Шумят леса Хинельские

В ХИНЕЛЬ

Весной, отступая под давлением карателей, эсманцы спрятали тяжелое вооружение и пробились на Брянщину налегке. Теперь, с наступлением летних дней, можно было попытаться отыскать пушки, минометы, станковые пулеметы и боеприпасы, чтобы усилить огневую мощь отряда.

Группе капитана Наумова было поручено с этой целью совершить переход из Брянских лесов в Хинельские.

Заканчивая напутствие, командир отряда Ванин сказал Наумову:

— С вами пойдут несколько парней из местных отрядов. Доведете их до Хинели.

Пытаясь скрыть раздражение, Наумов спросил:

— А как узнали люди из других отрядов, что мы готовимся к переходу через фронт?

— Так мы…

Наумов только руками развел:

— Ну и ну-у!.. Конспирация…

— Не трусишь ли, капитан? — усмехнулся Балашов, штабной работник. — Тогда я сам поведу твоих людей. — Он презрительно скривил губы. — Стратеги…

Вскоре колонна из шестидесяти человек выступила из Герасимовки. Балашов действительно пошел с нами, хотя держался в хвосте и ни во что не вмешивался.

Разведка донесла, что противник проявляет нервозность: он явно чем-то озабочен.

— Не к добру, — заметил Анисименко. — Что-нибудь пронюхали.

Колонна засветло прибыла в небольшое село, что на южной кромке Брянского леса. Его занимал один из местных отрядов. Партизанам разрешили отдохнуть. В пять часов утра Наумов меня, Дмитриева и Калганова послал в разведку: надо было подобраться к селу Алешковичи и установить за ним наблюдение.

— Выясните интенсивность движения по дорогам, чем обеспокоен противник? — Наумов передал мне бинокль. — После полудня пойдете к лощине восточнее Шилинки, ждите нашу колонну: вечером будем там.

Анисименко пыхтел самосадом, согласно кивая головой.

— Учти, лейтенант, — предупредил он на прощание. — Местность совершенно открытая, нигде ни кустика. Так что будьте осторожнее.

Села в степной полосе между Брянщиной и Сумщиной расположены недалеко друг от друга, и только на местности я понял, насколько трудный предстоял нам переход. В оба конца более двухсот километров! Между селами было оживленно. Без конца громыхали телеги, проезжали верховые, накручивали педали велосипедисты, пролетали мотоциклы…

Мы рассуждали так: если мотоциклист — немец, велосипедист или конник — союзник-мадьяр. Ну, а на телеге или пешим ходом — полицай или староста.

Как правило, вслед за телегой с двумя-тремя полицаями тянулся небольшой обоз с возницей — старым дедом или малолетним парнишкой. Сидит, должно быть, такой подводчик и клянет в душе и долю свою распроклятую и «новый порядок» вместе с полицаями.

День тянулся нескончаемо долго… Мы чертовски утомились, запоминая все, что заметили.

— Пора двигаться к Шилинке, — напомнил Дмитриев. — Уже за полдень.

— Полдень миновал, а полдника не было, — заметил Калганов. Он успел сжевать сухари — двухсуточную норму, полученную на весь переход до Хинели, и теперь брюзжал, вымогая у нас «законную» для себя пайку.

— Было бы побольше сухарей, ты бы и ужина, наверное, не заметил, — съязвил Дмитриев. — На, обжора, от сердца отрываю.

Он протянул сухарь Калганову. Я — второй. Калганов принял наше подношение как должное, что-то ворча насчет «несознательных жмотов».

— Ну что, подзаправился? — спросил я Калганова. — А теперь отправляйся к Наумову, доложи о результатах наблюдения и выведи группу в район восточнее Шилинки. Мы с Васей встретим вас там.

Около десяти вечера мы услышали глухой шум и конский топот, будто морской прибой надвигался на каменистый берег. Это со стороны Шилинки шли наумовцы. Враг мог услышать и обнаружить место колонны и устроить хорошенькую «встречу» отряду.

Мы поделились своими опасениями с Наумовым.

