Сова летит на север

Глава 5

Год архонта Феодора, таргелион

Боспор, Таврика

Спарток докладывал Периклу:

— Новая власть — новые деньги. Только Мирмекию оставлю старый чекан. Мирмекийцы за товарами едут в Пантикапей, поэтому серебро все равно будет оседать в наших карманах. Нам столько рыбы не надо, своей хватает, пусть лучше расплачиваются звонкой монетой.

— Какой номинал?

— Диобол[181], гемиобол[182] и тетартеморий[183].

— Продумал символы?

— Сильно менять не буду. Львиную голову решил сохранить, к ней привыкли. Вместо "ПА" будет "ПАН", вместо двух звезд на оборотной стороне — одна, но восьмилучевая. А вот надпись: "АПОЛ" уберу. На тетартемории пусть остается муравей. И никаких голов Аполлона, чтоб стереть память о Кизике. Правда, мирмекийцы могут не согласиться — они издавна почитают Аполлона Врача.

Первый стратег сделал удивленное лицо:

— Кто это говорит! Будущий синагог амфиктионии Аполлона!

Одрис объяснил:

— Монета — как флаг. Ты пойдешь в бой с флагом Милета? Нет. Так и Аполлон: пока он на монете, люди помнят Кизика. Не все — с плохой стороны, кто-то — и с хорошей. И зачем мне это? А как проявить себя в качестве синагога, я придумаю. Да вот… воздвигну новый алтарь Аполлона Врача в Мирмекии.

Перикл хитро посмотрел на него:

— Кое-кто у нас герой Нимфейской осады. Миндальничаешь.

Спарток усмехнулся:

— Ладно… Возьму Мирмекий — и дело с концом.

— Вот это по-мужски, — Перикл довольно огладил бороду. — А Нимфей и Фанагория?

Одрис замялся:

— Купцы там богатые… Торгуют по всему побережью Понта. Пусть чеканят сами, главное, чтобы форос платили вовремя и в полном объеме.

— Теперь вот что, — Перикл досадливо сжал губы. — В Синдской Гавани мне удалось договориться только о земле для боспорских клерухов. Задача колонистов — закрыть рынок Синдики от проныр из Милета. Мы синдам — товары из Афин, они нам — зерно. Никакого серебра! Поставь ойкистом надежного человека, он должен пресекать любые попытки синдов всучить купцам деньги за товары. Тогда и чекан им будет не нужен.

Голова у Спартока шла кругом от дел.

Нужно было продумать все: подати с населения, торговые пошлины, военную помощь соседям… Дело первостепенной важности — это, конечно, организация Боспорской симмахии для совместного отпора захватчикам, не важно откуда — с востока или запада.

День Первого архонта Пантикапея начинался с приема посетителей. Владельцы эргастериев предлагали оружие и кожи для армии. Строители разворачивали перед ним берестяные карты с чертежами общественных зданий. Купцы просили эскорт для караванов. Старосты деревенских общин требовали расширить хору под посев.

Потом объезд полиса, беседы с горожанами. Одни вопросы одрис решал сам, для решения других привлекал архонтов. Заканчивал работу за полночь. Валился на кровать и зарывался лицом в набитую сеном подушку.

Но мысли не давали заснуть:

"А ополчение? Общинники должны работать в поле, заниматься ремеслами ради благополучия семьи и процветания полиса. Война — это дело профессионалов. Наберу наемников из граничащих с Боспором стран: Фракии, Синдики, Скифии… Деньги на это найдутся, если наладить бесперебойные поставки зерна в Элладу. Боспору нужна казна не меньше чем в триста талантов…"

Перевернувшись на спину, закрывал глаза.

Нет, опять:

"Симмахия… Нимфей теперь наш, Гермонасса и Корокондама — тоже. Тиритака сама прислала посольство — не дураки, куда им против эскадры. Порфмий и Парфений тянут. Надо к ним сходить, образумить. На что надеются?"

На другой бок.

Снова мысли:

"Акра и Китей — богатые города, самостоятельные. Но их захват и присоединение к симмахии — лишь вопрос времени. Да они и сами это понимают. Всего-то защиты — ров да стена из бревен, у эпистолевсов для штурма корабельных лестниц хватит, если нет — еще нарубим… Фанагория мне пока не по зубам: от Антикита до Танаиса расстилается равнина, кишащая варварами. Перикл вернулся оттуда ни с чем…"

Разворот.

"Феодосия — вот угроза. В ее гавани свободно помещается сотня триер. Вопрос: откуда они придут — из Гераклеи или из Херсонеса? Но то, что придут, — это точно. Ударить бы с моря, раздавить, подчинить… Эх, Перикл не решается! Скоро он уйдет, а без афинского флота мне одному не справиться…"

Вскакивал. Жадно выпив воды, опять ложился.

Мысли не оставляли:

"Боспор накормит Афины. Один за другим пойдут лембы, груженные пшеницей, ячменем, просом. Вырастет мощь Пантикапея. На Понте станет тесно от боспорских парусов. Лишь бы Перикл сдержал слово…"

Думал о сыне… Выходил на террасу, дышал ночным воздухом, слушал соловья.

Вдруг вспомнил Таргелии, Миртию. Тогда, на помосте, Спарток забыл, кто он и что там делает, просто смотрел в распахнутые от удивления карие глаза элевтеры.

Когда веки тяжелели, снова бросался на тюфяк.

Наконец, засыпал…

Спарток понимал, что Боспорской симмахии нужно единое божество, поэтому решил сохранить главенство амфиктионии Аполлона Врача по примеру дельфийской или делосской. Для этого принял сан синагога.

Однако, совершая обряды в честь Аполлона, называл его странно: Залмоксисом. Эта вызвало недовольство среди жречества. Многие считали такую вольность недопустимой, но протестовать открыто не решались.

"Фракиец, — презрительно пожимали плечами одни, — какой с него спрос".

Другие отмахивались: "Меоты и синды кем только Аполлона не называют. Так что с того? Лишь бы почитали атрибуты, приносили дары и отмечали праздники как положено".

Особенно негодовала Хрисария, хотя в обществе подруг сдерживалась. Она могла позволить себе говорить откровенно только с новым сообщником — Гиппоником.

Однажды они вечеряли в храме Кибелы.

