить все в шутку.

— Чай, не впервой нам, перетерпим. Жуй кашицу и запивай болотной водицей. Крепка, что твой зверобой!.. И пользительна: сколько всяких живчиков тут проживает? Тоже — мясо. — Он почерпнул горсть желтовато-бурой воды, поднес к глазам. — Гляньте, братцы, и тут война идет. Жрут друг друга, твари. Значит, вода безопасна, врут доктора… Вот эти зверушки кончают друг друга, и никакой тебе болячки в животе не будет. А напейся ключевой воды — и готов! А почему? Потому, что нет там микробов. Или мало их. Гоняются друг за другом и не видят — кто где. Кого скушаешь? Некого. И давай, значит, человека грызть! Отсюда и хворь…

До чего бы договорился Калганов — трудно сказать. Сокол корчился от смеха, Бойко молчал, лукаво поглядывая на рассказчика. Калганов хотел еще что-то приврать и уже собрался было раскрыть рот, но тут, в самом интересном месте, его прервали.

То, что произошло дальше, заставило забыть о байках Калганова. На болоте раздался выстрел. Кто стрелял, с какой целью? Это надо было узнать немедленно и по возможности увести противника от места дневки, подальше от нас.

— Иду я, — решительно проговорил Сокол, отвечая на мой безмолвный вопрос. — Вы пока замрите. Постараюсь вернуться скоро.

По еле заметному колебанию камыша можно было некоторое время следить за движением Дмитриева, но вскоре он исчез.

…Сокол полз по тине, стараясь, чтобы вода не булькала, а пузырьки, как хвост, не тянулись вослед. Движения были замедленные, почти незаметные. Теперь уже не колебался и камыш.

По грудь в воде добрался до чистой заводи. Раздвинул камыш и ахнул. Прямо на него шла плоскодонная лодка, а в ней двое немцев с охотничьей собакой.

Разведчик погрузился в воду. Лодка, зашуршав камышами, остановилась невдалеке.

— Подождем, Вилли, может быть, новая стая уток сядет, — услышал разведчик.

— Ну что же, подождем, — согласился второй. — Торопиться некуда.

Немцы достали термос, попили горячего кофе, закусили, выкурили по сигарете. А уток все не было. Нырков тоже. Прошел час, другой, Вася окоченел, его трясла мелкая дрожь. Комары слепили, набивались в глаза, а пошевелиться нельзя; собака враз бы подняла шум. Оставалось одно спасение: погрузиться как можно глубже в воду. Сокол так и сделал. Теперь из воды выступали только нос да кустики камыша перед лицом. Хитрость спасала разведчика недолго. Нагрянула новая беда. Появились пиявки. Сначала немного, но чем дальше, тем больше их появлялось возле Дмитриева. Видно, как извиваются перед глазами: одна, вторая, третья. Бр-р-р!.. Противно. Ближе к нему, ближе… Вот уже присасываются к щекам, губам…

Трудно сказать, как вынес Сокол такую муку, но выдержал, не шелохнулся, пока горе-охотники не убрались с болота.

Уже под вечер, совершенно обессиленный, приполз Дмитриев на нашу кочку. На разведчика страшно было смотреть. Лицо опухло так, будто он сутки висел вниз головой. Шея в темных кровоподтеках. Губы обезображены.

— Я бы с ума сошел на твоем месте, — сочувствовал Калганов. — Вишь, как они изукрасили тебя, голова-елова!..

У Васи совсем не было сил. Он замертво свалился на телогрейку, подложенную Иваном Сергеевичем.

Мы обменялись взглядами с Калгановым: как же Дмитриев пойдет дальше? Скоро выходить… Оставаться здесь нельзя: комары и нас довели до помешательства…

— Попробую идти, — пролежав недвижимо часа полтора, заявил Вася. — Поможете, а там я сам разойдусь.

На том и порешили.

Поминутно останавливаясь и прислушиваясь, пошли через болотистую речонку. Не видно ни зги. Только неспокойная дрожащая стрелка компаса холодным фосфористым светом указывала направление. Дневные ориентиры потеряли очертания. Путь оказался значительно труднее, чем мы предполагали.

Переползли через полотно железной дороги, охраняемой патрулями. Теперь надо миновать мост. Контуры его угадываются слева от нас, ниже по течению. Опять река, а за рекой будет рощица. Нам надо туда.

Вдруг кто-то оступился и шлепнулся в воду. Наверное, Дмитриев. Он еле-еле передвигал ногами. Тотчас же с берега, навстречу нам, шипя взлетела ракета, нервно застучал пулемет. Засада! Надо прорываться!

