Аня Сойкина покидает Славика Баранова и оказывается в автомобиле заинтересованного лица

Что такое везение и невезение, я поняла через четверть часа. Звезда пленительного счастья прошелестела, скатываясь по мартовскому снегу с крыши. Меня искали уже основательно, и приметы были у многих поисковиков. Для нашего городка события происходили незаурядные, хотя знали о них немногие. Но те, что знали, обнаружили меня ровно через пятнадцать минут после ухода от Славика. Я сумела довольно далеко отойти от этого дома, и те, кто предложил мне сесть в хорошую служебную машину, явно гадали — в каком месте я вновь материализовалась.

— Аня! Дружок!

— Тамбовский волк вам дружок.

— Так ведь и простудиться можно. Бегаешь. Отрываешь людей от дела. А ведь требуется от тебя простая формальность.

— Как от папы? Десять лет без права переписки?

— Какая переписка? Какие права? Блин. Садись-ка в салон.

— Ордер покажите!

— Аня! Кончай придуриваться. Разговор есть.

— Вы выходите, тут и поговорим.

Машина «Жигули». Кажется, «восьмерка». Без согласия водителя заднее сиденье не покинуть. Туда меня и водворяют. Водитель молодой мужик. Лет двадцати пяти. А тот — примерно пятидесяти.

В салоне тепло, пахнет хорошим одеколоном, музыка не жлобская. Хозяин просит разрешения закурить и слегка приоткрывает окно. Я почти целый час вдохновенно вру.

— Давай еще раз.

— Давайте.

— Давно ли Игорь Михайлович знаком с твоим отцом?

— Года два.

— И как они познакомились?

— На родительском собрании. Не было тогда классного, и он проводил собрание.

— И что? Прямо так и познакомились?

— Нет. На почве футбола. Они оба за «Спартак» болели.

— И что?

— Стали встречаться.

— И когда Игорь Михайлович приходил, они что, таблички чертили? Игра на выезде, игра дома?

— Да. Чертили.

— И что еще делали?

— Беседовали.

— Выпивали?

— Да так. Немного и иногда. Папа про войну рассказывал. Про другие города и страны.

— А языки твой отец знал?

— Хенде хох и яволь. Еще русиш швайн.

— А Игорь Михайлович?

— Он же преподаватель.

— Хорошо он знал язык?

— Наверное.

— А ты?

— Да я этот французский ненавижу. Он мне им все печенки проел.

— А в школе другое говорят.

— Это иллюзия. И больше ничего. Мне, конечно, язык легко дается, но он мне неинтересен.

— А пробовала когда-нибудь в бумагах из архива отца что-нибудь переводить?

— Зачем? Что, у меня других дел нет. А папу я скоро увижу?

— Конечно, скоро. Вот только поговорим с тобой, и еще — поможешь нам в одном деле.

— А…

— А рефераты твои? А грамоты на олимпиадах?

— Рефераты за меня сам Игорь Михайлович и писал.

— То есть как?

— Для поддержания престижа школы. И Римма про это знает.

— А почему ты решила, что Римма какой-то интерес испытывает к твоей персоне?

— Ну вы же ее допрашивали?

— Беседовали, мой друг, беседовали. Ну, положим, рефераты. А очные ставки?

— Так это же разговорный язык. Дело техники.

— Ты быть-то кем хочешь, Аня?

— Фотомоделью.

— Ну что ж. Язык знаешь, фигурка ничего.

— Вы же ее еще не видели.

— Аня, дружок! Ты заходишь несколько далеко.

— Не дальше дозволенного.

— Вот что. Отец твой с газетой нашей как-то сотрудничал?

— А как же? Стихи про войну писал.

— И что? Печатали?

— Нет. Собирались, но он свою карьеру сам погубил.

— То есть как?

— Про товарища Сталина стихи написал.

— Какие?

— Я только начало помню. Прочесть?

— Попробуй.

