Снежный поход

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Снова под ногами твердая почва. Здесь может случиться все, что угодно: можно застрять, поломать машины, наскочить на что-нибудь. Но провалиться под лед здесь нельзя.

Плотник Опанасенко сбрасывает доху, взбирается на самый верх высоко груженных саней и оттуда смотрит на удаляющуюся сизую ледяную гладь Лены.

— Ай, бисова душа, як воно трищало! — никак не может успокоиться плотник.

После перенесенного потрясения трактористы возбуждены и оживленно вспоминают пережитое.

— Пугнула нас Лена на прощание, — смеются люди. — Чтобы помнили лучше да в другой раз осторожней были.

Движутся без остановки мощные машины.

Чем ближе к Якутску, тем чаще встречаются селения. В одном из них, организованном в земледельческий колхоз, колонна делает остановку. Последнюю перед столицей.

К тракторам один за другим подходят жители наслега. Невиданные, громадные машины, впряженные в тяжелые сани, своим видом и мощным ревом моторов вызывают восхищение жителей.

Медленно, держась за плечо внучонка, опираясь на палку, к одной из машин подходит слепой старик. Некоторое время он молча, неподвижно стоит, прислушиваясь к шуму мотора, затем поднимает палку и опасливо водит ею по воздуху, пытаясь нащупать трактор. Конец палки упирается в корпус трактора, и старик начинает чувствовать, как дрожит преисполненное сдерживаемой силы непонятное чудовище, как яростно и сильно бьется его крепкое железное сердце. На миг старику становится страшно, он быстро отводит палку и делает шаг назад.

— Не бойся, дедушка, это хорошая машина — эта трактор! — звонко кричит внучонок. — Нам учитель в школе говорил о них и показывал снимки. Он рассказывал, что эти машины нам будут землю пахать.

— Глупый ты мальчишка, я вижу, — стараясь скрыть смущение, сердито говорит старик. — Что может испугать меня, старика, который уже прожил свою жизнь?

Воткнув палку в снег, протянув руки, старик смело ступает вперед, подходит к трактору и безбоязненно кладет руки на теплые соты радиатора машины.

— Горячая кровь у этого зверя, — радостно и смущенно улыбаясь, говорит старик. — На дворе такой сильный мороз, а у него такое теплое тело.

Высохшие пальцы старика медленно, словно перебирая струны, гладят чешую радиатора.

— Самого лучшего, самого жирного олешка мы зарезали для дорогих гостей, — говорит Абрамову председатель колхоза. — В наших избах уже накрывают столы для гостей.

— У нас мало времени, — извиняющимся тоном говорит начальник экспедиции, — мы очень спешим.

— Разве время идет скорей, если его проводить, стоя на улице? — шуткой отвечает председатель колхоза. — Пускай одни будут около машин, а другие посидят у нас в избах. И всех надо покормить. Разве машины не будут лучше идти, если люди поедят горячего и вкусного мяса?

«Умный мужик», — подумал Абрамов и согласился с председателем.

В этом наслеге юрты перемежались с недавно отстроенными рублеными деревянными домами. В одном из таких домов жил и Гоголев — председатель колхоза. В комнатах было чисто, приятно, белел свежевымытый досчатый пол.

— Как это у вас в колхозе юрты и дома рядом уживаются? — поинтересовался Абрамов.

— Поселкование! Три поселка слились. А поселки-то были далеко друг от друга. Тем, кто сюда приехал, дома построили.

— И всем построим, — добавил председатель колхоза, поглядывая на входящих жителей наслега, те пришли послушать беседу с гостями, услышать новости. — Всем построим, только не сразу. Много работы нужно. Люди сотни лет по-старому жили. Теперь будем жить по-новому. Будут люди жить в хороших домах. Так хочет наше правительство, которое беспокоится о счастье народа.

В комнату, осторожно перешагнув порог, вошел тот старик, что ощупывал трактор, а с ним другой — еще более старый и хилый.

Старики сели на придвинутые им табуретки, по привычке подтянули мягкие, без каблуков самодельные ичиги, перетянутые в подъеме ремешками, и, вынув кисеты, начали не спеша набивать трубки.

«Поселкование! — думал Абрамов. — Какое большое это дело!»

Пройдя тысячи с лишним километров по необъятным пространствам Якутии, Абрамов теперь ясно представлял себе все значение начатого правительством и коммунистической партией Якутии поселкования.

