Шумят леса Хинельские

ШУМЯТ ЛЕСА ХИНЕЛЬСКИЕ

Комиссар Анисименко беспрерывно смолил козьи ножки: «Дмитриев, положим, мог задержаться: у него полный портфель захваченных в комендатуре документов. Пока их изучают в подпольном обкоме, пройдет добрая неделя. А Калганову что помешало вернуться вовремя? Еще вчера должен прийти из Брянского леса…»

И вдруг радостный голос Коршка:

— Коля, ты ли это?

— Почти не я, голова-елова. Даже, наверное, не я…

«Вернулся!» — с облегчением вздохнул Анисименко и поспешил на голоса.

— Как сходили?

— Что нового в партизанском крае?

— Как живет Большая земля?

— А письма где?

Калганова буквально засыпали вопросами.

— Стой, хлопцы, стой! Всем отвечу. Только дайте сперва перед начальством отчитаться.

Похудевший, но, как всегда, не унывающий, Калганов доложил комиссару о благополучном переходе в зону Брянских лесов и обратно.

— Это для вас из обкома. Эти из штаба для капитана Наумова. — Он протянул Анисименко два объемистых пакета. — На словах велено передать: ваше решение об уборке хлебов правильное. Жителям надо помочь с уборкой и обмолотом, а зерно спрятать понадежнее… Если не будет такой возможности, хлеб сжечь на корню или в скирдах. Не дать врагу ни зернышка. — Калганов словно стрелял словами. — В райкоме говорили еще вот о чем: надо постараться закрепиться в тех селах, которые считаются «ничейными», то есть контролируются нами. Расширять связи с населением, вытеснять гитлеровцев и «казаков» из районов. Всеми путями разлагать полицию… Тех, кто зачислен на службу насильно, принимать в отряд. Заядлых — уничтожать. Так и сказано: «На месте вам виднее, как действовать. Где нужно — словом, а где — пулей!»

— Все ясно, Калганов. Кого слова не берут, того палкой бьют. — Комиссар снова завернул цигарку. — А что с Дмитриевым, ты не знаешь?

— Его встретил на заставе Наумов. Разговаривают там… С минуты на минуту появится.

Когда мы с Николаем остались вдвоем, на мой вопросительный взгляд он ответил отрицательно.

— Сам два самолета встречал в Смелиже. Из Москвы приходили. Ни тебе, ни мне писем нет… Да и рано им быть-то, пожалуй. Ведь я только отнес им в первом рейсе. В следующий раз будет тебе письмо. Не с Большой земли, так здешние красавицы черкнут пару слов… — переходя на обычный шутливый тон, Калганов пытался утешить меня. — Не горюй, голова-елова, пойдем, я тебе Васькин трофей покажу.

— Что за трофей?

— Знатный, голова-елова: живой фриц, да еще с лошадью.

— Где вы его подцепили?

— Он сам нас подцепил. Партизанить захотел.

Я с недоверием смотрю на Калганова: не врет ли? Но тот по-прежнему серьезен.

— Ну что ж, пойдем. Кстати, вон и сам Сокол. Послушаем, что скажет.

— Это более солидный источник?

— Нет, дружище, более достоверный. Ты ведь обязательно увлечешься и так же обязательно наврешь!

Калганов засмеялся.

— Эх ты-ты!.. Да Калганов — как апостол! Только правду, единственно правду речет!.. — Махнул рукой. — Ладно, пошли к Соколу.

На поляне возле Дмитриева уже собралась большая группа партизан. Поощрительно похлопывая по спине немецкого солдата, Вася о чем-то оживленно говорил.

К толпе подошли Наумов и Анисименко.

Калганов лихо козырнул капитану и обратился к Анисименко:

— Еще один пакет имею, совсем забыл… Не успел, бедняга, отослать в Германию: поросенок помешал.

— Какой бедняга и при чем тут поросенок?

— Очень просто, товарищ комиссар. Фронт «осадной» армии усилился. В Брянские леса путь заказан. Нам в штабе отряда посоветовали с Соколом на пару идти. У нас так уж заведено: где одному не пройти, двое обязательно проскочат!

— Ну, опять расхвастался, — рассмеялся Анисименко. — Говори толком.

— Я и говорю. Пошли это мы с Дмитриевым. Спешим, конечно. Проходим через сожженный хуторок, что под самым лесом. Помните, мы сюда шли через него? Все название забываю… Ну, идем, значит, через этот хуторок. Видим — бегает поросеночек. Такой симпатяга! Надо думать, ничейный, потому как хутор спалили фашисты только-только перед нашим приходом. Жителей нет: в лес подались. И пропадает добро… — Калганов бросил взгляд на комиссара. Тот понял. Протянул кисет.

Николай оторвал листик бумажки, начал свертывать цигарку.

— Ничего не успели сделать, — Николай отдышался после крепкой затяжки. — Откуда ни возьмись, повозка с немцами, а на ней три солдата. Васька цап порося и за угол недогоревшей баньки! Поросенок визг поднял. А немцы и услышь… Насторожились. Брось, говорю, Дмитриев, к чертям эту холеру: еще немцев на крик наведешь… Ку-ды-ы там! Стреканул мой Сокол от баньки в кусты. К сердцу, словно невесту, порося прижимает… Сами знаете — в Брянском лесу и со свиньей поцелуешься.

Партизаны хохочут: ловко загибает парень. А Калганов знай свое.

— Один из фрицев, и правда, с повозки спрыгнул: тоже, голова-елова, мясца захотел. А при мне важные пакеты, мне срочно их в Хинельский лес доставить надобно, а не в Брянский возвращаться, как это Дмитриев делает… А пока деваться некуда: бежит Васька с поросенком, я за Васькой, а за нами обоими фриц. Так и бежим, как на кроссе. Обогнал я Дмитриева. Меняй курс, говорю. Отвлекай вражину. Сокол и сам понял свою оплошку. Остановился. Только немец раздвинул кусты, он и треснул его по черепушке тем поросенком. Поросенок богу душу отдал, а тому… царствие ему небесное… мы помогли.

Калганов передохнул.

— Обыскали, как полагается, забрали документы и пакет с письмами…

Илюша Астахов нетерпеливо дергает рассказчика за рукав: скорее, мол, не тяни. Калганов будто и не замечает. Продолжает со смаком:

— Только было собрались с Соколом назад, к хутору, слышим, телега затарахтела. Что за диво? Очень даже странно. Чтоб фашисты на ночь глядя да в партизанский лес вдвоем сунулись? Тут что-то не так!.. Засомневались: уж не своего ли брата-партизана тюкнули в кустах? Может, хлопцы из разведки возвращались? Под немца и вырядились… Мороз по коже продрал. Натворили!.. — Калганов вытер капельки пота, проступившие на лбу.

— На всякий случай залегли в кустах, приготовились к бою. Васька гонит меня: «Пакеты сбереги! Один, мол, справлюсь!» Вину искупить хочет: из-за него сыр-бор разгорелся. Да и страшного ничего нет: мы же в лесу, в партизанском крае.

— Валяй, — говорю, — только не задерживайся. И ушел. Малость погодя он свистит. Выхожу и глазам не верю! Сидит мой Васька на телеге с немцем, сигаретку покуривает, а третий фриц возле них покойничком лежит. Вот этот Густав фашиста укокал. Вместо пропуска к партизанам повез.

— Густав — рабочий частного гаража, до войны был шофером. Сам он родом из Силезии. Наполовину поляк. Воевать не хотел, ждал случая, чтобы перейти к нам, — рассказал о Густаве Дмитриев. И опять же боялся как бы партизаны его не прикончили… Вот подходящий случай и помог парню.

— Ну, видим, немец правильный, — Калганову не терпится досказать, — опять же, не ариец… Посудили-порядили с Дмитриевым и поехали. Так в казенной повозке и катили, прямиком через села.

— Ну, это уж слишком! — заговорили партизаны. — Лихачество.

— Откуда полицаям знать, куда мы солдата везем? — парирует нападки Калганов. — С настоящим фрицем едем.

— А если бы немцев встретили?

— А тем откуда знать, куда нас Густав везет?

Такая логика мало кого убедила. Рисковали разведчики напрасно. В нашей жизни никогда раз на раз не приходится.

— Да, опять вы дел натворили, — отозвался молчавший все время Анисименко. — От разведки придется отстранить обоих. Как, Михаил Иванович? Верно говорю? — обращается он к Наумову.

— Верно, Иван Евграфович.

Калганов передал Наумову оперативную карту. Ее похитил Густав в штабе батальона перед побегом к партизанам: не хотел идти с пустыми руками.

— Займись, лейтенант, — приказал Наумов. — Изучи доскональнейшим образом расстановку вражеских сил.