— Вот, — злобно цедила жрица, — сдали город без боя, теперь расхлебываем. Раньше деньги несли Великой матери, а Спартоку нет до нее никакого дела, бубнит про своего Залмоксиса… Стыд и срам! Мы для чего ворота открыли? Чтобы наших богов подвергли унижению? Можно было подождать, послать за подкреплением в Феодосию или Гераклею… Что же делать? Что же делать?

Она нервно мяла в руках край пеплоса…

Гиппоник жарко нашептывал:

— Ничего, сейчас он в силе, но мы-то с тобой живы, нас не так просто запугать. Можем и огрызнуться.

Хрисария побледнела. Посмотрев ему в глаза, сжала губы.

— Точно… Убить гаденыша!

— Нет, — ощерился Гиппоник, — не Спартака… Перикла! Отрубим змее голову, пока она не уползла обратно в нору. Не будет его — не будет власти Афин на Боспоре. Потом руки дойдут и до фракийца.

Сообщники обсудили план мести…

Спарток встретился с Миртией почти три недели спустя, на Каллинтерии[184].

Боспоряне справляли Каллинтерии не с таким размахом, как в Аттике или Ольвии. В Пантикапее Афину почитали только клерухи с афинскими корнями. В Нимфее и Китее, где имелись храмы Афины, устраивались праздничные шествия и торжественные службы. Пантикапейцы ограничивались жертвоприношением на алтаре, который находился на теменосе храма Афродиты, а также театрализованным зрелищем.

Когда теменос опустел, Спарток с разрешения Филопатры пригласил элевтеру прогуляться. Оба казались смущенными.

— Почему на Таргелиях разыграли сюжет про Афродиту и Геракла? — спросил он, чтобы как-то начать разговор. — Ведь это праздник Аполлона и Артемиды.

Миртия с готовностью объяснила:

— Так можно делать в последний день торжеств. Фиасы живут мирно, не ссорятся между собой, рады любому представлению, лишь бы оно получилось красочным и увлекательным. На Боспоре порядки не такие строгие, как в Элладе, из-за того, что греческие, синдские и меотийские боги здесь перемешаны. Я — меотка. Геракла мы называем Санергом, а наша Великая мать — Астара — похожа одновременно на Афродиту, Артемиду и Деметру. Поэтому кто-то из зрителей во время представления восторгался Афродитой, а кто-то в этот момент прославлял Астару. Скифы тоже поклоняются Афродите и Аполлону, только называют их иначе — Аргимпасой и Гойтосиром. Посмотри вокруг: сколько здесь алтарей…

Миртия обвела рукой теменос.

Потом продолжила:

— Таргелии — это праздник радости и весеннего возрождения природы. Природа не имеет имени, ее красота не нуждается в названии. Думаешь, почему я стала элевтерой? Потому, что восхищаюсь Астарой с детства. Она — защитница, мудрая, добрая… И прекрасная — как моя мама… Так что на Таргелиях главное — это создать праздничное настроение, а какой именно разыгрывать сюжет — неважно, для нас все боги дороги.

Элевтера смущенно посмотрела на Спартока.

— Тебе понравилось?

— После Афин мне не хватает пышности: позолоты, лент с кистями, дождя из розовых лепестков…

— Понимаю, — согласилась Миртия. — Мы, конечно, не тратим столько денег на праздники, как в Афинах на Панафинеи или Великие Дионисии… Экономим, стараемся обойтись малыми средствами.

Одрис взял ее за руку.

— Когда идет война, пояс приходится затянуть. Но так будет не всегда. Я хочу засеять степь далеко на запад. Соберем урожай, продадим в Афины… Фиас Афродиты получит богатые дары. Золотых гор не обещаю, но будет все, что нужно, — и жертвенные животные, и масло для лампионов, и благовония для фимиатериев.

Меотка покраснела, но руку не убрала.

Филопатра, наблюдавшая за парой из-за колонны, хитро улыбнулась.

Кизик сидел в доме Ксенократа, эсимнета Феодосии, обхватив голову руками.

Он был пьян.

— Золото! Серебро! А главное — камни! Из Египта привезли… — Кизик мутными глазами заглянул в лицо собеседника. — Ты знаешь, что такое александрийская шлифовка?

— Знаю, — буркнул Ксенократ. — Хватит ныть. Большая часть храмовой казны уцелела. Скажи спасибо, что сам живой. Сейчас бы висел на воротах.

Он высунул язык и растопырил руки, показывая позу распятого.

Потом спросил:

— Ты провел дознание?

— Хармид говорит, что тавры дышали в затылок. Телега застряла в песке на переправе, пришлось бросить. Часть мешков тавры погрузили на коней и отправили в ставку, потом на радостях напились. Люди Хармида ночью переплыли речку, вырезали разъезд и забрали то, что осталось.

— Красивая история, — усмехнулся Ксенократ. — Ты ему веришь?

— Памфил подтвердил.

— Кто еще уцелел?

— Илу разбили, все погибли.

— Меоты?

— Не вернулись. Скорее всего сбежали с поля боя.

— А язаматка?

Кизик развел руками:

— По-своему лепечет — кто ее разберет.

— Ты говорил, что с Хармидом в телеге ехали двое раненых.

— Одного не довезли, а второй валяется без сознания. Не знаю, может, очнется, может — нет…

Выпили еще, закусили копченой рыбой.

— Делать-то что теперь? — Кизик заскулил.

— Что-что! — вспылил Ксенократ. — Нищим не останешься!

— Да я не про сокровищницу… Душа болит, понимаешь? И отец, и дед, и прадед… Жизнь положили, чтоб власть за семьей сохранить. Со скифами замирились, синдов подмяли, только-только жизнь наладилась… жена сына родила… а тут — бац! — явился этот Яйцеголовый[185].

Кизик стукнул кулаком по столу.

— Потише, — урезонил друга Ксенократ.

— Ты-то не боишься? — криво улыбнувшись, Кизик посмотрел на собеседника.

Тот сохранял спокойствие.

— А чего мне бояться? Феодосия Периклу не по зубам — за нами Херсонес, которому всегда на помощь придет Гераклея.

— Не сказал бы, что Херсонес рядом.

— Ерунда… Пять дней пешего хода. Морем — день да ночь. Если что — продержаться надо будет пару недель, пока гераклейский флот подтянется.

