Снежный поход

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Путь от Алдана начался неудачно.

Ночью среди широкой равнины в моторе шестого трактора послышался стук, и взволнованный Воронов моментально выключил зажигание. Трактор стал.

— Что же было в нем, что стучало? — спрашивали Воронова Козлов и механики, но тракторист, только пожимал плечами.

— Стучало крепко, а что́ — не разобрал, — отвечал он.

Колонна остановилась. Пока механики возились с тракторами, Воронов взял топор и пошел рубить сучья.

— Я свой мотор уже хорошо изучил. Ему на морозе вредно стоять, очень даже тепло любит, — говорил он.

Вслед за Вороновым потянулись в рощу и остальные трактористы.

Четыре часа ушло на ремонт. И это вскоре после стоянки в Алдане, после того, как тщательно проверили и отрегулировали все машины!

Козлов и механики насторожились, снова проинструктировали трактористов, как запускать машины после длительной остановки, и начали еще более внимательно проверять работу моторов.

В дневнике у Козлова появилась новая небольшая запись:

Только тронулись в путь — снова пришлось остановиться. Тут, видно, прошла пурга и так замела дорогу, что тяжелые сани начали проваливаться в снег. Высокие сугробы преградили путь колонне. Пришлось пустить тракторы налегке, чтоб прокладывали путь.

Словно ледоколы, шли машины, разрезая, отталкивая своей широкой грудью громадные сугробы сыпучего снега.

Чем дальше от Алдана, тем гуще становился лес. Начиналась тайга. Могучая, раскинувшаяся на тысячи километров. Летом здесь неумолчно поют птицы, носятся, прыгая с ветки на ветку, белки. Крадутся в поисках добычи лисицы, рыси, волки, медведи, россомахи. Летом тайга полна жизни, полна щебета птиц, шелеста листвы.

Сейчас тайга спит в безветрии. Недвижно, слегка наклонив ветки под тяжестью снега, стоят деревья. Кое-где лежат вырванные с корнем, изломанные бурею стволы.

Снегом замело лесные просеки, звериные тропы, и кажется, нет в тайге жизни в эту лютую пору. Деревья стоят тихие, молчаливые, величественные.

Колонна движется ровной, поднимающейся вверх просекой. Широкая, сверкающая под солнцем, переливающаяся огнями полоса снега совсем сливается с прозрачно-чистой голубизной неба, и кажется, что тракторы скоро, дойдя до невидимой линии горизонта, поплывут по спокойной голубой глади.

Машины идут днем и ночью, не переставая. От мощного гула моторов с деревьев сыплется снег.

Иногда мягко падает и рассыпается огромный, бесформенный, каким-то чудом висевший ком снега, и тогда неожиданно выпрямляется, взлетает вверх и мелко дрожит освобожденная от снега ветка.

В чистом голубом небе удивительно ярко сияет холодное солнце. Ослепительно сверкает снег, и только задымленные очки спасают трактористов от слепоты.

Дудко сидит рядом с Вороновым, смотрит на эту величественную картину гигантского зимнего леса и восхищенно вздыхает: «Красота-а!»

Изредка, на расстоянии многих десятков километров друг от друга, на пути колонны встречаются затерянные в тайге небольшие селения якутов: две-три юрты, разбросанные по краям аласа — поляны в тайге. Кажется немыслимым, что люди могут жить в такой глуши, и непонятно, как жители этих затерянных поселков узнают, что творится в мире, как участвуют в жизни своего края.

— Э-э-э! — весело улыбается проводник. — Саха (якут) привык так жить. Однако плохо жил, скоро отвыкать начнет.

— Как это начнет? — не понимает Козлов.