Приняв документ, я оценил догадливость Густава: на карте условными значками были нанесены номера частей и подразделений «осадной» армии, основой которой был восьмой венгерский армейский корпус. «Осадная» армия продолжала наращивать силы, производить перегруппировку войск. Сопоставив недавние сведения своей разведки с новыми данными о дислокации противника, убедился, насколько точно, обстоятельно работает наша служба, созданная Наумовым.

Калганов, как и другие наши разведчики, знает, что какой-то интерес могут представить солдатская книжка, блокнот и даже обычное письмо. Поэтому он и передал захваченное письмо Наумову, а тот — нам. Это письмо мы с Соколом посмотрим позже. Теперь же предстоит изучение оперативной карты и разговор с Густавом: о замыслах противника может сказать только сам противник или документы его штаба.

Два полка 205-й пехотной дивизии заняли фронт от Новгорода-Северского до Середина-Буды. В самой Буде — штаб дивизии. Далее на восток развернулись части 102-й пехотной дивизии. В начале июля появилась еще одна 108-я пехотная дивизия. Теперь фронт «осадной» армии тянется от Новгорода-Северского через Севск до Локтя.

Вот уж истинно: близок Локоть, да не укусишь! Теперь там штаб корпуса.

Многое рассказал Густав.

— В каждом селе размещен гарнизон немцев, мадьяр или полиции с артиллерией или минометной батареей. Построены дзоты я бункера, окопы и ходы сообщений между ними. Каменные здания оборудованы как узлы сопротивления, на случай нападения партизан. В сторону леса подступы к селам минируются, натягивается колючая проволока. На ночь в поле выставляются посты и секреты. Устраиваются засады и «волчьи ямы» для перехвата партизанских разведчиков и связных. Среди солдат ходят слухи, — признался немец, — что командование готовит в скором времени новое большое наступление против брянских партизан. Вот я и хотел предупредить их об этом… Но теперь, наверное, вы сами передадите тем товарищам, которых я так и не увидел в Брянском лесу?

— Конечно, — успокоили мы Густава. — Но только ли поэтому ты, Густав, перешел на сторону партизан?

— Не только это. Главное в том, что мне не по пути с нацистами. Нам говорят о технике войны, — поясняет Густав, — а об ее общем смысле — ни слова. Но многие наши солдаты сами начали понимать этот смысл… Здорово помогли бои под Москвой!

— Так почему же они не переходят на нашу сторону?

— Боятся: семьи перебежчиков гестапо сразу уничтожит. У нас солдаты даже между собой не говорят об этом.

— О чем же говорят солдаты?

Густава перебил Дмитриев.

— Послушай, лейтенант, что пишет каратель, любитель поросятины. Письмо адресовано какой-то Катрин в Лейпциг. — Он стал читать, а я записывать текст письма.

— «…Наш карательный отряд, который обеспечивает тыл корпуса, брошенного на борьбу с партизанами, прошел рейдом по нескольким районам Сумской, Черниговской и Брянской областей. Были мы также в Белоруссии и на Курской земле. Через руки уполномоченного гестапо лейтенанта фон Гитмарштайна прошли сотни русских, украинцев и белорусов. А лейтенант в методах не стесняется. Мы сметаем с лица земли целые деревни, но — странное дело — это не действует. Мы убиваем этих проклятых партизан, не считаясь с тем, кто стоит перед нами, — взрослый или ребенок, женщина или мужчина, — а жители усиливают сопротивление. Некоторые солдаты допускают к ним непростительную мягкость. Таких солдат мы расстреливаем, как и русских… В городе Погаре я, как котенка, стукнул об угол жидовского выкормыша. Заодно прикончил и его мать. Пусть все знают силу непобедимой Великой Германии.

Между прочим, я писал тебе о награде. Я ее получил за действия в Погаре. И хорошенько отметил с оберфельдфебелем Куртом Шмультке…»

— Вот сволочь! — не выдержал Калганов, который забежал к нам на минутку. — О чем пишет женщине.

— Помолчи. И она, наверное, добрая штучка, если связалась с этаким бандюгой…

— «…А на днях ухлопал пойманного партизана и мальчишку — за агитацию. Они не боятся пыток…»

Я стиснул пальцы, кровь ударила в голову. «Вот, значит, где вынырнул этот вражина и палач — лейтенант фон Гитмарштайн! Мало с него Стародуба, забитого насмерть Хлапова, казненного Самусева, истерзанной Елены Жаркой и расстрела назаровских подпольщиков. Захотелось еще и детской крови?! — Во мне кипит холодное бешенство. Оно ослепляет, захлестывает душу. — Откуда берутся такие звери? Неужели женщина могла породить этих убийц?»

— Да ты совсем не слушаешь, — нарушил ход моих мыслей Вася.

— Извини, действительно, отвлекся. Читай.

— «…Достойно удивления презрение к смерти всех русских вообще, — читал Вася. — Мы не можем понять, в чем сущность их упорства. Большевистская пропаганда, что ли? Им уже и защищать-то нечего — ничего своего нет, все колхозное. А вот, поди же! Упорствуют. Хоть режь по частям, а мы и режем их, — они все равно твердят о своей будущей победе».

— Позвольте, я выскажусь, — вмешался Густав. Он сидел рядом с Соколом и читал письмо про себя. — Мне кажется, германское военное командование способно выигрывать отдельные сражения. Но если взять войну целиком, немцы ее проиграют.

Сокол перевел.

Это было сказано так категорично, что мы не удержались от улыбок. А Калганов похлопал по плечу Густава:

— Верно стратегуешь, голова-елова! Гитлер — капут!..

Пришла очередь рассмеяться Густаву.

— О-о, эту фразу знают не только солдаты, но кое-кто постарше. Там, — он поднял палец вверх, — господа тоже поговаривают об этом.

— «…Мне часто мерещится, что вместо одного убитого наутро встают трое живых. Так оно, в сущности, и есть… — продолжает читать Дмитриев. — Сказывается результат комиссарского воспитания. Голова начинает кружиться, теряешь веру в себя и поддаешься самым мрачным мыслям… Мадьярские части, которые находятся здесь, ненадежны. Могут подвести в самый трудный момент, как уже и делали не раз… Меня в последние дни мучают тяжелые предчувствия…»

— Предчувствия его не обманули, — подвел итог Анисименко, дослушав письмо. — Чего заслужил, то и получил. Это должно было произойти.

«Вот бы и фон Гитмарштайна изловить, — подумал я. — И посмотреть, как будет он держать ответ один на один перед партизанами…»

— Не думай много, голова лопнет! — хлопнул меня по плечу Калганов. — Лучше спросил бы о друзьях-приятелях…

— Ты это о ком?

— Да хотя бы о Петьке-цыганенке. Помнишь, в Погаре-то был?

Еще бы не помнить Погара и всего, что с ним было связано!

— У Петьки теперь слава громкая, на весь партизанский край!..

— Чем это он так прославился?

— В какой-то местный отряд попал. Кажись, в Суземский… Не в том суть. Стал разведчиком. И хвалят его и клянут… Стоит Петьке приметить доброго коня — непременно уведет. Ну, сам знаешь, лучшие кони в отрядах у начальства водятся. Ну вот, схватятся — нет коня! У начальника штаба или у самого командира отряда! Туда-сюда… На кого подумать? Ломают они, ломают головы. Дознаются: цыган здесь был. Начинаются розыски. Приезжают в Петькин отряд.

— Есть у вас цыганенок?

— Имеется…

— Коня нашего… как бы сказать?

— Понятно! Зовут Петьку.

— Брал коня?

— На кой прах мне твой конь нужен? У меня свой — красавец! Ветер! Пуля!.. Во какой конь, от немецкого полковника!

— Зачем же нашего угнал?

— Та хто его уводил, вашего клячу? Он сам причепился до меня, як той репей. Шагу ступить не дает. Куда я, туды он…

— Показывай, где конь.

Повздыхает, поскучнеет Петька, но возвратит коня.

Сраму через Петьку набрались в отряде — страсть. Сами не рады тому цыганенку. Но в разведке — зверь парень. Где хочешь — пройдет, чего хочешь — достанет.

Несколько дней Сокола и Калганова в отряде не было: в качестве парламентеров ходили к полицаям в села под городом Севском. Принесли много новых, интересных сведений о противнике, хотя задача им ставилась в этот раз весьма деликатного свойства…

Пока Сокол и Калганов перебрасывали дипломатические мостики к полицейским душам, к нам прибыл связной из Брянского леса. Принес категорический приказ Балашова: Наумову срочно привести всю группу в расположение отряда, то есть в Брянский лес. Да и не просто самим явиться туда, а… пригнать как можно больший обоз с продовольствием.

