Связной

4

Бесконечно тянется серая, вязкая осень, бесконечно сеется мелкий, непроглядный дождь.

Милан шинкует у сарая кормовую репу — коровам в сечку. Нудная это работа, неприятная.

Хруп, хруп, хруп…

Одно ведро, второе, третье…

Много работы в доме. Страшно много работы. И дела-то вроде бы все пустячные, а намотаешься за целый день будь здоров.

На чердаке загулили голуби. Милан поднял глаза и невзначай проехался суставами пальцев по шинковке. Защипало, выступила кровь. А чтоб тебя!.. Милан подул на пальцы, затряс рукой, но репу все-таки дошинковал. Немножко забрызгало репу кровью, это ерунда. Губы у Милана дрожат, на глазах выступили слезы, но он держится. Плачут только маленькие.

Милан вошел в кухню.

— Дай какую-нибудь тряпочку, — сказал он матери суровым голосом.

— Зачем тебе? — Мать оглянулась, охнула: — Несчастный ребенок, что ты с собой сделал?

— Не кричи! — строго, властно оборвал ее Милан. — Давай тряпку, это все пустяки.

Ну, ясное дело, увидела немного крови, испугалась.

Мама перевязала руку, погладила Милана по голове:

— Ты мой работничек!

Милан мотнул головой: он не любит телячьих нежностей. За сараем нарубил хворосту, потом натаскал воды для обеих коров — каждая выхлебала по два ведра — и на кухню воды принес, не забыл и про кастрюлю, которую мама вечером ставит в печь, чтобы утром развести помои для свиней. Потом стал стелить постель.

С тех пор как Милан стал единственным здоровым мужчиной в доме, он сам стелит себе постель. Принесет из чулана соломенный тюфяк, застелет его простынью, потом возьмет с маминой постели подушку и перину. Милан спит в кухне, на лавке с высокой спинкой.

Кажется, не такая уж трудная эта работа по дому, но к вечеру мама еле стоит на ногах. Поэтому Милан иной раз стелет и мамину постель тоже.

Лампу погасили, дом погрузился во тьму. Милан вертится на своей постели у кухонного окна, никак не может заснуть. Рука под повязкой у него вспухла и свербит, зараза, подергивает, видно, нарывать будет.

«Ладно, — утешает себя Милан, — нарыв созреет, прорвется и засохнет, только бы он мне работать не мешал!»

Дядя Мартин — деревенский ночной сторож — просвистел полуночный сигнал. Милан лежит, прислушивается, как на станции маневрирует ночной товарный поезд. Шипят тормоза. Раздаются свистки и короткие команды железнодорожников. Громыхают буфера.

Милан перекатывается на другой бок — может, так удастся заснуть. Вдруг он вздрагивает, прислушивается.

Тук, тук, тук… Кто-то стучится в дверь.

Тюк, тюк, тюк… — раздается отчетливее, на этот раз от окна. Милан становится на колени, просовывает голову между геранями.

— Кто там?

— Открой, — слышит он приглушенный голос. — Открой, Милан!

— Эрнест! — вырывается у Милана, но он тут же прикусывает язык.

Прыжок к двери, долгая возня с ключом, наконец дверь поддается. Эрнест, Эрнест вернулся…

Мимо отдернутой занавески в кухню просачивается лунный свет. Милан видит дядю довольно хорошо. На Эрнесте куртка, на голове баранья шапка, на ногах сапоги. Хотя Милан и ненавидит поцелуи и прочие нежности, Эрнесту он сразу кинулся на шею. Дядя прижал его к себе, защекотал колючей щетиной. Он пахнул ветром, табаком и можжевельником, так пахнут свежие стружки.

Милан потянулся к спичкам, чтобы разжечь лампу.

— Не надо, — сказал Эрнест и задержал его руку.

Потом медленно, очень устало сел на лавку.

— Как наши? — спросил он, помолчав. — Отец, мать, Евка, как они?

