Смерть инквизитора

САМАЯ ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ

Я хотел бы еще раз тщательно изучить возможности, все еще остающиеся у правосудия.

Дюрренматт, «Правосудие».

Звонок раздался в субботу, 18 марта, в 9.37 вечера, накануне шумного праздника — дня Святого Иосифа-плотника. Ему посвящались костры из рухляди, пылавшие в кварталах бедноты, — обещание немногим уцелевшим плотникам, что их труд еще понадобится. Как никогда об эту пору учреждения почти опустели, но в полицейском управлении горел свет: вечернее и ночное освещение предписывалось негласно, дабы создать у горожан впечатление, что полиция заботится об их безопасности. Дежурный записал время звонка и фамилию звонившего. Звали его Джорджио Роччелла. Говорил он голосом человека образованного, уравновешенного, уверенного в себе. «Как все безумцы», — мелькнуло у дежурного. Синьор Роччелла просил позвать к телефону начальника полиции, что в такой вечер и в такое время было чистым безумием. Дежурный попытался ответить в том же тоне, однако подражание вышло у него карикатурным, безразличным — последнее следовало отнести на счет частого отсутствия начальства: «Не бывает начальника полиции в такое время». И, наслаждаясь унижением комиссара, как раз в эту минуту покидающего управление, добавил: «Соединяю вас с комиссаром».

Комиссар действительно надевал пальто. Трубку поднял бригадир, чей стол стоял под углом к столу комиссара. Он выслушал, поискал на столе карандаш и клочок бумаги; записывая, отвечал, что да, выезжаем немедленно, однако сделать это будет сложно; так, поставив под сомнение саму возможность выезда, он устранил сомнения по поводу его срочности.

— Кто это? — спросил комиссар.

— Какой-то тип, говорит, нужно срочно нам кое-что показать, нашел у себя дома.

— Труп? — пошутил комиссар.

— Нет, он сказал именно так: «кое-что».

— Кое-что… А как этого типа зовут?

Бригадир взял листок бумаги с именем и адресом и прочитал: «Джорджио Роччелла, квартал Котуньо, от перекрестка на Монтероссо направо, четыре километра, от нас пятнадцать». Собравшийся было уходить комиссар подошел к столу бригадира, взял листок бумаги и стал разглядывать его, словно там было написано что-то еще, кроме того, что прочитал бригадир.

— Не может быть, — сказал он.

— Чего не может быть? — спросил бригадир.

— Этот Роччелла — то ли дипломат, то ли посол, то ли консул уж не помню где. Здесь не появляется годами, городской дом заперт, загородный — как раз в квартале Котуньо — вот-вот развалится… Он виден с шоссе — высокий такой, похож на крепость.

— Старое поместье, — сказал бригадир. — Я там сто раз проезжал.

— Это ограда старая, а за ней стоит — или, во всяком случае, стоял — очень милый домик. У Роччеллы большая родня; сейчас от нее и осталось что этот консул, или посол, или кто он там… Я думал, его в живых давно нет, столько его не видели…

— Хотите, подъеду посмотрю, — сказал бригадир.

— Не стоит, это самый настоящий розыгрыш. Может, завтра, если только будет время и желание, загляни. А меня, что бы тут ни случилось, не ищите: на Святого Иосифа я в деревне, у друга.

На следующий день бригадир отправился в Котуньо. Он и два сопровождавших его полицейских решили, что едут чуть ли не на прогулку, поскольку из слов комиссара следовало, что дом пуст, а вчерашний звонок — розыгрыш. Ручеек, сбегающий к подножию холма, высох. Осталось лишь сухое каменистое русло, сложенное из белых, как отполированные кости, камней. Однако холм, возвышавшийся над виллой, радовал зеленью. По окончании осмотра все трое, в прошлом — крестьяне и потому крупные специалисты по дикорастущим овощам, намеревались торжественно приступить к сбору спаржи и цикория.

Снаружи могло показаться, что ограда, окружавшая виллу, самая обыкновенная, но, войдя за ограждения, они обнаружили, что стены прочны, как у складских помещений, все заперто на стальные засовы, а сама вилла — милый, но довольно запущенный домик. Обошли виллу кругом. На всех окнах, кроме одного, ставни заперты. Заглянули внутрь. В ослепительном свете мартовского утра сперва было трудно разглядеть, что делается внутри; затем стало видно четче, а когда прикрыли бликующее стекло ладонями, различили оплывшую фигуру, сидящую у письменного стола к ним спиной.

Бригадир решил разбить оконное стекло, открыть окно и влезть в комнату: должно быть, у сидящего за столом приступ, быть может, его еще можно спасти. Но тот был мертв, и смерть наступила не от инфаркта или инсульта. В голове у него, между челюстью и виском, зияла черная дыра.

Двум полицейским, только что спрыгнувшим с окна, бригадир скомандовал: «Ни к чему не прикасаться!» Чтоб не трогать телефон, стоящий на столе, отправил одного из них в управление — обо всем доложить, а также срочно доставить сюда врача, фотографа и двух-трех специалистов, которых считали судебными экспертами и держали на особом счету. Бригадир был уверен, что кроме особого счета взять с них нечего, поскольку до сих пор их роль в следствии была ничтожной, даже не минимальной.

Отдав распоряжения и непрерывно повторяя оставшемуся с ним полицейскому ничего не трогать, бригадир принялся за осмотр помещения. Того требовал письменный рапорт, который ему предстояло написать: занятие неблагодарное, поскольку его школьного запаса и нечастого чтения явно не хватало, дабы согласовать факты с правилами итальянской грамматики. И все же необходимость передать увиденное, творческое беспокойство, доходящее до невроза, странным образом придавали его уму какую-то особую изобретательность, умение отбирать главное, поэтому то, что позже застревало в тенетах письма, получалось точным и живо схваченным. Так, вероятно, происходит и с писателями итальянского юга, прежде всего с сицилийцами, независимо от того, окончили они лицей, университет и сколько книг прочитали.

Первой мелькнула мысль о самоубийстве. Пистолет лежал на полу, слева от кресла, на котором сидел убитый: старый, трофейный, немецкого производства, образца то ли 15-го, то ли 18-го года, один из тех сувениров, что достались ветеранам, вернувшимся с войны. Но версию самоубийства внезапно перечеркнула одна деталь: правая рука убитого, которая по логике вещей должна была свисать над упавшим пистолетом, покоилась на столе, прижав лист бумаги, где было написано: «Я нашел».