Нас смущает такое недомыслие: какого черта нам делать там, где сосредоточены тысячи, десятки тысяч партизан? И к тому же плохо обеспеченных продовольствием? Не лучше ли было поступить наоборот: весь Эсманский отряд перевести сюда, в Хинельские леса? И потом: попробуй-ка перейти летом с обозом через фронт «осадной» армии, когда и пешему-то это сделать трудно…

Комиссар разделяет наше возмещение.

— Без обозов мы не нужны, — усмехается он. — Нашему Балашову, как я понял, сала подавай, мучицы беленькой, самогона да медку… — Анисименко согнал с лица улыбку. Жестко закончил: — Воевать надо, расширять районы партизанские, а не отсиживаться в тех местах… Там без нас управятся, есть кому. — Анисименко нервно рвет листок газеты, свертывает цигарку. — Правильно нацеливает нас партия. Иван Сергеевич Бойко не на прогулку шел туда, в Брянский лес. Слово партии не так восприняли наши эсманцы: вместо того, чтобы всеми силами вырваться на просторы Украины, им подавай обозы с харчами через фронт «осадной» армии!.. Шутка дело, попробовали бы сами это сделать. Удивительно, как терпит возле себя Балашова командир отряда Ванин?

— Ничего, комиссар, — успокоил Наумов. — Мы не скоро пойдем на север. Наше место — здесь. Будем держаться, пока возможно. Нас уже двести человек, и мы шумим в стане врагов: захватили и повернули против гитлеровцев артиллерийскую батарею, почти десяток минометов, сколько станковых и ручных пулеметов… Это же силища!.. — Наумов прикурил от комиссарской цигарки, глубоко затянулся. — Вся эта огневая мощь направлена и действует против многих гарнизонов гитлеровцев: как-никак полдюжины районов нами контролируются — не шутка.

Капитан бросил окурок, втоптал в землю.

— «Осадная» армия не очень бы хотела иметь в своем тылу такую силу, как мы. Жаль, что штабники Ванина не понимают этого.

— По-моему, Балашов действует без ведома райкома и подпольного обкома. Не советуется с коммунистами. — Комиссар помрачнел. — Самодеятельность такая в общем деле только вредна. А мы с тобой, капитан, тоже хороши — надулись на Балашова. Давно надо бы сообщить в обком и о наших возможностях здесь, и о действиях эсманского командования… Нашли метод — отписываться на нелепые приказы!..

Наумов неопределенно пожал плечами.

— Субординация, комиссар… — помолчал, что-то обдумывая. — Наше место — здесь! — рубанул рукой. — И не будем торопиться в Брянские леса. — Посмотрел в глаза Анисименко. — А насчет партии — согласен с тобой, Иван Евграфович. — Надо делать, как велит партийная совесть. Пиши свое мнение, доложи в райком и обком партии. Там разберутся, кто прав.

Когда я вышел из штабного шалаша, Калганов передал мне несколько бумажек, состряпанных каким-то борзописцем под немецкую диктовку.

— Это нам вызов, голова-елова!.. Как говорится, в пику! Да ты вслух читай, не бубни себе под нос.

Читаю:

— Видишь, как считает противник, — поднял вверх палец Калганов. — И ковпаковцев к нам причислил. Гордись, лейтенант!

Тут надо оговориться. Среди нас действительно не было ни одного ковпаковца. Просто через Хинельские леса проходили разведывательные и диверсионные группы украинских отрядов. Мы с ними делились продуктами, частенько давали своих проводников, рекомендовали наиболее выгодные маршруты. А я, кроме того, вычерчивал схемы, заменяющие топографические карты, сообщал пароли, явочные квартиры и уж конечно оперативную обстановку вокруг Хинельских лесов и ближних районов. Хинельский лес в этом смысле является форпостом украинских партизан и в тот период сыграл немаловажное значение в общей народной войне.

Но вернемся к листовкам. Нам писали:

Спор между хинельскими командирами и эсманцами решался… нашими врагами. Они сами оценили действия наумовцев!..

— Вот как запели, голубчики, — не выдержал Дмитриев. — А в первые дни войны, я помню, фашисты сбрасывали с самолетов такие листовки:

— Они, голова-елова, так перли, что многие страны Европы не смогли устоять…

— Стишки бросали вперемешку с бомбами. Насмешки строили… Были уверены в победе. Не просто в победе, а в молниеносной войне, — поправил Сокол. — Теперь, видите ли, решили пожалеть нас! Даже жизнь даруют! Вот ведь какие щедрые!..

— А мы все сидели здесь да раздумывали: куда бы ее приспособить, эту самую жизнь: то ли себе оставить, то ли фрицам подарить! — подал голос Коршок.

— Стой, Вася, — вмешался Калганов. — Дай лейтенанту еще вот эту писульку осмыслить. Первая, кажись, не задела струн в его душе.

Вторая листовка оказалась не лучше первой.

— Чего они там вещают? — спросил Илюша Астахов. Не желая ударить лицом в грязь перед Коршком, он подбирает «ученые» слова.

— Велят тебе идти к коменданту в Хутор Михайловский на чашку чая.

— Ну да? — недоверчиво смотрит на Калганова Илюша. — Как — к коменданту?

— А вот слушай как. Может, и потянет на чаи…

Читаю обращение немецкого командования к партизанам и красноармейцам в партизанских районах.

— Точка, братцы! Яснее не скажешь: мы их лупим почем зря, а они кричат: «Сдавайтесь!» — Сокол хохочет. — Ну и ну-у!..

— А вот еще бумаженция. Похлеще первых. Читай, голова-елова.

Из-за спин виднеется голова Анисименко. Комиссар вытягивает шею, стараясь не пропустить ни слова из того, что пишут наши враги.

— Читай, читай, лейтенант. Пусть люди учатся уму-разуму.

Грязно-серая бумажка с мелким шрифтом. Над словом «ПРОПУСК» распростерлась когтистая хищная птица со свастикой. По мере того, как я читал пропуск, лица слушателей становились все более суровыми. Только Калганов сохранял чувство юмора.

— Мы уже являлись к фрицам, только комендант Хутора Михайловского от нас так драпанул, что пятки в задницу втыкались!

Анисименко ждал, когда люди выговорятся, изольют душу, перекипят. Потом тихо, так, вроде бы про себя, заметил:

— Ответить бы надо. Только не фашистам. Обратимся к народу.

— Во! — крикнул Коршок. — Пусть люди знают НАШУ правду!

— Верно, голова-елова! Правду! Тяжелую, но честную, без прикрас и без посулов!

— Пиши, лейтенант! — раздались голоса.

Партизаны устроились на снарядных ящиках, лотках с минами, прямо здесь же, на поляне. Каждый предлагал свою мысль, вставлял свое слово.

— Как запорожские казаки турецкому султану писать собрались, — улыбался комиссар, усаживаясь возле Илюши Астахова. — Как начал, лейтенант?

Я прочитал:

— Про немецкие оклады сказать надо, — вставил Анисименко.

— Ни грамма хлеба немецким захватчикам! — крикнула Люба.

— Вместо хлеба — проклятие и смерть! — подал голос Сокол.

— Записано! Дальше что?

— Пиши, лейтенант, подпись: «Партизанский отряд».

Анисименко взял тетрадку с листовкой, бережно расправил ее и еще раз внимательно прочитал.

— Да-а, советский народ всегда смотрит вперед. — Улыбнулся: — Добре, хлопцы, сморокувалы! Може, шероховато, да зато от чистого сердца! — Он повернулся к Любе. — Собери свою комсомолию — хлопчиков та дивчат, посади за переписку. Сотни с три хотя бы зробыте оцих листив!

Мы поняли: листовка удалась. Если комиссар говорит на родном ему, украинском, языке, значит, доволен.

— Стой, хлопцы! Це ж не дило: односторонняя агитация получается. Полицаев тоже надо трошки распропагандировать. Хай думають, бисовы диты!.. Напишить и для них листовку. Да так, шоб за душу шкрябала, шоб тии полицаи навзрыд рыдали, читаючи!

У меня не получалась листовка, я это понял сразу, как стал читать.

— «Никогда наша история не знала таких подлых предателей. Вы будете прокляты всем советским народом! Как послушные собаки фашизма…»

— Что-то не так, лейтенант!

— Не мешайте, пусть читает до конца!

— «Необразумившихся полицейских гадюк будем беспощадно давить и уничтожать! Пошевелите своими жалкими мозгами, если они у вас еще остались…»

Комиссар подождал, когда утихнут восклицания и взрывы смеха, положил руку мне на плечо и сказал:

— Ну, дорогой лейтенант, дипломат из тебя… как из морковки пуля… Надо заново все продумать и переписать: агитировать с подходом, бить с дальним прицелом.

— Агитировать в данном случае всего лучше гранатой и клинком! — ворчал я.