— В Херсонесе полно афинских колонистов.

— Гераклеотов больше! — убеждал Ксенократ.

Потом наклонился к Кизику, заговорил с нажимом:

— Пока не поздно, надо послать верного человека в Херсонес. Тамошний эсимнет — мой зять. Пусть гонец объяснит ситуацию, скажет: тесть, мол, просит защиты, об уступках договоримся, так еще пантикапейский глава золота подбросит.

Кизик поднял на него глаза, но промолчал. Эх, пошла казна вразнос. Но время такое: за все надо платить.

Ксенократ продолжал:

— Только нужен очевидец, чтобы доходчиво описал зверства афинян, их жадность, бесцеремонность в политических вопросах. А главное — что зерно подчистую будет уходить в Элладу. Есть у тебя такой?

Кизик подумал:

— Хармид. Он про зверства Перикла многое может рассказать.

— Ты ему доверяешь? Смотри… Тут маху дать нельзя.

— До сих пор выручал… На нем крови много, архонты его ненавидят и боятся, так что один вернуться в Пантикапей он не сможет. Все сделает так, как я скажу, потому что без меня он просто головорез, которых вокруг — как грязи. Пусть едет…

Вызвали иларха.

— Рана беспокоит? — спросил Кизик.

— Беспокоит.

— Скакать сможешь?

— Смогу.

Ксенократ поставил задачу. Хармид хмуро выслушал, согласился, только попросил денег на дорогу и хороших лошадей: двух под узду и двух подъездков.

Вечером он снова пришел к дому Ксенократа. На тихий свист выскользнула Быстрая Рыбка.

— Мне долго нельзя, — зашептала она, — могут хватиться.

— Бежишь со мной?

— Куда?

— Еще не знаю.

Пристально посмотрев иларху в глаза, язаматка улыбнулась.

Закивала головой:

— Ага.

— Приду до рассвета…

Солнце едва высветило вершины Тавра, когда отряд выехал за городские ворота. Быстрая Рыбка сидела за спиной Хармида.

Иларх обернулся, зло посмотрел на холм, где рядом с акрополем располагались дом и сад Ксенократа. Он не жалел о принятом решении. Хватит прислуживать этим ублюдкам, быть исполнителем преступных прихотей знати, на все готовым безжалостным убийцей.

Вот и знакомая дубрава. Отвалив камни, Хармид с Памфилом вытащили мешки, взвалили на подъездка.

— Куда теперь? — спросил Памфил.

— В Херсонес. Сядем на корабль — и в Гераклею!

Он махнул рукой на юг.

— Через горы нельзя, тавры поймают, — Памфил с сомнением покачал головой.

— По воде тоже нельзя, — жестко сказал иларх. — Тавры и там сидят за каждым утесом. Не хочу, чтобы моя голова таращилась пустыми глазницами на море, пока птицы склевывают с нее мясо.

— Значит, по Херсонесскому тракту?

Хармид кивнул:

— Мы все-таки посланцы Ксенократа.

Неожиданно спросил:

— Слушай, как Медонта ранили?

— Стрелой в грудь. Живучий, другой бы давно помер, а этот держался до самой Феодосии.

— Не знаешь, выжил?

Памфил пожал плечами.

— Выжил — плохо дело, — сказал Хармид. — Костоломы Ксенократа выбьют из него правду про казну. Он в сознании был, когда мы ее прятали.

Иларх задумался. Быстрая Рыбка и Памфил смотрели на него с надеждой, понимая, что сейчас решается их общая судьба. Дубрава зашумела, словно дубы тоже мучились сомнениями.

— На тракт пока выходить не будем, — принял решение Хармид. — Заночуем в горах, чтобы долина просматривалась. Если погони нет, утром спустимся.

До вечера пробирались между глинистыми холмами по дну оврагов, где гравийные осыпи сбегали к мутным родниковым натекам. На лысые верхушки старались не взбираться, чтобы зря не маячить под ясным лазоревым небом.

Памфил подстрелил утку. Быстрая Рыбка поделилась водой из горлянки. Она то и дело поглядывала на Хармида, пытаясь понять, какие чувства тот скрывает за хмурым выражением лица.

На закате иларх пустил коня вверх по склону холма. Беглецы остановились в ложбине, со всех сторон закрытой кустами. Внизу бежевыми складками бугрились холмы. Среди редких пятен зелени серой змейкой бежала дорога.

Хармид долго не отрывал от нее взгляда. Ничего необычного: нагруженные навозом арбы, группы устало бредущих крестьян, пастухи гонят домой отары… Он уже собрался подсесть к костру, от которого доносился запах ячменной каши, как вдруг заметил облачко пыли.

Со стороны Феодосии во весь опор мчались всадники.

"Погоня", — понял он.

Позвал Памфила. Язаматка подошла сама. Беглецы уставились на дорогу.

— Что они тут забыли? — спросил Памфил.

Иларх пожал плечами:

— Вроде у Ксенократа перемирие с таврами.

— Вот именно. Раз полезли в горы, значит, кого-то ищут. Кого? — рассуждал Памфил.

Хармид молчал: что говорить, если и так понятно.

"Эх, Медонт, Медонт…"

Он лёг под камнем, накрылся бурнусом. Уставился в ночное небо, пытаясь понять, зачем судьба его сюда забросила и что ждет впереди. Одно было ясно: с прежним хаосом покончено раз и навсегда. В Гераклее он начнет новую жизнь, займется каким-нибудь ремеслом… Да хоть оружейным — в мечах и копьях он толк знает. Теперь у него есть девчонка, ладная, преданная, послушная…

Быстрая Рыбка словно прочитала его мысли. Тихо скользнула под бурнус, прижалась всем телом. Он не отстранился, сначала замер, соображая, что теперь со всем этим делать. Потом шумно вздохнул и навалился на нее…

Памфил улыбнулся в темноте. Натянув пегас поглубже, перевернулся на другой бок, чтобы не смотреть на срамоту.

Орпата припал к шее коня. Сполз набок, но держался в седле. Спрятался. Казалось: еще немного — и свалится. Шептал: "Тихо, тихо, не торопись…"

Спина ныла от неудобного положения, ноги устали, но другого способа подъехать на расстояние броска аркана, не спугнув диких тарпанов, он не знал. Так всегда делали родичи — дед, потом отец, братья.