Сотни лет якуты жили разобщенно. Крохотные поселки — по одному, по два, редко по три хозяйства в каждом — отделялись друг от друга десятками, подчас сотнями километров. Да тут еще тайга, реки, болота, горы, весь этот суровый климат, бездорожье…

Так было выгодно царскому правительству и местным тойонам. Так было легче грабить и обманывать население, держать его в рабстве и повиновении. Так тяжелей было сговориться людям, начать общую борьбу за свободу.

Но с этим не могла мириться советская власть. Освобожденные люди хотели настоящей, полноценной жизни: хороших домов, яслей, клубов, школ, электростанций, тракторов и колхозов. А для этого надо было объединить разрозненные хозяйства в крупные селения.

— Сумерки сгущаются быстро, время зажигать свет, — говорит председатель колхоза, поднимается и с видимым удовольствием щелкает выключателем. Под потолком вспыхивает электрическая лампочка.

— Вот тебе на! — удивленно восклицает Абрамов. — Какой же я ненаблюдательный, у вас даже электрический свет проведен, а я не заметил.

Жители поселка молча сидят, курят и нисколько не реагируют ни на удивление Абрамова, ни на свет электрической лампочки. Они привыкли к этому свету, он уже больше года перестал удивлять людей, прочно вошел в их новый быт.

— Лампочка Ильича, — с гордостью говорит хозяин дома, — колхоз свой небольшой электрический двигатель имеет.

Один из стариков тяжело закашлялся и провел рукой по лицу, словно успокаивая утомленные движением веки.

— Скажи мне, — обращается старик к Абрамову, — ты Москву видал?

— Да, я жил в Москве, — отвечает Абрамов.

Старик не то одобрительно, не то сокрушенно качает головой.

— У меня дочка там сейчас учится, — медленно говорит он — Люди говорят, что она умная, хорошо все понимает. Почему бы и нет? Сейчас много якутов учится. А что я знал в молодые годы? Я знал, что такое лиственница, как бить белку в глаз, чтоб не испортить шкурку, как пасти оленей, знал, как мерзнуть и голодать. Я всю свою жизнь мучился, а нищета никому не дает здоровья. Целые наслеги вымирали от чахотки и других болезней. Я ослеп и многие ослепли — никого не жалела трахома. И никто не хотел нам помочь. Шаманы и попы наживались на наших болезнях. Так было, а теперь в соседнем наслеге есть больница, и недавно, когда я заболел, ко мне приехал доктор. Спасибо ему. Теперь уж никто не ослепнет, но разве можно человеку вернуть глаза…

Старик горестно покачал головой.

— Моя дочь в Москве, видит Москву и учится в институте, а я не знаю, что такое наша деревня. Говорят, что горит электрический свет. Я прислушивался у себя дома. В этой лампочке что-то тихо трещит, или мне только кажется. Я прижмусь к ней — тепло, но не жжет. Она круглая и висит на тонкой веревке. У нас в колхозе теперь есть хата-читальня. Там собираются юноши и девушки. Они читают книги и поют песни. Я прихожу туда, Сажусь и слушаю. Если попрошу кого-нибудь, то мне читают книгу. Я много узнал теперь. Раньше мы не умели читать…

Тихо, стараясь не мешать беседе, в комнату входит жена хозяина дома, вносит и ставит на стол сочное, вкусно пахнущее вареное мясо.

Председатель терпеливо ждет, пока старик кончит говорить, а затем радушно приглашает всех к столу.

— Может быть, вкусное мясо развеет у дорогих гостей тяжелое впечатление от наших воспоминаний. А, может быть, кто нибудь порадует гостей, расскажет о нашей сегодняшней хорошей жизни, — приветливо говорит председатель колхоза.

У Ивана Михайловича удлиненный разрез спокойных улыбающихся глаз и черные, как смоль, гладкие волосы с пробором посередине.

Абрамову все больше и больше нравится этот плотный, энергичный человек, радушный хозяин и, судя по всему, культурный, хороший организатор новой жизни. Абрамову очень хочется подробней познакомиться с жизнью этого человека, но сейчас, при всех спрашивать неудобно. Ноздри щекочет поднимающийся от мяса теплый пар. Все сосредоточенно и мерно жуют, быстрыми и ловкими движениями отсекая ножами у самого рта куски мяса.