— Разве партизаны разучились ходить тихо? — ответил он. — Меры примем.

Подошел Балашов:

— Чего остановились? Шумно идем, говоришь? Пусть Анисименко пойдет сзади, я в центре, а ты, Наумов, вслед за головным охранением, впереди. Вот и не дадим шуметь…

Нашей тройке поставлена новая задача — вести колонну по азимуту, возглавив головное охранение.

— Возьмите десять человек с двумя ручными пулеметами, — уточнил задачу Анисименко. — В случае внезапной встречи с противником вступайте в бой, чтобы основные силы смогли выйти из зоны обстрела.

Меры предосторожности были не лишними: еще под вечер мы заметили, как противник выставлял за селами засады. Хотя из Шилинки в течение минувших суток не вышел ни один житель, все-таки осведомители могли найти способ предупредить врага. Гитлеровцы определенно что-то знали. Неспроста же весь день сновали по дорогам связные…

Нас не покидало чувство тревоги: два-три человека, может быть, и прошли бы между селами, а такая группа?

— Ты, Калганов, иди на правый фланг, а ты, Вася, — на левый. Я остаюсь в центре. Головное охранение надо как можно шире растянуть по полю, чтобы не подвести группу под внезапный удар.

— Понятно.

— Надо дальше оторваться от главных сил… Тогда наши смогут сориентироваться, куда им отойти.

Прошло часа полтора, как мы выступили из Шилинки. Была теплая, темная ночь. Звезды, как горошины, рассыпались по небу… Где-то слева загорланил петух. Ему ответили еще несколько. И тут все поле осветилось ракетами: партизаны вышли на вражескую засаду. Мы открыли огонь.

Почему-то молчал пулемет слева. Там первым номером Плехотин, молодой парень из Эсмани.

— Что за черт? — нервничаю я. — Что он там мешкает?

Но вот подал голос и плехотинский пулемет. И после двух-трех очередей умолк. Ругаюсь сквозь зубы, поминая недобрым словом и пулемет, и незадачливого пулеметчика. Сам проверял перед выходом в охранение — пулеметы были исправны.

Противник не замедлил воспользоваться заминкой, усилил огонь. Гранаты стали рваться все чаще. «Неужели плехотинский пулемет подавили? Как это мне раньше в голову не пришло? Нам же могут зайти во фланг».

— Калганов, отведи расчет правого пулемета обратно к колонне. Мы прикроем.

— Возьми, лейтенант, мою гранату, пригодится.

Справа вспыхнуло сразу несколько ракет.

— Чего это они? — заволновался Калганов. — Никак всю группу обнаружили фрицы? Но как туда попали наши, в самое пекло?

— Быстро отведи все охранение и пулемет. Ударьте во фланг атакующим.

— Есть!

— Дмитриев, ко мне!

В шуме боя он не услышал моего голоса. Я крикнул еще несколько раз.

— Разве можно кричать? — сердито выговаривал Вася, подползая ко мне. — На звук голоса могут бросить гранату…

Я об этом не подумал.

Вася дышал тяжело, с трудом. Кроме своей винтовки, он приволок злополучный пулемет и сумку со снаряженными дисками.

— Какая сволочь этот Плехотин! — возмущается он. — Выбросил затвор, оставил пулемет, запасные диски и драпанул. Мало сам, так еще и напарника своего сманил, Новикова.

— Потом, разберемся. Отходи следом за Калгановым. Охранение он уже увел. А я пока останусь. Надо отвлекать противника, пока Наумов выведет из-под удара колонну. Видишь, что делается?

— Иду. Ты тоже не задерживайся: один остаешься.

Мы обстреливаем места вспышек справа и слева от себя. Вася быстро отползает, останавливаясь лишь для того, чтобы сделать два-три выстрела. Вот он бросил гранату. Я — тоже. Нам ответил крупнокалиберный, потом станковый «универсал». Спустя несколько минут в бой ввязались еще до десятка ручных пулеметов. Головы нельзя поднять. Вася, наверное, уже добрался до колонны. Но почему не вступил в бой Калганов с охранением? Догнал ли он колонну, не заблудился ли? Разные мысли лезут в голову. Лежу. Опасаюсь, как бы не выковырнули из ямки гранатой. Отсюда хорошо просматривается вся огневая система противника. Но он вряд ли раскрыл себя полностью. Ждет, когда наши выйдут. Но и у немцев маневр на поле ограничен: сами себя могут подстрелить. Поэтому до рассвета солдаты с места вряд ли сдвинутся. Очень тревожусь за своих. Где они теперь?