— Ложись!

Мой крик тонет в звуках пальбы.

Одну за другой бросаю на вспышки две гранаты.

— Бегом, за мной!

С моста бьют по нас из другого пулемета. Пули тяжело шлепаются о кочки, поднимая фонтанчики грязной воды. Пропускаю вперед товарищей: надо выводить Васю.

Приподнимаюсь с земли, бросаюсь вперед. Бегу. Неожиданно лечу навзничь, ударившись о пенек. Острая боль пронизывает ногу.

В голове застучало: та-та-та… Или это пули? Над самым ухом, с противным свистом, рассекая воздух, прожужжали смертельные шмели: вжик, вжик, вжик!

Рядом падает ракета. Она ослепляет, накрывая меня горячими искрами. Пули застучали о пенек. Ложатся ближе, ближе.

«Засекли! — мелькнуло в голове. — Ведут прицельный огонь». На месте оставаться нельзя. Нельзя и пошевелиться. Ругаю себя последними словами.

При вспышке очередной ракеты замечаю ползущего человека. Это Калганов. Кричу: «Назад!», но он как будто не слышит, тогда, превозмогая боль, ползу ему навстречу.

Пули чиркают по деревьям, сбивая ветки, срезая листья. Холодный, противно-липкий пот выступает на лице от напряжения и боли. Нога будто наполнена раскаленным свинцом. Каждое, даже малейшее, движение причиняет боль… Адскую боль. А время летит, обгоняя пули. Летит с какой-то сумасшедшей скоростью.

— Куда ранен? — спрашивает Калганов.

В его голосе столько волнения, тревоги. Слабость охватывает меня. Застываю на траве, нет сил пошевелиться. А трава, влажная и сочная, холодит, успокаивает. Калганов нарвал травы и приложил к моей распухшей коленке. Стало как будто легче.

— А все через меня, — укоряет себя Сокол. Он помолчал: — Голова кружится. И слабость в ногах…

— Это пиявки, будь они трижды неладны! — чертыхается Калганов.

Как бы то ни было, а пришла беда — отворяй ворота: двое из четырех вышли из строя. Немцы опять открыли стрельбу.

— Надо уходить, — торопит Калганов. — Утром тут обшарят каждый кустик.

— Рощицу надо пересечь в темноте, — поддерживает Дмитриев.

Бойко не вмешивается в наши разговоры. Удивительно сдержанный и спокойный человек! Мне бы такое самообладание!

— Давай, лейтенант, капитально подремонтируем твою ногу, — с грубоватой ласковостью говорит Калганов. — А то тормозить будешь…

Поверх травяной подушки он накладывает слой гибких прутьев, перевязывает ремнями этот примитивный «лубок».

— А ну, попробуй шагать! — Калганов подает мне палку. — Да не так, — сердится он. — Длинная с рогулькой вместо костыля дадена тебе. А короткая — в помощники, чтобы опираться. Смелей, смелей, — подбадривает он. — Эх ты, незадача-то какая!

Действительно, плохо мое дело. Идти тяжело. Боль отдается во всем теле. Каждый шаг причиняет муку. Может быть, разомнусь? Иду. Иду и ругаю себя. Так, кажется, легче. Я хорошо знаю, что если удастся переключить внимание на другое, боль утихнет…

Компас разбился возле злополучного пенька. Идем наугад, ориентируясь только по выстрелам от моста. Там все еще стреляют. В лесу тихо. Не шелохнется ни один листочек, словно все живое заснуло после беспокойного дня. Но тишина обманчива. Мы привыкли к лесным звукам, научились различать их. Вот с легким скользящим свистом промелькнула летучая мышь. Деловито гудит жук, и, ударившись о ветку, в недоумении замолкает. Вскоре он опять в воздухе и гудит с прежней неторопливостью. Или это гудит в голове? Гудит в голове, гудит в ноге. Ох как гудит!.. Но об этом не надо. Стараюсь отвлечься.

Светлячки, притаившись в траве, образуют множество голубоватых неподвижных точек. Кажется, идем по темному небосводу между звездочек. Звездочки излучают мягкий-мягкий свет. А может быть, рябит в глазах?

В стороне слышится заунывный крик коростеля. Значит, кончается лесок, выходим в поле. Коростель подсказывает: «Надо спешить, скоро займется заря», и я тороплюсь, волоча разбитую ногу. Нога — чужая, деревянная.