— Не скажи, лейтенант, старые люди говорят так: умные речи и в потемках слышно. Понимай. Слово страшнее бомбы бывает, если умеючи подкинуть его.

— И все-таки для иудушек-полицаев у меня нет добреньких слов! Писать им не смогу.

В одну из темных июльских ночей наумовцы лесными потаенными тропами ушли сразу в десяток сел, чтобы совершить акт возмездия над теми, кто служил врагу, одновременно взяв для населения листовки.

Через несколько суток партизаны возвратились — также ночью. Командиры поисковых групп докладывали:

— В Эсмани уничтожен фашистский ставленник — старший агроном района.

— В Хвощевке убиты староста и его секретарь.

— Истреблены старосты в селах Поляна и Доброе Поле.

— Обстрелян староста из Фотевижа. Он предупрежден через местных жителей: за попытку создать в селе кустовое объединение полиции будет казнен… Перепуганный насмерть фашистский прихвостень поклялся три года дома не появляться, не то чтобы верховодить на селе…

А вот Плехотина и Степановского, переметнувшихся от нас в стан врагов, так и не смогли разыскать. Однако поймаем, быть бычкам на веревочке.

Особую угрозу представлял Плехотин. Осторожный, хитрый и коварный, он старался заслужить доверие гитлеровцев. Выдал им десять партизанских семей.

Настало время проучить Плехотина. Лучше это поручить Соколу и нашему новенькому — Густаву. Как посмотрят на мой план Наумов и Анисименко?

А поисковые группы продолжали прибывать.

— В Севском районе уничтожены несколько чинов военной администрации. Захвачено оружие, документы и форма этих чиновников!

— Добре, хлопцы, — комиссар был доволен. — Пусть знает кошка свое лукошко. Это хорошо, что тряхнули немецкую администрацию. Но и враги ответят на нашу вылазку. Обязательно ответят. Интересно, с чего они начнут?

Ждать пришлось недолго.

В селе Сальном Севского района гитлеровцы расстреляли волостного старшину за плохую организацию полицейской службы. Вновь назначенный старшина застрелился сам: он в равной степени страшился как гнева немцев так и мести партизан. «Все одно не жить мне!» — нацарапал на бумажке он перед тем, как сделать роковой выстрел.

— Это тоже неплохо! — заключил комиссар, выслушав донесение. — Только вот дело-то какое: умерла щука, да зубы остались. Гитлеровцы что-нибудь да предпримут: во-первых, для собственной безопасности, во-вторых, против нас.

Анисименко не ошибся. Чтобы уберечь административный аппарат, немцы перенесли волости подальше от Хинельских лесов.

Комендант Эсманского района обзавелся конспиративными квартирами в четырех селах, в Эсмани почти не ночевал. Он спешно стянул изо всех гарнизонов района около тысячи всякой сволочи, сколотил карательную экспедицию, но и это результатов не принесло: население саботировало все его распоряжения. Были сорваны сенопоставка, молокосдача, заготовка скота и вербовка рабочей силы в Германию.

Комендант призывал страшные кары на головы селян, но дело с мертвой точки так и не сдвинулось. Гитлеровец поседел от вечных неприятностей и страха за свою жизнь: того и гляди разжалуют да на фронт отправят, если до того партизаны не выведут в расход…

Между тем, мы перенесли удары на шоссейные и железные дороги. Разведывательно-диверсионные группы появились даже под Ворожбой — на юге Сумщины, в Ямполе, Глухове, Шостке.

Сокол и Калганов с группой партизан побывали в Курской области, между Льговом и Рыльском взорвали вражеский эшелон, сожгли два моста на шоссейных дорогах, в нескольких местах обрубили телеграфно-телефонную линию. Возле районного центра Хомутовка им удалось захватить повозку с тремя старостами. Двоих в перестрелке убили, третьего взяли живьем, с ним доехали до Хинели. Староста на допросе признался, что они возвращались из Хомутовки, где гитлеровцы проводили съезд старост нескольких смежных районов области. Под страхом смерти на старост возложили ответственность за проведение уборочной и обмолота… Жителям запрещено выгонять скот на пастбища и выходить из сел в течение десяти дней. Эти меры, по мнению гитлеровцев, должны обеспечить сохранность и уборку урожая…

В этот день прибыл связной из Брянского леса от подпольного обкома. Наумова и Анисименко ставили в известность о том, что против хинельских партизан нацеливается словацкая дивизия. Операция, закодированная под условным названием «Кугель» — по-русски «Пуля», начнется в ближайшие дни. Обком рекомендовал нам открытого боя со словаками не принимать. Партизанам следовало или рассредоточиться мелкими группами, или укрыться в глухих участках леса, или же загодя выйти из леса на юг Сумщины, чтобы там, действуя мелкими группами, сорвать хлебоуборку.

Сведения Калганова и Сокола подтвердились.

Наумов срочно созвал совещание командного состава, комиссар провел собрание с коммунистами и комсомольцами. Все партизаны были предупреждены о нависшей опасности.

Коршок и братья Астаховы отыскали в глубине леса старый овраг, густо поросший кустарником. Место называлось Глухим яром. В нем можно было укрыть весь отряд.

Наумов осмотрел овраг и остался доволен, приказал заранее сосредоточить в Глухом яре продовольствие, боеприпасы и выкопать колодец. Хозяйственники Артема Гусакова и взвод лейтенанта Скачко кроме всего этого сделали навесы для лошадей и убежища-щели для партизан. Была продумана система огневой защиты на случай круговой обороны, намечены дальние и ближние посты для наблюдения и подачи сигналов о передвижении противника.

Люба и ее подруги в Хинели и других ближних к нам селах организовали выпечку хлеба, сушили сухари.

— Для чего вам сухари? — интересовались женщины.

— Уходим в поход. На дорогу готовим.

— Далеко ли уходите? Опять в Брянские леса?

— Военная тайна.

Что же, дезориентация противника тоже входит в наши расчеты. В целях конспирации взвод Сачко и хозяйственников из Глухого яра мы не выпускали. Остальные партизаны место будущего укрытия не знали…

Все эти дни с большой нагрузкой работала разведка: надо было уточнить начало операции «Кугель», ее основной замысел и сроки исполнения. Главное же — выяснить силы противника.

— Пойдет Сокол, — предложил я Наумову. — А с ним наш новенький Густав.

— Доверяешь?

— Он хорошо показал себя на диверсии между Льговом и Рыльском. Я брал его с собой. Вместе с ребятами захватил тогда же старосту возле Хомутовки. Помните?

— Да, конечно.

— Дважды после этого Густав бывал с Дмитриевым в разведке. Сокол говорит: парень стойкий…

— Ну, добро. Пусть будет Густав. Так, пожалуй, лучше. Оба понимают язык противника. Это уже большой козырь… Доложи, как разработал план разведки.

— Поподробнее, — попросил Анисименко. — Не торопясь.

— Вы помните, — начал я, — Сокол захватил машину с офицером СД бароном Отто фон Крауссом?

— Еще бы, — усмехнулся комиссар. — Мы даже помним, что она шла, эта машина, из Сум на Орел…

— Совершенно верно, Иван Евграфович. Так вот, костюм этого барона был перешит и подогнан на Дмитриева сразу же. Документы выучены им наизусть, фотография в удостоверении заменена…

Расчет наш строился на том, что офицер Отто фон Краусс работал в южной группе войск гитлеровцев и поэтому в Сумщине его не знали. Барона спокойно может заменить в данной операции Сокол. Возраст обоих совпадает, есть что-то общее даже во внешности. Но главный козырь Сокола в том, что он согласно документам — представитель службы безопасности и как контрразведчик мог рассчитывать на содействие немецкой военной администрации. Небольшой чин лейтенанта с лихвой окупался дворянским званием. А немцы не могут с этим не считаться. Перед разведчиком будут, стало быть, открыты все двери: в воинских частях, комендатурах и в гестапо.

— Ты хорошо проверил готовность Сокола? — озабоченно спросил комиссар. — Не придется ли ему копать колодец около воды: тратить время, рисковать и… уйти ни с чем?

— Дмитриев готов, Иван Евграфович, — уверил я комиссара. — Мы ему на немецкой машинке подготовили командировку. Он будет стажироваться в Глухове. Пусть учится ловить партизан.

— Так ты, лейтенант, проверь, чтобы Дмитриев прихватил с собой все хозяйство покойного барона, вплоть до салфеток, рюмок, разных выпивок. — Анисименко строго посмотрел на меня: — Надеюсь, сохранился саквояж Краусса? Как Густав подготовлен? Знает ли он задачу разведки.