Я читаю стихи совершенно другого человека. В журнале одном видела. «Я слез не проливал по Октябрю, / в следах коммунистических подпалин, / но почему все чаще говорю: / ночами я с тобой, товарищ Сталин?»

— Что, прямо так и написал?

— Да, так. После этого его подборку и завернули.

— А сама ты кого-нибудь знаешь из газеты?

— Да, знаю кое-кого. Приходил в школу журналист.

— Ага. Вот посмотри фотографии. Узнаешь кого-нибудь?

— Вот этого, — говорю я, показывая на Желнина. То, что я его знаю, уж никак ему повредить не сможет.

— Ну и чудненько. Как, говоришь, его зовут?

— Сергей Ильич. Желнин. Он нам про профессию рассказывал и потом кружок вел.

— Какой?

— Журналистский.

— И ты тоже туда ходила?

— Пару раз. Мне это неинтересно. Я на аэробику хотела, но папа денег не дал. Нет у нас денег. А домой вы меня отвезете?

— Обязательно.

— А можно до подъезда доехать и до квартиры проводить?

— Несомненно.

— Под руку.

— Да хоть под ногу. И этот… Желнин, случайно, французского не знал?

— Откуда? Только журналистский. А это, согласитесь, даже не русский.

— Соглашаюсь.

— Домой меня отвезите?

— Хорошо. А еще скажи: какие-нибудь другие люди в бумагах твоего отца разбирались? Давал он их кому-нибудь?

— Вряд ли.

— Съездим еще кое-куда.

— А потом домой?

— Ага.

— Что нужно делать?

— Съездим в одно место, и опознаешь одного человека.

— Какого?

— Сережу Желнина.

— С радостью.

— Тогда поехали.

Ехать оказалось совсем недалеко. Больница городская. Значит, Желнин, друг сердешный, лежит и выздоравливает, а документы его потеряны. Родственники его далеко. Могли бы кого и с работы отвезти. Из газеты. Нет, я понадобилась. Значит, не столько Желнин им нужен, сколько проверка его личности посторонним человеком. Друзья-то ведь могут и соврать. А я вроде бы выкрутилась. Поверил мне гражданин начальник.


В больницу мы вошли с черного хода. Я здесь была как-то в детстве, когда ногу вывихнула. Еще когда флюорограмму делали и по другим пустякам.

Мы получили халаты, и доктор, начальник здешний, нас повел. Только повел куда-то вниз. Во хлад и сумрак. Настроение мое не улучшилось.

То, что это больничный морг, я поняла как-то сразу, хотя отродясь в моргах не бывала. Посторонние трупы — куда ни шло. Дело житейское. Но Сергей Ильич Желнин лежал среди прочих, и лик его светлый был возвышен и печален. Я еще успела кивнуть в знак согласия, но, когда увидела, что чернила на бирке, привязанной к его правой ноге, расплылись, мне стало жаль его до потери сознания, и очнулась я уже в другой комнате.

Гражданин начальник оказался человеком слова. До дома меня довез и до дверей проводил. Я было полезла за ключом, но он меня остановил:

— Ты позвони, может, кто-нибудь откроет.

Я держала кнопку звонка до тех пор, пока папа не открыл дверь.

— Ну вот, а ты боялась.

Едва папа раскрыл рот, я приложила палец к губам. Он, как человек военный, все понял. Теперь дома мы могли говорить о чем угодно, только не о текстах и обстоятельствах последних дней. Мы обменивались совершенно ничего не значившими фразами и имитировали восторг от благополучного исхода дела. Мы оба были живы, и мы были дома. По крайней мере, на эту ночь. Теперь все эти господа, вторгшиеся в нашу жизнь, с утроенной энергией бросились на поиск Игоря Михайловича.

«Игорь жив?» — написал мне папа на листке из школьной тетради. Я кивнула. «Оригиналы у него?» — «Да».

Загрузка...