Я весь мокрый. Чувствую: меня окончательно покидают силы. А нам ведь нужно пересечь еще одну линию железной дороги и успеть где-то укрыться на день. Немцы обязательно прочешут местность.

Вася Дмитриев тоже еле волочит ноги. И ему сегодняшняя ночь показалась вечностью. Дмитриева поддерживает Иван Сергеевич, меня Калганов. Так и идем.

— Осторожно, тут кочка… — то и дело подсказывает он. — Смотри, в яму не угоди. Пройди, я придержу ветку.

Предутренний ветерок взлетает в небо, к поблекшим звездам, и одну за другой гасит их. Светлеет небосклон. Свежеет…

Утром вышли к полотну железной дороги. За поворотом виднелась красная крыша казармы. Из трубы вился веселый дымок: дом жилой. Кто в нем? Может, немецкий кордон?

Калганов пошел выяснять обстановку. Мы спрятались в кустах, наблюдаем. Около казармы появился человек в форменной фуражке железнодорожника. Начал точить косу, ловко проводя бруском то по одной, то по другой стороне ее. Сталь звенела, издавая тягучий, малиновый звон. Невдалеке ходила корова с колокольчиком на шее. Звон колокольчика вместе со звоном косы напоминал знакомую с детства мелодию. Сразу и не понять, что это были отголоски забытой мирной жизни…

Человек засунул за голенище порыжевшего сапога брусок и, широко расставляя ноги, пошел, равномерно взмахивая косой. Позади оставалась рядком срезанная трава.

— Эй, дядя! — позвал Калганов.

Косарь остановился, испуганно озираясь.

— Да вот я, гляди! — из-под самых ног косаря поднялась голова, утыканная ветками. — Ловко? Да ты не бойся! Сядь-ка вот сюда, под кустик, потолкуем.

Железнодорожник недоверчиво поглядел на Калганова, неохотно давал ответы, его смущала неизвестность: кто перед ним? Партизан или полицай? Теперь такие времена настали, всего и всех бойся… Калганов прямо спросил перетрусившего обходчика:

— Дрожжи продаешь, дядя, боишься? А ты не робь: кроме смерти, ничего не будет. — Усмехнулся: — Выкладывай как на духу. И про немцев, и про партизан. Тогда не прогадаешь. Только правду, на том и поладим.

Железнодорожник сообщил все, что знал о немцах и о партизанах. Несколько дней назад партизаны Сабуровского отряда форсировали реки Судость и Десну, налетели на гарнизон райцентра Гремяч. Убили немецкого генерала, оказавшегося там проездом. Когда из Новгорода-Северского гитлеровцы подтянули подкрепление с тремя танками и пушками, сабуровцы умышленно побежали. Оставили сильную засаду у опушки леса, подорвали на минах все три танка и разгромили зарвавшихся преследователей. Сейчас по селам размещены войска — много пулеметов и минометов. Днем мадьяры занимаются покосом. По ночам бросают ракеты. Охраняются надежно. На сенокос выгоняют все взрослое население и даже детей.

Положение наше усложнялось. Покосы проводятся как раз в той полосе, где мы наметили переход в партизанский край. Размах работ, проводимых противником, весьма широк, скрыться будет негде. Нас неизбежно обнаружат. Оставаться возле казармы тоже нельзя: черт его знает, этого обходчика, можно ли ему довериться? Люди воюют, а он косой помахивает возле дома и молочко попивает!.. Надо идти.

Мы продолжаем путь. Я уже еле-еле переставляю ноги. Дмитриев чувствует себя не лучше. Мы с ним задерживаем товарищей, но что поделаешь? В разведке все бывает…

В лощине показался хуторок, утопающий в зелени садов. Кроме этой вот зелени, теперь до самого Брянского леса не встретим ни одной рощицы, ни одного деревца.

Решили день переждать на ржаном поле, что начинается сразу же за огородами.

— Отдыхайте! — сказал я. — Покараулю вас. Все равно не уснуть: нога не даст.

Стоило только людям прилечь на теплую землю, как они тотчас же уснули мертвым сном. Усталость свалила и Бойко — самого выносливого из нас. Трудным оказался наш путь…

Я разбинтовал ногу и совсем упал духом. Нога распухла как бревно. Темно-фиолетовое пятно украшало то место, где положено быть коленной чашечке. Смочил водой из фляжки платок, приложил к ушибу. Вот ведь угораздило!.. Оставаться нельзя и двигаться невозможно. Незавидное положение.