По моим расчетам, прошло минут пятнадцать. Огонь значительно ослаб. Надо отходить. Да и стрелять нечем: осталось десятка полтора патронов. И ни одной гранаты. Противник постреливает, но вяло, явно не по видимой цели. Скорее всего для самоуспокоения. А над полем держится, как туман, плотное облако пыли.

Неглубокие воронки, вспоротая осколками земля и забросанная серо-желтой глиной опаленная пшеница — вот что увидел я перед глазами. Где-то здесь, врывшись в землю, затаились враги. Они ждут, чтобы убить… Чтобы взять живьем… Неуютно стало от этих мыслей на душе. Один… Как выбраться с этого проклятого поля? Грязной ладонью смахиваю с лица холодный пот. Успокаиваю себя. «Почему один? Где-то неподалеку должна быть вся колонна или хотя бы охранение вместе с Калгановым. Там и Вася… Догадаются оставить маяк. Иначе как узнать, куда они ушли?

Пошел по посевам зигзагами — так вернее напасть на след. Наступил на брошенный кем-то мешок, солдатский «сидор». Потом на противогазную сумку с немудрящими пожитками, а немного дальше — на пальто. «Та-а-ак, значит, наши отходили неорганизованно». Об этом свидетельствовало и множество темных тропинок в посевах. Вот почему не ударил Калганов с боевым охранением… Просто некого было прикрывать с фланга! Час от часу не легче…

Я почувствовал себя маленьким и беспомощным на этом ночном поле, зажатом, как подковой, противником.

Куда идти?

Споткнувшись, я упал и выронил из рук карабин. Подо мной лежал человек. Кто он? Убитый, раненый?

Наскоро осмотрелся, стал ощупывать страшную находку. Это был пулеметчик Новиков, напарник Плехотина. Он единственный из наумовцев, кто вместо ремня подпоясывался пулеметной лентой. Убит ударом ножа в спину. Рукоятка торчит между лопаток. Кем убит? Кому и как он помешал? А где Плехотин? Ведь Дмитриев сказал, что ушли вдвоем, бросив пулемет. Может быть, это похуже, чем трусость?

Поспешил прочь от этого места. А если через несколько шагов меня тоже ждет удар в спину? Куда идти? Остановился. Прислушался… Ни звука… Снова двинулся наугад. Так шел, наверное, с четверть часа. А может быть, целую вечность? Шел, пока не заметил впереди себя большое темное пятно. Что это могло быть? Насторожился: сегодняшняя ночь полна неожиданностей. Человек — не человек. Машина — не машина. Кто или что затаилось впереди? На всякий случай запрашиваю пароль:

— Хинель?

В ответ слышу:

— Херсон!

Дублирую числовым:

— Три?

— Два!

Все правильно. Сумма двух названных чисел составляет пять — числовой пароль на эту ночь.

Подойдя вплотную, признал в темном пятне лошадь. Она спала, свесив голову. Возле нее стоял Наумов.

— Где наши?

— Хотел бы знать об этом и я. — Наумов прислушался к ночным звукам. Долго наблюдал за хвостатыми следами ракет. — Где, спрашиваешь, наши? Где же им быть? Обратно в Шилинке.

— Не понимаю. Почему в Шилинке? Была задача обойти засаду, если головное охранение выйдет на нее, продолжать движение на юг, в сторону Хинельских лесов.

Наумов перебил:

— Все так, лейтенант. И все иначе. Я шел впереди группы. Анисименко — в конце. Когда вспыхнула перестрелка, кто-то в центре, по-моему, Балашов, крикнул: «Назад! За мной!»