Одной рукой сколот крепко держался за узду, в другой сжимал свернутый кольцами аркан.

Конь приближался к стаду с подветренной стороны — медленно, шаг за шагом. То и дело наклоняясь к земле, чтобы сорвать губами пук травы. И вдруг заржал, почуяв кобылиц. Те молчали, делая вид, будто не слышат. Жеребцы похрапывали, не спуская с него глаз. Черные злые глаза, спутанные гривы, короткие мощные ноги.

Наконец подал голос вожак — хрипло, низко, грозно.

"Давай, — уговаривал Орпата коня, — еще немного".

Внезапно вожак встал на дыбы, забил ногами. Стоявшие рядом кони отскочили в стороны. А он уже загребал землю копытом, готовясь к драке.

И вот сорвался с места, понесся на чужака. Двое молодых жеребцов метнулись следом.

Орпата резко выпрямился, переложил аркан в правую руку.

Конь под ним дрожал от возбуждения, но слушался хозяина.

Вожак шарахнулся, поняв, что это западня. Оскаленная морда в сторону. Взмах гривы. Глаза бешеные. Клубок черных мышц перекатывается в беге. Свернул, понесся прочь. Молодые тарпаны замедлили бег, но первый уже рядом.

Выдохнув, Орпата выбросил руку с арканом. Петля зазмеилась в воздухе, опутала шею жеребца, натянулась. Тот остановился, замотал головой. Испуганный табун помчался прочь. Скоро в степи остались только единоборцы.

И началось.

Тарпан подскакивал на всех четырех ногах, мотал головой из стороны в сторону, пытаясь сбросить петлю. Орпата не отпускал, тянул к себе. Так и скакал за ним, не ослабляя хватки.

Под вечер жеребец остановился, опустил морду — вроде сдался.

Орпата соскочил на землю. Рывок головой — и он упал. Почувствовав слабину, тарпан помчался, волоча за собой человека. Сколот вцепился в аркан — не отпускает. Ударился плечом о камень, вскрикнул от боли — но держит.

Тарпан остановился, снова мотает головой. Орпата поднялся. Все тело ноет, содранную щеку саднит, плечо как чужое. Обвязал аркан вокруг поясницы — для верности.

"Не отпущу!"

Так продолжалось до заката. Сколот гонял жеребца по кругу. Тарпан то смирялся с участью, то пытался освободиться. Но с каждым разом все слабее, безнадежнее. Наконец, встал, тяжело дышит. В глазах тоска.

Человек приблизился, скручивая аркан кольцами.

Тарпан покосился на него, взбрыкнул в последнем рывке и затих.

Орпата положил руку на лоснящийся круп, чувствуя, как под ладонью колотится сердце. Жеребец терпит. Морда в пене.

Возвращались долго, уже под звездами. Тарпан уныло брел подьездком, безучастный ко всему, побежденный. Победитель был сам еле живой от усталости. Но довольный: все получилось.

Конь снова заржал, почуяв дом. Вот и кибитки. Навстречу с лаем бегут собаки. Узнали, завиляли хвостами. — Орпата! — позвала от костра мать. — Тебя Октамасад спрашивал.

— Что хотел?

— Не сказал. Сходил бы ты…

Орпата откинул полог шатра. Номарх сидел на ковре вместе с энареями. Пустой трон раскорячился паучьими лапами. В жаровне мерцали угли. Набеленные лица с черными кругами вокруг закатившихся глаз казались безжизненными масками.

Энареи камлали.

Он вышел, уселся на землю, наблюдая, как по небу над Меотидой скатываются светлячки.

Когда внутри шатра стихли завывания, его позвали.

Энареи смотрели осмысленно. На алтаре мрачно жмурилась отрубленная гусиная голова. Вспоротая тушка растопырила лапы, потроха расплылись склизкой кучкой по камню. Рядом закручивались спиралью полоски ивовой коры.

Орпата знал обоих: худого горбоносого Абарида и круглолицего Сенамотиса.

— Змееногая говорит: степь большая, есть куда уйти, — проскрипел Абарид.

— А то я не знаю, — удивился номарх. — Что еще она говорит?

— Пусть сова дерется со львом, сколоты должны стоять в стороне, — мрачно пояснил Сенамотис.

Октамасад вопросительно взглянул на вошедшего.

"Вот всегда так, — недовольно подумал Орпата, — сначала стравит, потом любуется на дело своих рук".

— Мне Аргимпаса не указ, — огрызнулся он. — Я слушаю Царицу скифов.

Повернулся к номарху:

— Будешь спрашивать?

— Потому и позвал.

— Что?

— Хочу помочь Афинам.

Орпата без разрешения подхватил кувшин, налил в чашу вина. Зашевелил губами, читая молитву. Затем размашисто плеснул на жаровню. Угли зашипели, расплевались искрами, окутались дымком — словно богиня ругалась.

В шатре повисло тяжелое молчание — все четверо не сводили глаз с жаровни. И вот снова заплясали язычки пламени. Орпата бросил на энареев полный торжества взгляд.

Октамасад жестом пригласил жреца сесть.

— Значит, так тому и быть!

— Чему? — злобно процедил Сенамотис.

— Будем держать сторону Перикла.

— Эскадра скоро уйдет — что ей здесь делать?

— Останется наместник Афин! — рявкнул Октамасад. — Ты что, не видел, как Табити раздула священный огонь? Может, ты хочешь с ней поспорить?

Сенамотис обиженно поджал губы, но промолчал.

Номарх разлил вино в котилы. Выпив, крякнул от удовольствия, потом вытер губы рукавом.

Обратился к Орпате:

— Завтра с Токсисом поедете в Херсонес.

Увидев удивление на его лице, пояснил:

— Перикл скупает зерно у траспиев и катиаров, чтобы поставлять в Гераклею, поэтому Феодосия для него как кость в горле. Рано или поздно Пантикапей пойдет на Феодосию войной. Но Феодосия попросит помощи у Херсонеса. За Херсонес вступится Гераклея. Начнется война за хлеб. Мы не можем остаться в стороне.

— Феодосия возит в Гераклею не меньше зерна, чем Пантикапей в Афины, — встрял Абарид. — Пусть они без нас решают, кто из них хозяин хлеба на Боспоре.