Июльское солнце жгло нещадно. Казалось, время остановилось и солнце никогда не сойдет с зенита. Хотелось пить, но фляга пуста — вода истрачена на примочки.

Рядом, на покосах кричали солдаты, ругая жителей. Переговаривались между собой, смеялись. Этот смех злил, доводил до бешенства, до исступления. Еще немного и я, наверное, стал бы в них стрелять.

Боль между тем усиливалась, начинало лихорадить. А день был таким утомительным и долгим!.. Скоро ли придет спасительная темнота и прохлада? Уйди, солнце! Ты мне растопило мозги, высушило внутренности, ты на жарком огне испекло мою ногу…

Солнце не ушло, оно померкло для меня: я лишился чувств. Сколько пролежал в обмороке — не знаю… Должно быть, долго. Вокруг стояла чуткая, звездная ночь. Калганов лил мне на голову воду, черпал ее фляжкой прямо из ручейка. Значит, меня перетащили с поля на луговину.

— Мы понесем тебя, лейтенант. Васе стало лучше, он отдохнул. Ты не будешь тревожить ногу, и через день-другой она заживет. Плясать будешь!

Мое молчание расценил по-своему.

— Не журись, голова-елова, и на носилках ты останешься проводником. Командуй, куда двигаться.

Противник начал наступление раньше того срока, о котором нас предупреждали Наумов и Анисименко. Всю «осадную» армию гитлеровское командование бросило на юг Брянских лесов. Мы оказались в окружении врагов. Пришлось резко изменить маршрут, вновь отойти в тыл, потом повернуть на восток и продвигаться параллельно кромке леса к Большой Березке. Село вошло в «зону пустыни». Немцы снесли его с лица земли.

По идее гитлеровцев «зона пустыни» должна сыграть роль своеобразной блокады партизанского края, отмежевать жителей от партизан и не дать распространиться народной войне на юг и запад.

Села предавались огню, жители — поголовному истреблению. Поводом к таким акциям служило появление в селе партизан. Но несмотря ни на что, жители всемерно поддерживали нас, помогали, сознательно шли на риск. Фашисты в ответ сеяли смерть. Так получилось с жителями Большой Березки — красивого и богатого села. Погреба, подвалы, колодцы, овощехранилище и даже силосные ямы были забиты трупами.

На широкой площади стояла виселица. Возле нее на растяжках из бельевого шнура прикреплена простыня с крупными буквами. Вася прочитал каракули:

— «Они были активистами большевистской вредительской и шпионской организации».

Гитлеровцы обычно не осмеливались заглядывать в такие места: боялись заразиться. Мы учли это, избрали местом перехода блокады Большую Березку — единственный участок, не занятый врагом. Но мы знали, что «враг хитер и коварен», как любил повторять Калганов, и мог подступы к этому могильнику и выходы из него заминировать. Особенно опасен шлях между селами Новая Гута и Старая Гута.

Уже под утро нам удалось выбраться из страшного места. И тут мы чуть не наткнулись на группу связистов — они тянули провод в сторону Голубовки. Там взлетали ракеты, слышалась пулеметная очередь, приглушенная расстоянием. Калганов обрезал провода, концы их заземлил: так труднее найти обрыв.

Дмитриев замедлил шаг, прислушиваясь к выстрелам. Мы тоже остановились.

— Не нравится мне эта стрельба, — как бы самому себе сказал Сокол. — Что-то раненько нынче всполошились фрицы.

— Проческа? — предположил Калганов. — А может, новое наступление задумали?

— Черт их знает.

Прислушиваемся.

Утренний туман скрадывает звуки, но, кажется, стреляют недалеко от нас.

— Как бы не нарваться на мины, — забеспокоился Дмитриев. — Лучше прямиком через болото двинуться. — Он вопросительно смотрит на меня. — Как, Анатолий? Времени, конечно, затратим больше, но зато это надежнее. А?

— Пожалуй, — соглашаюсь. — Только ведь…

Сокол понял мои сомнения.

— Ничего, справимся как-нибудь. Тебя опять на носилки приспособим.

Нам предстояло около десяти километров тяжелого бездорожья по болотистой топи, между густых кустарников, через сплошную завесу желтых водяных лилий и плотных зарослей камыша.

Пахло сыростью, мхом, прелым деревом. И снова, как на первой дневке, мириады мошкары. Я не выдержал и попросил спустить меня с носилок.. В голове стоял сплошной звон. То ли от голода, то ли от боли в ноге. А может, от комаров.