И все бросились бежать. Я, вероятно, слишком близко шел за твоим охранением, оторвался от колонны. И вот остался один.

Опять над полем взлетели ракеты. Они говорили о том, что и на Шилинку путь перекрыт.

— Дела-а, — протянул Наумов. — Как будем выбираться?

— Подождем немного. Засечем по компасу ракетчиков и попробуем уйти между ними.

— Охранение давно снял?

Я ответил.

— Потери были?

— Мне непонятно одно убийство.

— Убийство? — удивился Наумов.

Я рассказал о Новикове и Плехотине.

— А не Плехотин ли его полоснул? Он, говорят, в полиции служил? — Наумов задумался. — Да-а, дело темное. И спросить теперь не с кого. Если убийство совершил Плехотин, он перебежал к немцам.

По очереди покурили под капитанской плащ-палаткой, прикинули примерное направление и, стараясь миновать засеченные нами места ракетчиков, осторожно двинулись к Шилинке. Возле Тарлопова услышали мадьярскую речь: напоролись на новую засаду. Почему нас не обстреляли? Почему не схватили? Было непонятно. Более того, нас никто ни о чем не спросил. Приняли за своих? Или дали возможность нам самим заявиться в занятое врагами село. Однажды со мной такое уже случалось.

Мы обошли село.

— Невдалеке должна быть геодезическая вышка, — зашептал я. — Нам бы выйти на нее. А там — строго на север и — Шилинка.

Под утро мы разыскали свою группу в лощине возле Шилинки, да и то благодаря стараниям Анисименко. Он еще ночью во все концы разослал поисковые группы, они-то и собирали рассеявшуюся колонну. Нас встретил и привел к месту сбора Вася Дмитриев. Балашова среди партизан не было. Он передал через посыльного, что возвращается с Плехотиным в Герасимовку, в штаб отряда. Идти с нами в Хинель у него отпала охота.

— Надо очистить группу от чужаков, — сразу же заявил Наумов комиссару. — И подготовить другой маршрут. О Плехотине сообщим специальным донесением из Хинели, поскольку Балашов увел его.

Мы выступили вторично. В селе объявили, что возвращаемся в Герасимовку — в Хинель-де не пробиться. О том, что произошло на ночном поле, никто толком так и не узнал.

Первые несколько километров мы действительно шли на Герасимовку, потом резко свернули на юг. Шли безостановочно — оврагами и балками. Без пищи и курева. А до «зимних квартир» — хинельского лесокомбината — оставалось еще не менее десяти-пятнадцати километров. Мы явно не рассчитали сил. Выход был один — дать людям отдых и хорошенько накормить их. А чем? Нам выдали на дорогу более чем скромный паек: предполагалось, что идем в «сытые» места.

В балке, где остановились, было темно и сыро. Наумов подозвал меня:

— Надо добыть продовольствие и доставить в Хинельский лес. — Капитан осунулся, выглядел донельзя усталым, как, впрочем, и все мы. — Действуй, лейтенант. Возьми своих разведчиков и действуй! Выступите после обеда. А мы потихоньку двинемся в Хинель. На опушке леса будет оставлен «маяком» Коля Коршок. Он хлопец толковый, все стежки-дорожки в лесу знает…

Калганов, Дмитриев и я, три мушкетера, как в шутку прозвали нас партизаны, облачились в немецкие мундиры, нацепили для солидности медали. Выбрались из балки на дорогу и направились в село, что виднелось неподалеку.

План был прост, но не без риска. Если в селе вражеского гарнизона нет, у местных полицаев реквизируем скот, а заодно добудем и хлеба. На партизанском лексиконе такая операция называется «бомбежкой».

— А если в селе немцы? — размышляет вслух Калганов. — Ведь ни документов немецких у нас нет, ни автоматов, чтобы отбиться. — Он презрительно забрасывает за спину мадьярскую винтовку. — Этими пукалками много не навоюешь! Да и языком не ахти как владеем. Только вот Вася и знает как надо…

— Если в селе немцы, то хватай ноги в руки и… дай бог тягу!