Точка после слова «нашел» блеснула в мозгу бригадира как вспышка, мгновенно и ярко осветив сцену убийства, а за ней неумело выстроенную сцену самоубийства. Убитый начал писать «я нашел» (в точности заявление в полицию): о том, что он нашел у себя дома нечто, чего найти никак не ожидал, и собирался написать, что именно, быть может сомневаясь, что полиция прибудет вовремя, а может, ощущая, как в тишине и одиночестве к горлу подкатывает страх. В дверь постучали. «Полиция», — решил он. Но это был убийца. Вероятно, он представился полицейским. Хозяин впустил его, возвратился к столу, стал рассказывать о том, что он обнаружил. Пистолет, должно быть, лежал на столе: давящий страх заставил его извлечь оружие из какого-нибудь тайника (бригадир сомневался, что профессиональный убийца воспользуется такой допотопной игрушкой). Заметив лежащий на столе пистолет, убийца, по-видимому, заинтересовался им, стал задавать вопросы, проверил исправность, внезапно навел на собеседника и выстрелил. А затем ему пришла в голову великолепная находка с точкой после «Я нашел»: «Я нашел единственную и последнюю истину… что жизнь не имеет смысла». «Я нашел» — это все и ничего. Не выдержал. Но с точки зрения убийцы, эта точка — вовсе не ошибка: для гипотезы о самоубийстве, которая (бригадир был уверен) возникнет непременно, из этой точки будут извлечены все экзистенциальные и философские выводы, тем более если личность убитого дает повод для каких-либо зацепок. На столе — связка ключей, старая массивная чернильница, фотография многочисленной и веселой компании, сделанная в саду, лет по меньшей мере пятьдесят назад, быть может, именно здесь, за окном, когда вокруг дома еще стояли деревья, дающие покой и тень, и где ныне только хворост и бурьян.

Рядом с листком бумаги со словами «Я нашел» — закрытая ручка: убийца — а бригадир все более проникался мыслью, что это убийство, — постарался создать впечатление, что этой точкой убитый подвел решительный итог своему существованию.

Стены комнаты были уставлены полупустыми книжными шкафами. На полках лежали только годовые подшивки юридических журналов, учебники по садоводству, разрозненные книжки журнала «Природа и искусство». Кроме того, один на другой были сложены отдельные тома, видимо старинные, на корешках которых бригадир прочитал: «Словарь». До сих пор он считал, что словарь — такая карманная книжечка, вроде блокнота или краткого указателя, и потому был удивлен, увидев это название на корешках огромных фолиантов, каждый из которых весил по меньшей мере десять килограммов. Боязнь оставить подозрительные отпечатки отбила у него охоту открыть один из томов; из той же боязни он бродил по дому в сопровождении полицейского, не прикасаясь ни к мебели, ни к дверным ручкам, и входил только туда, где двери были отперты.

Внутри дом выглядел просторней, чем могло показаться снаружи. Большая гостиная с громоздким дубовым столом, четырьмя буфетами, внутри которых стояли тарелки, супницы, бокалы и джезвы; здесь же были свалены старые игрушки, карты, белье. Три спальни, две из которых — с матрасами и подушками, сваленными на голые решетки кроватей, и одна — с кроватью, на которой, видимо, накануне кто-то спал. Возможно, спальных комнат было больше, но бригадир к другим дверям не прикасался. Дом был запущен, завален хламом, книгами, фарфором (бросалось в глаза, что кое-что украдено), но не производил впечатление нежилого. В пепельнице — окурки, на дне пяти бокалов — остатки вина. Бокалы унесли на кухню, без сомнения, чтобы ополоснуть. Кухня просторная, печь дровяная, выложенная валенсийской плиткой; висящие на стене медные горшки и сковородки при слабом свете блестели позеленевшей сернистой поверхностью. Низкая дверь вела из кухни на лестницу, терявшуюся в темноте, так что не было видно, где она кончается.

Бригадир поискал, где зажечь свет и осветить лестницу, и, не найдя другого выключателя, кроме того, который зажигал светильник над конфорками, рискнул подняться по лестнице вслепую. Но нерешительно пройдя пять-шесть ступенек, стал зажигать спички. Он исчиркал их немало, покуда не добрался на чердак, в комнату, где среднего роста человек головой касался потолка, но такую же просторную, как гостиная под ним. Чердак был заставлен диванами, креслами, стульями без сидений, ящиками, пустыми рамами от картин, запыленной драпировкой. Кругом стояли позолоченные фигурки святых, всего около десяти. Среди них выделялась одна, с серебряным покрытием, в черном плаще, со странным выражением лица. На барочных подставках под каждой фигуркой было выгравировано имя святого. Бригадир не настолько хорошо разбирался в святых, чтобы угадать в самой высокой и мрачной фигурке святого Игнатия.

У бригадира погасла последняя спичка, и он быстро сошел вниз. «Мертвый чердак, забитый святыми», — сказал он полицейскому, поджидавшему внизу у лестницы. У него было такое чувство, будто весь он покрыт пылью, паутиной и осыпавшейся заплесневелой штукатуркой. Он повернулся, открыл окно. Потянуло утренней свежестью, солнцем, заиндевевшей травой.

Они еще раз обошли дом. Полицейский по-прежнему в двух шагах за бригадиром. На траве между сухих веток четко виднелись следы автомобильных колес. Скорей всего, грузовика. «Сюда приезжали», — подумал вслух бригадир. Затем, указывая полицейскому на засовы, запиравшие двери складов или сараев, которые окружали виллу, как форт из американского вестерна, спросил:

— А что ты об этом скажешь?

— Они новые.

— Молодец, — сказал бригадир.

Не прошло и двух часов, как прибыли все те, кому надлежало прибыть: прокурор Республики, начальник полиции, врач, фотограф, любимый журналист начальника полиции и тьма полицейских, среди которых своей напускной важностью выделялись судебные эксперты. Шесть-семь автомобилей, подъехав к дому, грохотали, хлопали дверьми, сигналили, будто только собирались в дорогу. Их шум привлек внимание горожан и — что следователю показалось слишком запоздалым — карабинеров. А поэтому еще через полчаса, когда ключами, лежавшими на столе, отперли все двери, когда сняли отпечатки пальцев и сфотографировали убитого во всех ракурсах, примчался полковник карабинеров — злой, разъяренный, готовый почтительнейше вцепиться в горло начальнику полиции.