— Верный человек говорил, — отвечает проводник. — Советская власть так решила: выберем, говорит, самые лучшие и красивые места в тайге и на островах, по берегам рек, построим там большие наслеги, не юрты, а настоящие дома, как у русских, — деревянные, теплые, со стеклами в окнах. И в те дома переселим людей, что в одиночку в глуши живут. Скажут им: «Вот вам школы, вот вам врачи, а вот вам музыка из деревянного ящика, которую можно слушать даже тогда, когда передают ее за сотни верст отсюда». Ох-хо-хо, — задумчиво тянет проводник, и глаза у него мечтательно закрываются. — Совсем интересно начнет саха жить. Верный человек говорил: там, ближе к Якутску, уже сделали так. Он врать не будет, из Алдана приезжал, рассказывал… Коммунист, агитатор…

У проводника черные, густые, все время взлетающие вверх брови, выдающиеся острые скулы, круглый, крепкий подбородок, и узкие яркие глаза с постоянным выражением веселого изумления. От его крепко сбитой фигуры в меховой кухлянке веет таким здоровьем, что собеседник невольно начинает ощущать прилив силы и жизнерадостности.

— Он еще про колхозы говорил. Их тогда можно будет устроить. Тракторы придут, будут землю пахать, пни выкорчевывать. Только я тогда не понял про колхозы и тракторы. А теперь я вижу ваши тракторы. Они все могут. — Проводник с любовью оглядывает колонну «Сталинцев».

Некоторое время он идет молча, но вдруг, хитровато поглядев на Козлова, говорит:

— Теперь в моем наслеге мне все завидовать будут: я первый ездил на тракторе, и я вел колонну. — Проводник еще о чем-то думает, лицо его становится серьезным и решительным. — И я теперь сам всем скажу: хватит так жить, как раньше жили, давайте скорей объединяться в большие наслеги, давайте нам скорей замечательную машину — тракторы! Это очень трудно — научиться трактористом быть? — вдруг, понижая голос, неуверенно спрашивает проводник.

— Человек, если захочет, все может сделать, — отвечает Козлов, — ты тоже можешь стать трактористом.

Проводник мечтательно закрывает глаза, затем как-то особенно пристально начинает всматриваться в машины, словно стараясь понять, сможет ли он стать трактористом.

— Василий Сергеевич, — подходит к Козлову Абрамов, — ты прошлый раз сетовал, что во время остановок все возишься с машинами — мало приходится с жизнью населения знакомиться. Давай, восполняй пробел, пойдем со мной в юрту.

— С удовольствием, но ведь сейчас заправка.

— Ладно, зайдем ненадолго, — приглашает Абрамов.

К конусообразной, обмазанной глиною юрте вплотную примыкает небольшой хатон — хлев для скота. Сейчас хатон пуст. В большие морозы хозяева держат скотину в юрте.

Хозяин юрты, средних лет якут, слегка прихрамывает (повредил ногу на охоте). Он гостеприимно открывает дверь и приглашает гостей внутрь.

В юрте от едкого дыма слезятся глаза и трудно дышать. Сидя на нарах, тянущихся вдоль стен юрты, гости не сразу различают обстановку. Наконец они видят камелек — широкий, занимающий много места глиняный постамент с чашеобразной впадиной посредине. Жерди стоят в камельке торчком, под углом. Верхний конец их упирается в вертикальную стенку камелька, а нижний сгорает в глиняной впадине.

Горящие жерди искрятся, потрескивают, брызжут пламенем, свежие — вначале потеют, выпуская влагу, затем начинают тлеть, потом вспыхивают. И по мере того, как обугливается и превращается в пепел нижний конец, хозяин юрты, постукивая палочкой по жердям, опускает их все ниже и ниже. На протянутом над камельком металлическом пруте висит казанок — в нем варится пища.

В маленькое окошечко юрты вместо стекла вставлен кусок льда. Сквозь лед еле пробивается тусклый свет, вместе с желтокрасным пламенем камелька он освещает лишь часть юрты. Углы остаются в тени. Сейчас, чтобы почтить необычных гостей, жена хозяина зажигает керосиновую лампу с почерневшим надбитым стеклом, и в помещении становится немного светлей.

Гости оглядываются. На груде оленьих и волчьих шкур сидят ребята: мальчик лет шести и девочка постарше; под нарами примостились козы. Торчит какое-то непонятное сооружение — крепкий чурбан, на нем два круглых камня и устремленная вверх, воткнутая в потолок палка. Наконец гости видят большущий, ярко начищенный самовар — уважаемых гостей хотят угостить чаем.