— Немцев здесь не должно быть, — тихо отзывается на мою реплику Вася. — Мадьяр — тоже. Они ближе к брянскому краю держатся. «Осадная» армия осталась далеко позади…

Мы устало плетемся по дороге. Каждый шаг дается с усилием. Калганов отстал, продолжая рассуждать про себя.

— Ты что, Коля, заклинания шепчешь? — спрашивает его Дмитриев.

— Молитвы читает, чтобы «мимо пронесло!» — пытаюсь шутить я.

— Нет, лейтенант. Я вот думаю… — Калганов догоняет нас — Я думаю: война…

— Война — это риск, — вмешивается Дмитриев. — Особенно для нас, разведчиков. Но риск не бестолковый, а… разумный, что ли. Не голый, одним словом. Война — это риск, осторожность и хладнокровие…

Солнце клонилось к закату, когда мы подошли к околице. Возле крайней избы, впритык к ней, виднелся бункер. На горбатой насыпи у пулемета лежало трое. Судя по всему — полицаи.

— Хлопцы говорили, будто здешние полицаи не шибко заядлые, — заметил Калганов. — Но лучше глазу без бельма, а селу — без полицая.

Один из караульных, в серых залатанных штанах, с черными армейскими обмотками на ногах, нырнул в бункер. Оттуда, позевывая, показались еще несколько человек.

— Силы складываются не в нашу пользу, — шепчет Дмитриев. — Хорошо, если только эти. Без немцев и мадьяр…

Калганов беспечно махнул рукой. В минуты опасности он преображался, куда девались все его сомнения.

— Не робей, воробей, сейчас все как по нотам разыграем!

Подошли к бункеру. Калганов озорно выкрикнул:

— Гутен моргай!

В ответ нестройные голоса полицаев:

— Здорово!

— Здрассьте!

И только один, самый усердный, оказавшийся старостой, попытался ответить уставным «Здравия желаем!»

— Ну и сбро-о-од! — поморщился Дмитриев.

— Для нас к лучшему, — по-мордовски отвечаю ему. — Познакомься со старостой, отправляйся с ним в село, отбери скот и весь запас печеного хлеба у него, потом — у всех полицаев. Староста после «бомбежки» не пощадит своих подчиненных — сам все выскребет… — Вася утвердительно наклоняет голову в знак того, что понял. — Мы с Калгановым остаемся здесь, как твое боевое обеспечение… В случае опасности даем два выстрела. По этому сигналу самостоятельно выбирайся из села. Встречаемся, как условились, в Хинельском лесу. Действуй!..

— Чего они гыргочут? — спросил полицай в обмотках.

Он здесь старший и держится довольно независимо. У него здоровенный носище, свернутый набок. Будто однажды унюхал что-то такое, от чего раз и навсегда отвернулся в сторону. Я его про себя окрестил Носатым.

— Чего гыргочут? — переспросил Калганов. — Ругаются. Форма ваша не нравится. И стоите перед начальством, будто уголовники, а не полицаи — краса и гордость германской армии, надежда и оплот фюрера.

— Так и говорят? — недоверчиво справился Носатый и гордо выпятил чахлую грудь.

— А как же? Вот этот, — он показал на меня, — злой, как черт. Любит, чтобы его уважали. — Не дав опомниться полицаям, которые с видимым интересом слушали беседу, Калганов уточнил: — Гарнизон весь налицо?.. Или резервы с похмелья дрыхнут?

— В селе есть полдесятка. По домам сидят. Ночью-то в засаду да в патрули идти. Вот и отдыхают…

— Все местные, значит?

— Все свои. Начальник был присланный, так его партизаны прикончили. Зимой еще. Другого не дают. Вот сами и управляемся. Выкручивайся, как хочешь! — Носатый недовольно засопел.

— Да-а, дела ваши неважные, — посочувствовал Калганов.

— Хуже некуда. А вы… по какой надобности к нам? — осторожно поинтересовался староста. До сих пор он безмолвно стоял, внимательно присматриваясь к нам.

— Мы-то?.. Мы по ин-тен-дант-ской части. Слыхал, голова-елова, что это такое?