Едва сдерживая гнев, полковник процедил: «Что же вы ничего не сообщили». «Простите, — стал оправдываться начальник полиции, — все произошло так быстро, буквально за несколько минут». «Разумеется, разумеется», — съехидничал полковник.

Вставив карандаш между изгибом курка и защитной скобой, извлекли пистолет, аккуратно положили его на черную ткань, аккуратно завернули. «Дактилоскопируйте, живо», — скомандовал начальник полиции. С убитым эту операцию уже проделали.

— Напрасный труд, — изрек начальник полиции, — но сделать нужно.

— Почему напрасный? — спросил полковник.

— Самоубийство, — с расстановкой ответил тот, ожидая, что полковник немедленно начнет разрабатывать противоположную версию.

— Синьор начальник полиции… — вмешался бригадир.

— Все, что хочешь сказать, напишешь в рапорте… А пока, — он не знал, о чем говорить и что делать, и потому повторился: — Самоубийство, бесспорно самоубийство».

Бригадир еще раз попытался вставить свое «синьор начальник». Он собирался напомнить о вчерашнем звонке, о точке после «Я нашел». Но начальник полиции отрезал: «Нам, — он указал на себя и на прокурора Республики, — нужен рапорт». И, глянув на часы, добавил: «Ко второй половине дня». Затем повернулся к полковнику и прокурору: «Пустячное дело, зачем оно вам, спихнуть бы его, да побыстрей… Давай, пиши рапорт, поживее».

В ту минуту полковник подумал, что дело весьма запутано, во всяком случае спихивать его, да побыстрей, никак не стоит. Он мгновенно сообразил, что люди, втянутые в расследование, представляют непримиримые точки зрения двух разных учреждений: корпус карабинеров и управление полиции. Их разделяла давняя, уходящая в прошлое вражда. Всякий, кто попадал между ними, оказывался в центре жестокой распри.

Бригадир ответил: «Слушаюсь» — и направился к патрульной машине, доставившей его к месту происшествия. Но поскольку начальник полиции вывел его из себя, ему хотелось отыграться. Ведь сам он почти начисто был лишен того чувства, которое именуют ведомственным патриотизмом — когда все на свете видится с позиций своего учреждения, когда его авторитет мнится непогрешимым, а в случае ошибки неприкасаемым, и даже когда оно упорствует в заблуждении, то все равно служит воплощением здравого смысла.

В автомобиле, доставившем полковника, за рулем сидел бригадир карабинеров: он и вел машину. Наш бригадир, хорошо знавший его, однако не особо ему доверявший, выложил все, что думал о происшедшем, и напомнил об этих новеньких засовах на дверях складов. В контору он возвратился в приподнятом настроении и два часа с лишним записывал то, что за пять минут рассказал своему коллеге по званию.

Так по возвращении в город полковник карабинеров выяснил у своего подопечного все, что требовалось, дабы представить дело более запутанным, чем мог предположить начальник полиции.

Несмотря на воскресенье и праздник Святого Иосифа, в полицейское управление и комендатуру корпуса карабинеров посыпались адресные данные, сведения из налоговых реестров, более или менее конфиденциальные сообщения. Те же — или почти те же самые, причем из одних и тех же источников, так что, работай они с полицией рука об руку, это сэкономило бы для обеих сторон время и легко объяснимую усталость. Но мы вообразили нечто столь же невероятное, как сотрудничество между строителем и подрывником. Не секрет, что подобные роли не устроили бы ни одну из сторон.

Личность убитого — Джорджио Роччелла ди Монтероссо, родился в самом Монтероссо 14 января 1923 года, дипломат в отставке. Служил итальянским консулом в различных городах Европы, в конце концов обосновался в Эдинбурге, где, после развода с женой, проживал со своим двадцатилетним сыном. Он не приезжал в Италию около пятнадцати лет, а этот единственный его приезд закончился трагической гибелью 18 марта 1989 года. Он был единственным сыном семейства, сохранившим (но не почитавшим) кое-какие остатки огромного и разнообразнейшего наследства: полуразрушенный особняк в городе, вилла с клочком земли… В город он приехал того же самого 18 марта. Позавтракал в ресторане «Три свечи», заказав спагетти с устричным соусом и салат из полипов. Затем вызвал такси и попросил отвезти его на виллу. По словам таксиста, с собой у него были ключи, и он, рассчитав такси, отпер ими двери, а затем вернулся к машине и договорился о заказе на завтра в одиннадцать. «У меня бессонница, — объяснил он. — Буду работать всю ночь». Но на следующий день, в одиннадцать, увидев такое скопление полиции и карабинеров, таксист повернул назад, не заезжая на виллу. Наверное, решил он, его клиент — объявленный в розыске опасный преступник. А зачем нарываться?

Негодуя из-за выдвинутой в рапорте бригадира версии об убийстве, следователь попытался усилить версию самоубийства сообщением о разводе (как он выразился, с его женой). Вопрос о том, почему же он сперва вызвал полицию, следователь учел и особо на сей счет не тревожился: если бы Роччелла мог ответить, он сказал бы, что ради пущей оригинальности и чтобы наделать побольше шуму решил совершить самоубийство на глазах у полиции. Иными словами, спятил. Однако бригадир больше доверял устной информации и поэтому напомнил следователю, что развод состоялся двенадцатью годами раньше. Такие обстоятельства — дело болезненное и непростое: до крайнего отчаяния они могут довести и двенадцать лет спустя.

И все же, знакомясь с соображениями бригадира, начальник полиции пришел в крайнее негодование: «Такого рода выводы непозволительны. Немедленно разыщите комиссара, где бы он ни был».

Поскольку суббота уже началась, вплоть до понедельника комиссар был недосягаем. Утром, около восьми, в пальто, перчатках, шляпе и шарфе, прикрывающем нижнюю половину лица, он появился в управлении, где его уже ждал бригадир. Комиссар трясся от холода: «У вас такая же холодина, как и снаружи. Птицы б и те окоченели». О случившемся, по его словам, он узнал из сообщений радио и газет. Он молча прочитал краткий рапорт бригадира и вышел переговорить с начальником полиции.