Октамасад стукнул кулаком по кошме.

Его голос зазвучал резко и зло:

— Я решаю, кто хозяин хлеба! Землепашцы платят дань мне! Кому скажу, тому и продадут.

Сенамотис подал голос:

— Какая разница?

— Большая! — рявкнул номарх. — На Феодосию мне плевать, а на Пантикапей — нет. Есть торговля с Боспо-ром — мир, нет торговли — война. Как мы зимой к Танаису будем ходить? А в Синдскую Гавань? Через Акру не пройдешь — там пролив не замерзает. Если Пантикапей закроет для нас Парфений, про налеты на сайримов и керкетов придется забыть.

Он плеснул энареям вина.

— Нравится хиосское?

Оба кивнули.

— А мальчики-керкеты?

Абарид закусил губу. Сенамотис часто заморгал глазами.

— Вот! — ухмыльнулся Октамасад. — Чтобы жить по-афински, надо дружить с Афинами.

— Нам-то что делать? — спросил Орпата.

— Ничего… Внимательно смотрите по сторонам. Все замечайте, соображайте… Слушайте пьяниц по постоялым дворам — их россказни, конечно, не надо принимать за чистую монету. Проверяйте, переспрашивайте, узнавайте… Если в гавани вдруг станет тесно от гераклейских лембов — это сигнал. Перед приходом эскадры первыми всегда появляются купцы, чтобы скупить все, что можно, а потом перепродать втридорога гоплитам и морякам. Как только что-то прояснится — сразу назад.

— Вдвоем пойдем?

— Отряд — это посольство. Мне Ксенократу нечего сказать. А двое — мало ли какие у вас могут быть дела в Херсонесе. На всякий случай дам тамгу[186] к архонтам. Но лучше избегать пикетов.

Он кивнул на груду оружия возле жаровни:

— Акинаки возьмите, послам полагаются.

Путь до Феодосии занял три дня.

В город разведчики заходить не стали, а двинулись вдоль гряды холмов. Потом поднялись на гребень. Долго ехали через буковые и вязовые рощи. Подъездки послушно шли сзади на длинных чумбурах.

Токсис вдруг остановился возле ямы под дубом.

— Ты чего? — спросил Орпата.

— Вон там, в корнях… вроде блестит что-то.

Он спешился, спрыгнул вниз. Вылез с канфаром в руке, протянул другу. Стерев с серебра грязь, Орпата разглядел гравировку: Аполлон пляшет в окружении муз. Задумчиво поглядел на яму.

— Клад, что ли, тут раскопали… Больше ничего нет?

Токсис развел руками.

Под вечер вышли к заставе. Ополченцы на часах у гермы преградили путь. Гермес довольно улыбался с верхушки столба, демонстрируя путникам задранный фаллос.

Декадарх нахлобучил шлем, потом опасливо обошел сколотов, не снимая руки с навершия махайры. Остальные вроде держатся спокойно, но копья перехватили так, чтобы было сподручней бить.

— Куда идете? — глухо спросил грек из-под шлема.

Гоплиты подозрительно рассматривали скальпы, подвешенные к ленчику Токсиса, и поясную амуницию всадников — гориты с цветными стрелами, акинаки, точила. Им было известно: сколот с акинаком — не простой общинник.

— Херсонес, — односложно ответил Орпата.

— Что там забыли?

— Поручение в Совет.

Ответ декадарха не устроил:

— Послы парами не ездят. Разворачивайтесь!

Гоплиты окружили всадников, копья держат наперевес.

— Тамга есть.

Орпата достал свернутую трубочкой бересту. Декадарх презрительно покосился на письмо: варвары, папирус, наверное, в глаза не видели. А еще считают себя послами.

— Чихать я на нее хотел! Может, вы шпионы Тура, почем я знаю… С меня потом спросят.

— Мы не к таврам едем.

— Скифу соврать, как овце нагадить.

Орпата с трудом сдержался, чтобы не врезать обидчику сапогом в лицо. Схватив в горсть амулеты на шее, зло процедил:

— Я жрец Табити. Врунов ищи среди греков.

Еще немного, и перебранка могла кончиться плохо.

— Эй! — вклинился Токсис. — Мы заплатим за проезд.

В руки декадарха упал серебряный канфар.

Грек уважительно взвесил сосуд в руке, после чего отошел в сторону:

— Давай!

Пикет остался за спиной. Перед путниками расстилалось покрытое бурыми складками плоскогорье. Из балки сбегала мутная речка. Впереди вздымались предгорья Тавра.

Сколоты направили коней к воде.

Ксенократу доложили о приходе гостя.

— Кто там еще?

Утро началось приятно — с ласк. Колхидская рабыня прижималась всем телом, жарко обнимала, хватала губами за мочку уха. Ему не хотелось вылезать из кровати.

Поцеловав ее во влажный рот, он решительно вскочил, сделал несколько махов руками, чтобы сбросить негу. Потом накинул гиматий, зашлепал сандалиями по мозаике из морской гальки с изображением обнаженных купальщиц возле таза с ручками: одна выжимает волосы, другая стоит, опираясь на столбик.

В андроне[187] его ждали.

Невзрачный человек в запыленной одежде протянул берестяное письмо. Ксенократ развернул, пожевал губами, читая. Нахмурился. Потом осмотрел гонца с головы до ног:

— Ты не сколот.

— Нет. Крестьянин из Нимфея.

— Зачем предаешь?

— Свои счеты с Периклом…

Поняв, что от него ждут пояснений, человек добавил:

— Братья полегли при штурме, остались вдовы и дети. Я теперь один род вытягиваю… Хочу справедливого наказания.

— Братьев не вернешь.

— Награда тоже устроит.

— Что просишь?

— Виноградник в шесть плетров.

Ксенократ кивнул: теперь все ясно. Быстро прикинул в уме — такой участок стоит не меньше трехсот драхм.

Буркнул:

— Получишь, если дело выгорит.

Отослав гостя на кухню, приказал позвать Кизика. Когда изгой пришел, оба улеглись на клинэ. Ксенократ махнул слугам рукой — давайте завтрак. Сразу перешел к делу.

— Сенамотис сообщает, что Октамасад решил принять сторону Перикла.

