Стихотворения и поэмы

Достойный друг мой! В странствиях соскучась,

Вдали от той, кого боготворил,

И от тебя, — я сделался уныл

И сетую на собственную участь.

Но счастлив я, двойной разлукой мучась,

Что дальний путь души не охладил,

Что не скудеет дружбы славный пыл

И страсти изнурительной живучесть.

Увы! Хоть я покинул Госпожу

И свет полдневный, ею посрамленный,

И друга, — отправляясь в край студеный,[839]

Любовью я, как паром, исхожу;

И все снега и льды в пустыне стылой

Я растоплю... Все, кроме сердца милой!

О, странник мой, отплывший в добрый час

Под парусами разума и чувства

По морю знаний к берегам Искусства,[841]

К сокровищам, что скрыты там от глаз!

Стремясь вперед вдоль новых побережий,

Не позабудь проведать те края,

Где бьет из гор кастальская струя:[842]

Там запасешься ты водою свежей.

Нет, я не тщусь речами притянуть

К себе младую душу,[843] как сирены

Иль новый ваш схизматик[844] вдохновенный, —

Я говорю, чтоб воздух всколыхнуть:

Затем, что, искорку в тебе почуя,

Раздуть огонь поэзии[845] хочу я.

Святую жажду знаний, милый друг,

Ужели впрямь не утолил еще ты

И разума не переполнил соты[847]

Сладчайшей квинтэссенцией наук?[848]

Тебя, как сосунка,[849] отнять бы, право,

От Кембриджа, кормилицы твоей:[850]

Давно пора тебе в кругу друзей

За томом том жевать закон и право![851]

Не то придется — уж не обессудь —

Как мне, на склоне дня с натугой браться

За дело, что по утренней прохладце

Давно бы кончить... Так, сбираясь в путь,

Иной все тянет с выездом до ночи,

А там в потемках гонит что есть мочи.

Коль с Музой нынче ты живешь[852] в ладу

И вы, друг дружку заключив в объятья,

Плодитесь, — вас не стану отвлекать я

И в грех отца семейства не введу.

Моя же Муза развелась со мною,

Найдя, что к ней я сильно поостыл;

Коль так, не след, а впрочем, нет и сил

Второй обзаводиться мне женою.[853]

Вот почему не сыщешь, как ни жаль,

Материи ты в рифмах[854] этих квелых:

Без матери на свет я произвел их.

Плодами вдохновенья их едва ль

Сочтут, — вот разве ты их не прогонишь,

Но примешь и как должно узаконишь.[855]

Блажен тот край, где скрылось божество,

Где ныне Солнце сердца моего;

За ним вослед и Лето скрылось прочь,

В двухмесячную погрузив нас ночь, —

И лишь неволей возвратясь домой,

Пылает, злится и грозит чумой.[857]

Твой Север Югом стал, с тех пор как там

Она гостит, а наш — не Юг, а срам.

Тоскует сердце и скулит, как пес,

Чтоб в жертву Солнцу ты его принес.[858]

Вот, шлю его тебе: ты там в Раю,

Спаси же друга и любовь мою.

Да будет тучен злак в твоих лугах,[859]

Скотина пусть растет, как на дрожжах;

Да будет рощ твоих зеленый лист

Кудряв, — а если нужно, золотист;

Да принесут тебе по двойне в срок

Овечки; да обскачет твой конек

Соседских; да вовек не станет твой

Сын пасынком или жена — вдовой;

И да хранит тебя Небес броня;

Лишь молви ей словечко за меня.[860]

Ты, первый из оставшихся друзей,

Что вписаны в реестр души моей

И шлют приветы — из родного ль края

Иль с берегов Секваны[862] и Дуная, —

Ты, словно Лету,[863] переплыл свой Трент[864]

И всех нас позабыл в один момент.

Нет! Мало, из супружеских объятий

С утра восстав, предаться без изъятий

Всем сельским радостям: есть, пить, скакать,

Блюсти хлеба, стада,[865] во всё вникать —

И вновь на брачное вернуться ложе.

Ведь надо ж и друзьям, и Музе тоже

Час уделить: ужель, тебя даря

Любовью и стихом, мы с ней старались зря?

Привет тебе, певец, душа живая!

Давно мне люб твой негасимый жар,

А пуще — быстрый ум[867] и щедрый дар,

Которым я дивлюсь не преставая.

Иных поэтов речь перед твоей —

Хрип старческий иль жалкий писк детей.

Как с ясным полднем сумеркам унылым,

Тягаться им с тобою не по силам.

Коль вправду людям слаще и милей

Чужая зависть, а не состраданье[868] —

Я твой завистник; ты ж, сие посланье

Прочтя, меня, напротив, пожалей:

Я безобразен волею Природы,[869]

Фортуною записан в нищеброды,

Теперь же, пред ученостью твоей —

Я, ко всему, бездарный дуралей.

Как жаль, что скромность, модную отраву,

До дна впитали праздные сердца

И обретет лишь славу гордеца

Муж, сам себя восславивший по праву.

Ведь есть один — иного не сыскать —

Предмет, что твоему перу под стать:

Ты сам! И лишь твое перо на свете

Достойно рассказать о сем предмете.

Мои же рифмы грубы, — ну так что ж?

Не вышел бог — перемалюем в черта

(Сказал маляр); стихи худого сорта

Ты доброй прозой, может быть, сочтешь.

А я твое ответное посланье,

Как верный шут,[870] возьму для подражанья

И, ставши обезьяною твоей,

Средь прочих прослыву царем зверей.

Отсюда врозь брести стихам и мне;

Им — к другу, мне — к древесной тишине,

Я к Няньке Муз,[871] к питомцу Муз — оне.

Как Дом стоит, хоть Зодчий в гроб сошел,

Как безопасно может врать Посол,

Когда в стране смятенье и раскол, —

Так, пусть я гибну, скорбью обуян,

Стихи, моих невзгод подробный План,

Дождутся встречи с тем, кто мне желан.

Не страшно, коли мне удачи нет;

Всё счастье — им. Прими же как Портрет

Иль неприкрашенной любви Обет

Горсть этих строк — и к чести их простой

Меня любви взаимной удостой.

Ступай, мой стих хромой,[872] к кому — сам знаешь;

В дороге, верно, ты не заплутаешь.

Я дал тебе, мой верный вестовщик,

Подобье стоп и разум, и язык.

Будь за меня предстатель и молитель,

Я твой один Творец, ты мой Спаситель.[873]

Скажи ему, что долгий, мудрый спор,

В чем ад и где,[874] окончен с этих пор;

Доказано, что ад есть разлученье

С друзьями — и безвестности мученье —

Здесь, где зараза входит в каждый дом[875]

И поджидает за любым углом.

С тобой моя любовь: иди, не мешкай,

Моей ты будешь проходною пешкой,

Коль избегу ужасного конца;

А нет — так завещаньем мертвеца.

Тревожась, будто баба на сносях,

Надежду я носил в себе и страх:

Когда ж ты мне напишешь, вертопрах?

Я вести о тебе у всех подряд

Выклянчивал, любой подачке рад,[876]

Гадая по глазам, кто чем богат.

Но вот письмо пришло, и я воскрес,

Голь перекатная, я ныне Крез,[877]

Голодный, я обрел деликатес.

Душа моя, поднявшись от стола,

Поет: хозяйской милости хвала!

Все, что твоя любовь моей дала,

Обжорствуя, я смел в один присест;

Кого кто любит, тот того и ест.

Как все кривое жаждет распрямиться,

Так стих мой, копошась в грязи,[879] стремится

Из низменности нашей скорбной ввысь

На гордый твой Парнас[880] перенестись.

Оттуда ты весь Лондон зришь,[881] как птица;

Я принужден внизу, как червь, ютиться.

В столице нынче развлечений ноль,

В театрах — запустение и голь.[882]

Таверны, рынки будто опростались,

Как женщины, — и плоскими остались.

Насытить нечем мне глаза свои:

Все казни да медвежие бои.[883]

Пора бежать в деревню, право слово,

Чтоб там беглянку-радость встретить снова.

Держись и ты укромного угла;

Но не жирей, как жадная пчела,

А как купец, торгующий с Москвою,[884]

Что летом возит грузы, а зимою

Их продает, — преобрази свой Сад

В полезный Улей и словесный Склад.