Освещенный багрово-красными бликами, словно не чувствуя жары, возле самого камелька сидит хозяин юрты, молча постукивает палочкой по горящим поленьям и посасывает трубку. Сквозь густую завесу дыма он внимательно и с любопытством рассматривает гостей.

Многое интересует якута. Вопросов хватило бы на долгую зимнюю ночь. Но хотя хозяин знает, что колонна скоро пойдет дальше, что недолго пробудут у него эти редкие, случайные гости, — он не может нарушить установившуюся веками традицию. Не может якут задавать гостям с места в карьер вопросы: такая торопливость не к лицу мужчине.

В юрту один за другим входят жители поселка.

— Кепсе, — говорит каждый из них и, не раздеваясь, садится на нары.

«Кепсе» означает — говори, рассказывай новости. Козлову уже знакома эта фраза, с ней всякий гость обращается к хозяину дома.

— Ин кепсе (нет новостей, не́чего рассказывать), — отвечает хозяин.

Новостей нет, а гости пришли за новостями. Наверное, гости сейчас откланяются и уйдут восвояси. Но ничего подобного не происходит. Вошедшие вынимают кисеты, не торопясь достают обкуренные трубки, подойдя к камельку, руками берут раскаленную, пышущую жаром головешку, прикуривают, бросают головешку обратно в огонь и преспокойно усаживаются.

Козлов достает пачку папирос и тоже закуривает. К нему подбегает девочка и протягивает руку, просит папиросу. «Очевидно, для матери», — думает инженер и раскрывает коробку. Девочка берет три папиросы. Две из них она действительно отдает матери; та достает свою трубку, ломает папиросы, крошит их и, набив трубку, закуривает. Третью папиросу, к великому удивлению Козлова, девочка с явным удовольствием начинает курить сама.

«Интересно», — думает инженер и замечает возле себя сына хозяина юрты — маленького, страшно измазанного, черноголового крепыша. Нисколько не смущаясь, малыш протягивает, свою давно немытую ручку и без всякого спроса тянется к папиросам.

Инстинктивно Козлов отодвигает коробку подальше и изумленно смотрит на хозяина юрты и на его жену. Лица хозяина и хозяйки невозмутимо торжественны. Хозяин попрежнему дымит трубкой и постукивает по горящим поленьям, женщина наливает из самовара чай в чашки. Чтоб не прослыть скупым, больше для курьеза, Козлов дает малышу папиросу. Слегка косолапя, переваливаясь с ноги на ногу, мальчонка идет к огню, прикуривает и, сладко затягиваясь, возвращается к сестре. Там они вновь усаживаются на свое место и, не мигая, с интересом смотрят на взрослых черными, как угольки, глазами.

«Ну и дела», — удивленно думает Козлов.

На всякий случай он открывает коробку и кладет ее на видное место.

Мужчины, причмокивая и обжигаясь, пьют чай.

— Говорят, вы издалека идете? — только теперь задает наводящий вопрос хозяин, обращаясь к Абрамову.

Начальник экспедиции начинает рассказывать, для чего и зачем идет колонна, какие новости в России, как живется колхозникам. Тогда его спрашивают, правда ли, что жителей этого поселка собираются переселять в новые большие наслеги.

«Как видно, агитатор уже и здесь побывал», — с удовлетворением думает Козлов.

Как здесь все трудно, сколько нужно желания, сил и энергии, чтоб донести до этих затерянных в тайге людей большевистское слово. Впрочем, в Алдане говорили: «Мы к этим пространствам привыкли. Якутия это вот что: 40 градусов — не мороз, 100 километров — не расстояние; страна чудес и неизмеримых богатств — вот что такое наша Советская Якутия». Хорошо сказано!

Пока Абрамов с помощью проводника, которому теперь приходится часто выступать в роли переводчика, ведет оживленную беседу с жителями поселка, Козлов наблюдает за тем, что делает женщина. Она ни минуты не сидит без дела. Поставив второй самовар («Откуда здесь столько самоваров?» — удивленно думает Козлов), она снимает с гвоздя чем-то наполненный мешочек, подходит к камням, лежащим на чурбане и, взявшись за палку, соединяющую верхний камень с потолком, начинает рукой вращать ее.