Кизик досадливо мотнул головой:

— Собака! Чтоб ему эринии мозг высосали!

— Дело дрянь, но поправимо.

— В смысле?

— У Перикла есть сколоты, а у нас будут тавры.

От неожиданности Кизик сел, с надеждой глядя на друга.

Ксенократ продолжил:

— Сам знаешь — они как кошка с собакой. Ссорятся из-за каждого пастбища, потому что сколоты лезут в чужие горы, будто им своих степей мало. Но нам это на руку. Так что собирайся: поедешь к Туру договариваться.

— Я?

— А кто? Ты пока ничего не сделал, чтобы вернуть власть. Только восковые куклы жжешь да ругаешься.

Увидев сомнение на лице собеседника, Ксенократ рявкнул:

— Может, тебе не надо? Так мне тоже не очень-то надо. Перикл не ко мне приплыл, а к тебе. Пока мои эмпории забиты зерном, я всегда найду покровителей.

— Не надо? — Кизик побледнел. — Я из-за него все потерял…

Он вскочил — злой, лицо перекошено.

Закричал:

— Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девой, богами и богинями олимпийскими и героями, владеющими Пантикапеем и его хорой… Пока я жив, нет у меня хуже врага, чем Перикл. Буду мстить до конца дней своих, а когда умру, за меня отомстят дети.

— Другое дело, — спокойно заметил Ксенократ, поливая мидию уксусом. — Кстати, мне тут фракийские купцы рассказали интересную историю. Оказывается, Спарток и Октамасад родственники.

— Тогда понятно: рука руку моет, — кисло протянул Кизик, пытаясь совладать с чувствами.

— Вовсе нет, — Ксенократ усмехнулся, — Спартака на самом деле зовут Спарадоком, он — дядя Октамасада по матери. Младший брат Спарадока, Ситалк, — это нынешний басилевс одрисов. Так вот, после смерти Тереса трон одрисов перешел к Спарадоку, но Ситалк сверг его и сослал к союзникам, бизалтам. Спарадок там прижился, завел семью, потом с небольшим отрядом ушел в Ольвию. Через несколько лет Ситалк заподозрил Спарадока в подготовке переворота и сговорился с Октамасадом, чтобы тот его выдал в обмен на брата Октамасада — Скила. Октамасад своего брата казнил, а Ситалк своего — нет.

— Странная история, — Кизик слушал с интересом. — Чего проще — голову в петлю или топором по шее, и вопрос с соперником решен.

— Верно, — согласился Ксенократ. — Ситалк дважды проявил слабость. Первый раз — когда сверг брата, второй — когда заполучил его в обмен на Скила. Интересно — почему?

— Да плевать! Главное, что Октамасад и Спарток — враги. Иначе и быть не может. Подожди… — Кизик вытаращил глаза от изумления. — А Октамасад знает, что Спарток — это тот самый Спарадок… его дядя?

— Непонятно, — задумчиво процедил Ксенократ. — Сенамотис об этом не пишет.

— Теперь узнает! — довольно заключил Кизик. — От нас. Помирятся они или нет — это еще вопрос, а мы за это время организуем оборону и договоримся с Туром.

Ксенократ приказал привести нимфейца. Вскоре довольный крестьянин на нагруженной подарками повозке выехал из Феодосии…

Тур согласился встретиться только на своей территории. Кизик пошел в горы с небольшим отрядом гоплитов. Посоль-ству предстояло пересечь два хребта, а затем подняться на крутой берег моря.

Ориентиром для места встречи должна быть скала в воде, с большой дырой, которую тавры называют Оком Тагимасада. По мнению варваров, бог морей будет незримо присутствовать на встрече, чтобы оградить своих детей от неправильного решения.

Прибыв на место, Кизик опасливо огляделся. Глубоко внизу, под обрывом, шумели волны. Вокруг торчали шесты с насаженными на них головами — полусгнившими, с клоками волос и остатками провяленной на солнце кожи. Возле скалы высился каменный истукан змееногой богини с орнаментом по цоколю в виде пальметт и голов грифонов. К левой руке идола была подвешена свежеотрубленная голова. На земле белели черепа.

Кизик догадался: Тур не случайно назначил встречу в этом жутком месте — пусть у гостей сложится правильное понимание того, во что они ввязываются.

Время неумолимо бежало. Приближался вечер. Внезапно склоны холма почернели от высыпавших людей в шкурах. Тур показался из балки на арбе с огромными — в рост человека — колесами, которую тянула четверка волов.

Басилевс был облачен в накидку из человеческих скальпов. Скальпы — ладно, Кизик насмотрелся на военные трофеи варваров. Но он содрогнулся, увидев пояс хозяина Тавра: отрубленные кисти рук сжимали скрюченными пальцами кожаный ремень. На голове дикаря торчало чучело канюка с раскрытым клювом и расправленными крыльями.

Робеющий толмач вышел вперед.

— Ты кто? — вместо приветствия спросил Тур.

— Кизик, эсимнет Пантикапея.

— Там сейчас Перикл за главного. Значит, ты — никто.

Кизик возмутился:

— Я — посол Ксенократа. Он бы не прислал кого попало.

— Что надо?

— Твоя дружба. Взамен Ксенократ предлагает свою… — посол помедлил. — И я — свою.

— Зачем мне с тобой дружить? У тебя ничего нет.

— Золото! — обиженно сказал Кизик.

Он сделал гоплитам знак поднести подарки.

Тур показал воинам, что хочет спуститься. Тотчас подскочили двое, подали руки, еще один согнулся, подставляя спину. Басилевс алчно перебирал кубки, чаши и подсвечники из сокровищницы Аполлона.

Потом спросил:

— Что взамен?

— Ксенократ отдает Акру или Китей для разграбления — на твой выбор.

От удивления Тур выпучил глаза. Вместо того чтобы потребовать ответную услугу, ему предлагают еще подарок. Сделал вид, что сомневается:

— И все?

— Да!

— Степи Боспора — земля Октамасада.

— У меня есть сведения, что скоро сколоты встанут под Пантикапеем. Вся степь на дневной путь будет твоей.

Басилевс лихорадочно соображал, подозревая подвох. Думать мешал восторг от только что открывшихся перспектив.

Наконец спросил:

— Так Перикл уже в Пантикапее. Значит, Октамасад заключил с афинянами союз?