— С Густавом я еще поговорю сам, — пообещал Наумов. — С Дмитриевым тоже… — Он посмотрел на Анисименко: — Маскарады с переодеванием — дело полезное. А я еще думаю… вот о чем: а не вооружить ли Дмитриева картой? Ну, той самой, что добыл Густав. С нанесенной на ней оперативной обстановкой, с номерами частей «осадной» армии и дислокацией партизанских отрядов, как это представляют себе офицеры 8-го армейского корпуса. Написано-то по-немецки…

— А ведь верно, Михаил Иванович. Хлопцам этот документ может пригодиться. Не хуже любого удостоверения.

Вечером следующего дня улицами районного городка Ямполя ехали два всадника. Под белокурым лейтенантом, одетым в щегольскую, с иголочки, форму СС, устало шел рыжий иноходец. На полкорпуса слева почтительно держался ординарец — рослый пожилой служака, с элегантным дорожным саквояжем в руке.

Офицер изредка, чуть повернув влево голову, небрежно бросал две-три фразы своему спутнику. Тот, внимательно выслушав офицера, утвердительно кивал в знак согласия головой: «Яволь!».

По тому, как держал себя офицер, можно было заключить, что едут барин и слуга, причем слуга привык ухаживать за хозяином с детства.

При встрече с военными офицер небрежно сгибал руку в локте, выставив раскрытую ладонь-вперед, по-нацистски отвечая на приветствия.

Ни у кого не спрашивая дороги, путники уверенно направлялись в военную комендатуру.

— Лейтенант Отто фон Краусс, — бросил офицер дежурному, войдя в приемную. — Мне нужен комендант.

— Он отдыхает, господин лейтенант, рабочий день господина гауптмана уже закончился.

— Что-о? От-ды-ха-ет? Во время войны солдаты фюрера обязаны воевать. Вы поняли? Немедленно вызвать сюда коменданта!

Офицер явно был доволен тем переполохом, который был вызван его появлением.

— Густав, достаньте-ка бутылочку. Этот болван никак не может дозвониться до квартиры коменданта. — Он развалился на мягком кожаном диване. — Не будем тратить времени. Жизнь чертовски коротка, и ее могут без нашего желания в любой момент укоротить.

Ординарец подвинул к дивану небольшой столик, за которым, вероятно, работал переводчик. Ловко расстелил чистую накрахмаленную салфетку с вышитым на углу фамильным гербом.

— Коньяку, господин барон, или рейнского?

— Давайте, старина, и того и другого. И поесть надо как следует.

Из саквояжа быстро извлекались рюмки, свертки, бутылки, фамильное серебро: ножи, вилки, ложечки, тарелочки и тарелки. Появились сыр в металлической коробке, домашняя колбаса, кусок розового шпига, яйца, овощи, зелень, печенье и булка пышного пшеничного хлеба.

— В этой дыре ни лимона, ни винограда не найдешь. Даже яблок приличных нет, — ворчал офицер. — Варвары. Скифы. — Он наполнил рюмку и задумался. Что-то вспомнив, раскрыл планшет, вытащил из него топографическую карту, пестревшую условными значками. Разложил рядом на диване.

Дверь раскрылась, в комнату стремительно вошел пожилой армейский капитан.

Лейтенант поднялся.

— Барон Отто фон Краусс. Прошу извинить за вторжение. — Он развел руками. — Дела… Потревожил вас, гауптман? Говорят, вы уже отдыхали? — Лейтенант недобро усмехнулся. — Счастливчики эти коменданты. Живут в глубоком тылу без тревог и волнений, строчат реляции о разгроме партизан после того, как вздернут на веревке двух-трех столетних стариков… Получают награды, чины, богатеют… И не ведают, как рвутся снаряды, воют над головой бомбы, смешивая с грязью то, что было солдатами, людьми высшей германской расы, надеждой фюрера.

Комендант то бледнел, то краснел, слушая этот нелицеприятный разговор. На что намекает этот вылощенный хлюст, как он смеет?!

Не будь на самоуверенном нахале черной формы и нарукавного шеврона службы безопасности, он, гауптман, проучил бы этого мальчишку. Но всесильное ведомство рейхсфюрера СС заставляет быть сдержанным и учтивым. Не такие головы, как гауптманская, летели по доносу этих ищеек.

Лейтенант между тем достал из нагрудного кармана френча черную книжку с распластанной когтистой птицей, вытисненной светлым серебром на обложке.

— Мое удостоверение, гауптман. Порядок есть порядок! Проверьте. А вот командировочное предписание. Впрочем, — лейтенант махнул рукой, сунул документы обратно в карман. — Прошу к столу. Знакомиться лучше за добрым старым рейнским или французским коньяком.

Комендант натянуто улыбнулся, сел, придвинул к столику полумягкий стул. Он хотел показать себя солдатом.

— Будем пить и немного работать. Вы не возражаете?

Комендант пожал плечами.

— Я слушаю вас, барон. Рад быть полезным. — Сам незаметно бросил несколько изучающих взглядов, неприязненно подумал: «Герой вонючий. Рыцаря изображает. Люди как люди, в машинах ездят, а этот тевтон на лошади притащился. Эффект ему нужен…»

Приезжий бесцеремонно прервал поток злых мыслей гауптмана:

— Восьмой венгерский корпус генерала Бегумана, отряды специального назначения СС штандартенфюрера Ульке, полевая жандармерия и полиция, блокирующие Брянские леса, ведут активную борьбу против партизан.

— Я слушаю вас, барон, — повторил комендант.

— Партизанские банды в значительной мере ослаблены. Сказывается и недостаток у них боеприпасов, и потери в живой силе, и болезни, а главное — голод. Голод, гауптман, наш основной союзник против партизан. В лесах нет продуктов. Генерал голод играет на нас.

«Кажется, он быстро пьянеет. Тем лучше. А вообще, он глуп, этот юнец, — отметил про себя комендант, с удовольствием потягивая душистый французский коньяк. — Но к чему все эти разглагольствования?»

— Хорошо уже то обстоятельство, — продолжал лейтенант, — что партизаны надежно заперты нами и не мешают проводить уборку хлебов. Хлеб — это сильнейшее оружие войны. Такое же, как снаряды и бомбы. Даже сильнее. Он нужен фронту, нужен и фатерлянду. — Лейтенант посмотрел на карту, перевел взгляд на собеседника. — Таким образом, вопрос о хлебе сейчас является главным для тыловой военной администрации. Для вас, господин комендант.

Лицо коменданта приняло кирпично-красный цвет. Глаза наполнились яростью. Он тяжело, с трудом повернул бычью шею, сдавленную тугим воротником сорочки и галстуком.

— Хлеб… Где он, этот хлеб?! Как его взять?

— Не понимаю, гауптман. Извольте объяснить точнее.

— На вашей карте, барон, Хинельский лес очерчен синей подковой. Вы знаете, что она означает?

Лейтенант бросил вопрошающий взгляд. Комендант перехватил его.

— Поясняю. В Хинельском лесу засела сильная банда в несколько тысяч человек с пушками, минометами, пулеметами. Партизаны построили укрепления, которые под силу разве только армейским корпусам. — Комендант залпом осушил рюмку и снова наполнил ее коньяком. — Партизаны контролируют ряд районов, срывают хлебоуборку, жгут хлеб на корню, ломают машины, подбивают население на саботаж…

— А операция «Кугель»? — перебил лейтенант. — Разве вам не известно о ней? Целая дивизия направлена на указанный вами участок. А партизан не так уже много, гауптман, вы преувеличиваете. Мы же засылаем к партизанам своих агентов. Знаем… Просто вы увиливаете от ответственности, завышая в отчетах число партизан.

«Черт бы его побрал, этого барона. До чего дотошный… — комендант снова потянулся к бутылке. — Может, промолчать?»

— Итак, мы говорили с вами об операции «Кугель», — напомнил барон.

— «Кугель»? — переспросил гауптман. — Да, мне известно об этой операции. Действительно, она направлена против партизан. Хинельских партизан, — поправился комендант. — Но это же словаки. Сло-ва-ки, барон. Низшая, неполноценная раса. Не немцы. Они ничего не сделают. Да и когда еще прибудут они сюда?

— Не понимаю…

— Словацкая дивизия идет походным порядком. По-ход-ным… Появится здесь через пару дней. Потом потребуется время на подготовку исходного рубежа для атаки после разведки партизанского леса… Партизаны и местные жители успеют перехватить у нас из-под носа весь урожай.

— А полиция?

— Сброд, пьяницы, трусы. Тру-сы…

Гауптман заметно пьянел. Последние слова фраз произносил по слогам, повторяя их дважды. Он снова наполнил рюмку. Выпил. Достал сигареты и закурил.

— А словаки топчутся на марше. Не торопятся.

— У них есть время, — возразил лейтенант.