Только сейчас Козлову становится понятно, что это за штука. Ведь это жернова — примитивная мельница для размолки зерна. Два круглых, видимо, самодельно вытесанных камня; в верхнем выдолблены два отверстия: одно, с краю, для палки-рычага, второе, ближе к центру, для засыпки зерна. Ну да, так и есть! Женщина набрала в горсть зерно и начала постепенно ссыпать его в центральное отверстие верхнего камня.

«Сколько же ей нужно будет вращать этот тяжелый камень, чтоб хоть на две лепешки приготовить муки?» — думал Козлов, наблюдая за женщиной.

В юрту неожиданно вошел Складчиков.

— Василий Сергеевич! Нужно бы вас к машинам, совет требуется.

Козлов попрощался с жителями поселка.

Во дворе, совершенно не боясь людей, бродят олени. Стройные, с причудливо изогнутыми ветвистыми рогами, они подходят к людям, смотрят на них умными, ласковыми глазами, щекочут мягкими, бархатными губами ладони трактористов, снимая с них куски хлеба, соль, сахар. Даже Паша, которая обычно все время возится в своем вагончике, сейчас подошла к оленям и кормит их с ладони солью.

Колонна тракторов уже пересекла поляну и углублялась в тайгу, когда Абрамов, словно почувствовав на себе взгляды, обернулся.

Возле юрт молчаливо стояли, провожая экспедицию, жители поселка.

«Что они думают сейчас? — пронеслось в голове Абрамова. — Какой след оставил в мыслях этих людей разговор со мной? Просто ли они сейчас из любопытства смотрят, как мы движемся, или думают о том новом, что принесла им советская власть, Советская Россия: о новых больших поселках, колхозах, тракторах, школах, больницах, о новой, светлой жизни. Может быть, не совсем ясно и отчетливо, — решил Абрамов, — но, наверное, думают. И едва ли не лучшим агитатором за новую жизнь являются наши замечательные «Сталинцы».

В тайге задним тракторам легко идти. Знай себе, направляй машину по готовой колее. Головному трактористу тяжелей приходится. Мало ли что может скрываться под толстым пушистым покровом снега: пень, на который можно посадить трактор, яма, острый валун — все может быть. Иногда сани застревают в наваленной на полянах массе снега. Тракторы пыхтят, тужатся, еле передвигая прицепы, толкают перед собой огромную кучу снега. Если снег не поддается, трактор сдает назад и, сделав разгон, как тараном, пробивает путь. От рывков и встряски тяжелые грузы рвут крепления, лопаются толстые канаты, слетают вниз бочки. Колонна останавливается, снова крепятся грузы, — и снова, расчищая путь всей колонне, грудью расшвыривают снежную массу головные машины. Порою на особо заснеженных местах один трактор не может вытащить глубоко осевшие в снег прицепы. И тогда, как в горах, в сани впрягается сразу по несколько тракторов — своеобразные механические тракторные упряжки. Подчас, сокращая дорогу, колонна сворачивает с широкой просеки в самую, казалось бы, непроходимую глубь тайги, и тогда то и дело приходится уклоняться от низко растущих веток, лавировать, совершать неожиданные повороты, а иногда и топорами расчищать себе путь. Звуки команды, рокот моторов на время будят глухой покой тайги. Колонна уходит дальше, и снова густая, плотная тишина воцаряется над уснувшим лесом, над скрытыми снегом звериными берлогами и норами, над глубокими желобами — следами саней.

В стороне от просеки показался небольшой, занесенный снегом рубленый домик — одна из разбросанных по всей тайге охотничьих сторожек.

Бродят, охотясь за зверем, смелые охотники Якутии. Очень часто на сотни километров отдаляются они от своих селений, мужественно переносят усталость, мороз, лишения. И единственное место, где может по-настоящему отдохнуть охотник, — это вот такая сторожка, затерянная в бесконечной тайге.