— Да.

— На севере в горах засели траспии и катиары, я туда не сунусь. К Боспору есть только один путь — через Феодосию.

— Ксенократ пропустит.

Тур подумал, буравя посла злыми глазками:

— Ну, и зачем ему это?

— Перикл взял Нимфей и Пантикапей. Пошел бы и на Феодосию, но должен вернуться в Афины. Первым архонтом в Пантикапее останется Спарток…

Кизик замолчал и заморгал, понимая, что ляпнул двусмысленность.

Пришлось подчеркнуть:

— Пока! Если сгорит какой-нибудь из боспорских полисов, ему будет не до Феодосии. Мы тем временем пошлем за помощью, укрепим город, проведем мобилизацию — в общем, подготовимся.

Тур выглядел довольным. Пограбить, пожечь — это он любил. Предложение выглядело заманчиво: налететь, ударить, а потом сбежать в горы, где его не достанет никакая армия.

— Договор надо скрепить кровью, — заявил басилевс. — Дева просто так не отпустит.

Кизик опешил:

— Чьей?

— Хорошо бы твоей, — съязвил Тур. — Но ты ведь важная птица. Так что на твой выбор.

Двое тавров подошли вплотную, нагло улыбаются.

Осмотрев свой отряд, Кизик кивнул на толмача. Несчастный затрясся от страха, попятился. К нему подскочили, выкрутили руки.

Грек орал, пока его волокли к истукану. Тур кивком головы подозвал Кизика — иди сюда, помогай. Посол брезгливо взял жертву за связанные кисти. Грек извернулся, попытался вскочить. Один из тавров врезал ему рукояткой меча, потом прижал лицом к булыжнику. Басилевс что-то прорычал, глядя на Кизика. Тот понял, что нужно держать крепче. Накатил страх: как бы самому не оказаться на месте толмача.

Окружавшие святилище дикари встали на колени.

Подняв к небу руки, Тур заунывно заорал, тавры поддержали его дружным воем. Кизик затравленно озирался, ожидая любого подвоха. Басилевсу подали топор. Размахнувшись, он рубанул по шее жертвы с такой силой, что лезвие вошло в камень. Кизик содрогнулся от омерзения, когда кровяные брызги попали ему на лицо.

Голова толмача скатилась к подножию идола. Тур бережно поднял ее и насадил на кол. Другой дикарь, собрав кровь в горшок, поставил его у цоколя. Балка огласилась криками восторга. Тавры потрясали оружием.

Тело жертвы палачи сбросили в море.

— Все. Идите, — Тур повернулся к послам спиной и полез на арбу.

Обескураженные жестокой сценой казни феодосийцы двинулись в обратный путь. Солнце садилось, но ночевать у костров рядом с кладбищем голов никто не хотел.

Пожилой китеец взвалил камень на ограду, отделявшую надел от земли соседа. Вытер пот рукавом хитона, устало вздохнул. Уперев локти в кладку, поглядел на сына, который бойко закладывал кусками ракушечника провал — казалось, и не устал вовсе.

Тот покосился с усмешкой:

— Давай, батя, не филонь, обедать еще рано.

Вдруг выпрямился, посмотрел вдаль. Улыбка сползла с лица:

— Глянь-ка, Сосандр торопится.

Сосед бежал тяжело, неуклюже, прямо по всходам пшеницы. Машет руками — не то зовет, не то прогоняет. Остановился, повалился на бок, замер.

Китеец бросился по полю. Земля жирная, вязкая, липнет к карбатинам. Схватил соседа за плечи, чтобы поднять, — и ахнул, увидев оперенное древко под лопаткой. Еще не веря в то, что должно произойти, поднял глаза на холм перед собой.

По склону черной саранчой рассыпались всадники — лица раскрашены, лохматые, страшные.

Он обернулся, заорал:

— Ф-а-а-а-ний! Бег-и-и-и!

Прошипела стрела — и темнота…

Вестовой доложил Спартаку, что тавры осадили Китей.

— Сколько?

— Сотни три. Конные.

Одрис ударил кулаком по столу:

— Ксенократ сволочь — его рук дело!

Подхватил со скамьи портупею. Ремни затягивал уже на ходу, отдавая приказания:

— Три илы построить за Нимфейскими воротами. Взять двойной запас стрел и дротики. Четвертую — на хору, укрепить дозор. Пятая патрулирует вал.

Ворвался к Периклу:

— Тавры в Китее!

Афинянин резко поднялся с клисмоса:

— Как прошли?

— Ксенократ пропустил.

Перикл заходил по комнате:

— Богатый город… Там корабли всегда останавливаются перед выходом в Понт. От Китея до Акры и Киммерика рукой подать. Боспор заполыхает. Нельзя допустить! Кого пошлешь?

— Сам пойду. Оставлю Селевка смотреть за архонтами.

Перикл кивнул и добавил:

— Семь парасангов. К утру доберетесь.

Соратники обнялись.

Вскоре Спарток сидел на коне перед отрядом керкетских кавалеристов.

— Больные, раненые есть?

Покинувшие строй отдали стрелы товарищам.

— Командиры тарентин — ко мне!

Всадники подъехали, чтобы выслушать приказ.

— Идем походным строем, без остановки. Разведчики впереди. Вооружить всех — поваров, конюхов, жрецов. Знаменосцам поднять афинские вымпелы. В бой вступаем с ходу. Пленных не брать. Вперед!

Илы рысью ушли в степь.

Ночное небо накрыло Боспор мерцающим покрывалом. С северо-запада повеял ветер, растревожив ковыль. Луна высвечивала курганы, пирамидки кипарисов, кудри фисташек.

Ночные разъезды Тиритаки и Нимфея, повстречав разведчиков, мчались обратно в город, чтобы сообщить о приказе Спартока: Китею нужна поддержка. По проселочным дорогам к Понту потянулись цепи всадников. Боспор собирал силы в кулак для удара по банде горцев.

Под утро степь осветилась заревом: горели деревни китейской хоры. Керкеты видели трупы мужчин, женщин, детей. Многие были изуродованы. Ошалелые собаки бросались под ноги коням, все еще защищая мертвых хозяев.