Казалось, бригадира он недолюбливал. «Мы здесь не романы сочиняем», — заметил он вернувшись. Но события закручивались круто, как в романе. Спустя два часа пришедший в управление Кармело Францо, старый друг убитого, подлил масла в огонь. Он рассказал, что в субботу, 18 марта, домой неожиданно возвратился Джорджио Роччелла. Вот объяснения его внезапного приезда: он вспомнил, что в сундуке, до сих пор стоящем на чердаке, остались пачки старых писем: одна — Гарибальди своему прадеду, другая — Пиранделло своему деду (они учились в одном и том же колледже), и ему взбрело в голову найти их, еще раз прочитать. Он попросил профессора съездить с ним днем на виллу, но именно в тот день тому должны были сделать очередное переливание крови — наказание за долгую, разлагающую неподвижность. А ему так хотелось после стольких лет вернуться на виллу и помочь в поисках.

Они простились, договорившись на завтра, то есть на воскресенье. Но в воскресенье по радио профессор услышал сообщение о гибели своего друга. У профессора было еще одно весьма важное дополнение. Роччелла позвонил с виллы и первым делом сказал: «Я понятия не имел, что здесь поставили телефон». И добавил, что, пытаясь отыскать на чердаке письма, нашел — именно так, нашел — знаменитую картину. «Какую?» — спросил профессор. «Да ту, что исчезла несколько лет тому назад, разве ты не помнишь?» — ответил Роччелла. Профессор не был уверен, что вспомнил, о чем речь, и посоветовал позвонить в полицию.

«Ну и дела, сплошная путаница, — недоверчиво и тревожно изрек комиссар. — Картина, телефон… Когда мы с ним говорили по телефону, он едва это обнаружил…» И подозрительно спросил у профессора:

— И вы ему поверили?

— Я верил ему всю жизнь. С чего бы вдруг перестать верить именно с позавчерашнего дня?

Тем временем бригадир взял телефонный справочник, полистал его, нашел и прочитал: «Роччелла Джорджио ди Монтероссо, Котуньо, 342260… В указателе есть».

— Благодарю вас, — произнес комиссар с кислой миной. — Но это не совсем то, что меня интересует. Удивляет другое, ведь он ничего не знал об этом.

— А давайте… — начал было бригадир.

— Давай! И живо… Отправляйся на телефонную станцию, собери все квитанции — на вызов, на установку аппарата, на уплату по счету… Сними все фотокопии. — И профессору: — Вернемся к этой знаменитой картине: она исчезает, затем ваш друг ее находит, и затем, по-видимости, она снова исчезает. Если я не ошибаюсь, вы догадываетесь, о какой картине идет речь.

Профессор ответил вопросом на вопрос:

— А вы?

— Я — нет, — сказал комиссар. — Я не разбираюсь в живописи. Есть у меня коллега в Риме, он занимается живописью, всеми этими исчезновениями: у нас, в Италии, такое происходит чуть ли не каждый день. Надо будет с ним связаться. Но, может быть, у вас на этот счет есть какие-нибудь предположения?

— Я не эксперт по краже картин.

— Но хоть какие-нибудь догадки у вас имеются?

— Те же, что и у вас.

— О Господи! Вот так всегда… И профессура туда же!

— И комиссариат, — парировал профессор.

Комиссар сдержался. Будь на месте профессора кто другой, засадил бы в следственный изолятор. Но синьор Францо — человек уважаемый, его весь город знает, его любят многие поколения признательных учеников…

— Не могли бы вы повторить как можно точнее, что ваш друг говорил вам лично и по телефону?

Профессор волновался. Отвечая, он словно читал по слогам.

— Вы ничего не пропустили?

— У меня отличная память, я никогда ничего не забываю.

— Ладно, ладно. Но имейте в виду: в самое ближайшее время вам придется все это повторить судье — слово в слово.

Выражая презрительное снисхождение, профессор улыбнулся. Под занавес появился начальник полиции, бывший ученик профессора.

— Профессор, вы? Здесь?

— И с весьма ценными сведениями, — заметил комиссар.

С появлением бригадира воцарилось всеобщее замешательство.

— Запрос есть, трехлетней давности. Но подпись подделана… Карабинеры уже об этом знают.

— Черт подери! — взорвался следователь, имея в виду карабинеров.

Когда благодаря показаниям профессора отпала версия о самоубийстве, предложенная следователем и отброшенная полковником карабинеров, их начальство предложило встретиться и обменяться информацией, гипотезами и догадками. Встретились они, скажем так, сцепив зубы. Но водить друг друга за нос не решились.

Установили следующее: инспектор Роччелла, которому взбрело в голову отыскать письма Гарибальди и Пиранделло, через много лет возвращается домой; идет к своему другу; завтракает в ресторане; в городском особняке берет ключи от загородной виллы — впрочем, они могли быть у него с собой — и отправляется туда на такси. Там, убедившись, что ключи подходят, отпускает машину и приступает к поискам. Но что происходит потом? Он обнаруживает, что установлен телефон: однако, по словам профессора, это его не слишком удивило. Значит, он догадывался, кто мог бы заказать установку. И наоборот, он очень удивился — и, вероятно, перепугался, — обнаружив на чердаке, куда забрался в поисках писем, картину. Он звонит другу, затем в полицию. А поскольку полиция с приездом не спешит, он записывает: «Я нашел…» Страх усиливается, он извлекает старый маузер. Вероятно, в ту же минуту слышит стук. Наконец полиция! Он идет открывать, но это его убийца.

И вот что еще нужно проверить: действительно ли телефон был поставлен без его ведома? Действительно ли его возвращение связано с намерением отыскать письма Гарибальди и Пиранделло? Действительно ли он увидел эту картину или, быть может, то был какой-нибудь семейный портрет, брошенный среди чердачного хлама, о котором он и думать забыл?

Следовало еще раз самым тщательным образом осмотреть виллу. Но покуда шло обсуждение, произошло нечто такое, что внесло в расследование полную сумятицу и спутало все карты.

Около двух часов дня местный поезд — после обеда как всегда забитый студентами — был остановлен у семафора перед станцией Монтероссо. Ждали, когда зажжется зеленый, но прошло целых полчаса, и по-прежнему горел красный.

Параллельно пролегала национальная автострада. Проклиная начальника станции Монтероссо, то ли уснувшего, то ли позабывшего открыть дорогу, студенты и железнодорожники высыпали на шоссе.

Обычно в такое время на шоссе движение очень слабое. Только одна машина остановилась — спросить, что случилось с поездом. Автомобиль марки «вольво». Начальник поезда попросил водителя, чтобы он вышел на Монтероссо и разбудил начальника станции. «Вольво» вскарабкался на холм, его видели у станции, затем исчез. Очевидно, спустился по другой дороге, идущей в сторону от шоссе.