— А как же!

— Тогда тащи шнапсу. Для знакомства… Или все вылакали?

— Кажись, трошки осталось, — нехотя признался староста и повернулся к Носатому. — Вынесь-ка, Микита, что там есть из горючего и другого прочего.

Носатый метнулся в бункер, как суслик в нору. Вскоре оттуда показалась взлохмаченная голова.

— Держи.

Калганов принял бутылку с мутной самогонкой, несколько помятых заплесневелых соленых огруцов и ломоть черствого хлеба.

— Не богато, да черт с вами. С паршивой овцы — хоть шерсти клок. — Он в два глотка опорожнил стакан.

Дмитриев недовольно поглядел на закуску.

— Млеко, яйки, шпиг надо!..

— Нету, пан, ни шпиг, ни яйки… А млеко не идет к самогону.

Дмитриев, не слушая старосту, с отвращением отвел в сторону стакан. Носатый протянул его мне.

— Тринке шнапс, пан.

Я принял стакан. Понюхав, выплеснул самогон под ноги полицаю. Тот вскипел:

— Такое добро не пожалел, нос воротит. Тоже мне, барин вонючий. — Последнее слово Носатый произнес шепотом.

Калганов подмигнул шельмоватым глазом:

— Я же говорил, с этим хлыщом шутки плохи. Зараза.

Носатый обиженно сопел:

— Я как человеку, от души оторвал. А он… — После некоторого колебания спросил у Калганова: — Слышь, парень, а ведь ты, кажись, наш — русский… Или из цыган? Обличьем-то черный да кучерявый… Ловок по-нашему балачки разводить. Откуда сам?

Я вмешиваюсь в разговор, перебиваю Носатого:

— Отвлекай их, Николай, а ты, Вася, отправляйся со старостой в село. Действуй быстрее.

— Спрашиваешь, откуда я? — повернулся Калганов к Носатому. — Есть такая страна — Мордовия… Там я рожден. И автогеография моя — богатейшая. По всем европейским частям прошел. Во, голова-елова! Где только ни побывал, чего ни повидал… Приходилось и по крестьянскому делу работать — комбайны водить. И на границе службу нести — Родину охранять.

Полицаи переглянулись.

— До войны еще было. Около Каменец-Подольского. Стою это я на границе, рубежи священные-охраняю. Ночь… Густая, как тесто. Духота — не продохнешь… Откуда взялся — вот он, дождь! Не дождь, а вернее сказать — ливень. Потоп всемирный! Темным-темно. А дождь хлещет, гром гремит. Чисто корпусная артиллерия с открытых позиций лупит. Вдруг — молния. Ка-а-ак шарахнет! И прямо — в штык! Он сразу накалился докрасна. Винтовка жаром пышет, руки печет. И держать трудно, и бросать нельзя: граница мне доверена.

Полицаи хохочут.

— Вот загиба-а-ет!

— Чего ржете? — сердится Калганов. И непонятно: в шутку он это или всерьез. — Темнота вы, как я погляжу. — Он взял из рук Носатого кисет, свернул цигарку, а кисет положил в свой карман. На протестующий жест полицая показал пудовый кулачище. — Ты тоже берешь то, чего не клал, пожинаешь, чего не сеял. Так что слушай да помалкивай. — Сделал глубокую затяжку, выпустил из ноздрей султаны дыма. Вася Дмитриев зашел к старосте, а я, присев возле бункера, писал в своем блокноте.

— Вот ты, с носом который, — обратился Калганов к старшему полицаю, — рыбачил когда-нибудь?

Носатый посмотрел на Николая:

— Приходилось. А что?

— То-то, что приходилось. А как оно приходилось? На заячий хвост, к примеру, рыбачил? Нет?.. Какой же ты тогда рыбак? Вот у меня было… Постой, где же это было? Ну да, конечно же, на Суре. Река на рыбу богатейшая. Особливо сомов много: тыщи!.. И еще, кажись, больше! На всю Мордовию славятся.

Носатый недоверчиво хмыкнул:

— На заячий хвост?