Отряд Спартока вошел в город как нож в масло — не снижая темпа и плотным строем. Рассыпавшиеся лавой тавры скакали вокруг, осыпая его стрелами. Керкеты отвечали.

За валом илы разделились на тарентины. Каждая с боем прорывалась к своему объекту: эсхарам[188] — центральной, западной и восточной, а также к храмам — Деметры и Коры, Диониса Ленея, Аполлона Врача.

Тарентина одриса пробиралась по кварталу ремесленников. Места между глухими стенами хватало только для одного коня, поэтому керкеты ехали друг за другом. Услышав шум драки, двое или трое воинов сворачивали под арку, чтобы помочь горожанам.

С крыши выстрелили — следующий за одрисом всадник вскрикнул и свалился с коня. Тавра сбили ответным залпом.

Над стеной вдруг выросла фигура, с рычаньем ткнула копьем в керкета. Ударом меча Спарток сломал копье, а в ворота уже бросились товарищи убитого — мстить.

Из пастады выскочил тавр, рубанул клевцом. Раздался треск — Спарток едва успел закрыться щитом. Тут же прыгнул на нападавшего с коня. Оба упали. Одрис оказался сверху, полоснул врага ножом по горлу.

Поредевший отряд уже свернул в проулок. Спарток вскочил в седло, завертел головой. Внезапно из-за угла вылетел всадник: черная шкура, к седлу привязана отрубленная голова. Увидев одриса, понесся прямо на него. Сшиблись! Тавр махнул мечом. Спарток увернулся, сразу ответил — тот подставил щит.

Оба соперника кружились на месте, пытаясь достать друг друга клинками.

Разъехались, снова съезжаются. Понеслись. Резко откинувшись назад, Спарток пропустил лезвие над головой и полоснул врага махайрой по бедру. Тавр со стоном обмяк. Попытался ускакать, но сил не хватило. Он закачался, выпустил меч из рук. Развернувшись, одрис добил его ударом в шею.

Из ворот дома выбежал мальчик в окровавленном хитоне. Подняв нож, заорал, побежал на Спартока.

Пришлось крикнуть на греческом:

— Я свой!

Китеец остановился, сполз по стене, плачет.

Вопли из соседнего двора. Пригнув голову, Спарток въехал в ворота. Повезло: стрела щелкнула по кладке над шлемом. Но стрелок не успел снова натянуть лук — к нему метнулась женщина и вонзила в бок вилы.

Из дома выскочил тавр. Одрис понесся на него. Тому бежать некуда — стоит у стены, ждет, выставив копье. Когда Спарток осадил коня, тавр ударил в незащищенное подбрюшье. Конь заржал от боли и рухнул набок, подмяв тавра. Одрис покатился по земле, но тут же вскочил. Тавр тщетно пытался выбраться из-под туши. Спарток подбежал к нему, зарезал.

Отдышавшись, зашел в сарай — и отвернулся, чтобы не смотреть на страшное. У порога лежал труп мужчины с серпом в руке и развороченной грудью. За ним в сене раскорячилась мертвая девушка: хитон задран, живот в крови…

Спарток поднял чужой щит, чуть дальше подхватил с земли дротик. Он шел по городу, понимая одно: нужно добраться до теменоса при храме Аполлона Врача — там керкеты.

Вокруг крики, стоны, кто-то молит о помощи…

Вот греки топят тавра в зольнике[189]: засунули по пояс в чан, один держит за ноги, другой давит сверху.

В яме для засолки рыбы среди осетров, камбалы и кефали плавают два трупа в хитонах лицом вниз. У женщины в спине торчит стрела. Мужчина безголовый.

А вот виноградный пресс, под ним тело грека. Несчастного пытали перед смертью, под конец просто раздавили голову плитой. Кровь стекает по желобу в лохань, наполняя ее вином смерти.

Женский крик совсем рядом. Спарток бросился во двор. Над трупом гречанки склонился человек в черной шкуре, рвет с шеи гривну. Повернулся — увидел бегущего одриса, подхватил с земли копье.

Спарток метнул дротик. Тавр увернулся, при этом потерял равновесие, неуклюже упал, но успел ткнуть острием — одрис почувствовал, как бедро обожгла острая боль. Спарток упал сверху, давит щитом. Попытался вытащить махайру из ножен — тавр не дает, обхватил ногами.

Боль в бедре, сознание уходит. Спарток выпустил щит, повалился на спину. Противник уселся сверху, достал нож. Еще секунда — и конец.

Одрис шарит рукой по земле. Нащупал что-то твердое. Махнул! Тавр обмяк, повалился на бок. Спарток бил его по лицу до тех пор, пока оно не превратилось в кровавое месиво. Отдышавшись, одрис отбросил пест для ручной зернотерки, с трудом поднялся.

И, хромая, побрел к теменосу.

Снова подобрал дротик, теперь для опоры. Он понимал, что еще одной схватки не выдержит, поэтому просто шел навстречу судьбе. Впереди раздался конский топот. Спарток выпрямился, обнажил махайру — готовился встретить смерть лицом к лицу.

Умереть не пришлось: улицу заполнила кавалерия с вымпелами Нимфея.

Одрис прижался к стене, пропуская тарентину. Он смотрел на греков, испытывая счастье оттого, что жив, что город спасен, а в победе есть хоть небольшая, но и его собственная заслуга…

Керкеты собрались перед храмом Аполлона Врача. Вскоре к ним присоединились тарентины из Нимфея и Тиритаки. Выжившие греки заполнили окружавшие теменос улицы. К храму подвели пленных тавров.

Спарток уселся на ступеньке. Рядом встали командиры.

— Я приказал убить всех, — сказал он.

Не упрекал, скорее пытался понять.

— Так и будет, — возразил один из керкетов. — Но у нас принято в случае победы принести благодарственную жертву богам. Иначе нельзя — это святотатство.

— Делайте что нужно, — махнул рукой Спарток.

Вскоре тавров одного за другим закололи, а тела скинули в эсхару. Сверху навалили соломы, залили маслом и подожгли. Глядя на клубы дыма, керкеты хором читали молитву. Армейский жрец при этом деловито нанизывал отрубленные кисти рук на шнур.

Санитар перевязал одрису бедро, после чего тот приступил к обсуждению плана по очистке города от трупов, а также помощи раненым и потерявшим кров горожанам.