Милан ответил, что мама здорова и Евка здорова, но у отца бывают приступы.

— Доктора к нему ходят. И жандармы ходят, всё про тебя спрашивают.

— Гм… — проворчал Эрнест, — ходят, значит… — Еще посидел, помолчал, потом сказал: — Знаешь, не надо их будить. Дай мне только воды умыться. И поесть, страшно я проголодался.

Он умывался долго, обстоятельно, растирал себя льняным полотенцем, наплескал воды по всей кухне.

Милан стал доставать из бабкиного сундука рубахи, над которыми мама столько плакала, когда стирала и гладила их. Тут мама проснулась.

— Эрнест пришел! — шепнул Милан ей.

Мама испуганно перекрестилась.

— Никто не видел его? — выдохнула она взволнованно. Накинула на плечи платок, выбежала на кухню, подала Эрнесту руку. Потом оперлась о косяк, заплакала.

Вышел отец, молча приблизился к Эрнесту, молча потрогал его плечи, руки. Он был старше Эрнеста чуть ли не на двадцать лет, сам воспитывал его после смерти родителей и больше считал его своим сыном, чем братом.

— Что я тебе говорил? — обернулся он к жене. — Если б не было его в живых, они бы его не искали…

Эрнест не велел зажигать лампу, но даже при лунном скупом свете Милан заметил, что глаза отца подозрительно и влажно блестят.

Мать бегала из кухни в кладовку, ставила на стол все, что было в доме: колбасу, огурцы, варенье из слив. Милан вытер пол — рука у него почему-то сразу перестала болеть — и уселся на табуретку, чтобы досыта наглядеться на Эрнеста. А что-то завтра скажет на это Сила?

Эрнест здорово изменился. Исхудал, и глаза стали другие: такие же живые, но взгляд стал тверже. Иногда он щурится, и тогда в глазах у него мерцают огненные искорки.

— Никому ни слова, — говорит Эрнест. — Долго оставаться мне нельзя, завтра же вечером уйду…

Разговоры затянулись до рассвета. У Эрнеста начали слипаться глаза, видно было, что он крепится из последних сил. Первой спохватилась мама:

— Да ведь тебе выспаться нужно! А мы-то… Погоди, я тебе постелю…

Эрнест хотел завалиться на сеновал, но мама не дала:

— Хватит тебе мыкаться по сеновалам. У себя дома можно и выспаться по-людски.

— Только никому ни слова! — наказывал Эрнест. — Ни слова, понятно? Не то беда будет.

— Не бойся, — сказала мама. — Как-нибудь тебя скроем. А если они сюда сунутся, пусть только посмеют — я им своими руками глаза выцарапаю. А ты держи язык за зубами, — повернулась она к Милану.

Милан надулся. Дурачком она его считает, что ли? Неужто он станет болтать, что Эрнест вернулся? И все-таки в глубине души он огорчался, что даже перед Силой нельзя будет похвастаться своим дядей-партизаном.

Утром отец собрался в город. Мать провожала его озабоченным, грустным взглядом. Она боялась. Ему бы лежать, беречь себя. Но отец твердил, что он совсем здоров; и действительно, казалось, он совсем ожил, увидев брата целым и невредимым.

Ну что ж, мать только вздохнула тяжело, принесла корыто для теста и начала просеивать муку.

Милан пошел в школу разбитый и невыспавшийся.

Ноябрьский мороз затянул лужи на улице тонкими ледяными стекляшками.

Милан постукивал по ним каблуками, скакал от лужицы к лужице.

По шоссе тянулась колонна немецких машин. Пятнистый брезент плескался на ветру, из-под серо-зеленых шапок выглядывали угрюмые лица, уткнувшиеся в шарфы. Из-под колес разлеталась грязь.

«Если бы эти знали…» — подумал Милан, и ему тут же захотелось побежать домой, убедиться, что Эрнест в самом деле спит в чулане на высоко настланных перинах, в покое и безопасности.

На уроках он подремывал, ничего не слушал и не мог дождаться конца занятий. Что, если тем временем нагрянули жандармы и забрали Эрнеста?

На перемене между грамматикой и арифметикой его сосед Миша сунул ему в руку записку. Милан вздрогнул, покраснел. Спрятавшись за дровяным сараем, он развернул скомканную бумажку и стал читать:

Он дочитал и покраснел еще сильнее. Охотнее всего он подбежал бы к Марьяне сейчас же и сказал, что он ей объяснит не только общий знаменатель, но даже все-все дроби, и простые, и десятичные. Что он согласен готовить вместе с ней уроки не только сегодня, но каждый день, пока они не кончат школу.

Но тут же он сник. Ведь Марьяна — дочь Цифры! Того самого подлого Цифры, который обокрал Пинкусов и мог бы выдать Эрнеста! Ведь для этой самой Марьяны Цифриха хранит в сундуке приданое Берты Пинкусовой!

Он окинул взглядом школьный двор.

Она была там. Две девочки крутили веревочку и нараспев повторяли:

— Красная, белая, синяя… красная, белая, синяя…

Марьяна прыгала через веревочку, ее русые косы бились о спину. Милан заметил, что она украдкой поглядывает в сторону сарая. Он смял бумажку в руке, насупился.

Марьяна к ним не придет. Никто и ни за что не придет к ним сегодня. Эрнест не велел. Эрнест, которого все уже оплакали, о котором думают, что он погиб, а он дома. Но если кто-нибудь узнает об этом, Эрнеста могут забрать и Милан никогда больше не увидит его.

Милан выбежал из-за сарая, поймал Мишу за куртку:

— Скажи Марьяне, что я не могу. Правда, не могу. К нам придет Сила, будем плести корзины для голубей.

За два урока, оставшихся до конца занятий, Милан ни разу не посмел взглянуть в ту сторону, где сидела Марьяна. Как только прозвенел звонок, он ринулся к дверям, чтобы не встретиться с ней. Он бежал домой пристыженный, низко опустив голову, чувствуя спиной ее оскорбленный, пренебрежительный взгляд.

В кухню он влетел разгоряченный, с бьющимся сердцем.

Мама топила печь. Опара в корыте поднялась, как перина, и уже лезла через край. Отец распаковывал в комнате свертки, принесенные из города: вату, бинты, бутылочки с лекарствами. Эрнест еще спал.

Евки не было дома. Мама еще утром отвела ее к бабушке: чтобы не путалась, мол, под ногами, не мешала печь.

— Знаешь, я просто побоялась, — доверительно сказала мама Милану. — Ребенок — он и есть ребенок, еще не дай бог проболтается.

Милан вырос в собственных глазах. Значит, они его не считают ребенком, они уверены, что он не проболтается, доверяют ему!

Ободренный, он взялся за работу, за свою каждодневную, утомительную, однообразную работу: нарубить хворосту, засыпать коровам сечку, наносить воды. Он работал усердно, за работой у него не было времени думать о школе, о Марьяне, о чем угодно. Он старался как можно больше ходить по двору, чтобы через щели в дощатых воротах наблюдать за всей улицей. Он работал. И все имело сегодня какой-то новый, тайный смысл: в чулане спал Эрнест, герой, партизан, а он работал и в то же время охранял его сон.

Вечереет. Небо, весь день затянутое непроницаемой завесой облаков, теперь, как назло, совсем прояснилось. Над горами показался тоненький серпик месяца, похожий на осколок зеркала. Замигали звезды.

— Чтоб тебя! — ворчит отец, глядя на небо.

Эрнест, выспавшийся, умытый, выбритый, в чистой рубахе, складывает вещи в рюкзак. Мать ходит вокруг него, уговаривает взять еще то, другое. Как ей не хочется, чтобы он уходил! До чего же он нужен теперь в доме! Но она понимает, что оставаться в деревне ему нельзя. Здесь, на Верхнем конце, все свои, не выдадут, но есть в деревне и люди-гниды, вроде Буханца, этого старого сквернослова, который не пройдет мимо без крика, что он всем покажет, со всеми посчитается. И стучит палкой о дорогу и всегда при этом, дрянь такая, глядит на дом Гривки. И как тут укроешь Эрнеста от глаз этого вездесущего Цифры?