— Ешьте, дорогие гости, — кивая головой в сторону тарелок, говорит хозяин и вдруг лукаво щурит в улыбке глаза.

— Ты помнишь, Николай Петрович, нашу старую поговорку «Человек осенью смеется, а весной облизывается», а? Теперь у нас всегда еды вдоволь и мы всегда можем кушать, а не облизываться, вспоминая о том, что ели осенью.

Один из стариков, к которому обратился председатель, кивком головы подтверждает, что помнит.

Председатель несколько задумчиво говорит:

— Раньше, я знаю, нашу Якутию называли краем «дремлющих богатств». Уже давно всему миру были известны неисчислимые богатства нашего родного края. Где больше лесов, чем в Якутии? Нигде! Где столько ценной пушнины? Мир обойди — не найдешь. А какие запасы золота, угля, железа и олова у нас!

«Смолы, пьезо-кварца.. » — хотел было добавить Абрамов, но сдержался.

Гоголев говорил, словно песню пел, прославляя свою родную Якутию.

— Да… мы, большевики, теперь разбудили эти богатства, — с гордостью сказал он, выпрямился и расправил плечи.

— Да, край дремлющих богатств скоро будет цветущим краем. В этом порукой мы с вами, друзья, — обратился Гоголев к своим односельчанам, — в этом порукой советская власть, Советский Союз, Россия.

— Россия… — несколько мечтательно повторил Гоголев и посмотрел на Абрамова. — Давно я в ней не был — соскучился.

— Вы жили в России? — быстро спросил Абрамов, радуясь возможности узнать побольше о председателе колхоза.

— Да, учился, — коротко ответил Гоголев. — На высших партийных курсах. Но это было давно, и, признаюсь, уже соскучился по ней.

— Я в России не был, — проговорил один из молчавших до сих пор колхозников. — Но лучших ее людей знаю.

Якут сказал эти несколько слов и снова умолк.

— Кого ж это вы видели? — поинтересовался Козлов.

— О, Якимову повезло, как немногим, — ответил Гоголев за колхозника. — Он знал таких людей, как Емельян Ярославский, Григорий Иванович Петровский, Серго Орджоникидзе. Их сюда царь упрятал в ссылку незадолго до Великого Октября, а они нам, якутам, помогли свергнуть местную царскую власть. Многих лучших людей России видела на своем веку Якутия, — задумавшись, продолжал Гоголев. — Декабристы Бестужев-Марлинский, Муравьев-Апостол, Чижов; великий философ и писатель Чернышевский, писатель Короленко, многие руководители нашей большевистской партии побывали в ссылке в Якутии, подарили часть своего разума и чистого горячего сердца якутскому народу. Единственное хорошее, что царь, сам того не желая, сделал якутам.

Абрамов слушает Гоголева, рассказы колхозников, сам отвечает на их вопросы. На душе у него горечь рассказов о прошлом, на лице задумчивое, несколько грустное выражение.

Да, тяжела история якутского народа! Сколько погибло безвозвратно сил в этом суровом и прекрасном краю! Сколько было страданий! Но зато как хорошо после всего прошедшего настоящее, как прекрасно будущее этих строящих новую жизнь людей.

…Чем ближе колонна подходила к Якутску, тем реже встречались леса. Редкий кустарник, однообразная открытая местность, равнина, небольшие холмы, слепящий снег.

Километров за тридцать от города участники похода увидели впереди на белоснежной равнине какие-то темные движущиеся точки.

Темные точки приближались, росли. Вот уже начали вырисовываться очертания саней, оленьих и собачьих упряжек. Все это стремглав летело, мчалось, спешило. Вот уже послышались радостные крики людей, звон бубенцов, лай собак. Еще несколько минут — и на трактористов, механиков, Козлова, Абрамова, словно шквал, налетели люди, смяли в горячих объятиях, сжали руки крепким якутским обхватом, осыпали поцелуями.

А за первой волной мчалась вторая, и снова вихрь радости налетел на участников похода, мял и трепал их.

Радостные, счастливые, окруженные толпой встречающих, вели трактористы свои «Сталинцы».

Впереди уже виднелись деревянные домики Якутска.

Над радиатором головной машины, как знамя, развевалось на ветру написанное на куске кумача приветствие:

А на стенке вагончика отчетливо выделялась надпись: