Связной

21

Шумит, пенится бесконечная река времени. Зарастают, зарубцовываются раны, высыхают слезы, притупляется нестерпимая боль.

Во рвах из пучков ржавой высохшей травы пробиваются тоненькие сабельки молодых побегов.

Весенние дожди затопили свежую могилу на кладбище, земля осела, и рыжий могильный холмик уже не так бросается в глаза.

Старые события забываются, вытесняются новыми, а нового нынче столько, что голова кругом идет.

Днем и ночью грохочут по шоссе немецкие бронемашины.

Бесконечными омерзительными гусеницами тянутся мимо воинские колонны. Громыхают танки; за грузовиками, прикрытыми пятнистым брезентом, подпрыгивают на выбоинах минометы.

Ужасная, страшная эта зима, зима почти бесснежная, мокрая, с раскисшей грязью. Слышно, как за горами грохочут пушки. Сыграют свой зловещий марш смерти и смолкнут, чтобы через несколько часов загрохотать с новой зловещей силой.

Два-три раза в неделю немецкие кавалеристы гонят оборванных пленных с ногами, замотанными в тряпье. Женщины выбегают из домов и пытаются украдкой сунуть в чью-то костлявую, грязную руку кусок хлеба, булку, кружку молока. Но тут же появляются охранники и отгоняют пленных.

Мариша Моснарова как раз брала воду из колодца, когда их гнали мимо. Это были венгры, почти сплошь пожилые, усатые дядьки.

— Vizet! Vizet! [20] — закричали они, увидев ее у колодца, и умоляюще протягивали руки.

Мариша сбегала в дом, вынесла кружку. Между тем пленные уже кинулись к воде, пили ее из ведра, пили из бадейки, пили из сливного корытца. Мариша всплеснула руками:

— И воды-то вам не дают!

Опять вбежала в дом, вынесла каравай хлеба. Мигом его нарезала и стала совать направо и налево, заливаясь слезами.

Пленные сгрудились вокруг нее. Те, которым не досталось, глядели на нее молящими глазами. Она убежала снова, вынесла в переднике и раздала вареники. Но пленных было много, и все были голодные. У Мариши сердце разрывалось, когда она видела, с какой жадностью они накинулись на вареники.

«Что еще есть в доме? — лихорадочно вспоминала она. — Что еще можно им дать?»

Вспомнила, что в кладовке стоит миска вчерашней лапши. Вынесла и ее, раздала горстями, задыхаясь от плача.

И тут прискакал немец. Рассвирепевший, с плеткой в руке. Не сказав ни слова, принялся хлестать пленных, которые торопливо запихивали в рот холодную лапшу.

Гибкая ременная плетка достала и Маришу. Пленные разбежались. Мариша так и застыла с пустой миской в руках, со лбом, увенчанным кровавой чертой.

Она опомнилась, только когда колонна скрылась из глаз. Но она не двигалась с места, глядела вслед ненавидящими глазами.

— Псы, псы, псы… — шептали ее губы. — Псы, псы… — все еще повторяла она, когда вышел со двора ее муж и отвел ее, дрожащую, обессилевшую, в дом.

Под вечер Яно Моснар пришел к Эрнесту.

— Слушай, что-то нужно сделать, — начал он.

— Что? — равнодушно отозвался Эрнест, просто так, чтобы не молчать.

— Нужно что-то им сделать. Мост взорвать, когда они пойдут по нему, склад поджечь и просто убивать их, убивать, как бешеных псов!

Эрнест плел корзину, сейчас он как раз затягивал плеть, придерживая зубами несколько лозин. Так он и ответил сквозь зубы:

— И что будет?

— Эрнест! — выкрикнул Яно. — Что ты несешь? Нельзя же сидеть сложа руки! Взять автомат, подстеречь их и стрелять, стрелять в них до последнего… Я больше не могу, я не выдержу. Давай сделаем что-нибудь.

Эрнест перебирал прутья в плети, руки у него дрожали. Он даже не повернулся к Яну, который вопросительно глядел на него широко раскрытыми глазами, он видел перед собой только корзину, которую держал в руках.

— Если тебе уж никак невтерпеж, ты ведь знаешь, куда нужно идти. Ну и иди туда! — сказал Эрнест глухим голосом.

— А ты?

— Меня оставь в покое, Яно. Я в эти игрушки не играю.

Яно вскочил с табуретки, нервно скомкал выцветшую шапку:

— Да что ты, Эрнест? Я-то думал, что ты мне поможешь, посоветуешь. Потому я и пришел, слышишь? Ведь ты был в горах…

Эрнест глянул на него строгим, неодобрительным взглядом:

— В каких еще горах? Что ты болтаешь? В больнице я был, сколько раз можно повторять?

Отшвырнул недоплетенную корзину и вышел. Яно стоял как ошпаренный, беззвучно шевелил губами, потом выругался и хлопнул за собой дверью.

— И пойду, если хочешь знать! — закричал он во дворе. — Я не баба и не трус, как ты… гнида!

Милан, который все это видел, замер, покраснел, ему было страшно стыдно за Эрнеста.

Странный стал Эрнест, такой странный, словно его подменили там, в горах. Слоняется по двору, по дому, на улицу почти не выходит. Если кто заглянет в дом, болтает с ним о пустяках и норовит поскорее уйти. Вечерами, когда соседи заходят поболтать, он сидит на табуретке, лущит кукурузу или плетет корзины.

Корзины он плетет не переставая, уже наплел их, наверное, на три хозяйства. Когда при нем заводят разговор о парнях с гор, он умолкает, а то и просто отмахнется.

Когда Эрнест вернулся и в доме стало чувствоваться присутствие мужчины, хозяина, Милан помаленьку стал отвыкать от мыслей о собственной смерти, которая после похорон отца казалась ему такой неизбежной. Он уже не думал, что жить, собственно, и незачем. Теперь ему хотелось совершить что-то исключительное, небывалое, чтобы от чувства равнодушия и пустоты не осталось и следа.

Милан готовился к самой настоящей партизанской жизни: по ночам они будут ходить с Эрнестом на тайные встречи, будут подрывать мосты, переодевшись, нападать на немецких часовых, обезоруживать их и выкрадывать секретные документы противника.

Но Эрнест и знать ничего не хочет. Какой порядочный человек сможет спокойно слушать, что немецкая солдатня избивает плетками женщин, а Эрнесту хоть бы что!

«И это называется партизан! Тьфу, ни дна ему, ни покрышки!» — злится Милан.

Эрнест-герой, Эрнест-умница, на которого Милан всегда глядел с обожанием, утратил в глазах Милана былое очарование. Милан чувствует, что теперь ему стыдно за дядю, и опять у него тяжело на душе.

Эрнест спал в кухне на лавке, как и Милан. Ложился он рано, другие парни в это время еще гуляли по деревне. В корчму не ходил, а все торчал дома, и Милана это страшно злило.

Как-то ночью Милан проснулся и увидел, что Эрнеста на кухне нет. Это удивило его. Он изо всех сил старался не заснуть, пока дядя не вернется: любопытно было, когда он появится? В душе у него ожила несмелая надежда, что Эрнест тайком занимается чем-то, о чем ему нельзя говорить, а все его поведение — не более чем притворство, как говорится, обманный маневр.

Эрнест вернулся только к утру. Тихонько протиснулся в дверь, бесшумно разделся и мгновенно заснул.

На другой день почтальонша принесла Эрнесту письмо: продолговатый конверт противного розового цвета, вдобавок еще и надушенный.

«Девицы ему стали писать», — подумал Милан и смерил дядю убийственным, презрительным взглядом.

Вы только посмотрите, как жадно он схватил этот конверт и даже заперся в комнате, чтобы никто не помешал ему читать! Но тут Милан нарочно, назло стал отнимать у Евки куклу. Воевали до тех пор, пока у куклы не оторвали ногу. Евка подняла крик, Милан тоже заорал, они гонялись друг за другом по кухне, опрокидывая табуретки, пока не прибежала мама и не разняла их.

Эрнест так и не выглянул из комнаты. Милан вышел на крыльцо и оттуда заглянул в окно: Эрнест писал.

Конечно же, он пишет этой дурехе Якубиковой с Беснацкого хутора, гори она ясным пламенем! Когда-то, когда еще только начали поговаривать, что Эрнест с ней ходит, Милан хорошенько разглядел ее в церкви — вроде бы ничего. Ему понравились ее накрахмаленные юбки, блестящие, как зеркало, сапожки со скрипом, гордая осанка, зеленоватые глаза.

Но теперь ему тошно было даже подумать о ней. Глубоко уязвленный, обиженный, озлобленный, он теперь разговаривал с Эрнестом только сквозь зубы, нехотя; он уже не мог любить его как прежде и очень страдал от этого.

Однажды, когда Эрнест вернулся с ночной прогулки весь продрогший и ничком свалился на лавку, Милан не выдержал, спросил:

— Ты где был?

— Да так, — спокойно ответил Эрнест, и голос у него даже не дрогнул, — ходил в хлев, на Лыску посмотреть.

— Ты мне голову не морочь, — строго сказал Милан, решивший поговорить с Эрнестом по-мужски. — До утра, что ли, ты на нее любовался?

— Она скоро отелится, сам знаешь…

— Все равно ты не там был, я знаю!

Они помолчали, потом чиркнула спичка: это Эрнест лежа закурил сигарету. Красный огонек слабо освещал его лицо. Эрнест напряженно думал над чем-то, уставившись в потолок.

— Милан, — раздался вдруг его голос. — Ты завтра не сгоняешь в город? На велосипеде. Тебе это пара пустяков.

Милан чуть не подскочил. Так, значит, Эрнест не якшается с девками, а продолжает свою таинственную работу, и Милан будет связным, как прежде!

— Съезжу, почему бы нет? Прямо утром и съезжу.

— Но только чтобы мама не знала. Никто не должен знать, куда ты собрался.

— Что я, маленький? — чуть не обиделся Милан. — Никто и не узнает. Даже не заметят, что меня нет.

Утром, когда Эрнест вручил ему письмо, Милан остолбенел. Точно такой же розовый конвертик, какой уже два раза приносила Эрнесту почтальонша. Милан взглянул на адрес. Фамилия была незнакомая, значит, это не Якубикова. Ну да, конечно, ведь ему нужно в город, а не на Беснацкий… В этом деле сам черт ногу сломит!

— Адрес на конверте. Это рядом с Окружным управлением. Анка Дратвова. Письмо отдашь только ей — в собственные руки.

— А как я узнаю, что это она?

— Она живет одна. Такая довольно высокая блондинка в очках, — сказал Эрнест, притворяясь, будто не замечает, как ухмыльнулся Милан.

Анка Дратвова была не просто высокая, она была высоченная — настоящий гренадер. К тому же костлявая, с множеством золотых зубов в большом рту.

Милану она не понравилась страшно. Пускай бы уж Павла Якубикова, на ту хоть приятно посмотреть, но эта кикимора…

Она удивилась, когда Милан протянул ей конверт, но взяла его с жадностью. Милан видел, что она с трудом сдерживает желание прочитать письмо тут же, на месте.

Но она пересилила себя, погладила Милана по щеке (на что Милан насмешливо скривил губы), усадила его в белой кухоньке и придвинула к нему тарелку с ватрушками:

— Попробуй моих ватрушек, я пока напишу ответ, а ты ешь на здоровье.

И ушла в комнату. Милан остался один.

«Так, значит, это она, — покрутил он головой. — Значит, это и есть та самая никчемная баба, ради которой Эрнест… Ах, лучше не расстраиваться!»

До сих пор Милан только злился на Эрнеста, но сейчас он искренне жалел своего непутевого дядю.

«Вот уж нашел кого выбрать! Такой парень!»

Анка все не возвращалась, видно, никак не допишет свое любовное послание Эрнесту, чтоб ей пусто было! Ватрушки пахли ванилью, наверно, вкусные.

«Съем у нее ватрушки, — мелькнула у него в голове отличная мысль. — Она предложила попробовать, а я все поем. Специально, чтоб знала!»

Когда Анка вернулась с розовым конвертом в руке, на тарелке лежала одинокая ватрушка. Милан надеялся, что она рассердится: может, подумает, что лучше ей не связываться с семьей таких обжор? Но Анка не рассердилась, наоборот, она улыбнулась, блеснув золотыми зубами, и ее симпатичные — а ей-богу, симпатичные — фиалковые глаза смеялись за стеклами очков.

— Как тебя звать? Милан? Ну, поторопись, Миланко! — Она отдала ему письмо. — А это тебе на дорогу.

Она сунула ему в карман последнюю ватрушку и проводила его до калитки.

Эрнест дожидался Милана перед домом.

По тому, как он схватил письмо от этой костлявой золотозубой Анки, по тому, как нетерпеливо он вскрыл конверт и впился глазами в строчки, Милану стало ясно, что Эрнест пропал окончательно и бесповоротно.