Тайные врата

17

Жан-Филипп Гранье жил на бульваре Курсель перед парком Монсо. Бежевый тесаный камень, высокие окна, тротуар в дорожной грязи. Обычное парижское здание, с виду ничем не отличающееся от соседних.

Входная дверь, видимо, раньше украшавшая какой-то специальный замок, открывалась прямо в гостиную – квадратную комнату, огромную, с потолками как минимум шесть метров. В глубине половину стены занимал камин розового гранита. Но мы пришли в разгар июля, и им, наверное, уже давно не пользовались. Писатель, несомненно, снес потолок, чтобы объединить два этажа и повесить огромную люстру в форме равнобедренного треугольника, основание и высота которого вполне тянули на три метра, хрустальные кисти зазвенели в потоке воздуха, когда мы открыли дверь. На трех стенах висели картины современных художников. Их стиль «без излишеств» контрастировал с огромным количеством различных писем, беспорядочно закрепленных на четвертой стене, наклеенных одно на другое, как раньше делали в провинциальных музеях – или в доме доктора Барнса, знаменитого коллекционера из Филадельфии, куда ты меня однажды затащила, помнишь? Неоновая роза Дэна Флэвина рядом с каракулями Золя – такой стиль. Или нестиль.

Не готика, не барокко, не последний писк моды – декор соответствовал хозяину. Все было просчитано со знанием дела, чтобы успешно завершиться невнятной сумятицей, так похожей на хозяина.

Естественно, я подготовил электронный файл по Гранье, на сей раз иллюстрированный. Пятьдесят лет, но отлично сохранился: прямые волосы, седеющий блондин, разочарованная улыбка и безразличный взгляд. Не особенно красивый, но, несомненно, сексуальный, судя по бесчисленным успехам у женщин («невольным», утверждал он). Гранье постоянно мелькал в хрониках L'Express, Le Point, Marianne и Voici. Чуть не получил «Гонкура» в 1999 и 2002 годах. С утра пораньше его видели за «его» столиком в кафе де Флор, с томиком «Тошноты»,[9] привычно лежащим на тростниковом стуле.

Время от времени он писал в Le Monde статейку-другую против виртуальной реальности или «диснеизации старой Европы». Писатель, несший на своих плечах наследие Камю, Сартра, Арона, Бовуар (и все это на них умещалось), ненавидевший «Код да Винчи» и Голливуд, зато обожавший Кастафьоре,[10] Бекассин[11] и единственную галерею экспериментального искусства в 18-м аррондисмане.[12] Ассистентка записала мне одну из его статей, чтобы послушать в самолете.

Он высмеивал телепередачу, спонсированную «Контролвэр», – литературную хронику, которую ведет Опра Уинфри. «Все равно что во Франции попросить Патрисию Каас вести „Экслибрис“ или „Ночной полет“».[13]

Когда я встретил в аэропорту Катрин, то понял, что об этом сбивающем с толку персонаже она знает столько же, сколько я.

– Интересно, почему он ответил на объявление. Ему принадлежит семейный замок в Солони, вилла на Корсике, его книги хорошо продаются, он наверняка несметно богат…

Катрин тоже провела исследования в Интернете. В бледно-розовом костюме – ты бы сказала «куколка в стиле элеганс» – с маленьким бежевым чемоданом в руке, она напоминала Ким Новак в «Вертиго».

– Добрый день! Жарко, правда? Предупреждаю, у меня нет кондиционера. Ставьте багаж сюда, – приветствовал нас Гранье, указывая на угол, отделенный от большой гостиной шкафом.

Такие не тратят время на вежливые формальности.

Отдельно для Катрин он добавил:

– Здесь я обнимаю красивых женщин, которые приходят в мою квартиру… если они нежно об этом попросят, естественно.

Катрин начала жеманничать. Все вы одинаковые. С каждым надо пококетничать. Я испытывал неприязнь не к нему, а к ней. Он-то всего лишь проверял, что ему светит.

К счастью, Гранье перешел на другую тему. Он провел нас к креслам в гостиной, попутно рассказывая, как двадцать лет назад его первая жена, Мисс Франция, родившаяся на Антильских островах, подожгла его квартиру и превратила всю мебель просто в пепел. После пожара чудом уцелела лишь одна его рукопись. Ныне ее страницы с обожженными краями красовались на видном месте.