В стихах твоих звучит отрадный лад

Всех четырех стихий, как в нашей плоти:[886]

В них есть земля, не более щепоти,

Но дивно щедр на ней взращенный сад!

В них есть огонь: его благая сила

Сумела осушить мою печаль;

В них влага есть, как видно: не она ль

Пожар моей сатиры погасила?

Как легкий воздух движется шумней

Среди руин, по каменным прорехам,

Так песнь твоя, мне грудь наполнив эхом,

Звук породила от немых камней.

О, я был мертв! — признаюсь с опозданьем,

Но вот воссоздан вновь твоим созданьем.

Любезный друг, твоей души расстройство

Мою ввергает также в беспокойство:

Мной разделяема, твоя тоска[887]

Два сердца гложет враз и тем крепка.

Чуть даст нам передышку червь жестокий —

Как вновь мы для него же копим соки.

Ну что ж! Где чахнет и душа, и плоть,

Там дух поможет немощь побороть:

Так муза для поэта — дух иль Гений,[888]

Душа души, целитель сокрушений.

Спой мне в ответ — и пусть сей дивный звук

Во мне излечит общий наш недуг.

От нашей Музы вам троим — привет!

Она осведомилась на предмет

Всей троицы, от коих ты союза

Произошел: се — Тело, Ум и Муза.[889]

Чума ль тебя в деревню прогнала?

Любовь или хандра тебя взяла?

Иль круг друзей покинул ты так скоро,

Чтобы укрыться от мирского вздора?

А может быть, вдали от суеты

Слагаешь гимны набожные ты?

Все ж нашим музам вместе быть угодно:[890]

Ведь без твоей моя теперь бесплодна.

Как женщина, что, трижды овдовев,

Себе вменяет целомудрье Дев,

Так я,[892] к стихописанью охладев,

Теперь монашествую; много сил

На сорняки[893] сонетов я сгубил,

В репьи сатир немало пыла вбил.

Хоть из Искусств благих я ни с одним

Не обручен — и, значит, не грешим

Мы с Музою, когда вдвоем шалим,

Но голос Бога строг, и в глубине

Души я знаю о своей вине:

Есть упущенья грех, и он на мне.

Тщеславие с пороком заодно:

То грязь и то; но можно смыть пятно;[894]

На это нам раскаянье дано.

Вся добродетель в Вере,[895] только лишь

В ней — мудрость и отвага;[896] но барыш

Она не даст, и с ней не поюлишь.

Ищи себя в себе;[897] чтоб солнце жгло

Сильней, берут особое стекло,

Дабы собрать лучи оно могло:[898]

Так собери свой дух в пучок, сиречь

В одно желанье, жаркое, как печь,

Дабы солому совести поджечь.

Алхимики, когда хотят в состав[899]

Ввести простой металл, то, их смешав

И прокалив, вдвигают в теплый шкаф —

Таков для нас уединенья труд;[900]

А те, что вечно бродят там и тут,

В свободе лишь изгнанье обретут.

Нам жизнь дана в аренду. Кто из нас

Хранит и умножает свой запас,[901]

Расплатится сполна в урочный час.[902]

Так удобряй[903] и ободряй себя,

О призраках удачи не скорбя, —

Но вспоминай о любящих тебя.

Коль жизнью ты, как я, живешь дремотной,[905]

При чтеньи этих строк, как сон бесплотный,

Я пред тобой явлюсь: вовек Морфей[906]

Правдоподобней не творил теней.

Ведь я вложил в мое посланье разом

Всего себя: глаз, руку, душу, разум, —

И сим тебе персону я свою

По завещанью в дар передаю.

Завидно мне твое уединенье,

И к мудрой меланхолии[907] под сень я

Бежал бы сам, но рад уж и тому,

Что дух мой у тебя гостит в дому,

Пересланный в письме — не знаю, кстати ль —

Как свой портрет шлет милой воздыхатель.

Все новости ты знаешь без меня:

В порты спешат суда на склоне дня,

Как ангелы, неся на крыльях вести.[908]

Гвиана уплыла: сказать по чести,

Судьба нам посулила этот рай,

Как иудеям их заветный край

Был явлен,[909] дабы стать запретным краем.

Увы! Медлительностью мы страдаем.

Лишь завершив поход испанский свой,

Что, как Земля меж Солнцем и Луной,[910]

Гвиану нам затмил и страхи множит, —

Мы вновь надежду обретем, быть может,

А коли злато Индий — прах и дым,

К богатствам духа путь свой устремим.

Всяк человек есть мир, и хоть частица

Сокровищ мировых в него вместится.

А в душах, праведный избравших путь,

К добру стремленье составляет суть.

Тебе — почти себе,[913] зане с тобою

Мы сходственны (хоть я тебя не стою),

Шлю несколько набросков путевых.

Ты знаешь, Хильярда[914] единый штрих

Дороже, чем саженные полотна;

Не обдели хвалою доброхотной

И эти строки. Для того и друг,

Чтоб другом восхищаться сверх заслуг.

Британия, скорбя о блудном сыне,

Которого, быть может, на чужбине

Погибель ждет (кто знает наперед,

Куда Фортуна руль свой повернет?),

За вздохом вздох бессильный исторгала,[915]

Пока наш флот томился у причала,

Как бедолага в яме[916] долговой.

Но ожил бриз, и флаг над головой

Затрепетал под ветерком прохладным —

Таким желанным и таким отрадным,

Как окорока сочного кусок

Для слипшихся от голода кишок.

Подобно Сарре[917] мы торжествовали,

Следя, как наши паруса вспухали.

Но как приятель,[918] верный до поры,

Склонив на риск, выходит из игры,

Так этот ветерок убрался вскоре,

Оставив нас одних в открытом море.

И вот, как два могучих короля,

Владений меж собой не поделя,

Идут с огромным войском друг на друга,

Сошлись два ветра — с севера и с юга;

И волны вспучили морскую гладь

Быстрей, чем это можно описать.

Как выстрел, хлопнул под напором шквала

Наш грот; и то, что я считал сначала

Болтанкой скверной, стало в полчаса

Свирепым штормом, рвущим паруса.

О бедный, злополучный мой Иона![919]

Я проклинаю их, — бесцеремонно

Нарушивших твой краткий сон, когда

Хлестала в снасти черная вода!

Сон — лучшее спасение от бедствий:

И смерть, и воскрешенье в этом средстве.

Проснувшись, я узрел, что мир незрим,

День от полуночи неотличим,

Ни севера, ни юга нет в помине,

Кругом Потоп, и мы — в его пучине!

Свист, рев и грохот окружали нас,

Но в этом шуме только грома глас

Был внятен; ливень лил с такою силой,

Как будто дамбу в небесах размыло.

Иные, в койки повалясь ничком,

Судьбу молили только об одном:

Чтоб смерть скорей их муки прекратила;

Иль, как несчастный грешник, из могилы

Трубою призванный на Божий суд,

Дрожа, высовывались из кают.

Иные, точно обомлев от страха,

Следили тупо в ожиданье краха

За судном; и казалось впрямь оно

Смертельной немощью поражено:

Трясло в ознобе мачты, разливалась

По палубе и в трюме бултыхалась

Водянка мерзостная; такелаж

Стонал от напряженья; парус наш

Был ветром-вороном изодран в клочья,

Как труп повешенного[920] прошлой ночью.

Возня с насосом измотала всех,

Весь день качаем, а каков успех?

Из моря в море льем, — а в этом деле

Сизиф[921] рассудит, сколько преуспели.

Гул беспрерывный уши заложил.

Да что нам слух, коль говорить нет сил?

Перед подобным штормом, без сомненья,

Ад — легкомысленное заведенье,

Смерть — просто эля крепкого глоток,

А уж Бермуды[922] — райский уголок.

Мрак заявляет право первородства[923]

На мир — и закрепляет превосходство,

Свет в небеса изгнав. И с этих пор

Быть хаосом[924] — вселенной приговор.

Покуда Бог не изречет другого,

Ни звезд, ни солнца не видать нам снова.

Прощай! От этой качки так мутит,

Что и к стихам теряешь аппетит.