А поскольку на семафоре по-прежнему горел красный, вскоре и сам начальник поезда взял с собой нескольких пассажиров, прошел с ними метров пятьсот пешком и с ужасом обнаружил, что начальник станции и его помощник действительно спят — вечным сном. Они были убиты.

Чтобы сохранить беспристрастность следствия, вызвали и карабинеров, и полицию: им поручили немедленно заняться розысками водителя «вольво». Если учесть, что во всей провинции автомобилей марки «вольво» было не более тридцати, задача эта не представляла особого труда. Узнав из радиопередачи, что его разыскивает полиция, водитель «вольво» также понял, что его в самое ближайшее время найдут. В полицейское управление он явился неохотно, с опаской, однако, как было указано в протоколе, явился добровольно.

Имя? Фамилия? Время и место рождения? Место жительства? Профессия? Привлекался ли раньше к следствию? «Даже штрафам не подвергался», — ответил он. Однако названная профессия — представитель фармацевтической фирмы — доставила комиссару невыразимую радость. Он тут же начал допрос по всей форме.

— У вас «вольво»?

— Вполне вероятно.

— Когда разговаривают с комиссаром, не отвечают «вполне вероятно»… Ваша «вольво» — дорогое удовольствие.

Тот кивнул.

— Среди лекарств, которыми вы торгуете, есть героин, кокаин, опиум, не правда ли?

— Послушайте, — ответил водитель, едва сдерживая возмущение. — Я пришел к вам по своей доброй воле только для того, чтобы рассказать о том, что видел вчера днем.

— Выкладывайте, — недоверчиво сказал комиссар.

— Как попросил меня начальник поезда, я подъехал к станции. Постучался в окно конторы начальника. Мне открыли…

— Кто?

— Вероятно, сам начальник станции.

— Значит, вы его не знаете.

— Действительно. Я передал ему все так, как меня попросили. Я случайно заглянул внутрь помещения: там было двое, они сворачивали ковер. И я уехал.

— Но по другой дороге, — уточнил комиссар. — Ведь никто не видел, как вы спустились с той стороны Монтероссо… Итак, они заворачивали ковер.

— Картину! — воскликнул бригадир.

Комиссар испепелил его взглядом.

— Благодарю, я додумался бы и без твоей помощи.

— Но ради бога, у меня и в мыслях не было… — И простодушно добавил — Ну да, ведь у вас высшее образование.

Решив, что бригадир над ним подтрунивает, комиссар вышел из себя и отыгрался на водителе «вольво»: «Сожалею, но вынужден вас задержать: придется сделать ряд уточнений».

Бригадир Антонио Лагандара родился в деревне, расположенной сразу за городской чертой, так что можно было считать ее городом. Его отец, батрак, сумевший подняться до специалиста по подрезке деревьев — заваленный заказами знаток своего дела, — разбился, сорвавшись с вишни, которую очищал от сухих веток. Как раз в ту пору Антонио заканчивал последний курс торгово-экономического факультета. Диплом он получил, но чем заняться, не представлял, поэтому, не найдя ничего подходящего, подался в полицию, где пять лет спустя получил звание унтер-офицера.

Работа его вдохновляла, он надеялся сделать карьеру. Поступил на юридический факультет; когда удавалось, посещал занятия, учился. Самой большой страстью, мечтой всей его жизни был диплом юриста. Реплика, комиссару показавшаяся издевательской, в действительности была чистосердечной. Когда, проводив в следственный изолятор водителя «вольво», чьи возмущенные крики эхом разносились по всему управлению, бригадир возвратился в кабинет, комиссар все еще дулся.

Высшее образование! Никак в толк не возьму, то ли ты действительно такой олух, то ли притворяешься! Высшее образование! Да в нашей стране у кого его только нет — у швейцаров, официантов, даже у дворников!

— Простите, — искренне и как-то грубовато произнес бригадир.

— Брось. Пойду к начальнику полиции. Через полчаса приведи к нему водителя «вольво».

В кабинете начальника полиции сидел полковник карабинеров. Комиссар подготовил и того, и другого. Когда в сопровождении бригадира вошел водитель «вольво», следователь выпалил:

— Итак, в конторе начальника станции вы видели троих, сворачивающих ковер. Внутри был труп?

— Труп? Разумеется, нет.

— Какой длины был ковер?

— Не знаю… Около полутора метров.

— Вы можете подтвердить, что это был именно ковер? — задал вопрос полковник.

— Я ничего не утверждаю. Мне так показалось.

— Опишите его.

— Они сворачивали его, если не ошибаюсь, изнанкой наружу: ткань необработанная, грубая.

— Но у ковра изнанка совсем иная. Возможно ли, что сворачивали они не ковер, а какую-нибудь снятую с рамы картину?

— Вполне.

— Перейдем к следующему вопросу… Вы сказали, что людей было трое.

— Да, трое.

— Следователь показал ему два снимка:

— Вот они, узнаете?

Они пытались затащить его в ловушку. Водитель клял их про себя, на чем свет стоит.

— Как же я могу узнать — этих двоих я ни разу в жизни не видел.

— Вы знаете, кто это? Начальник станции и его помощник. Те, кого убили.

— Но я их не видел!

— И все же, вы сами сказали, что видели начальника станции и говорили с ним.

— Да и принял его за начальника станции!

— Сожалею, — сказал полковник. — Но вынужден пока подержать вас здесь.

Бедкяга водитель снова стал возмущаться.

Начальник полиции и полковник собрались у прокурора, чтобы уточнить направление поисков. Прокурор погрузился в размышления и наконец сказал: «Знаете, о чем я думаю? Владелец «вольво» совершенно случайно заглянул в контору начальника станции, увидел картину, мгновенно оценил ее по достоинству и, отправив на тот свет тех двоих, увез ее с собой».

Следователь и полковник обменялись ироничным и смущенным взглядом. «Этот тип — водитель «вольво» — подозрительная личность. Я редко ошибаюсь, интуиция меня не подводит. Попридержите его за решеткой». Он отпустил их — его ждал разговор со старым профессором Францо.

— Господи боже! — сказал следователь, выйдя из кабинета.

— Чудовищно! — подтвердил полковник.

Прокурор поднялся, чтобы поприветствовать своего старого преподавателя:

— Рад видеть вас, сколько лет, сколько зим…

— Столько, что и подумать страшно! — согласился профессор.