— Не так уж много, барон. Операция намечена на утро двадцать пятого июля. Одновременным ударом из Хутора Михайловского, Марчихиной Буды и из Ямполя. От нас, барон… — палец коменданта ткнулся в карту. — Вот так…

— Без артподготовки и авиационной обработки с воздуха?

— «Кугель» начнется танковой атакой. — Палец коменданта снова уперся в карту. На западной кромке Хинельского леса. Туда, где извивалась синяя жилка речки Ивотки.

«Удар наносится через Государев мост», — отметил про себя лейтенант, складывая карту в планшетку.

Накануне операции «Кугель» разведывательные группы стали возвращаться в условное место. Остальные партизаны уже были в Глухом яру. В лесу уничтожены все шалаши, убраны следы стоянки. Ни клочка бумаги, ни кострищ, ни старой тряпки — не осталось ничего, что хотя бы отдаленно могло указать на пребывание здесь партизан. Наблюдатели укрыты так, что их нельзя заметить даже в двух-трех шагах. Все опушки, перекрестки и развилки дорог взяты под контроль. Сняты мины, которыми мы прежде всего ограждали себя на некоторых участках.

Комиссар Анисименко, капитан Наумов и мы, несколько офицеров, сделали последний, особенно придирчивый осмотр местности. Кажется, все учтено…

Вдали затарахтела повозка.

— Люба и Илюша едут, — определил Анисименко, прислушавшись. — Так, лейтенант?

Вопрос ко мне.

— Они, Иван Евграфович. Едут с мельницы из Эсмани.

Послать разведчиков в районное село под видом помольщиков надоумил меня сам комиссар. И опять ругал за Илюшу Астахова: «Не бережешь хлопца!» Попробуй тут, убереги. «Я же не просто партизан, товарищ лейтенант, я еще и комсомолец!» Слова-то какие выкопал. Роман только ухмыляется, слушая Илюхины наскоки на меня. Потом на правах старшего брата решает спор короткой репликой:

— Пусть едет.

Вот и на мельницу в Эсмань Илюша напросился. Правда, задание несложное: установить, как будут держать себя словаки с населением, каково их вооружение, боевой дух. Но был и риск: вдруг нарвутся на Плехотина или Степановского? Комендант района заранее стянул в Эсмань всю полицию, и ее тоже включил в операцию «Кугель».

У разведчиков все обошлось благополучно, и вот Люба с Илюшей перед нами.

— Словаки прибыли в Эсмань вчера вечером, — докладывает Люба. — Разговаривают чудно как-то: не по-нашему, не по-немецки… Хотя с трудом, а понять их можно. Веселые парни, улыбаются.

— Все бы тебе о парнях, — пробурчал Илюша. — Ты о деле давай.

Мы улыбнулись, а Люба смутилась.

— Ну, ну, продолжай, — подбодрил ее комиссар. — Говори подробнее… А ты, Илюша, не перебивай. Потом скажешь, если что Люба забудет.

— Словаки не хотят воевать. Их пригнали сюда насильно. Гитлеровцы им не доверяют. Солдаты понимают: немцы хотят прикрыться словацкой дивизией, чтобы убрать урожай, увезти хлеб в Германию, а непокорную Украину задушить голодом.

— Чья земля, того и хлеб, — бросил реплику комиссар. — Словаки это хорошо уяснили.

— Их двадцать пять тысяч, словаков-то, — вмешался Илюша. — И танки есть, и пушки.

— Верно, — подтвердила Люба. — Только на Хинельский лес не все пойдут и из пушек стрелять не будут. Танки против партизан пустят… для шума.

Наумов и Анисименко обменялись понимающими взглядами.

— Значит, мы верное решение приняли — не обнаруживать себя. Словаки и не станут особенно-то искать. Им бы лишь видимость создать, «приказ выполнить».

Дробно застучали подковы. Наблюдатели по цепочке передали: «Свой».

Перед нами, словно из-под земли, выросли Роман Астахов, Калганов и Коршок.

— Товарищ капитан, — Астахов вытянулся перед Наумовым, — Государев мост сожжен только что. Танки в лес не войдут…

— Спасибо, ребята, — совсем не по-воински поблагодарил капитан. — Отдыхайте.

Операция «Кугель» началась ровно в восемь утра.

Враг продумал все.

Словаки в глубину леса не заходили, не сворачивали даже на просеки, и, конечно, никого не обнаружили. Убедившись, что партизан в Хинельских, Ямпольских и Неплюевских лесах нет, солдаты расстреляли у сожженного партизанами Государева моста начальника Ломленской полиции, нескольких полицаев из подлесных сел за то, что ввели в заблуждение немецкое командование. Полицаев-проводников поголовно всех выпороли шомполами, приговаривая:

— Вы болтали, будто в лесу скопилось несколько тысяч партизан. Где же они?.. Покажите хотя бы одного.

Полицаям ответить было нечего…

Участвовавшие в операции Плехотин и Степановский смекнули, чем она может для них окончиться, и вовремя сбежали. Плехотин укрылся в Глухове, Степановский подался в Фотевиж. Нам об этом в тот же день передали жители Хинели и Фотевижа — наши осведомители.

— Направь в Фотевиж Дмитриева и Густава, — приказал мне Наумов. — При словаках Степановского легче взять.

Как и предполагалось, словаки после прочески сразу же ушли из Хинельских лесов. В селах, беседуя с жителями, они доверительно признавались:

— А мы особенно и не искали партизан. Они нам не враги. Мы и вы — одна кровь, — славянская…

А некоторые выражались еще откровеннее:

— Скоро уйдем на родину, сами станем партизанами…

Так закончилась эта карательная экспедиция.

Мы поняли, какую опасность представляем для противника, находясь здесь, в Хинельском лесу. Значит, Наумов, Анисименко и партийная организация избрали правильную позицию.

Операция «Кугель» имела для нас другие, весьма важные последствия.

Разведчики Сокол и Густав, явившись под видом немцев в Фотевиж, схватили предателя Степановского.

На трофейной машинке мы отпечатали приказ начальнику Фотевижской кустовой полиции, в котором говорилось о том, чтобы он направил в сопровождении Густава Кранке полицая Степановского в город Глухов. «Степановский, — писали мы, — дезертировал от словаков в момент выполнения ими операции «Кугель».

Густав Кранке использовал свою солдатскую книжку и форму. Сокол шел в форме жандарма.

Степановский, вызванный в волостную управу, сразу был связан и брошен в повозку. Словаки предпочитали не вмешиваться в действия «швабов», как они презрительно называли немцев.

Полумертвого от страха предателя разведчики доставили на базу, в Хинельский лес.

Степановский плакал, размазывая слезы грязной ладонью. Следы веревок черными рубцами чернели на его руках.

— Братцы, товарищи, — всхлипывал он. — Простите… Искуплю. Это все он, Плехотин. Он все…

— Спохватился, когда скатился, — жестко бросил в ответ комиссар. — Струсил, душонка хлипкая оказалась… Сколько черных дел на твоей совести?

— Какая же у него совесть? — воскликнул Сокол, стоявший тут же, уже в обычной одежде. Он успел переодеться, пока Густав вел полицая лесом. — Совесть, — повторил Сокол. — Обрадовался, что фашистам сапоги лизать стал.

Тут что-то сказал Густав, сплюнувший в сердцах.

— Чего он? — спросил комиссар.

Сокол перевел.

— Загордилась свинья, что о панский забор почесалась. Такое есть присловье у поляков.

Степановского допрашивали мы с Наумовым. Предатель юлил, изворачивался, лгал.

— Ну хватит! — наконец не выдержал Наумов. — Пиши, лейтенант, приказ: расстрелять перед строем.

— Все равно скоро вам всем будет капут! — неожиданно выкрикнул Степановский. — Не мытьем, так катаньем!..

Мы переглянулись. «Вот так да!»

— Ты о чем? — спросил я предателя, но он больше не проронил ни слова.

Он шел, потемневший, сгорбившийся, злобно косясь на партизан. Он жил среди нас и готовил нам гибель. Бежавшие от партизан, презираемые знакомыми и проклятые родными, Степановский и Плехотин, как волки, рыскали по округе, все больше погрязая в преступлениях. Это они с Плехотиным убили в поселке Новина за неделю до операции «Кугель» лейтенанта Щеглова, нашего комвзвода, и ранили партизана Солодкова, устроив на них засаду возле конспиративной квартиры. Кровь наших товарищей призывала к мести.

Приказ о расстреле предателя наумовцы встретили молчаливым одобрением: худую траву из поля вон!

Степановский стоял перед строем обмякший, с блуждающими, почти безумными от страха глазами.

— Братцы, товарищи!.. Простите. Братцы… — опять заскулил он.