Улегся гнев стихий, и вот мы снова

В плену у Штиля — увальня тупого.

Мы думали, что Аист — наш тиран,

А вышло, хуже Аиста Чурбан![926]

Шторм отшумит и стихнет, обессиля,

Но где, скажите, угомон для штиля?

Мы рвемся в путь, а наши корабли

Архипелагом к месту приросли;

И нет на море ни единой складки:

Как зеркальце девичье, волны гладки.

От зноя нестерпимого течет

Из просмоленных досок черный пот.

Где белых парусов великолепье?

На мачтах развеваются отрепья

И такелаж изодранный висит:

Так опустевшей сцены жалок вид[927] —

Иль чердака, где свалены за дверью

Сегодня и вчера, труха и перья.

Земля все ветры[928] держит взаперти,

И мы не можем ни друзей найти

Отставших,[929] ни врагов[930] на глади этой;

Болтаемся бессмысленной кометой[931]

В безбрежной синеве; что за напасть!

Отсюда выход — только в рыбью пасть[932]

Для прыгающих за борт ошалело;

Команда истомилась до предела.

Кто, в жертву сам себя предав жаре,

На крышке люка, как на алтаре,

Простерся навзничь; кто, того похлеще,

Гуляет, аки отрок в жаркой пещи,[933]

По палубе. А если б кто рискнул,

Не убоясь прожорливых акул,

Купаньем освежиться в океане, —

Он оказался бы в горячей ванне.[934]

Как Баязет,[935] что скифом был пленен,

Иль наголо остриженный Самсон,[936]

Бессильны мы — и далеки от цели!

Как муравьи, что в Риме змейку съели,[937]

Так стая тихоходных черепах —

Галер, где стонут узники в цепях,[938] —

Могла бы штурмом взять, подплыв на веслах,

Наш град плавучий[939] мачт высокорослых.

Что бы меня ни подтолкнуло в путь —

Любовь — или надежда утонуть —

Прогнивший век — досада — пресыщенье —

Иль попросту мираж обогащенья,

Уже не важно. Будь ты здесь храбрец

Иль жалкий трус — тебе один конец;

Меж гончей и оленем нет различий,

Когда Судьба их сделает добычей.

Ну кто бы этого подвоха ждал?

Мечтать на море, чтобы дунул шквал,

Не то же ль самое, что домогаться

В аду жары, на полюсе — прохладцы?

Как человек, однако, измельчал!

Он был ничем в начале всех начал,

Но в нем дремали замыслы природны;

А мы — ничто и ни на что не годны.

В душе ни сил, ни чувств... Но что я лгу?

Бессилье же я чувствовать могу!

Кто новый год кроит на старый лад,[941]

Тот сокращает сам свой век короткий:

Мусолит он в который раз подряд

Все те же замусоленные четки.

Дворец, когда он зодчим завершен,

Стоит, не возносясь мечтой о небе;

Но не таков его хозяин: он

Упорно жаждет свой возвысить жребий.

У тела есть свой полдень и зенит,

За ними следом — тьма; но Гостья[942] тела,

Она же солнце и луну затмит,[943]

Не признает подобного предела.

Душа, труждаясь в теле с юных лет,

Все больше алчет от работы тяжкой;

Ни голодом ее морить не след,

Ни молочком грудным кормить,[944] ни кашкой.

Добудь ей взрослой пищи. Испытав

Роль школяра, придворного, солдата,

Подумай: не довольно ли забав,

В страду грешна пустая сил растрата.

Ты устыдился? Отряси же прах

Отчизны; пусть тебя другая драма

На время развлечет. В чужих краях

Не больше толка, но хоть меньше срама.

Чужбина тем, быть может, хороша,

Что вчуже ты глядишь на мир растленный.

Езжай. Куда? — не все ль равно. Душа

Пресытится любою переменой.

На небесах ее родимый дом,

А тут — изгнанье; так угодно Богу,

Чтоб, умудрившись в странствии своем,

Она вернулась к ветхому порогу.[945]

Все, что дано, дано нам неспроста,

Так дорожи им, без надежд на случай,

И знай: нас уменьшает высота,

Как ястреба,[946] взлетевшего за тучи.

Вкус истины познать и возлюбить —

Прекрасно, но и страх потребен Божий,[947]

Ведь, помолившись, к вечеру забыть

Обещанное поутру — негоже.

Лишь на себя гневись, и не смотри

На грешных. Но к чему я повторяю

То, что твердят любые буквари,

И что на мисках пишется по краю?[948]

К тому, чтобы ты побыл у меня;

Я лишь затем и прибегаю к притчам,

Чтоб без возка, без сбруи и коня

Тебя, хоть в мыслях, привезти к нам в Митчем.[949]

Когда весна велит садам цвести

И будит хмель, дремавший взаперти,

Пора и нам свой плод произвести.

Одним светилом испокон жива

Земля; но если не одно, а два

Взойдет, куда как больше волшебства.

Так вы, два солнца,[951] озарили нас:

И ветки наших душ, переплетясь,

Выносят дань, что в тайне родилась.

Молясь, смыкают вместе две руки,

Так мы, одним деянием крепки,

Клянемся днесь: мы ваши должники.

Друг с другом, друг за друга мы стоим

Пред вами: каждый, словно херувим,

Для стрел и грешных дум неуязвим.

Как Маг, которому покорен Дух,

Мы заклинанье произносим вслух —

И девять муз приобретаем в двух.

Мы — две Свечи, которые стоят

И ждут, когда повеет аромат

От ваших уст, — и блики задрожат.

Пока в весенних трелях соловьев

Мы слышим ваш утешный, нежный зов, —

Нам не страшны угрозы холодов.

В волнах Анкора[952] можно зреть порой

Свет ваших лиц, что отражен рекой, —

Их безмятежный, девственный покой.

Пускай келейницы святой Эдит[953]

Вернутся в Полсворт, — ваш невинный вид

Любую из монашек устыдит.

Но поуменьшим пыл! еще чуть-чуть —

И сей листок, которому хлебнуть

Пришлось чернил, — забудет, в чем тут суть.

Будь в нас, двоих, амбиция и прыть,

Чтоб вас, двоих, в одно объединить,

Пришлось бы речь ad infiniti[954] длить.

Что нового, я доложу вам, тут?

Пожалуй, ничего; ведь ложь и блуд —

Не новость: повторять — напрасный труд.

Как ходят, чтобы вылечить запор,

Туда-сюда, покинув свой затвор,

Так посещаю Город я и Двор.[956]

Здесь каждый грешен столь, что мог бы сам

Повеситься, когда б его глазам

Не представал еще гнуснейший срам.

В сраженьях жизни[957] неудачник он,

Кого Судьба (над ней же свой закон)[958]

Отправила в Придворный эскадрон.

Вооружен лишь честностью своей,

Индейца он окажется слабей[959]

Перед огнем испанских батарей.

Со всех сторон — подвох, измена, лесть,

На каждый тут язык по уху есть;

И каждый может в щель ужом пролезть.

Когда-то, Сэр, чтоб похвалить игру,

Театр уподобляли мы Двору,

А нынче Двор — актерскому шатру.[960]

Так посмеемся над возней шутов,

Проектами великих болтунов,

Над глубиной их шахматных ходов.[961]

А впрочем, это даже не смешно.

Прощайте. Если б мог я заодно

С листком вот этим вылететь в окно!

Сэр, в письмах душ слияние тесней,

Чем в поцелуях;[963] разговор друзей

В разлуке — вот что красит прозябанье,

Когда и скорби нет — лишь упованье

На то, что день последний недалек

И, Пук травы, я лягу в общий Стог.[964]

Жизнь — плаванье; Деревня, Двор и Город

Суть Рифы и Реморы.[965] Борт распорот

Иль Прилипала к днищу приросла —

Так или этак не избегнуть зла.

В печи экватора горишь иль стынешь

Близ ледовитых полюсов — не минешь

Беды: держись умеренных широт;

Двор чересчур бока тебе печет

Или Деревня студит — все едино;

Не Град ли золотая середина?

Увы, Тарантул, Скорпион и Скат[966] —

Не щедрый выбор; точно так и Град.