— Ну что вы, бросьте. Внешне вы совсем не изменились.

— А вы изменились, — сказал профессор с присущей ему откровенностью.

— Все эта проклятая служба. Кстати, почему вы мне выкаете?

— Как и тогда.

— Но может быть…

— Нет.

— Но вы меня помните?

— Разумеется, помню.

— Позвольте один вопрос… А потом перейдем к другим, совсем другого рода… Вы всегда ставили мне «тройки» за сочинения по итальянскому — за то, что я все передирал. Но один раз поставили мне «пять». Почему?

— Потому что в тот раз вы списали с умом.

Прокурор рассмеялся.

— С языком у меня всегда было плохо. Потом в этом уже не было большой беды. Видите, теперь — прокурор Республики.

— Дело не в языке, дело в умении мыслить. Знали бы язык хуже, занимали бы сейчас и должность повыше этой.

Это было страшным оскорблением. Прокурор побледнел и приступил к допросу по всей форме.

В тот же день из Эдинбурга приехал сын убитого, а из Штутгарта — жена. По наблюдению всех, кто вел следствие, встреча матери и сына была не из приятных. Жена, ясное дело, примчалась, дабы оторвать от наследства, что возможно. Сын — чтобы воспрепятствовать этому, но прежде всего выяснить, как и почему был убит отец и кто убийца.

Встреча состоялась в кабинете начальника полиции. Они не поздоровались; вместо этого сын сухо произнес:

— Можешь возвращаться в Штутгарт, для тебя здесь ничего нет.

— И это ты мне говоришь!

— Это не я говорю, а письма, которые отец записал на пленку несколько лет назад.

— Не уверена, что они имеют вес или что их нельзя опротестовать. Давай договоримся: все продаем и расходимся.

— Я ничего не собираюсь продавать. Возможно, останусь здесь сам. Я жил здесь много лет — еще во времена дедушек и бабушек. Я прекрасно все помню… Да, пожалуй, я останусь. Мы с папой часто мечтали вернуться и пожить здесь.

— С папой! — ехидно парировала женщина.

— Ты хочешь сказать, он не был мне отцом? Знаешь, матерей не выбирают: я бы, разумеется, тебя не выбрал… С другой стороны, и ты бы не выбрала меня в сыновья. Но отцов — выбирают, и я выбрал Джорджио: я любил его, и для меня его смерть — удар. Он был моим отцом. А ты слишком большое значение придаешь своим любовным интрижкам.

Холеная, унизанная кольцами рука матери опустилась на перчатку сына. Юноша повернулся к матери спиной, принялся разглядывать книжные полки, как будто они его заинтересовали. Он плакал.

Начальник полиции сказал:

— Это ваши дела, синьора. Я бы хотел выяснить, имеются ли у вас какие-нибудь подозрения касательно убийства вашего мужа.

Синьора пожала плечами:

— Он сицилиец, а сицилийцы, Бог его знает отчего, и через много лет убивают друг друга.

— Блестящее наблюдение, — иронично заметил сын, усаживаясь к столу начальника полиции.

— А вы что, думаете, что знаете?

— О причинах, по которым был убит отец, ровно ничего; более того, рано или поздно надеюсь узнать об этом от вас… Что касается остального…

Он рассказал об отцовском решении возвратиться и отыскать письма Гарибальди и Пиранделло, его жалобах, что сын не едет с ним, о телефонном звонке, когда отец сообщил, что превосходно добрался. И больше ничего.

— Расскажите, пожалуйста, о вашей недвижимости. Действительно ли ею никто не пользовался?

— И да, и нет. Время от времени отец писал какому-то человеку, скорей всего священнику, чтобы узнать, что с домом.

— Священник должен был присмотреть за домом?

— Не думаю, что столь однозначно.

— Ваш отец посылал ему деньги?

— Вроде бы нет.

— Священник отвечал на письма вашего отца?

— Да, он всегда отвечал, что, несмотря на запущенность, все в полной сохранности.

— Были ли у священника ключи от городского особняка и от виллы?

— Не знаю.

— Не помните, как его зовут?

— Кажется, Крикко… падре Крикко. Впрочем, не уверен.

Падре Крикко, красивый, высокий и степенный мужчина в сутане до пят, заявил, что ключей у него никогда не было. За домом и виллой он присматривал снаружи; все его сообщения сводились к тому, что все в порядке, никаких значительных трещин и неустранимых повреждений нет.

Допрос проводил комиссар — осторожно, почтительно, — а протокол составлял бригадир. Комиссар начал так:

— Вы — один из немногих священников, кто все еще одевается, как подобает священнику. Не знаю почему, но мне это нравится.

— Я старомодный священник, вы старомодный католик. Тем лучше для нас, осмелюсь заметить.

— Вы, падре, человек умный, друг убитого… Что вы скажете обо всем этом?

— Признаюсь, что, несмотря на всю ту кашу, которую вы заварили вокруг этого дела, меня не покидает мысль о самоубийстве. Джорджио — человек смятенной души.

— Ну да, эта его жена, этот сын, который вовсе и не его…

— Похоже, судебные эксперты…

— Да, они обнаружили на пистолете еще и другие отпечатки, кроме отпечатков убитого; но как раз там, где берут пистолет, чтобы нажать на спуск, все чисто, будто его держала рука в перчатке. Но при всем своем уважении к судебной экспертизе я такому заключению не очень доверяю.

Бригадир, не избавившийся до сих пор от дурной привычки перебивать, вмешался:

— Да и я всему этому не очень доверяю. Вообще не доверяю! Попробуйте представить, что человек, беря в руки пистолет, перед тем, как пустить себе пулю в лоб, натягивает перчатку, стреляется, а затем у него еще остается времени снять перчатку и спрятать ее! Прямо цирковой номер!

— А ты все шутки шутишь. Ну-ну, продолжай в том же духе, — оборвал его комиссар.

Полицейские и судебные власти решили еще раз осмотреть виллу в присутствии жены, сына и профессора Францо. Приехали бригадир, комиссар, толпа полицейских. Падре Крикко прийти отказался, сославшись на чрезмерную впечатлительность, а также на бесполезность своего присутствия.

За профессором отправился бригадир. Они немного прошлись вдвоем — к большому удовольствию бригадира, которому общение с человеком, известным своим умом и культурой, кружило голову. Но профессор рассуждал о своих бедах, поразив бригадира фразой (несовместимой с энергией его, бригадира, тридцати лет), что бывают в жизни моменты, когда не надежда умирает последней, но сама смерть представляется последней надеждой.