– Первый мой роман, вышедший тиражом в десять тысяч, – уточнил он. – Просто чудо.

Гранье усадил нас на круглый диванчик, очень низкий – «примерно 1920 год, во вкусе второй моей жены, девочки из хорошей семьи», – обитый лиловато-красным бархатом, и сам подал нам чай. Затем уселся напротив.

Нам потребовались считанные минуты, чтобы понять, почему этот человек, так прочно устроившийся во французском литературном истеблишменте, ответил на наше объявление. Очевидно, денежное вознаграждение его интересовало в последнюю очередь. До сих пор он о нем не упомянул. На самом деле Гранье собирался опубликовать первый исторический роман и увлекся историей Франции.

Я наблюдал за ним, заставляя себя быть объективным. Живые внимательные глаза, казалось, морщинки вокруг них разложил талантливый хирург. Большой нос, кожа бонвивана. Когда он не улыбался, то надувал щеки, словно готовился надуть шарик. Привычка, вероятно, вызвана недавним отказом от курения, но из-за этого усиливается впечатление, что Гранье высмеивает все, что вы говорите. На столе стояла пепельница, и, как только мы вошли, мне показалось, что в комнате пахнет табаком.

– Ваша последняя книга хорошо продается? – спросила Катрин.

Гранье был автором большой книги в духе «эрудита» и «раблезианца», если верить прессе. По моим данным, книжка провалилась – в отличие от предыдущих, в которых он не столь сильно напрягал свой талант, описывая так или иначе жизнь свою или себе подобных. Он сделал вид, что не услышал вопроса.

– Итак, вы увлекаетесь версальскими садами? Заметьте, им нужен меценат, впрочем, как и замку.

Он перешел на английский, перемежая его французскими словами, халтуря. Едва ли стараясь, чтобы его понимали. Катрин подсказывала ему нужное слово, если он сам его не находил. Очевидно, она считала его неотразимым. Я был не столь высокого мнения. Сначала Гранье ударился в пустые рассуждения, а я ненавижу терять время. Так что он обращался главным образом к моей спутнице. Она сказала ему, что ищет планы для меня. Но я его не интересовал. Мы жили в разных мирах. В гостиной ни компьютера, ни плоского экрана. Может быть, Minitel в шкафу, как у продавцов газет в этой стране, которые до сих пор ими пользуются… В своих интервью Гранье постоянно повторял, что флюид творчества находится в бумаге и карандаше. Судя по его последним книгам, с подачей флюида возникли сложности.

– Итак, месье Гранье, вы ответили нам, потому что считаете, что планы, которые мы разыскиваем, могут находиться в тайной комнате, где хранятся и архивы королей Франции?

Катрин наконец подошла к сути дела, и я был благодарен ей за это.

– На самом деле, мадам Страндберг… Катрин.

– Вы считаете, что она действительно существует, эта тайная комната? Сколько лет историки ищут ее…

– Если вы так в этом уверены, прекрасная мадемуазель, почему же вы пришли ко мне?

За словом в карман не лезет. И пользуется этим, чтобы посмотреть на молодую женщину сверху вниз.

– Жан-Филипп, – сказал я, ставя на стол чашку чая, – это я просил о встрече с вами. Понимаете, у меня нет привычки пренебрегать деталями, даже самыми незначительными. Вы не знаете, что, когда создают компьютерную программу, все может изменить единственный знак, один байт. К исследованию Версаля я подошел с той же тщательностью. Простой боскет, фрагмент статуи могут скрывать невероятную истину.

Гранье до этого не поднимал на меня глаз. Но теперь он меня услышал и впервые посмотрел прямо. Насмешливое ничто. Но, очевидно, так он живет. Все или ничего.

– Вы правы, так и работают великие умы! Великие открытия часто рождаются из незначительных обстоятельств. Взять хоть Флеминга или пенициллин… История зависит от мельчайших деталей. Что стало бы с Европой, если бы Гитлера приняли в Венскую академию изящных искусств?

– У истоков великих судеб часто обнаруживаются маленькие случайности.

– Вы даже не представляете себе, насколько правы…

– Прошу прощения?

– Позвольте, я расскажу.

Он снова взял чашку чая, отпил глоток, не отводя от меня взгляд. Я начал раскачиваться вперед-назад от нетерпения. Гранье повернулся, указал на вход в кухню, – где виднелось окно с большими темно-зелеными занавесями и ножки массивного стола из вяза.