Из трех что назову я худшей скверной?[967]

Все худшие: ответ простой, но верный.

Кто в Городе живет, тот глух и слеп,

Как труп ходячий: Город — это склеп.

Двор — балаган, где короли и плуты

Одной, как пузыри, тщетой надуты.

Деревня — дебрь затерянная; тут

Плодов ума не ценят и не чтут.[968]

Дебрь эта порождает в людях скотство,

Двор — лизоблюдство, Город — идиотство.

Как элементы все, один в другом,

Сливались в Хаосе довременном,

Так Похоть, Спесь и Алчность, что присущи

Сиим местам, одна в другой живущи,

Кровосмесительствуют и плодят

Измену, Ложь и прочих гнусных чад.

Кто так от них Стеною обнесется,

Что скажет: грех меня, мол, не коснется?

Ведь люди — губки; странствуя среди

Проныр, сам станешь им, того гляди.

Рассудок в твари обернулся вредом:

Пал первым Ангел, черт и люди — следом.[969]

Лишь скот не знает зла; а мы — скоты

Во всем, за исключеньем простоты.

Когда б мы сами на себя воззрились

Сторонним оком, — мы бы удивились,

Как быстро Утопический[970] балбес

В болото плутней и беспутства влез.

Живи в себе:[971] вот истина простая;

Гости везде, нигде не прирастая.

Улитка всюду дома,[972] ибо дом

Несет на собственном горбу своем.

Бери с нее пример не торопиться;

Будь сам своим Дворцом, раз мир — Темница.

Не спи, ложась безвольно на волну,

Как поплавок, — и не стремись ко дну,

Как с лески оборвавшейся грузило:

Будь рыбкой хитрою, что проскользила,

И не слыхать ее — простыл и след;

Пусть спорят: дышат рыбы или нет.

Не доверяй Галеновой науке[973]

В одном: отваром деревенской скуки

Придворную горячку не унять:

Придется весь желудок прочищать.

А впрочем, мне ли раздавать советы?

Сэр, я лишь Ваши повторил заветы —

Того, что дальний совершив вояж,

Германцев ересь и французов блажь

Узнал — с безбожием латинским вкупе[974] —

И, как Анатом, покопавшись в трупе,

Извлек урок для всех времен и стран.[975]

Он впитан мной — и не напрасно

Вослед за грамотами, что даны

Тебе высокой королевской властью,

И как посла Монарха и Страны

Его величья наделяют частью,[978]

Чтоб ты, от Факела его Свеча,[979]

Его Оригинала список точный,

Являл собой подобие луча,[980]

Светить в иные сферы полномочный,

За кипами бумаг, что в сундучок

Положишь ты (плодами долгих штудий),

Чтоб в должный час совет или урок

Найти, порывшись в их ученой груде, —

За письмами друзей, в которых слит

С надеждой радостною вздох печальный,

Как в голосах молитв, когда звонит

По праведнику колокол прощальный, —

Прими и это честное письмо;

Все, что ты скажешь венецейским лордам

От имени страны, оно само

От сердца говорит в смиренье гордом,[981]

Свидетельствуя дружбу и любовь,[982]

Пока еще ты Славою и Честью

Не столь возвышен, что напомнить вновь

О дружбе было б только подлой лестью.

Нести обузу власти тяжелей,

Чем издали смотреть на чин высокий:

Ведь надо, кроме собственных страстей,

Смирять чужие страсти и пороки.

Твой дух, пройдя последний перегон[983]

Тех, что Ученье, Двор и Бой постигли,

Да станет камнем пробным, закален

В горниле дела, этом главном Тигле.[984]

Меня же (коли я не звук пустой)

Фортуна (что еще зовут Судьбою)

Зрит столь покорным под своей пятой,

Что думает: я большего не стою.[985]

Но пусть она разводит нас сейчас —

Я о тебе молиться не забуду:

Ведь Бог взирает на обоих нас,

И путь до неба одинаков всюду.[986]

Так рвешься в бой? Так честолюбье греет,

Что дружба побоку — пускай хиреет?[988]

Нет, я не столь к воинственным трудам

Ревнив: твою любовь я не отдам

За всю Ирландию; скорей прощу я

Смерть, что летит на пир,[989] войну почуя,

Чем летаргию памяти твоей.[990]

Пусть хлябь и топь и копья дикарей

Расправятся с телами невозбранно —

Тот старость обманул, кто умер рано,

Он вовремя отдал, что брал взаймы,

И избежал ареста и тюрьмы.

Да не поддастся дух твой (утонченный,

Как эликсир, блужданьем в перегонной[991]

Извилистости Школ, Столиц, Дворов)

Ирландской лени. Не прошу даров

Усердья, ни опасных излияний,

Что могут опасаться ловких дланей

И глаз, глядящих под печать письма;[992]

От сердца напиши — не от ума.

Клубку зверей подобен человек;[995]

Мудрец, смиряя, вводит их в Ковчег.[996]

Глупец же, в коем эти твари в сваре, —

Арена иль чудовищный виварий:[997]

Те звери, что, ярясь, грызутся тут,

Все человеческое в нем пожрут —

И, друг на друга налезая скотно,

Чудовищ новых наплодят бессчетно.

Блажен, кто укрощает сих зверей

И расчищает лес[998] души своей!

Он оградил от зла свои угодья

И может ждать от нивы плодородья,[999]

Он коз и лошадей себе завел[1000]

И сам в глазах соседей — не Осел.

Иначе быть ему звериным лесом,

Одновременно боровом и бесом,[1001]

Что нудит в бездну ринуться стремглав.

Страшнее кар небесных — блажный нрав.

С рожденья впитываем мы, как губка,

Отраву Первородного Проступка,[1002]

И горше всех заслуженных обид

Нас жало сожаления язвит.

Господь крошит нам мяту, как цыплятам,

А мы, своим касанием проклятым,

В цикуту[1003] обращаем Божий дар,

Внося в него греховный хлад иль жар.[1004]

В нас, в нас самих — спасению преграда:

Таинственного нет у Бога яда,

Губящего без цели и нужды;

И даже гнев его — не от вражды.

Мы сами собственные кары множим

И нянчим Дьявола в жилище Божьем.

Вернуться вспять, к начальной чистоте —

Наш долг земной; превратно учат те,

Что человека мыслят в круге малом:[1005]

Его величья никаким овалом

Не обвести; он все в себя вместит.

Ум разжует и вера поглотит,

Что мы бы им измыслить ни дерзнули;

Весь мир для них — не более пилюли,

Хоть не любому впрок, как говорят:

Что одному бальзам, другому яд;[1006]

От знаний может стать в мозгу горячка —

Иль равнодушья ледяная спячка.

Твой разум не таков; правдив и смел,

Вглубь человека он взглянуть сумел;

Насытившись и зрелищем, и чтивом,[1007]

Не только сам ты стал красноречивым,

Красноречивы и твои дела:

За это от друзей тебе хвала.

Куда, письмо безумное? постой!

Ступай в огонь, удела нет иного

Для жалких чад моих, — иль на покой:

Из ветоши восстав, истлеешь снова.[1009]

Пускай займешь ты наглости у тех,

Кто во дворцах, боясь, что не замечен,

Локтями бьется, — все же там успех

Лишь подлецу надежно обеспечен,

А подличать сумеешь ты навряд.

Что ж! Отправляйся, путь избравши верный:

Царям и королям твой адресат

Не равен лишь правдивостью безмерной.

К тому ж, едва ты встретишь этот взор,

Внушающий сердцам благоговенье,

Ты, обмирая, залепечешь вздор,

Утратишь всякий смысл в одно мгновенье.

Но чуть к тебе чудесные персты

Притронутся касаньем чудотворным, —

Листок безжизненный, воскреснешь ты,[1010]

Ее твореньем сделавшись покорным.

И слух к тебе склонит она, как мать[1011]

К дитяти с голоском его картавым

Иль как монархиня, речам внимать

Привыкшая прямым и нелукавым.

Но вновь ты нем, гонец мой, — так умри ж

Затем, что безнадежна вся затея!

Как ты о благе с ней заговоришь,

О ней самой заговорить не смея?