— Не перебивай, голова-елова. Слушай и на ус мотай: пригодится. — Калганов перехватил мой взгляд и протянул кисет. — Кури и делай вид, будто не нравится: не привык к такой собачьей отраве, как полицейский самосад… Просто из любопытства взял.

Я свернул неуклюжую с виду, но зато приличную по размерам цигарку. Щелкнул великолепной, в виде пистолета, трофейной зажигалкой. Кашлянул…

Калганов продолжал:

— Как раз сенокос был. Собрались мы трое дружков под вечер порыбачить. С устатку ухи похлебать. Ну, и… — Калганов подмигнул, — и пузыречек раздавить. Крючок у меня нашелся в фуражке. Якорь-тройник. И шнур запасной: с лаптя оборку снял. А вот лодки нет. Давай, думаем, на бревно сядем, верхом. После сплава много их на берегу остается. Выбрали бревно потолще, спихнули в воду. Я сижу на конце бревна, удилищем кручу. А на крючке заячий хвост привязан. Нарочно из дому захватил. Да еще мазью специальной смазал — «рыболином» называется… Кручу удилищем, а заячий хвост то по воде ударит, то в воздух взовьется. Доплыли до омута. Там сомов — страсть много. И крупные. Бывало, девок за ноги хватали, когда те далеко заплывали…

Вдруг — хвать! Клюнуло. Я очутился в воде. Стащил сомина с бревна вместе с удилищем и этим самым… хвостом. Приятели мои орут: «Спасите!..» Я кричу: «Караул!..» А чертов сомина обороты прибавляет, что твой катер на гонках. — Калганов вытер взмокший лоб. — Да-а… Проскочили мимо бревна, только свист идет. Ухватиться не успел — далековато было. Сом на глубину пошел, меня за собой тянет. А руки разжать да удилище выпустить — не догадаюсь. Вроде контузило меня: ненормальным стал. Со страху, должно. Сомище тянет в воду, а я его выуживаю из воды.

Пусть, думаю, воздуху глотнет, сразу прыти поубавится. Он, шельмец, не поддается: дома у себя. Сам хозяин. И командует, как ему надо. Чую — воды я хлебнул. Не в том горлышке забулькало. Пузыри начал пускать… Тону… И тут вроде просветление на меня нашло: дай, думаю, напугаю его, черта: с ближней дистанции по морде шарахну. А то разыгрался очень… Перебираю потихоньку руками, подтягиваю к себе. Очутились мы — морда к морде. Сом как глянул на меня, глазищем подмигнул с ехидцей и пасть раскрыл: печенки видно! Не нутрё, а… цистерна!:. Трое таких, как я, влезут да еще на двоих местечко останется.

«Пропал! — думаю себе. — Начисто и окончательно!..» Отходную собрался читать — слова все вылетели. Да-а… Рванул за шнур из последних сил и уж не помню, как это я на окаянном сомище верхом оказался. За шнур, как за уздечку держусь. Тяну вверх, нырять не даю. Даже управлять пробую. Дерну влево — сом влево поворачивает. Поведу шнуром вправо — вправо идет. Сопротивляться станет, я ему по морде кулаком! Он только головой мотает да хвостом крутит!..

— Ну а дальше? — нетерпеливо спрашивает Носатый.

— Дальше?.. Дальше… — Калганов хлопнул Носатого так, что тот присел. — Разогнал я того сома да прямо на берег и вылетел. Фунта четыре весил!.. Во, голова-елова!

Между тем у старосты все происходило так, как мы и наметили. Дмитриев напрямик поставил вопрос: как полицаи и староста относятся к новому порядку?

Те угодливо ответили, что «и душой, и телом».

— Так вот, господа, — гнул свою линию Вася. — Надо доказать, что вы ничего не жалеете для укрепления нашего режима, добровольно отдаете весь свой скот нашей армии во имя близкой победы… А скот господам полицейским потом фюрер вернет сторицей..

Лица полицаев все более удлинялись: не очень их устраивали доводы Дмитриева. Но тот не дал им возможности долго размышлять. Вместе с хозяевами пошел по дворам и стал выгонять скот на улицу.