Профессор хорошо знал дом, он проводил здесь долгие часы со своим другом. Едва они вышли за ворота, профессор, показав на склады, пояснил, что когда-то там были конюшни. А бригадир, увидев, что двери сорваны с петель, засовы исчезли, изумился. Он решил, может, это карабинеры. Связались с комиссаром, затем, уже с виллы, позвонили карабинерам. Нет, не они, им ничего не известно.

В сильном волнении бригадир принялся одно за другим осматривать складские помещения. В ноздри ударило жженым сахаром, настойкой эвкалипта, спиртом — в общем, чем-то неопределенным.

— Вы чувствуете, чем пахнет? — спросил он комиссара.

— Ничего не чувствую, я простужен насквозь.

— Нужно вызвать экспертов, какого-нибудь химика. И привезти ищеек из охраны банка.

— Лучше тебя ищейки не сыскать, — ответил комиссар. — Хотя, наверно, экспертов и собак привезти нужно.

Их ожидали у дверей виллы. Ключи были у комиссара; он передал их бригадиру и сказал: «Открой, проводи нас — я здесь впервые».

Все вошли внутрь дома. Полицейские сгорали от нетерпения, как будто вот-вот настигнут вора; юноша оглядывался вокруг, глаза его светились. Женщина была невозмутима и, похоже, скучала.

На цокольном этаже полиция все осмотрела раньше. Поднялись на первый этаж, заглянули на кухню. Дверца, ведущая на чердак, была открыта во тьму. Там остановились. Комиссар пересек кухню, легко и уверенно поднялся по деревянной лестнице и наверху зажег свет. Другие последовали за ним.

Осторожно двигаясь среди сваленного хлама, бригадир все внимательнее приглядывался к окружающей обстановке.

— Что ты ищешь? — спросил его комиссар.

— Выключатель.

— A-а. Ты бы ни за что его не нашел. Впрочем, это не так сложно: он за фигуркой святого Игнатия.

— Но его же не видно, — смутился бригадир.

— Интуиция, — ответил комиссар и в шутку добавил — А вовсе не потому, что у меня высшее образование.

В его взгляде мелькнула искорка страха.

— Я и не говорю, — мрачно ответил бригадир.

На сундуке в одном месте поверхность осталась чистой, не припорошенный толстым слоем пыли, покрывшим все вокруг — бесспорно, долгое время здесь что-то лежало. «Свернутое полотно», — подумал вслух бригадир. Вот почему бедняга Роччелла увидев его до того, как открыл сундук и принялся просматривать лежащие внутри пачки писем — Гарибальди, Пиранделло. Бригадир пробежал глазами одно из писем Пиранделло, задержался на какой-то фразе. В восемнадцать лет Пиранделло размышлял о том, о чем написать ему суждено будет после шестидесяти.

На обратном пути профессор сказал бригадиру:

— Кстати, о письмах Пиранделло — нельзя ли с ними поработать?

— Не думаю, что это будет сложно устроить: мы же вам доверяем. — Но сам при этом хмурился, нервничал, думал о другом. Хотелось излить все, что было на душе, выговориться перед кем-нибудь. Внезапно он остановил машину: его била дрожь. — Мы ведь уже три года работаем с ним бок о бок.

— Понимаю, — сказал профессор. — Выключатель?

— Выключатель… Он говорил, что никогда не был в этом доме, вы же слышали. Когда мне пришлось искать выключатель, я извел целую коробку спичек. Те, кто приходил потом, искали его с фонариками. А он нашел мгновенно, с первой попытки.

— Неслыханная оплошность, — заметил профессор.

— Но как это ему удалось, как он сообразил?

— Возможно, чувство внезапного раздвоения. В ту минуту он превратился в ищейку, напавшую на собственный след. — И загадочно, словно обращаясь к самому себе, добавил: — Пиранделло.

— Я хотел бы поделиться с вами своими догадками — начиная с выключателя. Я пытаюсь их как-то совместить.

— Совместить? — улыбнулся профессор. — А куда вы денете остающиеся за скобками сомнения?

— Поэтому я и обращаюсь к вам за помощью.

— К вашим услугам. Давайте зайдем ко мне, так спокойнее.

Они проговорили несколько часов кряду и, поставив себя на место преступников, пришли к заключению, что кража была случайностью, чем-то совершенно второстепенным, почти прихотью. В этом доме творилось кое-что другое: поэтому, внезапно вернувшись, бедняга Роччелла был убит.

Прощаясь, у дверей профессор спросил:

— У вас есть какие-нибудь предположения?

Бригадир растерянно ответил:

— Не знаю, не знаю.

На следующий день, как обычно, комиссар приехал в управление, довольный своим хорошим настроением. Он снял шляпу, перчатки, пальто, яркий, элегантный шарф, перчатки сунул в карман пальто и повесил в шкаф. Перчатки! И покуда комиссар, как всегда, трясся от холода, приговаривая, что в такую стужу птицы коченеют, бригадира, сидящего у себя за рабочим столом, лихорадило совсем по иной причине. Перчатки, вот в чем дело, перчатки!

— Уже трудишься, — сказал комиссар вместо приветствия.

— Какое там тружусь, так, журнальчики просматриваю.

— Что интересного?

— Как всегда, ничего.

За этими пустыми, ничего не значащими фразами ощущался холодок, какая-то настороженность, страх.

Выключатель. Перчатка. Бригадир не знал, а знай он, все равно не оценил бы знаменитой серии гравюр Макса Клингера «Перчатка», но в его мыслях перчатка комиссара мелькала, как в фантазиях Макса Клингера.

Их столы располагались под углом друг к другу. Каждый сидел за своим: комиссар делал вид, что изучает лежащую перед ним корреспонденцию, бригадир — что читает журналы.

Бригадир неоднократно порывался встать и пойти к следователю — выложить ему все, — но его удерживала мысль, что его соображения покажутся следователю несостоятельными. Бригадир внезапно понял, что комиссара гложет другая, гораздо более злобная мысль.

Вдруг комиссар поднялся, подошел к шкафчику, взял с полки масленку, кусочек шерсти, небольшой шомпол. «Сто лет не чистил эту штуковину», — сказал он, вытащил пистолет из кобуры, которую носил на ремне, положил на стол. Потом открыл его и высыпал на стол патроны.