Время от времени Калганов нагибался, запускал руки в воду, вытаскивал корень камыша, очищал его, протягивал мне. Я покорно жевал сочный, мясистый корень, не чувствуя ни вкуса его, ни запаха.

— Ешь, голова-елова, пользительная штука: дикие кабаны за лучшее блюдо признают, от них жиреют.

Бойко и Сокол тоже жевали корни, время от времени останавливаясь, настороженно прислушиваясь. Стрельбы, кажется, не слышно.

Часов шесть переходили мы лесное болото. Когда выбрались на сухой берег, солнце стояло довольно высоко над лесом.

— Привал! — скомандовал Сокол. — Давайте выжмем одежду. Да надо шагать дальше. — Он подошел ко мне. — Как думаешь, Анатолий, далеко ли еще до шляха между Новой и Старой Гутами?

— Километров с десять. Может, чуть больше.

Сокол помрачнел.

— Скверно. — Постоял, что-то обдумывая. — Вот что, лейтенант, давай-ка опять на носилки. Надо спешить.

Под шелест листвы и мягкое покачивание самодельных носилок я задремал. Очень хотелось пить, горела голова, болела нога… Потом все куда-то исчезло, я провалился в темную яму. Пришел в себя оттого, что носилки не раскачивались. Мои товарищи к чему-то прислушивались.

— Не успеем, Иван Сергеевич, до шоссе еще…

Калганов не договорил. Издалека докатился слабый, еще глухой, но плотный гул. Он доносился со стороны Большой Березки, которая осталась за нашей спиной.

— Идут! — он повернулся к Дмитриеву. — Давай, Вася, бегом к шоссейке.

— Поздно! Там, — Дмитриев протянул вперед руку, — тоже немцы. Слышишь?

В сердце будто тоненькая острая иголка кольнула, неприятный холодок прошел по спине. Мы попали в коридор между двумя наступавшими цепями гитлеровцев.

Шансов на спасение у нас, по существу, никаких. Впереди, от шоссе, слышался рев танковых моторов, орудийные выстрелы, пулеметная дробь. Позади, все ближе, — топот сотен солдатских сапог. Мы уже стали различать отдельные выкрики, сигнальные свистки офицеров.

Бойко вытащил из кармана наган, сунул его за пояс. Калганов поставил на боевой взвод карабин, Меня по-прежнему мучила мысль: «Погубил друзей. Не выполнил задание. Эх ты, лейтенант Иволгин!»

Сокол бросился ко мне. Я увидел, как что-то изменилось в его глазах.

— Ты знаешь мой адрес. Я — твой… В случае чего напиши в Клявлино. — Обхватил мои плечи. Шепнул: — Прощай, Толя. — Обнялся с Калгановым. Подошел к Бойко.

«Неужели конец?! — не покидала мысль. — А что если к шоссе?»

Бойко, словно угадав мою мысль, как-то просто по-будничному сказал:

— Хлопцы, давайте-ка к шоссе… А там дело покажет.

Дмитриев и Калганов, подхватив меня под руки, потащили к дороге. По лесу покатилось эхо первого пристрелочного выстрела из танковой пушки. Танки, подминая кусты, шли развернутой цепью в тучах пыли вдоль шоссе.

Невдалеке от дороги лежали кучи старого хвороста — следы довоенной еще «гигиенической» вырубки. Разведчики быстро укрыли меня под одной из таких куч, под другой — Бойко. Завалив хворостом Калганова, последним спрятался Сокол. Это была идея Бойко.

У меня в руке зажата противотанковая граната — на случай, если обнаружат. Ее сунул мне Калганов. Это была та самая граната, которую из Брянского леса в мешке принес связной. Теперь она может пригодиться.

«Как это я забыл о валежнике? Ведь у меня уже возникала мысль, что в нем при случае можно укрыть засаду. А тут забыл… Хорошо, что Бойко не растерялся». Он, наверное, хотел воспользоваться плотной пеленой пыли у дороги. Прикрываться ею, как дымовой завесой, и проскочить через шлях…

Конечно, укрытие из хвороста ненадежное. Могут обнаружить каждую минуту. И обязательно обнаружат, если у гитлеровцев есть собаки. И все-таки я благодарен Бойко.

В каждом из нас теплится надежда: может быть, спасемся? Мы лежим «под ногами» наступающих и, наверное, поэтому не привлекаем внимания: кучи хвороста подальше от дороги обстреливаются и поджигаются.