— Сами теперь и гоните через село, — распорядился он. — Агитация — сильная вещь. Она должна быть наглядной.

— Ну как, орлы? — весело скалил зубы Калганов, встречая полицаев вместе с их живностью. — Все у вас в порядке?

— А как же? — вопросом на вопрос отвечал по-мордовски Дмитриев. — Давай теперь этих обработаем.

— Чего это он? — любопытствовал Носатый. Он еще не догадывался о том, что происходило в селе.

— А того, голова-елова, не развешивай уши… Где ты живешь? В той хате? Пошли. Давай, давай, шевели рогами! Не на хвост рыбачить будем. Тут по-другому — копыта требуются! — Калганов взял под руку Носатого, повел за собой. — Сейчас улов будем по ногам определять. Не знаешь как? Научу… Значит, так. — Калганов зашел с Носатым в хлев. Считает вслух. — Две, три, четыре ноги… Всего двенадцать ног. Чтобы узнать, сколько будет голов, надо двенадцать разделить на четыре. Всего с твоего двора в пользу нашей армии берется три головы: одна голова — коровья, другая — телочкина, третья — кабанчика. Четвертая голова — твоя — погонит этих трех. Живо, живо, друг-полицай! Покажи, как любишь немцев. Делом доказывай, не словами!..

Тощая и длинная, как жердь, жена полицая с причитаниями выскочила из хаты, уцепилась за буренку: «Не дам!» — Носатый зло отшвырнул ее:

— Исчезни, холера! Тут не только корову, скоро самого веревкой обратают да и погонят со двора!..

Когда наступили зыбкие сумерки, по дороге на Севск выехала подвода. Следом уныло тащились полицейские, погоняя коров. Носатый зло нахлестывал отставшую буренку.

— Вот жизня собачья, пропади она пропадом! Свою корову сам же и гони черт знает куда, на ночь глядя! Да еще эту дубину тащи, как будто нельзя было на повозку положить. — Он перекинул пулемет на другое плечо. Вытирая пот, Носатый догнал повозку, молча сунул Калганову оружие.

— Ты чего? — удивился Калганов.

— Возись сам с этой дурой. А с меня хватит: всю шею намылила!..

— Умаялся, миляга? — ржал Калганов. — Служба, голова-елова. Сам выбирал.

— Останавливай, Николай, — сказал я.

Полицаи обступили телегу, на которой сидели мы втроем на остывающих свиных тушах. Там же лежали связанные бараны и две телушки.

Калганов передал распоряжение: полицаям вернуться в село. Дальше с ними пойдут староста и старший полицейский — Носатый. Погонят скот. Уже от себя Калганов поблагодарил полицаев за «добровольный» подарок, выразил уверенность, что фюрер не забудет их услуг, мы — тоже.

— Папир! — вспомнил я и полез в планшетку.

Полицаям, возвращающимся в село, мы вручили расписку. В ней перечислялось, от кого какой скот принят и в каком количестве. Расписку я написал еще возле бункера. Буквы были немецкие, а слова русские. Содержание расписки таково:

Всю ночь мы ехали напрямик через пашни, минуя села. Только когда на востоке прорезалась тонкая серая полоска зари, показались массивы Хинельского леса… Наше шествие привлекло бы внимание самого нелюбопытного человека: таким оно было необычным.

Впереди, чуть ли не за ухо, тянул утомленную клячу Вася Дмитриев. Позади плелись мы с Калгановым, хворостинами нахлестывая флегматичных коров. Каждая несла на шее, как ошейник, солдатский ремень или обрывок веревки. В свою очередь, ошейники между собой так же связаны мотузками. Весь коровий поезд веером тянулся за повозкой. Вожжи были изрублены нами на эту хитроумную упряжку.

— Просмеют нас хлопцы, как увидят, — ворчал Калганов. — Зря поторопились убрать старосту и Носатого. Умели погонять буренок, как добрые пастухи.

Нарождался новый день. Встретили мы его на старой партизанской базе.