Однако можешь ты хвалу вознесть

Не ей самой — прислуге или платью:

Ей служат Добродетель, Ум и Честь,

Облечена она — красой и статью.

А там — как знать? Быть может, к ней в ларец

Ты попадешь, в числе других посланий, —

В обитель благороднейших сердец,

На пиршество умов и дарований.[1012]

Быть может, есть там письма от того,

Кто нам с тобой знаком? Гляди же в оба:

Когда вокруг не будет никого,

Она не перечтет ли их особо?

Достанет ли как будто невзначай?

Прочтет ли дважды? Поднесет ли близко

К устам? Вздохнет, кивнет ли — примечай! —

Услышит ли, как входит камеристка?

А после — злится ль из-за мелочей?

Все так же ль говорит о нем сурово?

И все ли со свободою своей

Ни для кого расстаться не готова?

Нет, ты не соглядатай! К ней тебя

Я, посылая, не о том радею,

Но все в ней почитая и любя,

Хочу любить того, кто избран ею.[1013]

Сей промежуток смутный, сей туманный

Не вечер и не утро — мой портрет;

Как Метеор[1016] бесформенный и странный,

Блуждающий среди ночных планет,

Что и откуда я — ответа нет.

Свожу счета годов — и замечаю,

Что не Должник я и не Кредитор:[1017]

Я не обласкан тем и не вверяю

Надежд сему; но полно хвастать вздор! —

Я видел вас, — и я в долгу с тех пор.

В долгу — и ныне должен, как свидетель,

Годам грядущим передать свой клад;

Стихи — бальзам, хранящий добродетель

От тлена; мавзолеи, что стоят

На страже, — и не страшен ей распад.

Мои — недолговечны; ваше имя

Для этих строк столь сильный алкоголь,[1018]

Что, порождая духов,[1019] вместе с ними

Погибель порождает, жар и боль —

И разъедает все, как рану соль.

Моим хвалам потребно основанье;

Жизнь такова, что требует она

Не чуда, а его обоснованья;

Горячность пылкая ей не нужна —

Так верой оскудели времена.

Когда ж они признают (хоть с заминкой)

Всю правду, — все равно поднимут крик:

Как он посмел, ничтожная песчинка,

Восславить ту, чей жребий так велик?

Как бесконечность карлик сей постиг?[1020]

К чему им объяснять? Начну — нарушу

Секрет, который от профанов скрыт;

Есть Бог, который видит эту душу;

Он ей обмолвки мелкие простит

И похвалы в молитвы обратит.[1021]

Молюсь, чтоб вашей мудрости в подмогу

Он дал своей премудрости урок,

Чтоб с безмятежностью смешал тревогу

И разом исцелил от всех тревог —

И к благу ревность пущую разжег.

Чтоб разъяснил вам: при дворе и в келье

Не сходен путь к пороку и к добру;

Что праздные забавы и веселье —

У места здесь,[1022] хоть там не ко двору,

Где грех, увы, не сходит за игру.

Чтоб он, смиривший волны океана,

Вас научил, как скуку укрощать,

Дабы она не смела невозбранно

Вам докучать, и как себе стяжать

То, что украсть не волен даже тать.

Всему, о чем вы даже и не знали,

Что вы не знали, он научит вас:

Как правду говорить на карнавале,

Как избегать шпионов и пролаз —

Их мелких козней и досужих глаз;

Как сохранять улыбку и доверье,

Но — чести ради — осторожной быть,

Распознавая ложь и лицемерье,

Как отомстить обиду — и простить,

Как радость прятать и в беде шутить.

Он вашу душу примет, не позволя

Слезинки ей пролить,[1023] а коль прольет,

Тем окрестится вновь;[1024] и ваша доля

На небесах навек вам перейдет;

И так исполнится ваш Новый Год.

Честь — совершенства высшего венок,

И сам Творец иметь ее не мог,[1026]

Когда бестварен был и одинок.

Как дольних две стихии нам дают

Отдохновенье, пищу и приют,

А горние бесплодными слывут,[1027] —

Так честь всегда от низших к нам течет,

Король не может чтить, он лишь речет,

Кому должны оказывать почет.

Дабы из трав эссенцию извлечь,

Не надобно огонь иль солнце жечь,

Навоз к сему — удобнейшая печь.[1028]

Так не беда, Мадам, что восхвалил

Вас недостойный, коль он в стих вложил,

Как уличный балладник,[1029] весь свой пыл.

Высокой пушки с крепостной стены

Не так бывают выстрелы слышны,

Как рев земной утробной глубины.[1030]

В какой бы тьме я ни скитался встарь,

Сиянье ваше разогнало хмарь;

Оно — неугасаемый фонарь,

Светящий изнутри сквозь эту плоть,

Что из особых глин слепил Господь,

В замес вложив бессмертия щепоть.[1031]

В нем, как Пчелу в осколке Янтаря,[1032]

Мы вашу Душу зрим — благодаря

Прозрачности живого алтаря.

Напоминает нам сей дивный свет

О том сквозистом камне,[1033] чей секрет

Утерян зодчими за сотни лет.

Был из него когда-то сложен храм,

Насквозь прозрачный, — словно вы, Мадам;

Быть и казаться равнозначно вам.

У разума мог выйти спор большой

С животной и растительной душой,[1034] —

Но ни одна не мнит себя старшой.

Таков благоразумия урок,

Который нам дала природа впрок,

Чтоб рвенье было зренью не в упрек.

Благоразумье[1035] — правда мудрецов,

А вера — христиан;[1036] в конце концов,

Их связь не зрима разве для глупцов.

Представим в виде линий, например,

(Идущих врозь) пучок различных вер:

Бог — это центр и средоточье сфер.[1037]

Должно согласье к цели привести:

Укажет вера нам, куда идти,

Благоразумье выберет пути.

Идите же, как шли, стезей святой;

Ни страха, ни соблазна нет для той,

Кто сочетал величье с чистотой.

Рассудок — левая рука души,

А вера — правая.[1038] Кто зрит Вас рядом,

Тот разумеет, как Вы хороши,

Я ж верую, не досягая взглядом.[1039]

Неладно человеку быть левшой,

А одноруким вовсе непригоже;

И вот, во что я верю всей душой,

Теперь обнять умом хочу я тоже.[1040]

Зане тот ближе к Богу, кто постиг

Деяния святых, — я изучаю

Круг Ваших избранных друзей и книг

И мудрость Ваших дел постигнуть чаю.

Вотще! громада свойств грозит уму

И пониманья превосходит[1041] меру,

Отбрасывая Душу вспять — к тому,

Что в ней питает внутреннюю веру.

Я верю: Вы добры.[1042] Еретики

Пускай сие опровергают рьяно:

Не сокрушат наскоки и плевки

Шипящих волн скалу у океана.

Во всяком теле некий есть Бальзам,[1043]

Целящий и дающий силы внове

При их ущербе; их досталось Вам

Два: красота и благородство крови.

Вдобавок, млеко чистоты смешав

С плодами знаний, Вы нашли особый,

Почище Митридатова, состав,[1044]

Неуязвимый никакою злобой.

Он Ваш насущный хлеб. Ограждены

От зла в своей сияющей стихии,

Вы добрый ангел в образе жены,[1045]

Нам явленный с начала дней впервые.

Свершите ж мытарство[1046] любви святой

И дань сердец снесите Господину;

Отдайте эту жизнь в придачу к той

Иль слейте обе вместе, во едину.

Но видит Бог: я нашей встречи там

За все добро вселенной не отдам.

Пусть лягу в гроб, отмаясь, отгрешив, —

Мадам, пока я в Вашем сердце жив,

Я при Дворе; одна лишь мысль о Вас

Меня способна воскресить тотчас;

А благодарность — ныне, днесь и впредь —

Бальзам, который мне не даст истлеть.

Такое время — Пасха и весна;

Все в мире — в рост и настежь — семена

И души; так и этот стих растет

И исповедаться меня влечет.[1048]

Во-первых, признаюсь: я расточил

Сокровища даров, что получил

От Вас, даря других; не знав иной

Ни доброты, ни прелести земной,

Не след мне было, правде вопреки,

Хвалить в стихах иные Рудники.[1049]

Признаюсь, во-вторых: я слишком смел,

Что в этом исповедаться посмел,

И вполовину не имея прав

Заставить Вас смутиться, запылав.