Трудна и сурова жизнь человека в тайге, и не всегда гладко проходит охота. Тайга могла бы много рассказать о том, как ползли по снегу израненные зверем охотники, теряя силы и кровь, о том, как брели, заблудившись в тайге, замерзающие люди без пищи, без патронов, без огня. Брели и оставались живы только потому, что встречали одну из таких сторожек.

Есть неписаный закон тайги: отдыхающий в сторожке думает и заботится о путнике, который придет сюда после него. Кто это будет, когда он придет — через день, через месяц, через полгода, будет ли нуждаться этот путник или будет хорошо обеспечен — все это не имеет значения.

В домике всегда возле железной печки должны лежать сухие наколотые дрова. Всегда должен быть коробок спичек и кое-какие запасы продуктов: соль, крупа, мороженая или соленая рыба.

Усталый, промерзший, голодный человек, попавший в сторожку, истопит печь, согреется, подкрепит свои силы. Но как бы он ни был голоден, он не съест всех запасов, а если у него есть свои продукты, оставит часть из них будущему обитателю этого домика. Перед уходом он вновь наготовит дров и сложит у печки, плотно закроет, подопрет колом дверь и уйдет.

Надолго останавливать колонну Абрамову не хотелось, но и мимо сторожки проходить было нельзя.

— Ну-ка, товарищи, все за лопаты! — предложил начальник экспедиции.

Разбросав снег и освободив дверь, участники похода вошли в домик. Дрова лежали у застывшей, обледенелой печки, несколько спичек оставалось в коробке, на дне котелка было немного пшена.

«Видно, несладко нашему предшественнику пришлось», — подумал Складчиков.

По указанию Абрамова, Паша вносила в сторожку щедрый дар экспедиции: консервы, крупу, сельди, спички, папиросы, сало и плитки шоколада.

— Повезет кому-то! — смеялись трактористы. — Как на курорте поживет.

Чем ближе к Лене, тем меньше заносов, тем быстрее идут машины.

Стремясь наверстать потерянное время, трактористы спешат и, чем скорее движутся машины, тем скорее идут впереди на лыжах разведчики: проводник и член экспедиции.

Прекрасное ощущение быстрого, благополучного марша овладевает всеми участниками похода.

Яркое солнце, искрящийся снег, тишина спящей красавицы-тайги, мощный равномерный рокот моторов, строй машин и движущиеся, без конца наплывающие деревья, снежные массивы. Мощный трактор послушен воле водителя. Гордое чувство наполняет трактористов, и им кажется, что нет в мире сейчас более счастливых людей, чем они — участники большого, такого опасного, трудного, но интересного и важного похода.

Движется колонна, стараясь сохранить темп, не отстать от первой машины, которую, задорно улыбаясь, не сводя глаз с проложенной разведчиками лыжни, ведет Соколов.

Неожиданно передняя машина останавливается. Впереди нет ни снежных заносов, ни сваленных бурей деревьев. Мотор Соколова работает отлично, трактор исправен, и все же машина стоит. Стоит, когда все так хорошо втянулись в марш, когда до желанных берегов великой реки Лены осталось не более 100 километров.

— Эге-гей! Впереди-и! Почему стали?! — раздаются нетерпеливые голоса трактористов.

Встревоженный Козлов бежит к головной машине, возле которой вместе с проводником и Складчиковым стоит ходивший в разведку Абрамов.

— Метров пятьсот отсюда, — доносится до Козлова голос Абрамова, — снегом ее занесло, радиатор заморожен. В снег воткнута лопата с запиской: «Окажите помощь, я в двух километрах отсюда, в юрте».

— О чем это? — поинтересовался Козлов.

— Да вот мы с проводником на грузовую машину наскочили. Полуторка, размороженная, а шофер в какую-то юрту ушел.

— А где же эта юрта? Проводник знает?

— Я в этих местах года три не был. Дорогу-то хорошо знаю, а вот юрту эту… раньше тут не было юрты, — вспоминает проводник, — может быть, какой-нибудь охотник и поставил себе юрту, может быть…

Вид у проводника смущенный, хотя никто его ни в чем не обвиняет.

— Как мне знать, где юрта? — продолжает проводник. — Я бы по следу нашел, так пурга все занесла… Как мне знать?..