– Посмотрите туда! Это было летом тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Мой дед должен был сделать ремонт в нашей двухэтажной квартире. Нужно было построить большую перегородку, чтобы получилась гостиная, в которой мы сейчас сидим. Опущу детали. В основании перегородки рабочий нашел сундук с двумя тетрадями. Это были мемуары герцогини де Кадаран, наследники которой когда-то жили в этом самом доме. Потрясающий документ! В нем герцогиня рассказывает об агонии версальского двора, особенно о последних двадцати четырех часах Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты.

– Тетради до сих пор у вас?

На этот раз Катрин была слишком прямолинейна. Лично я хотел бы поподробнее узнать, что это за герцогиня де Кадаран, о которой говорил Гранье.

– Терпение, cara Catarina, терпение… Нет, конечно, сегодня тетради в литературном музее, здесь, в Париже. Но у меня есть очень хорошие репродукции.

– И что в них?

– Допивайте чай, потом поднимемся наверх.

Герцогиня де Кадаран, объяснил нам Гранье, была дамой из свиты маркизы де Латур дю Пен, муж которой, в свою очередь, был правителем замка Версаль в 1789 году. Человек, отвечавший в замке за все, в то время, когда Людовик должен был бежать!

Несомненно, у моего метода есть недостатки. В моих файлах не было ни слова о страсти Гранье к французской истории и еще меньше о его находке: личный дневник свидетеля – очевидца последних минут пребывания короля в Версале, перед началом его долгого пути на эшафот… Открытие должно было бы наделать шума.

– Итак, пятое октября тысяча семьсот восемьдесят девятого года! – объявил Гранье, приглашая нас следовать за ним в вестибюль, забитый старыми книгами, наваленными одна на другую, DVD и видеокассетами. Мы пошли за ним.

Говоря, он пытался сымитировать знаменитого историка, ведущего телепередачи, который был когда-то популярен. Гранье шел впереди, временами оборачиваясь, чтобы убедиться, что мы следуем за ним. В прямом и переносном смысле.

– С прошлого вечера Мария-Антуанетта в Трианоне! Она часто живет в этой древней деревушке, где Людовик Шестнадцатый приказал построить Большой Трианон, а Людовик Пятнадцатый – Малый Трианон. У нее была там своя ферма, овечки, молочный заводик. Король присоединялся к застолью супруги три раза в день, затем возвращался в замок и ночевал один. Вы же знаете, что супруги уже давно не спали в одной постели. Красавец Аксель де Ферсен, шведский офицер и рыцарь ума и духа, стал любовником королевы. Их любовь длилась годы, но они не спали вместе до тех пор, пока она не убедилась, что больше у нее не будет детей. Австриячка, видите ли, была не столь безответственна, как принято сейчас считать…

Наш хозяин прекрасно пародировал козлиный голос старого ведущего. Несомненный талант рассказчика. Он говорил в настоящем времени, словно пытаясь заставить заново пережить последние часы двора, сцены, которые его, очевидно, очаровывали, даже если он еще ничего об этом не написал. Он подвел нас к винтовой лестнице и начал подниматься, переступая через четыре ступеньки и не останавливаясь. Мы с Катрин едва успели заметить развешанную по стенкам коллекцию фотографий. На них был снят Гранье с красавицами телеведущими, звездами кино, писателями, манекенщицами и даже с дамой-космонавтом. Только женщины. Наверху лестницы Гранье ткнул пальцем в фото, где он стоял в обнимку с Пенелопой Крус.

– Фото сделано в мае, сразу после Каннского фестиваля.

Будь я итальянцем, он бы указал мне на Орнеллу Мути?

– Она шикарная девочка, правда? – счел он полезным добавить. – Вы ее знаете?

Я не ответил. И даже не уверен, что он ждал ответа.

Мы последовали за ним по длинному балкону в мезонин, тянувшийся над большой комнатой, где мы пили чай. В то же время он продолжал рассказ и гримасничал. Катрин буквально впитывала его слова.

– В тот день король едет на охоту в леса Медона. Он не знает, что народ идет на Версаль, требуя хлеба. Предупредить его невозможно! Паж идет в Трианон к Марии-Антуанетте с конвертом в руке: граф де Сен-При умоляет ее вернуться в замок, где она будет в большей безопасности. Королева берет манто и шляпу и уходит, не задержавшись даже для того, чтобы в последний раз оглядеть убежище, где она провела столько счастливых дней. Начинается сильный дождь. Королева идет через парк и сады, за ней слуги, а она знает там самые маленькие боскеты, мельчайшие каскады – но больше она их не увидит.