Еще признаюсь, что, свой первый грех

Признав, не каюсь в нем; зане для тех

Несчастных душ, которым Бог не дал

Сей радости — читать оригинал,

И копия способна дать урок...[1050]

Вы — вы и та, кто вами был вдвойне,[1052] —

В усопшей зрите часть свою, зане

Один двумя становится любя —

И половиной самого себя.

Чужому не понять союз двоих,

Он был, когда их не было самих;

Вдвоем они — как близнецы в миру,

Пусть тот в Москве рожден, а тот в Перу;[1053]

Два светоча Созвездья одного;[1054]

Два ока, в коих зримо Божество.

Когда б та часть сию пережила,

Она б живым Надгробьем вам была;

Теперь ее Душа в иных мирах;

Остались вы — не друг ее, а прах.

Как люди говорят: здесь погребен

Такой-то государь, хоть в склепе он

Не целиком, и почитают часть

За целое, — так мы готовы пасть

Пред вами и молитвы вознести,

Зане в вас заключается почти

Всё, что в обоих чтили мы и чтим,

И то, что в дружбе обрести хотим.

Пусть грубым кирпичам грозит распад,

Тончайшие частицы устоят[1055]

И, в бесконечности рассеясь, вновь

Соединятся там в одну Любовь.

Мадам, ее Душа от нас вдали,

А персть лежит в объятиях земли,

Но добродетели ее назад

Вернулись к вам, чье сердце — тайный клад

Иль Океан, откуда все ручьи

Черпают — и куда несут струи,[1056]

Устав от перекатов и излук;

Поскольку символ совершенства — круг.[1057]

Обоих Индий было в вас добро:

Там — пряности, тут — злато и сребро;[1058]

Как ни огнем, ни ржой, ни кислотой

Не истребить крупицы золотой,[1059]

Хоть можно в бесконечность растянуть

И сплющить, но не сокрушить отнюдь, —

Так ни бедам, ни скорби никакой

Не сделать вас ни меньше, ни другой.

Вотще замену ей в другой душе

Искать — такой не обрести уже;

Хоть в книги загляните — не сыскать;

Опричь «Юдифи»,[1060] нету ей подстать.

За ваш привет платя своим ответом,

В грех симонии[1061] я бы впал при этом,

Что из грехов духовных больше всех;

Но и молчать неблагодарно — грех.[1062]

Здесь я бы в скудости своей сознался,

Там — сбыть обузу долга попытался.

Сам быв ничем, чем уплатить могу?

Все выложив, я снова весь в долгу.

Писав к тому, кто столько уважаем,

Мы долг свой платежом лишь умножаем.

Но вдруг я, как рудник в степи, я найду

В себе — не золото, так хоть руду?

Христос Кумирни древние исправил:

Юпитера взял Петр, Дианы — Павел;[1063]

И вы могли бы стих мой приютить

И варварскую Музу освятить, —

Приветить странника, который, вверясь

Еретикам, искал повсюду ересь,

Не замечая возле самых глаз

Сияющую добродетель — вас.

Мне говорили (нет огня без дыма),

Что добродетель при Дворе гонима,

Она бежит от лжи, интриг, забав...

Куда? — я это понял, вас узнав;[1064]

Бежит — и возвращается с охраной,

Облекшись вашей славой осиянной,

И выкупает, чести верный страж,

Полмира — пол, я мню, не мой, а ваш.[1065]

Тут вы б меня умолкнуть попросили;

Кто истинно силен — молчит о силе.

Итак, раз вам претит хвалебный стих,

Займемся недостатками других.

Не в том беда, что правды мир не ищет,

А в том, что, правду чуя, праздно рыщет;

Под ношей легкомыслья мы с трудом,

Кряхтя, как в гору, под гору бредем.[1066]

Подобно солнцу,[1067] что не может с места

Сойти, ни выбраться из-под ареста

(Куда его Ученость упекла),

Дух закоснел, — но вертятся тела.

Тень от Земли надкусывает грушу

Луны:[1068] так тело уменьшает душу.

Даны нам руки — с умыслом двойным:

Чтоб простираться к бороздам земным

И к небесам в молитве; труд и слово —

Одно безблагодатно без другого.[1069]

Сказавший: «плугом в пахоту упрись[1070]

И не смотри назад», позволил — ввысь.

Известно, коль недуг в земле таится,

Благое семя в плевел превратится;[1071]

Так может мысль (благая, может быть),

Проросши в теле, выродка родить.

Любовь, а не вражда чинит нам раны;

Мы сами изгоняем,[1072] как тираны,

Все благородное из сих Дворцов

И Храмов наших душ; в конце концов,

Когда Господь нам обещал спасенье;

Не душам — телу дал он воскресенье.

Чиста, как снег, ввергается душа

В нас, грешных, — и сквернится там, греша.

Все семена вмещает наше тело

Добра и зла: все, что земля умела

Рожать, способен смертный породить,

Он может жаб, червей и змей плодить;[1073]

Но видел ли хоть кто-нибудь когда-то,

Чтоб человек родил жемчуг и злато?

Мы за морем Вирджинию[1074] нашли,

Две новых в небесах звезды зажгли;[1075]

Скорбеть ли оттого, что суждено нам

Взлететь к тем звездам светлым и бессонным?

Пора кончать письмо; оно стоит

На двух китах,[1076] — но вас не убедит.

Добро к себе пристрастно и сурово,

В других же ничего не зрит дурного.

Избыток добродетели одной

Не верит многим и себе самой, —

Лишь мнительному веря подозренью,

И омрачает рай ненужной тенью.

Добро же, не желающее знать

Грехов, не может грешным сострадать.

Политики злым вышибают злое[1077]

И вычищают горечью гнилое,

Заставив и порок презренный впредь

Служить им, как прирученный медведь.

Но в вашем царстве, в виде Божьей льготы,

Злу нету службы, а добру — работы.

Тому, кто благодати пьет нектар,

Не нужен очищающий отвар.

МАДАМ,

Благодарю; я буду знать вперед,

Очистившись от заблуждений давних,

Что не природа ценность придает

Вещам, а редкость оных и нужда в них.

Кто ищет меньшее из зол — простак;

Блажен, кто может выбирать из благ.

Так при Дворе, где добродетель — плод

Редчайший, ваша всех настолько выше

(И оттого толпе ее восход

Незрим), что требуются эти вирши,

Как толкованье — трудным письменам,

Чтоб возвестить ее явленье нам.

Так здесь, в Деревне,[1078] красота земли —

Лишь ларчик скрытых благовоний, ждущий,

Как утра, — вас, Мадам, чтоб расцвели

Цветы и раем воссияли кущи;

Без вас она таится, точно мгла

Все наше полушарье облегла.

Сойдите ж с колесницы, сотворя

Рассвет в ночи явленьем беззаконным;

Пусть в новом небе новая заря

Взойдет над миром новообретенным,[1079]

Где мы, туземцы ваши, круглый год

Ходить согласны задом наперед.

Как антиподов,[1080] мы забудем Двор;

Пусть Солнце, ваш наместник,[1081] без отрады

К земле осенней наклоняя взор,

Свершает скучные свои обряды, —

Мы будем, безмятежно веселы,

Вам жертвы приносить и петь хвалы.

Но петь хвалы таинственной Душе

И посвящать ей эти приношенья

Я не дерзну — мои стихи уже

Не гимны, а смиренные прошенья.

Коль сами таинства запретны нам,

Мы лицезреть хотим хотя бы Храм.

Так в Риме любопытный пилигрим

Не столь вникает в распри и дебаты,

Сколь поглощает взором вечный Рим:

Его фонтаны, площади, палаты, —

Все, кроме лабиринта догм и школ,

Уверясь, что любой мудрец — осел.

Так я в своем паломничестве жду

Узреть не столько алтари священны,

Сколь храмный облик — то, что на виду —

Хрустальные, сверкающие стены[1082]

Рук, плеч, очей — все то, что созерцал

Тот, кто впервой узрел Эскуриал![1083]

Но (каюсь), может, слишком я в упор,

По-деревенски воздаю вам почесть;

В вас — всех легенд таинственный узор,

Переплетенье былей и пророчеств,

Все книги, что от скорби и вины

Очищены — и вместе сведены.