Все мы не раз видели смерть в глаза. Любой из нас мог без раздумий броситься на врага, задушить его своими руками. Но когда стоишь вот так, против безоружного, уже полумертвого человека, рука на него не поднимается. Мы знали — Степановский враг. Его надо уничтожить, но… каждый хотел, чтобы это сделал кто-нибудь другой. Наступило тягостное мгновение…

Тогда комиссар медленно приблизился к строю, по очереди посмотрел на партизан.

Лейтенант Сачко вышел из строя. Повернулся лицом к своему взводу. Достал пистолет.

— В нашем взводе был Степановский. Нам и стрелять. Слышали приказ?

Люди замерли. Оцепенели.

Никто не решался двинуться с места.

— Чего стоим? — не выдержал Калганов. — Что заработал, то и получит.

— Верно, Калганов. Жалеть нечего. За чем пошел, то и нашел.

Комиссар медленно оторвал взгляд от земли. В его глазах мы приметили задумчивую грусть и бесконечную усталость.

Я уединился в лесу — было тяжело на душе после того, что произошло на поляне… Вот ведь как случается иногда: последний кусок хлеба делили пополам, укрывались одной шинелёшкой, вместе мыкали горе… Но настал час, когда один остался на своем трудном пути, а другой ступил на скользкую дорожку, изменил боевому братству.

Видимо, тут сказалась вражеская агитация: листовки с угрозами, посулами и соблазнами. Но не в том главная причина. Никогда предатели не отличались чистотой души, мужеством, никого они не любили, кроме себя. И в отряд пошли только за тем, чтобы спрятаться за спины товарищей, любой ценой уцелеть… Когда опасность стала слишком явной и приняла угрожающие размеры, Степановский и Плехотин стали предателями.

Какая-то неосознанная тревога все больше беспокоила меня. Я невольно связывал ее с событием на поляне. Постепенно мысли стали принимать определенное направление. Отчетливо вспомнилась фраза, брошенная Степановским на допросе. Она вырвалась, я убежден, помимо его воли: «Все равно скоро всем вам будет капут! Не мытьем, так катаньем!»

Откуда грозит нам новая беда? Какая?

Весь день не выходили у меня из головы слова Степановского. «Что они значат? А может, просто так брехнул?» Решил посоветоваться с Наумовым и Анисименко, как всегда в трудную для себя минуту.

— А ты усиль разведку, — ответил на мои сомнения Анисименко. — Не спускай глаз с Фотевижа, коль скоро Степановского взяли оттуда.

Наумов приказал послать в Фотевиж связника.

В Фотевиже время от времени стал появляться приезжий фельдшер, человек энергичный и деловой. По фамилии Гуримов. Живет в городе, а приезжает то на машине, то на лошади. Загонял старост по всей волости. Требует списки жителей, готовится делать прививки — не то от дизентерии, не то от другой какой болезни… Желудочно-кишечных заболеваний в районе действительно было много. Нередко со смертельным исходом.

Появление нового человека в Фотевиже насторожило Наумова. Видимо, это неспроста. Он приказал заняться Гуримовым.

Вскоре мы убедились, что фельдшер связан с Плехотиным и действует по заданию гестапо. Что бы это могло означать?

В Фотевиж мы опять послали Сокола и Густава Кранке. На правах «старого» знакомого староста сообщил им, будто Плехотин и Гуримов похвалялись, что они скоро расправятся с партизанами. Дни наумовцев, по их словам, сочтены. А что они думают предпринять, староста не знал.

— А что если спросить об этом самого Гуримова? — обдумывал Сокол. — Только как его поделикатнее взять? Теперь, говорят, он приезжает в машине и подолгу не задерживается. Очень осторожен. Не вспугнули ли его партизаны?

Выручил Густав.

— Давай сделаем так: я заболею, пусть староста срочно вызовет фельдшера. Немцы должны прислать Гуримова. В противном случае они рискуют раскрыть своего агента. Ну, а дальше будем действовать по обстановке.

Дмитриев сообщил нам этот вариант, а мы согласились.

Гуримов в самом деле приехал на следующий день. Это был бесцветный, очень подвижный человек. Старомодное пенсне со шнурком украшало вытянутый утиный нос. Новый костюм сидел на фельдшере мешковато, но он, кажется, уделял своей внешности немного внимания.

Густав лежал на широкой деревянной кровати в избе волостного старосты, поминутно облизывал губы и корчился от боли в желудке.

— Ничем не могу помочь, — развел руками Гуримов, — выслушав его жалобы. — Я специалист по… прививкам. — Он как-то странно усмехнулся. — Придется отвезти вас в лазарет, в Глухов.

Охающего Густава перенесли в машину, бережно усадили рядом с шофером. Гуримов и Сокол устроились на заднем сиденье.

За селом Густав неожиданно нажал на тормоз и обезоружил шофера. Сокол сунул руку во внутренний карман пиджака Гуримова, вытащил небольшой вороненый пистолет. В другом кармане лежало удостоверение сотрудника гестапо.

Машина остановилась, свернув в кювет, мотор работал на малых оборотах.

— Итак, господин Гуримов, игра окончена. Хотите откупиться?

— Цена?

— Правда. Только она может спасти вас.

— Я хотел бы получить гарантии. И, прежде всего, выяснить, кто затянул меня в эту ловушку.

— Мысль вызвать вас в Фотевиж к больному немецкому солдату Густаву Кранке подал ваш друг, Плехотин.

Гуримов вскинул удивленные глаза. Сокол пояснил.

— Да, да, господин Гуримов. Не удивляйтесь, Плехотин — наш агент. Он же сообщил нам, какие уколы вы, по заданию гестапо, готовились привить населению…

— О-о, черт! — заскрипел зубами Гуримов. — Какая подлость!

— Кстати, вы ведь не один такой «фельдшер», которому гестапо дало задание заразить население? Так ведь?

— Я этого не знаю.

— Вы, Гуримов, забываете о цене своей шкуры. Говорите правду. Фамилии, клички, участки действия?

— Слово благородного человека, мне ничего об этом неизвестно.

— Ну насчет благородства… — хмыкнул Сокол. — Какой препарат используете для прививок?

— Точно не знаю. Мы должны были, как я предполагаю, вызвать эпидемию чумы. Или холеры.

— Зачем?

— Чтобы перекинуть эпидемию на партизан и таким образом покончить с ними: не мытьем, так катаньем!

— Вот оно что-о! Чисто работаете, господин Гуримов. — Дмитриев взвел пистолет, отобранный у гестаповца. — Ну, вот что… Выходите-ка на свет божий, служитель медицины… Вы, Густав, тоже.

Шофер рванул машину с места, и только темное облачко пыли поднялось там, где она стояла.

— Зачем отпустил? — недоумевал Густав.

— Машина нам не нужна, а шофер — мелкая сошка, чтобы пачкаться об него, и потом, он окажет нам услугу. Расскажет в городе о Плехотине. Его, как партизанского разведчика, расстреляют сами же гестаповцы.

Гуримов понял, что его дважды перехитрили. Понял и то, что так удачно начавшаяся карьера фиктивного фельдшера на этом заканчивается…

Мы стремились расширить зону действия нашей разведки. Этого требовали и интересы фронта. Подпольный обком нацеливал нас на дальние районы. Надо было помочь подпольным группам связаться между собой, с обкомом и подпольными райкомами Сумщины. Кроме этих задач, разведчики обычно «наводили на местах революционный порядок», как любил говорить Калганов. Под этим подразумевалось уничтожение особенно опасных чинов и гитлеровских приспешников.

Сокола мы берегли для более «тонкой» работы. Но иногда, для «встряски», как говаривал сам Дмитриев, он отпрашивался у Наумова или Анисименко и вместе со своим неизменным напарником Густавом Кранке надолго исчезал. Возвращались они только ночью, обходя наши заставы и секреты. Иногда Сокол брал «на выучку» молодых разведчиков. Несколько раз с ним ходили Илюша Астахов и Коля Коршок. А у Сокола было чему поучиться: работал поистине «тонко» и «деликатно», залюбуешься.

Калганов, наоборот, любил действовать «с шумом» и часто переключался на «малую войну» с полицаями. У него появились новые друзья — старшина Виктор Жаров, бесшабашный и несдержанный, отчаянный Володя Шашков, родственник Любы, и ровесник Илюши — Вася Ветрюченко.

— Ну и подобрал же себе друзей наш Калганов, — сказал как-то Наумов, и было непонятно, то ли нравятся они ему, то ли нет.

— Рыбак рыбака видит издалека, — вставил Анисименко. — А вообще-то хлопцы добрые, Михайло Иванович, ничего не скажешь.

— Хорошие-то они хорошие. Это верно. Но не слишком ли много треска подняли в округе?

— А чего им скрываться? — возразил Анисименко. — Мы же партизаны… И этим все сказано.