— Два километра отсюда… — недовольно бурчит Самарин. — Как это считать: влево или вправо, а может, назад? В кругу, оно известно, 360 градусов, и в любую сторону два километра топать? Не мог написать как следует. Это ж его искать — целые сутки потеряешь.

— Так что ж, по-твоему, не искать его? — неуверенно тянет Пономарев.

Ему жалко терять время, но и совестно оставлять человека в беде.

— Зачем не искать? — вяло возражает Самарин.

Ему не терпится ехать дальше, и, пожалуй, попадись ему одному на глаза этот сигнал, он прошел бы, не задумываясь, мимо. Но теперь он, избегая прямого ответа, говорит Пономареву:

— Я разве что говорю? Но только он один, а нас ждут, может, тысячи. Если б знать, где эта юрта, тогда бы другое дело. А так разве ж можно всю колонну неизвестно на сколько времени останавливать? И так запаздываем. Да еще как бы после стоянки на морозе машин не загубить. Народ здесь крепкий, выдюжит как-нибудь, выкарабкается… — обнадеживает Самарин, — в первом же поселке сообщим насчет этого дела. Разыщут…

Доводы Самарина выглядели логично, главное — уж очень хотелось людям скорей подойти к Лене. Поэтому некоторые поддержали его, предлагая ехать. Но большинство возражало:

— Мы нашу задержку можем и наверстать, а человек погибнет — не воскресишь. Он, бедняга, надежду имеет, авось, кто-нибудь встретится, авось, выручат. А мы взяли и ушли. Не годится так.

Абрамов подошел к трактористам и, узнав о причине их спора, решительно поддержал противников Самарина:

— Что вы, товарищи! Здесь двух мнений и быть не может, — конечно, нужно искать. У нас человек — самая главная ценность. Знаете ведь, что снаряжали специальные экспедиции спасать людей — скажем, летчик потерпел аварию, рыбака унесло льдиной. И посылали корабли, самолеты на помощь. А у нас здесь под боком человек гибнет. Так что же нам — мимо пройти?

— Нет! — зашумели участники похода.

— Конечно, нет! — согласился Абрамов. — Мы этого человека в беде не оставим.

Выделили людей, выдали им лыжи и охотничьи ружья. Абрамов указал каждому направление, предупредил, чтоб особенно не увлекались, далеко не заходили.

Самарина Абрамов на поиски не послал, и тот, злой, пристыженный, сидел на своей машине и слышал, как все глуше и отдаленней звучали выстрелы трактористов.

Ревели, не смолкая, моторы машин. Время от времени, через условленные интервалы, моторы выключали, и тогда огромной тяжестью наваливалась на трактористов гигантская тишина. Непривычная, давящая на уши, заставляющая тревожно биться сердца.

Боясь заморозить машины, трактористы снова включали моторы, и вновь начинала греметь мощная песня «Сталинцев».

Шофер либо не слышал выстрелов и прерывистого рева моторов, либо слышал, но не мог отозваться.

Постепенно начали возвращаться посланные на поиски люди.

«Говорил — не найти, — подумал Самарин и тут же мысленно обругал вернувшихся: — Время потратили, а теперь все сначала начинать придется». Что Абрамов не прекратит поисков, Самарин не сомневался, да и сам уже начинал соглашаться с тем, что искать нужно. Трактористу очень понравились слова Абрамова о том, что в нашей стране каждый человек дорог.

«Это хорошо, когда за каждым такая сила стоит, не пропадешь», — с гордостью думал Самарин. Он подошел к начальнику экспедиции.

— Евгений Ильич, насчет этого дела у меня ошибка вышла. Я уж теперь сам понимаю. А только вы меня тоже пошлите искать. Очень даже прошу, а то совесть грызет.

Абрамов спокойно посмотрел на Самарина.

— Ладно, — сказал он.

Во второй заход на поиски пошли почти все участники экспедиции. Только Паша в вагончике, сторож на санях с продуктами, да механики у машин остались на месте. Секторы осмотра стали у́же, люди шли ближе друг к другу.