Когда добро и красота — одно,[1084]

Вы, леди, оного и часть, и целость;[1085]

Во всяком вашем дне заключено

Начало их, и молодость, и зрелость.

Так слитны ваши мысли и дела,

Что даже и лазейки нет для зла.

Но эти рассужденья отдают

Схоластикой, от коей неотвязны

Сомнения;[1086] сомнения ж ведут

К неверию и вводят нас в соблазны;

Знакомый смысл в одежде новых фраз

Способен отпугнуть в недобрый час.

Оставим же рассудка суеты,

Пусть судит чувство — попросту, без нянек:

Где трон, казна и царство красоты?

В Твикнаме — здесь, куда приходит странник,

Надеясь подивиться вам двоим:

Где рай, там должен быть и херувим.[1087]

МАДАМ,

Чтоб мне гробницей стал ваш кабинет,[1089]

Чтоб славе вечно пребывать в Зените

(О ней же мыслю за душою вслед), —

Мой стих последний в этот Рай примите.

Обычай есть — отписывать с одра

Свое добро; а я прошу добра.

Мой жребий мне уклад сломать велит,[1091]

Когда мы, смолкнув, длимся в речи плит.

Но скажет ли моя — каким я был

Внутри моих прижизненных могил?

Сырою глиной мы ютимся тут,[1092]

Покуда Смерть не обожжет сосуд.

Рожденье — мрак, но спеет свет души,

Стать слитком золотым в земле[1093] спеши.

Грех вкрадчиво сверлит в душе ходы,

Полны червивой мякоти плоды,

Так просто исчерпать себя тщетой,

А здесь телам, с неменьшей простотой,

Дана удача высоты достичь,

Когда раздастся труб небесных клич.

Твори себя — твой свет меня спасет,

Пусть смерть моя тебе добро несет.

Уже спокоен я — ведь я, живой,

Успел прославить час последний свой.

Здесь, где вседневно хвалят Всех Святых,[1095]

Расколом было бы каноны их

Не чтить, держась обычаев других.

Но ангелов иных, помимо вас,[1096]

Хвалить — раскола хуже во сто раз:

Кощунством это было б напоказ.

Как неофит,[1097] я не умею скрыть

Свой пыл; пусть это дерзко, может быть,

Но здесь легко прощение купить.[1098]

В краю, где вера — не в большой цене,[1099]

Апостольское рвение во мне

Взыграло — и стремится прочь, вовне.

Хочу благовестить и восхвалять

Вас, чьи достоинства звездам под стать:

К числу их не добавить, не отнять.

Порой мы тех достойными зовем,

Что добродетельны не целиком,

А лишь в особом гуморе[1100] своем.

Какой-нибудь недопеченный сэр

Быть может очень кроток, например:

Причиной флегма милых сих манер.

Другой, напротив, тем и знаменит,

Что лезет в бой и жизни не щадит —

Так в нем сангвина красная бурлит.

Анахорет — иное существо,

От мира он не просит ничего:

Мы хвалим меланхолию его.

Гордится тем критический зоил,

Что много вер и книг перехулил:

Он в желчь[1101] все добродетели вложил.

Себя раскрасить сверху не хитро,

Оставив незатронутым нутро;

Но всей душой окраситься в добро,

Стать полновесным слитком золотым[1102]

(Ведь наша проба — все, что мы творим)

Дано лишь душам истинно благим.

Небесная нисходит благодать

Лишь к тем, кто может благо восприять;

Узрев, что дар приемнице под стать,

Вас Добродетель одарила той

Второй душой — не менее святой,

Что мы зовем духовной красотой.

Она не мечет стрел[1103] по сторонам,

Губя сердца (как взоры гордых дам) —

А лишь святой восторг внушает нам.

Но если лицезренье ваших чар —

Даров небес — само небесный дар

И добродетели вливает жар

В нас, недостойных, — сколь сильней его

Душ притяжение[1104] и торжество,

Когда их сводит сходство и родство?

Про вашу благородную сестру

Я говорю — и слов не подберу,

Чтобы придать иной наклон перу.

Как Архитектор, если он сметлив,

Зерцалом галерею завершив,

Находит удвоенье перспектив,[1105]

Так я бы вдвое больше написал,

Но удлинив своих писаний зал,

Лишь повторил бы то, о чем сказал.

Довольно же пока и этих строк,

Что в них я засвидетельствовать мог

Долг преданности — и внести залог.

...Они — как дикари, что бродят наги

В краю, где жаркий воздух полон влаги:

Не знай бедняги наготы своей[1108]

И не страшись они лесных зверей —

Я мог бы уподобить это племя

Адаму беззаботному в Эдеме.

Но в дальние те земли не дошла

Весть о познании Добра и Зла,

И без вины их души от рожденья

Несут проклятие грехопаденья.

А впрочем, взгляд с изрядной высоты

Преображает дерева в кусты,

Людей — в детишек; мелкие созданья

И вовсе не видны на расстоянье:

Так все, вдали живущие, для вас —

Не боле чем туман, в котором глаз

Разумных атомов[1109] сыскать не тщится;

Но мне их жаль! Я различать их лица

Могу, как вы — мое: ведь я, Мадам,

Стою от них на полдороге к вам.

Но не найдете вы в моем посланьи

Элегии, скрестившей томно длани,[1110]

Ни оды слезной: стих мой не таков,

Как вздохи бледнокровных стариков,

Чей дух со стоном выскользнет из плоти,

Коль вы им благосклонно не кивнете.

Пасть от любви способен я едва ль,

Подняться — да! И мне порою жаль

Безумца, в чьей груди ярится буря,

Чуть милая пройдет, чело нахмуря.

Он от любви то стынет, то горит,[1111]

С деревьями, забывшись, говорит:[1112]

Она владеет им, как лихорадка,

Саму себя сжигая без остатка.

Нет, лишь презренье жен снискал нам тот,

Кто ввел мольбы да пени в обиход![1113]

Как сонный Хаос был всему началом,

Пока стихии, кои заключал он,

К желанным целям розно устремясь,

Древнейшую не разорвали связь,

Отъяв огонь от воздуха и влагу —

От суши, к вящему для мира благу,[1114] —

Так и любовь на свет порождена:[1115]

В сумятице двух первых душ она

Дремала неосознанным томленьем,

Невнятной жаждой, смутным устремленьем.

Блаженный век! С подругою вдвоем

Невинный муж бродил в саду своем,

И взором взор ловя, вздыхали оба,

Дрожа от непонятного озноба,

И робость, замыкавшая уста,

К лицу была мужчине в те лета.

Моряк, стремящийся к заветным землям,

Знай: путь прямой — всех более приемлем;

Страсть, облачась в затейливую речь,

На путь кружной дает себя увлечь.

Разумный муж любви не вымогает:

Ответный пламень тотчас возжигает —

Иль дружбою довольствуется он

И знает, оснащая галеон,

Что назначать отплытье безрассудно,

Пока во льдах прохода нет для судна.[1116]

Любовник, что крушенье потерпел, —

Вот верная мишень для пробных стрел,

Вот оселок девичьему презренью,

Что по пятам за ним влачится тенью.

Отвергнутому вновь просить любви —

Безумье, хоть сама она зови.

Я страсть скорей чем вздохом обесславлю,

Кристаллом ледяным застыть заставлю.

О, полюбить способен я вполне

И верным быть, покуда платят мне

Такою же монетой полновесной:

Взаимный уговор блюду я честно,

А станут гнать — на миг не задержусь:

В привратники я, право, не гожусь.[1117]

Но речь о вас, Мадам, а вы над нами,

Как солнце над рассветными тенями,

Вздымаетесь; и здесь, где наш зенит,

Где полдень наш, вам только предстоит

Начать восход... Ваш облик лучезарный

Рождает в душах отблеск благодарный.

Столь совершенны вы, что пелена

Тончайшей лести — затенить вольна

Сей чистый свет: есть мера в каждом деле,

И выше цели — значит мимо цели.

Ваш путь высок и безупречно прям.

Вы — светоч, и за вами по пятам,

Перенимая каждое движенье,

Влекутся тени,[1118] ваши отраженья.