— Смотри береги себя, береги себя! — повторяет Гривкова деверю, которого она воспитывала с мальчишеских лет и в свое время вы́ходила после тяжелой болезни; пожалуй, именно с тех пор он и стал ей так дорог.

— Пока не выйдешь из деревни, держись ближе к заборам, — советует Эрнесту отец. — Под деревьями, там не так видно. Выйдешь за вал, там уже нечего бояться… Может, мне тебя проводить?

— Нет. Зачем? — говорит Эрнест. — А вот Милан, тот, пожалуй, мог бы пройтись со мной. Он пойдет первым, если что — свистнет, и я спрячусь. Пойдешь, Милан?

Как же не пойти, если зовет сам Эрнест?

Милан закутал шею шарфом, нахлобучил шапку и выбежал во двор посмотреть, не околачивается ли кто поблизости. Вскоре вышел и Эрнест, согнувшись под тяжестью рюкзака.

— Пошли этой дорогой, — повел его Милан. — Через ров перейти, и мы уже у леса.

Они осторожно прокрались улицей — Милан впереди, за ним Эрнест, — юркнули в кусты, а оттуда по мосткам на тот берег речки.

Башмаки Милана чавкали в жидкой грязи, но Эрнест даже со своей хромой ногой шагал тихо, беззвучно. Как-то ему удавалось всегда ступать на твердую землю.

Они вышли за вал, а там уже можно было и передохнуть. Светил месяц, каждый куст виден был как нарисованный, каждое деревце, каждая полоска кукурузы в поле.

Когда вышли к дороге, сворачивавшей в горы, Эрнест остановился.

— Ровно через неделю, запомнишь, Милан? Ровно через неделю в это же время я приду сюда. Сумеешь дождаться меня здесь? Расскажешь мне, что нового в деревне, нет ли немцев, понимаешь? Можно ли мне идти домой… Придешь?

Милан расправил плечи.

— Приду, обязательно приду. Еще бы нет!

— Прихватишь с собой мешок, будто за капустой идешь. Если кто остановит, скажешь, что ходил за капустой и задержался. Ладно?

Чудно́ стало Милану. Кто же ходит за капустой в эту пору, в ноябре? Он покачал головой.

— Что, не нравится? — спросил Эрнест. — Это ведь только так, если спросят…

— Нет, — возразил Милан, гордясь тем, что может поправить дядю. — Какая там капуста, ведь уже мороз. А вот у Грофиков в поле еще не всю репу убрали. За неделю им все равно не управиться. Я выдерну парочку и суну в мешок, будто я по репу ходил.

Эрнест усмехнулся:

— Ты, брат, смекалистый! А если поймают? Грофик тебе уши оборвет.

— Не оборвет, пусть поймает сначала. Подумаешь, пара репок!

Эрнест по привычке полез было в карман за сигаретой, но передумал.

— А что ты скажешь, если тебе сегодня кто-нибудь повстречается?

— А я и сейчас выдерну парочку.

Эрнест наклонился к племяннику, внимательно посмотрел ему в глаза.

— Не стал бы я тебя просить, если б можно было по-иному. Но иначе нельзя. Дело наше опасное, но зато очень нужное.

Он нагнулся к Милану еще ниже, торопливо расцеловал его и зашагал в сторону гор.

Мальчик смотрел, как он идет неровным, но энергичным шагом по проселку, размытому дождями, исполосованному колеями. Потом вздохнул и пошел за репой.

Он остановился на краю широкого поля, опять вздохнул и погрузил руки в холодную шуршащую ботву. По спине пробежал противный холодок. Впервые в жизни он крал.