Какое представление! Лицо Гранье действительно оживилось, когда он заговорил о Марии-Антуанетте. Он начал говорить быстрее, жестами подтверждая слова. Казалось, он забыл, что должен удерживать ироничную маску. Он подвел нас к миниатюрному бюро, заваленному книгами и бумагами, около которого стояла литография Энди Уорхолла. Когда он описывал последние моменты, которые королева провела в Версале, в глазах появилось выражение такого сочувствия, что я чуть не извинился, что ничем ей не помог. Если бы сам Гранье оказался на пути кареты, везшей австриячку на эшафот, он, наверное, бросился бы под ноги лошадям. Несмотря на то что он пялился на Катрин, мне он начал казаться трогательным.

– А вы знаете, чем все кончилось? – вопросил Гранье с восторгом в голосе. – Ужасный финал? Сумерки короля и королевы в Версале? Тень гильотины?

Катрин опять сжеманничала:

– Конечно, вы знаете больше.

Писатель схватил большой отполированный камень, лежавший на стеллаже, и начал его поглаживать.

– Они были все-таки жалкими, – продолжил он. – В час дня, шестого октября, Людовик Шестнадцатый бросил последний взгляд на свой «дом», затем поставил каблук на подножку кареты. И сказал графу де Гуверне слова, вошедшие в историю: «Граф, вы остаетесь здесь за хозяина. Постарайтесь спасти для меня мой бедный Версаль». – Гранье помолчал секунду, состроил гримасу, положил камень на край бюро и выпалил: – И больше он не сказал ни слова.

Он посмотрел на нас и медленно вздохнул, пытаясь понять, какое впечатление произвел его рассказ.

– Что еще?

Перестал бы он уже ходить вокруг да около! Двадцать слов там, где хватит двух. И вообще, зачем он заговорил об этом графе де Гуверне? Он только что нам сказал, что последний свидетель присутствия короля в Версале – маркиз де Латур дю Пен.

– Иногда его называют графом де Гуверне, по титулу, который он носил до тысяча восемьсот двадцать пятого года, когда стал маркизом, – ответил Гранье, усаживаясь на стул и открывая большой ящик.

Оттуда он вынул картонную коробку, большую и плоскую. В ней лежали фотокопии десятков листков высотой примерно пятнадцать сантиметров, покрытые узким наклонным каллиграфическим почерком. Я сразу понял, что не смогу ничего прочесть: почерк был необычный, чернила выцвели, бумага в больших пятнах.

– Вот дневник герцогини. Он пострадал от времени, как вы сами видите. Страницы смяты, иные порваны, исчезли слова, а порой и целые абзацы, некоторые фразы сложно разобрать. Если б не это, я давно бы нашел тайную комнату один!

Писатель вытащил очки. Элегантные, без логотипа. Наверное, он из тех, кто борется с диктатурой брендов. Напротив бюро стоял большой портрет, красный, синий и желтый, странным образом на него похожий. Я не решился спросить у него, настоящий это Энди Уорхолл или постер, купленный через Интернет.

Он собрал страницы и положил их перед нами.

– Смотрите, Катрин. Дэн, подойдите поближе. Вот так. Последние моменты власти Его Величества Людовика Шестнадцатого…

Он наклонился и начал читать вслух, гордый, словно произнося речь перед Академией после того, как его умоляли вступить в нее.

Катрин, следившая глазами за текстом, выделила нужную фразу.

– Дэн, смотрите!

И еще одна пониже, где нет нескольких строчек…

Чтение закончилось. Гранье убрал листок обратно в коробку. Большая гостиная погрузилась в молчание. Слова писателя не давали мне покоя. Тайная комната. Трианон. Спасти Версаль.

– И что же, месье Гранье! Какой вы делаете вывод?

Писатель посмотрел на меня, удивленный резкостью моего вопроса. Во французском литературном мире принято анализировать, дискутировать, наблюдать. Интересоваться, задавать вопросы. А не делать выводы.

– В этом вся проблема. Никто никогда не находил тайную комнату в Трианоне.

– Потому что ее не существует?

– Скажете тоже….

– Тогда почему?

– Просто ее никто никогда там не искал!