И здесь, внизу, глядишь, иной паяс

Неловко передразнивает вас;

Но все, любуясь вами издалёка,

Мы ловим брызги свежего истока.

Любовь, прекраснейшая сторона

Всех наших душ, как отсвет рождена

Ярчайшей гранью вашего сиянья.

И если тела и души слиянье

Сродни единству неба и земли,

То мысли уподобить мы б могли

Звездам, чей смысл нам ясен лишь отчасти,

Но мы подчинены их тайной власти.

Любовь же ваша — солнца щедрый жар,

Не сякнущий; и как из почвы пар —

Так наши души тянутся к светилу,

Но чтобы одолеть земную силу,

Душа должна очиститься вполне,

И долог путь к бессмертной вышине.

Кто устремится ввысь, имея пятна

На совести, — тот рухнет вмиг обратно.

Не для бесчестных душ сия стезя,

Там, наверху, им уцелеть нельзя,

Где праведной любви сверкает пламя:

Так низкий прах не наделен крылами

И низкий дух, сколь он ни дуйся вширь,

Вблизи огня вдруг лопнет, как пузырь.

В краю полночном солнца свет отраден,

Но скуп; а где-то жар его нещаден.

Так замерзает тот, кто удален

От вас, а кто вблизи — огнем спален.[1119]

Но воздух равно напоен сияньем[1120]

В лучах заката или утром ранним;

Так истинной любовью озарен

Муж праведный, где б ни скитался он:

Истреблена в нем пустота навеки,

Сияет радость в этом человеке.

Кощунство — славить именем Любви

Жар блудный и волнение в крови.

Любовь весь мир блаженством наделяет,

А не один лишь голод утоляет;

В ряд добродетелей не включена,[1121]

Все до одной включает их она.[1122]

МАДАМ,[1123]

Не в женщине впервые воплощен

Господень дух и образ,[1124] но в Адаме,

А дщерям Евы не велит закон

Делами ведать и служить во храме.[1125]

Дивимся мы, комете глядя вслед:

Звезда же новая, невесть откуда

Среди созвездий вечных и планет

Возникшая — вот истинное чудо![1126]

Так жены, что безгрешны и чисты —

Кометы редкие на небосводе,

Но чудо деятельной доброты —

Явленье небывалое в природе.

И как звезда, что трех царей[1127] в ночи

К младенцу привела путем неблизким,

Так вашей добродетели лучи

Путь указуют праведным и низким.

Мир постарел.[1128] Не за горами мгла:

Сниженье солнца[1129] мудрецов тревожит;

Коль ныне добродетель снизошла

До женщины — и ей конец, быть может?

Отнюдь! Она лишь выше вознеслась:

Разбросанная прежде по крупице,

Теперь смогла она в душе у вас

Вновь цельность обрести и укрепиться.

Да, добродетель населяла мир

И наши оболочки золотила,

Но вас она, как чудо-эликсир,[1130]

До сердцевины в злато обратила.

Мать и Жена — всего лишь имена

Для женщины,[1131] хотя и не для всякой,

Но Добродетель (ибо вы — она!)

В названьях сих нуждается, однако:

Ведь чистота, смешавшись с чистотой,

Как с воздухом вода,[1132] не видны глазу,

Названья же с их грубой простотой,

Подобно облакам, заметны сразу.

Планеты называют в честь богов,

Созвездья же — простыми именами:

Рак или Бык — но ярче жемчугов

Узоры их в ночи блестят над нами.

Итак, вы Женщина — для одного,

Другим — родня, для третьих — благодетель,

Меня ж пленяет более всего

Сиятельная ваша добродетель.[1133]

Как верноподданный,[1134] издалека

Впиваю животворное сиянье,

И дабы не прослыть за должника,

Вам этих строк плачу смиренно дань я.

А коль сочтете вы, что стих мой льстив,[1135] —

То впрямь польстил я вашему рассудку;

Но можно, лесть во благо обратив,

Ей, как совету, следовать не в шутку.

Вот вам и прок! И пусть на полотно

Черты нанесены не столь уж чисто,

Зато в картине запечатлено

Доподлинное рвенье портретиста.

Я мог польстить — коль речь о том идет —

Но лишь себе как автору сужденья,

Что добродетель ваша превзойдет

Красу и блеск высокого рожденья.

Теперь, когда я оказался прав,

Вам долг велит, за эти благостыни

Создателю прещедрому воздав,

Самой назвать все, что назвал я ныне.

И строк хвалебных сих не я творец,

Но сами вы, в зените доброй славы,

А я лишь исполнительный писец,[1136]

Глашатай всеми признанной державы.

Я был пророком вашим;[1137] а сейчас,

Смиренный клирик, славлю Бога в вас.

Прекраснейшая! видя вас воочью,

Мы всех чудес дивимся средоточью.

Красой затмивши солнце в вышине —

Теперь, когда и солнце не в цене[1139]

И вспыхивает разве что в сонетах,

На локонах, влюбленными воспетых, —

Вы нам предстали истинным венцом

Земных существ, изваянных Творцом.

Когда вокруг все вянет, сохнет, тлеет

И добродетель, как в отлив, мелеет,

И мирозданья рушится каркас

Затем, что меж людьми иссяк запас

Величья истинного: дружбы, чести —

Всего, что балки связывает вместе;

Когда мельчает все (и двор, и храм

Торгуют в розницу по мелочам,[1140]

Их гордый пламень ветром разметало,

А слитки благородного металла[1141]

Пришлось на побрякушки перелить,

И всяк ловчится пуще умалить

Ничто, которое у нас в наличье), —

Лишь вы одна исполнены величья

И нам являете пример того,

Как стать Творца достойным своего.

Теперь, когда не в моде добродетель,

Когда едва ли сыщется свидетель,

Чтоб век наш обвинить (коль каждый вор,

То кто кому объявит приговор?),

Когда и доброте, и благородству

Дивится мир как редкому уродству, —

Избрать стезю добра дерзнули вы.

По вам одной сужу я, каковы

Должны быть красота, добро, величье,

И коль в посланье к вам сумел достичь я

Хоть тени совершенства, то оно

Все ваше, ибо вами внушено.

И хоть случалось мне хвалой похожей

Хвалить других[1142] — я не язычник все же:

Создай Господь Адама в первый день[1143] —

Узревши зелень трав и листьев сень,

В день третий тот бы славил неустанно

Плоды земли и воды океана,

Но в день четвертый, озирая высь,

Где солнце, звезды, месяц родились,

Он с новым пылом небеса б восславил —

И, видит Бог, ничуть бы не слукавил.

Вся правда в том, что вы достойней всех,

Но и хвалу вчерашнюю не грех

Частицей правды счесть, хоть небольшою:

Ведь и тогда я не кривил душою.

Душа! вот к разъясненью славный путь:

Вначале заключалась наша суть

В душе растительной, затем животной,[1144]

И только после нам, как дар почетный,

Была душа бессмертная дана:

Две первых вобрала в себя она.

Так и со мной: я не сменил пристрастий,

Люблю все то ж, все тех бегу напастей,

Различье только в мере и числе:

В констебле[1145] уличном и в короле

Я уважаю власть, и так же всюду

Красу, добро, величье чтил и буду,

Но прежде я отыскивал с трудом

Лишь их следы, теперь — стучусь к ним в дом.

Как двум своим я душам безымянным,

Что третьей послужили ткацким станом,

Навеки благодарен, так и тем,

Что послужили для моих поэм

Основой прочной, школой благочестья:

Неграмотный, как смог бы вас прочесть я?

Вы — свет и книга:[1146] я бы сей трактат

И под землей,[1147] в гробу, где мгла и хлад,

Листать бы мог при ангельском свеченье,

Идущем от предмета изученья.

Тот первый бард, что добывал свой хлеб

Искусствами, был от рожденья слеп,[1148]

Но зреньем обладал он не телесным,

Присущим только ангелам небесным

Да тем, кто зрит их. Будь я обойден

Слепой Фортуной и без глаз рожден,

Я ваших добродетелей сиянье

Все ж мог бы различить на расстоянье

И в вас одной свет истины постиг,

Сгори хоть все мое собранье книг.