— Ну-ну, — неопределенно промолвил Наумов. — Шумите… Лучше бы поучились у Романа Астахова. Я уж не говорю о Дмитриеве. Вот это — высший класс.

Роман Астахов на самом деле был врожденным разведчиком и наездником, каких я мало видел. Мы помогли ему сколотить конную группу, постепенно она выросла до взвода. Конники выполняли самостоятельные задачи.

Бывало так, что вся наша разведка садилась на коней и все вместе, человек до пятидесяти, внезапно налетали на полицейский гарнизон, истребляли его и исчезали. Ходили конники и в длительные рейды. В этих случаях непременно ехал с ними и я. Несколько раз присоединялся к нам капитан Наумов. Комиссар оставался на базе.

Хозяйственники Артема Гусакова — наша «девятая нестроевая» — заготавливали зерно, закладывали тайники, маскировали ямы. Старик Гусаков был рачительный хозяин. Он привез в лес конную молотилку, мельницу, открыл сапожную и портняжную мастерскую, стал даже поговаривать о своей кузнице.

Артем мог приспособить к делу любого человека: старого и малого.

— Учись в «девятой нестроевой», — распекая нерадивого партизана, говорил комиссар Анисименко. И без всяких скидок отправлял «штрафника» на несколько дней под надзор Гусакова. А тому только попадись!..

Стрелковые взводы, выросшие до рот, последние дни занимались уборкой хлебов. Отдельные из них были посланы в глубинные районы, где местные жители под их защитой дни и ночи проводили на поле.

Люба, Поля и остальные девушки переписывали листовки, обращения к населению, письма к молодежи. Потом сами же и распространяли их. У них было много добровольных помощников в каждом селе и на каждом хуторе. Их знали жители, ждали и оберегали от опасности.

Любу это не устраивало, ей хотелось быть участницей больших событий.

— Девчата справятся без меня, — доказывала она. — Поля вон останется. Мне нужно боевое задание. Понимаешь? — Подходила она близко ко мне, заглядывала в глаза. — Возьми с собой в разведку. Ну что тебе стоит? Или пошли с кем-нибудь…

Я пытался принять официальный вид.

— Работа с населением, Люба, — твое комсомольское поручение. Отменить его я не имею права.

Люба обижалась и еле-еле сдерживалась, чтобы не надерзить мне.

— Пожалуюсь комиссару, — грозилась она и шла к Анисименко.

— Опять не поладили? — понимающе улыбался Иван Евграфович. — Иволгин — известный бюрократ: лучше сам десять раз в разведку сходит, чем один раз тебя отпустит.

Люба вспыхивала.

— Да нет, Иван Евграфович, я ведь не жаловаться пришла. Отпрашиваться. Не одними же этими листовками жить. Правда ведь? Ну, скажите сами!

— Ладно, Любушка, ладно. Согласен. Давай вместе этого злодея уговаривать, может, смилуется… Сказано: и комар лошадь свалит, коли волк поможет!

Люба опять бежала ко мне. Она улыбалась. Я уже догадывался о решении комиссара, но все-таки ради формы спрашивал:

— Ну как?

— Хорошо!

От улыбки ли, от яркого ли летнего солнца, или от тайной радости, наполнявшей светом нашу жизнь, Люба хорошела на глазах. Может быть, оттого, что предстоящая разлука сулила нам счастье новой встречи…

— Жди, родной, — шептала она и легким шагом уходила к себе.

Жили девчата в одном шалаше. Они очень сдружились и поверяли друг другу свои нехитрые тайны. Люба мне не раз говорила о чувствах Полины к Николаю Калганову. А тому как будто невдомек: крепко присохла к сердцу Люба, не скоро, видно, оторвешь. Кроме Любы, знать никого не хочет, слышать не слышит. И срывается, наверное, из-за этого. Его много раз наказывали. Наказание он воспринимал как должное. На шутки товарищей отвечал серьезно: «Значит, заслужил…»

Я очень жалею Полину.

Маленькая миловидная брюнетка, с первого взгляда она не производила никакого впечатления. Но стоило узнать ее поближе, и тебе уже казалось, что более очаровательной девушки ты не встречал. Особенно чудесны ее глаза, серые, с темной каемкой ресниц. Пышные волосы свободно рассыпаны по плечам. Голос звонкий, серебряный, рассыпается колокольчиком, когда она, запрокинув голову, заливается смехом. Беззаботная, словно мотылек.

Многие парни именно так и думали о ней, решив приударить «на досуге», Полина же не замечала никого, кроме Николая. Она жила им, жила для него, и ни для кого больше это не было уже секретом, кроме самого Калганова.

Вот из шалаша показалась Люба с небольшим узелком в руке.

— Ну вот я и готова, Толя. С кем пошлешь?

— Идет сводная группа Сокола и Калганова. А пожитки свои спрячь, не пригодятся…

Группа Сокола направилась в многодневный поход на юго-запад области. Вернулись разведчики подавленные: погиб замечательный человек, польский патриот Густав Кранке.

Сокол в нескольких словах доложил, как это случилось. Уже на обратном пути, выполнив задание, разведчики сделали засаду на гитлеровских заготовителей. На Илюшу Астахова сбоку налетел здоровенный мордастый немец. Люба вскинула пистолет, выстрелила и… промахнулась. На какую-то долю секунды Густав опередил врага, прикрыв собой Илюшу…

Разведчики немало сделали, чтобы выявить подпольные группы, но так ничего и не добились: группы коммунистов, оставленные для работы в тылу, почти все истреблены. Сказалась неподготовленность к конспиративной работе.

Несколько активных сотрудников полиции, старост разведчики уничтожили, кроме того, разгромили имение одного помещика-фашиста.

— Это что-то новое, — заметил Анисименко. — Что за имение, какой такой помещик?

…«За особые заслуги» один гитлеровский офицер был награжден по приказу Эриха Коха. Наградой оказался бывший совхоз, названный имением. Все строения, службы, инвентарь, тягловая сила, а заодно и жители, проживающие на территории совхоза, перешли в полную собственность нового помещика. Поскольку сам офицер не смог воспользоваться имением — был убит в бою с партизанами, — править хозяйством приехал из Пруссии его отец, личный друг Эриха Коха.

Старый бюргер стал наводить в совхозе крепостные порядки. Как крайсландвирт — сельскохозяйственный комендант — помещик мог бы собрать по селам и МТС тракторы, машины, плуги и бороны. Но не захотел. Весной, когда началась пахота, он приказал впрягать в плуг… женщин и пахать на них. Пруссак забил насмерть несколько человек, отказавшихся работать на него. Но и этого ему было мало. Уверовав в свою силу, в то, что его власть над людьми практически не имеет предела, старый нацист приказал доставлять ему на ночь «спальных девок», вплоть до подростков.

Многие не выдерживали глумления, накладывали на себя руки. Матери пытались слезами умилостивить «пана», но тот собственноручно избивал их хлыстом.

Были попытки убить фашиста, но его особу охраняли свирепый пес-боксер и не менее свирепые охранники.

Последней жертвой была тринадцатилетняя девочка.

«Надо кончать с извергом», — решили разведчики. — Но как?»

— А просто, — ответил Калганов. — Наскочить на имение днем и захватить помещика. Днем он меньше опасается нападения…

— Да, другого выхода нет, — согласился Сокол.

Договорились, кому войти в группу захвата, кому в обеспечение, кто будет прикрывать отход, кто рвать связь.

— У меня есть кое-какие соображения, — выслушав разведчиков, сказал Густав. — Налет — это хорошо. Днем — тоже хорошо. Но не пешком. Лучше будет, если мы захватим машину. Возят же зерно на элеватор? — И сам ответил: — Конечно, возят. Надо выйти к станции и немного подождать.

И вот группа партизан, задержав на дороге грузовик, среди бела дня появилась на центральной усадьбе.

Густав, не покидая шоферского сиденья, обстрелял клуб, где размещались охранники-полицаи. Илюша Астахов набросил на телефонные провода шнур с камнем на конце и замкнул линию.

Сокол, Коршок, Роман Астахов и Калганов выволокли перепуганного насмерть помещика и, как куль, бросили в кузов. Люба стреляла по окнам клуба, помогая Густаву и Илюше.

Взвыл мотор. Машина, поднимая тучи пыли, через несколько минут исчезла в поле.

Коротконогий, с лоснящимся от жира лицом, толстый бюргер ревел, как бугай, вымаливая прощение.

— Жалко мне шнура, — вздохнул Илюша. — Новенький, из парашютной стропы. Сокол из Брянского леса принес…

— Не горюй, голова-елова, Сокол еще принесет, — утешал парнишку Калганов. — Тому борову именно такой шнур и требовался.