Во второй половине дня разморенные зноем и трудным маршем враги стали двигаться медленнее.

Танки прошли. Их урчание и пушечная пальба еще доносились до слуха. Мимо нас лениво полз обоз. Огромные битюги яростно отмахивались от слепней куцыми хвостами. Тяжелые военные повозки прогрохотали по пыльному лесному большаку.

— Вылезай! — крикнул Сокол.

Он, как наблюдатель, находился чуть в стороне от нас и заметил, что как раз настало время прошмыгнуть через шлях. Мы поняли его, медленно поползли по обочине дороги, пересекли шоссе. Минут через пять свернули в густой кустарник.

Мы были почти спасены, но, надо же тому случиться, нас заметил кто-то из обозников, уже когда мы были по другую сторону шляха. Солдаты подняли стрельбу.

Как назло, я истратил весь запас сил и теперь, в решающий момент, оказался неспособным идти.

Калганов подставил широкую спину, я взобрался на нее. До нас доносился треск кустарника, где-то совсем недалеко слышался топот ног. Нас настигали.

Никогда в жизни ни до, ни после этого часа, мы не напрягали столько сил, моральных и физических. С Бойко сбило фуражку веткой или пулей — неизвестно. Но он даже не заметил этого. Калганов старался продраться сквозь густой кустарник, чтобы уйти от погони. Он задыхался, начал спотыкаться и, казалось, вот-вот упадет.

— Передохни, Коля, я пойду сам. Иначе обоим конец. Отпусти, говорю!

Меня подхватили под руки Бойко и Сокол.

— Потерпи немного, браток, — уговаривал Бойко. — Теперь, считай, ушли. Огонь-то не прицельный, нас не видно.

Калганов никак не мог отдышаться.

— Я прикрою. Но вы не мешкайте, — и тотчас заговорил его карабин.

Мы резко свернули в сторону, пули роем летели нам вдогонку.

— Еще немного, лейтенант, — тяжело выдохнул Бойко. — Ты сам говорил, речка близко… За речкой нас не достанут.

Наконец, вот она, речка. Кое-как перебрались через нее, углубились в чащу и дальше, дальше, в большой, вековой Брянский лес, прочь от шляха с солдатами, туда, где нам не страшны ни танки с пушками, ни солдаты с пулеметами.

На некоторое время я был выброшен из вихря событий: лежал в госпитале возле Смелижа — нашего партизанского аэродрома. Нога заживала медленно, и я тяжело переносил свое безделье.

Где-то недалеко партизаны вели упорные бои, обороняя Брянщину. Тридцать тысяч человек, способных держать оружие, откликнулись на призыв подпольных райкомов и обкомов партии. Тридцать тысяч народных мстителей встали на защиту родного края. Три недели беспрерывной бомбежки, артиллерийского обстрела и танковых атак выдержала «лесная армия».

Враг медленно, но неуклонно продвигался вперед, занимая партизанские базы, выжигая лесные села. Уже был захвачен аэродром орловских партизан восточнее Смелижа. Огонь и дым зловеще поднимался над лесом, заслоняя солнце, затемняя небо. Зарева пожарищ наводили ужас на жителей районов. Кольцо блокады все туже опоясывало леса…

Враг торжествовал, предчувствуя близкую победу: не будет больше постоянной опасности в тылу! Снова можно сосредоточить усилия на востоке. К большевистской столице, к Москве! И продолжал наращивать удары…

Самые боеспособные отряды: Ковпака, Сабурова, Дуки, Покровского, Гудзенко, Кошелева и бригада курских партизан — в одну из ночей сняли оборону и открыли широкие ворота немецким полкам. Озлобленные громадными потерями и длительным упорством партизан, а теперь ослепленные близкой победой, враги устремились в эти ворота и попали в ловушку.

В лесной чащобе, где танки лишены маневра, а артиллерия — подвижности, партизанам удалось отсечь пехоту, расчленить на мелкие части и прижать к Десне. Разгром врага на этом участке был полным, угроза уничтожения партизанского края ликвидирована…

Об этом рассказали мне Сокол и Калганов, когда навестили меня в госпитале после боев.

Многие бойцы сложили головы в те страшные дни. И все же партизанские отряды выстояли.

Брянские леса, на страх фашистам, вновь остались оплотом партизанской войны, вторым фронтом.

Борьба приняла еще более широкие масштабы, новые формы, с новыми, небывалыми задачами. Их поставил отрядам украинских партизан Центральный Комитет партии Украины через своего посланца — Ивана Сергеевича Бойко.