Бригадир все понял. В лежащей перед ним газете (он делал вид, что читает) слова сталкивались, наползали одно на другое и сливались в название статьи, которое комиссар надеялся прочитать на следующий день в газетах: «Комиссар полиции случайно убивает своего подчиненного».

Бригадир ответил:

— Свой я чищу регулярно. Вы хорошо стреляете?

— Очень хорошо.

Для острастки и очистки совести бригадир заметил:

— Попасть в десятку не значит уметь стрелять. Нужны еще ловкость, реакция…

— Знаю.

А вот и не знаешь, подумал бригадир, этого ты и не знаешь. Во всяком случае, так, как я.

Каждое утро он прятал свой пистолет в правый верхний ящик стола. Левой рукой он осторожно выдвинул его, правой держал перед собой газету. Каждый нерв его напрягся, руки стали легкими, будто их было не две, а множество. Все в нем вибрировало, точно туго натянутая струна. У него начался сильный приступ атавистической крестьянской осторожности, проснулась бдительность, недоверчивость, привычка ожидать — и угадывать худшее.

Комиссар дочистил пистолет, перезарядил его, сделал вид, что целится на лампу. Перевел его на календарь. На дверную ручку. И в тот момент, когда он мгновенно навел его на бригадира и выстрелил, тот бросился на пол, рванул из-под газеты, которую держал в левой руке, пистолет, заблаговременно извлеченный из ящика, и выстрелил прямо в грудь комиссару. Тот рухнул на рассыпанные по столу письма и обильно оросил их кровью.

«Отличный стрелок, — сказал бригадир, разглядывая отверстие от пули на крышке стола. — Но я же его предупредил». Он почти выиграл состязание, но через секунду разрыдался.

— Подведем итоги, — сказал начальник полиции. — Подведем итоги и сделаем выводы. Решайте, как быть, господин прокурор, скоро нагрянут журналисты.

Кабинет начальника полиции. Присутствует также полковник карабинеров, а перед ним, точно перед судом присяжных, бригадир.

— Итак, подведем итоги. По версии бригадира, не лишенной убедительности и косвенных улик, мной, сознаюсь, недооцененных, факты вкратце таковы. Вечером 18 марта в управлении раздается телефонный звонок: звонит синьор Роччелла. Он просит, чтобы к нему приехали: нужно что-то посмотреть. Бригадир отвечает, что в самое ближайшее время кто-то подъедет. Он передает содержание разговора комиссару, говорит, что сам съездит и посмотрит, в чем там дело. Комиссар отвечает, что вряд ли синьор Роччелла мог возвратиться после стольких лет отсутствия и что это, должно быть, розыгрыш. Он просит бригадира заглянуть туда на следующий день и предупреждает, что на день Святого Иосифа его не будет, он исчезает… Так и случилось. Не трудно предположить, что он дал знать сообщникам о внезапном приезде синьора Роччеллы; еще легче — что он отправился туда сам; ему — комиссару полиции — тут же открыли, он сел за тот же стол, где Роччелла начал было писать о найденной картине, в удобный момент взял пистолет, неожиданно оказавшийся на столе, не снимая перчатки зажал его в руке и внезапно выстрелил ему в голову. Затем поставил точку после слов «Я нашел» и вышел, захлопнув за собой дверь, замок которой на защелке… Должен признаться, эта точка после «Я нашел», на которую мне указал бригадир как на нелепость, не произвела тогда на меня никакого впечатления. Я решил, что Роччелла, вероятно, спятил, что он нашел в самоубийстве выход из положения, и лелеял мысль свести счеты с жизнью на глазах у полиции. Но на следующий день мертвеца бы, без сомнения, обнаружили: отсюда и необходимость очистить помещение. Ночью вся банда устроила переезд: вывезли картину, все орудия подпольной деятельности.

— Куда? — спросил прокурор.

— Бригадиру (и мне) представляется — на станцию Монтероссо. Начальник станции со своим помощником — соучастники, но косвенные, на правах подставных лиц. Безусловно, увидев всю эту гору компрометирующих вещей, они перепугались, стали протестовать, может, даже угрожать — вот их и пристукнули. Они уже были мертвы, когда на станцию подъехал «вольво». Поэтому бандиты так поспешно ретировались. Водитель «вольво» говорил не с начальником станции и не с его помощником, а с их убийцами. Это стало ясно, когда мы показали ему снимки убитых: он никогда этих людей не видел. Наконец, выключатель: только бригадир сразу заподозрил неладное.

— Идиот! — произнес прокурор свой надгробный панегирик комиссару. И добавил: — Но уважаемый начальник полиции, уважаемый полковник, этого слишком мало… А что, если бригадир лжет, что сам он и есть исполнитель всего того, в чем обвиняет комиссара?

Начальник полиции и полковник обменялись взглядом, молча говорившим те самые «Господи Боже» и «чудовищно», что несколько дней назад были произнесены вслух.

— Это невозможно, — сказали оба.

Начальник полиции попросил бригадира выйти:

— Подождите в приемной, через пять минут мы вас позовем.

Его пригласили через час.

— Несчастный случай, — сказал прокурор.

— Несчастный случай, — вздохнул начальник полиции.

— Несчастный случай, — подтвердил полковник.

В газетах появился заголовок: «Производя смазку пистолета, бригадир случайно убил главного комиссара судебной полиции».

Покуда в управлении готовили траурный зал для торжественных похорон комиссара, выпущенный из камеры водитель «вольво» выполнял последние бюрократические формальности, чтобы его наконец отпустили.

Когда процедура была закончена, он, издерганный и мучительно радующийся, выходил из управления и вдруг столкнулся на пороге с падре Крикко, пришедшим соборовать покойного. На нем была сутана, треуголка и епитрахиль.

Падре Крикко жестом остановил его и спросил:

— Кажется, я вас знаю: вы из моего прихода.

— Какой там приход! Ничей я не прихожанин.

На стоянке он отыскал «вольво» с квитанцией для уплаты штрафа. Он так радовался, что лишь посмеялся над этим.

Напевая что-то себе под нос, он выехал за город. Но вдруг остановил машину, нахмурился, засуетился. «Священник… священник… Не будь он в сутане, все равно бы его узнал: вот кого я принял за начальника станции!»

Он решил вернуться в управление. Но секунду спустя передумал: «Ну да, опять нарываться на неприятности, теперь уже посерьезней».

Он снова запел и повернул машину к дому.