Став на лыжи, Самарин яростно устремился вперед. После получасового хода он остановился и огляделся. День клонился к закату. Быстро темнело. Лес будто стал еще гуще и плотней, он тесно окружил тракториста.

«Не то еще маленько вперед пройти, не то поворачивать?» — думал Самарин.

Возвращаться ни с чем не хотелось. Идти вперед тоже как будто незачем: два километра уже давно пройдены. «Буду возвращаться косыми петлями», — решил Самарин и пошел наискось по направлению к сектору Караванного. Пройдя метров 300—400, Самарин повернул к своему первоначальному направлению. От скорой ходьбы стало жарко. Темнело, очертания деревьев будто расплывались в сумраке. Самарин дважды наскакивал на заваленный снегом бурелом и падал.

«Так буду петлять — до ночи к себе не доберусь», — подумал Самарин, но продолжал делать боковые заходы.

И вдруг, пригибаясь под низко растущей веткой, перегородившей путь, Самарин услышал какой-то неясный, глухой звук. Сначала он даже не разобрал, что это, и прислушался, на всякий случай вскинув двустволку. Слева, из сумрачной гущи деревьев, уже явственно донесся стон. Самарин вдруг почувствовал, что у него бешено забилось сердце. Он кинулся влево и вскоре разыскал крохотную юрту, заметенную снегом, запрятанную в чащобе леса. Самарин заглянул внутрь и смутно разглядел скорчившуюся человеческую фигуру.

— Эй, дядя, ты живой? — закричал тракторист.

Человек еле шевельнулся и снова глухо застонал.

Самарин три раза подряд с короткими перерывами выстрелил в воздух.

— Нашел! Сюда! Прекращай поиски! — говорили эти выстрелы.

Лежащий открыл глаза, взглянул на Самарина и медленно, с трудом произнес только одно слово: «Товарищ!».

Как огнем, обожгло, полоснуло по самому сердцу Самарина это слово, тихо сказанное незнакомым человеком. Обычное обращение вдруг приобрело особый, глубокий смысл.

— Товарищ! Друг! — крикнул в ответ Самарин и, схватив закоченевшие, неподвижные руки, крепко сжал их разгоряченными широкими ладонями. Теперь он чувствовал, что не может просто сидеть и ждать, пока другие придут на помощь. Хотелось немедленно действовать.

— Погоди, браток, — сказал он шоферу, — я тебя сейчас отнесу до своих.

Шофер не отвечал: видно, опять потерял сознание. Самарин хотел было взвалить его на спину, но потом передумал и схватил на руки, как ребенка. Шофер был худощавый и небольшого роста, но идти по таежной чаще с такой ношей на руках было все же тяжело. Самарин изловчился и рукавицей прикрыл лицо шоферу, чтоб ветки не выхлестали ему, чего доброго, глаза. Лыжные палки пришлось бросить у юрты. Тракторист медленно и осторожно скользил на лыжах, то и дело низко пригибаясь, ныряя под нависающие ветви. Он задыхался, обливался потом, но упрямо продолжал двигаться, неся товарища на онемевших, затекших руках.

Так его и встретили бежавшие навстречу товарищи…

— И вот, скажи ты, что за человек этот Самарин! — говорил Дудко Складчикову. — Его не разберешь: не то он хороший, не то плохой. То вообще не хотел искать шофера, а то, гляди, вон чего делает.

Самарин, сменившись с дежурства, отказался от отдыха и неотлучно сидел в вагончике — ухаживал за шофером. Тот был сильно обморожен, измучен и почти не приходил в себя.

Грузовая машина, привязанная канатами к заднему прицепу, послушно плелась несколько поодаль от машины Белоусова.

…Ночью под тракторами густым студнем ходила, слегка оседая и вновь выпрямляясь, почва.

— Гиблыми местами идем, — пояснял проводник. — Летом здесь не то, что трактору проехать, человеку пройти невозможно. Проглотит, засосет топь.

Трактористов мягко покачивало. Почва тряслась, выгибалась и, казалось, кряхтела.

К звуку работающих тракторов прибавился еще какой-то неясный гул, словно выходящий из недр земли.