Tertium Organum: ключ к загадкам мира, изд. 2-е

ГЛАВА XVI

Мы очень плохо знаем, что такое человек и наши представления о человеке крайне ошибочны и легко создают новые заблуждения. Прежде всего мы склонны рассматривать человека как известное единство, и различные детали и функции человека рассматривать как связанные друг с другом и все друг от друга зависящие. При этом ещё причину всех свойств и действий человека мы видим в физическом аппарате человека, в видимом человеке. В действительности человек, это очень сложное нечто и сложное в разных смыслах. Многие стороны жизни человека совершенно не связаны между собой или связаны только тем, что принадлежат одному человеку, и жизнь человека идёт сразу как бы на различных плоскостях, причём явления одной плоскости только изредка и отчасти касаются другой и могут не касаться совсем. И отношения самого человека к разным сторонам самого себя и других людей совершенно не одинаковы.

Человек заключает в себе все три указанных [выше] рода явлений, т. е. представляет собой комбинацию явлений физических, жизненных и сознания. И взаимные отношения этих трёх порядков явлений бесконечно сложнее, чем мы привыкли думать. Явления сознания мы в себе чувствуем, ощущаем и сознаём; явления жизни и физические явления наблюдаем и заключаем [суждения] о них на основании опыта. Чужих явлений сознания, то есть мыслей, чувств, желаний другого человека, мы не ощущаем, и о том, что они у него есть, мы заключаем на основании его слов и на основании аналогии с самим собою. Мы знаем, что у нас самих известным поступкам предшествуют известные мысли и чувства. И, когда мы видим те же поступки у другого человека, мы заключаем, что он думал и чувствовал то же, что и мы. Аналогия с собой — это наш единственный критерий и метод для суждения и умозаключения о явлениях сознания других людей, если мы не можем сообщаться с ними или не хотим верить тому, что они нам говорят про себя.

Если предположить, что я жил бы среди людей, не имея возможности сообщаться с ними и не имея возможности делать заключения по аналогии, то я был бы окружён движущимися и действующими автоматами, смысл и значение и причины действий которых были бы для меня совершенно темны. Может быть, я объяснял бы их действия «молекулярным движением», может быть, «влиянием планет», может быть, «спиритизмом», т. е. действиями «духов», может быть, «случайностью», непроизвольной комбинацией причин, но во всяком случае сознания данных людей в глубине этих действий я бы не видел и не мог видеть.

О существовании сознания я вообще могу заключить только по аналогии с самим собою. Я знаю, что известные явления во мне связаны с обладанием сознанием. Когда я вижу те же явления в другом человеке, я заключаю, что и он обладает сознанием. Но прямо убедиться в существовании сознания у другого человека я не могу. Изучая людей только со стороны, я находился бы по отношению к ним буквально в таком положении, в каком, согласно Канту, мы находимся к окружающему нас миру. Мы знаем только наш способ его познания. Мира в себе мы не знаем.

Таким образом, для познания человека в себе (то есть его сознания) у меня два способа — аналогия с самим собой и общение моего сознания с другим сознанием, обмен мыслей. Без этого — человек для меня только феномен, движущийся автомат.

Ноумен человека — это его сознание и всё, что заключает в себе это сознание, и с чем оно человека связывает.

В «человеке» для нас открыты оба мира, хотя ноуменальный мир открыт мало и слабо благодаря тому, что он познаётся нами через посредство феноменального.

Ноуменальное — значит постигаемое умом; и характерное свойство вещей ноуменального мира заключается в том, что они не могут быть познаны тем же способом, как вещи феноменального мира. Мы можем предполагать о существовании вещей ноуменального мира, находить их путём умозаключений, открывать по аналогии, чувствовать их, вступать с ними в какое-то общение, но мы не можем их ни видеть, ни слышать, ни осязать, ни взвешивать, ни мерить, ни фотографировать, ни разлагать на химические элементы или на число вибраций. Ноуменальный мир, или мир причин — это для нас мир метафизических фактов.

Таким образом сознание со всеми его функциями и со всем его содержимым — с мыслями, с чувствами, с желаниями, с волей — относится к метафизическому миру. Ни одного элемента сознания мы не можем познать объективно. Эмоцию, как таковую, нельзя видеть, так же как нельзя видеть стоимость монеты. Вы можете видеть, что написано на монете, но стоимость её вы никогда не увидите. Мысль нельзя сфотографировать, так же как нельзя представить себе в пузырёчке «тьму египетскую». Думать иначе, экспериментировать с фотографированием мыслей — это значит просто не уметь логически думать. На валике фонографа есть царапины, повышения и понижения, но звуков нет. Кто будет держать у уха валик фонографа, надеясь что-нибудь услышать, тот, наверное, ничего не дождётся.

* * *

Заключая в себе два мира — феноменальный и ноуменальный — «человек» даёт нам возможность понять, в каком отношении один к другому находятся эти два мира во всей природе.

Раньше мы пришли к выводу, что ноумен вещи заключается в её функции в другой сфере, в её значении, непонятном в данном разрезе мира[17]. Затем мы пришли к заключению, что число значений одной и той же вещи в различных разрезах мира должно быть бесконечно велико и бесконечно разнообразно, что оно должно делаться собственной противоположностью, возвращаться опять к началу (с нашей точки зрения) и т. д., и т. д., бесконечно расширяясь, опять суживаясь и пр.

И нужно помнить, что ноумен и феномен не есть различные вещи, а только различные стороны одного и того же. Причём феномен есть конечное выражение в сфере нашего познания органами чувств бесконечного ноумена.

С нашей точки зрения мы совершенно одинаково можем сказать, что известный феномен или известная группа феноменов с ноуменальной стороны выражаются сознанием какой-то бесконечной и бесконечно разнообразной сущности; или что бесконечное и бесконечно разнообразное сознание выражается для нас тем или другим определённым явлением.

Феномен [для нас] есть трёхмерное выражение данного ноумена.

Эта трёхмерность зависит от трёхмерных форм нашего познания, то есть, говоря просто, от нашего мозга, нервов, глаз и кончиков пальцев.

* * *

В «человеке» мы нашли, что его ноумен — это сознание, что именно в сознании лежит разгадка непонятных со стороны функций и значений человека. Что такое сознание человека, как не его функция, непостижимая в трёхмерном разрезе мира? Действительно, если мы будем всеми доступными нам способами объективно, со стороны изучать и наблюдать человека, мы никогда не найдём его сознания и не определим функции этого сознания. Мы должны сначала осознать своё сознание, затем или вступить в разговор (знаками, жестами, словами) с другим человеком, начать с ним обмен мыслями и на основании его ответов вывести заключение, что он обладает сознанием, или прийти к заключению об этом на основании внешних признаков (одинаковые с нами действия в одинаковых обстоятельствах). Прямым методом объективного исследования, без помощи речи или без помощи заключения по аналогии, мы в другом человеке сознания не найдём. Что недоступно прямому методу исследования, но существует, то ноуменально. И, следовательно, мы не будем в состоянии определить функции и значения человека в ином разрезе мира, чем мир геометрии Эвклида — единственно доступный [нашим] «прямым методам исследования». Поэтому мы с полным правом можем рассматривать «сознание человека» как его функцию в разрезе мира, отличном от того трёхмерного разреза, где функционирует «тело человека».

Установив это, мы можем задать себе вопрос: не имеем ли мы права сделать обратное заключение и рассматривать неизвестную нам функцию «мира» и «вещей» вне трёхмерного разреза как их сознание?

* * *

Наш обычный позитивный взгляд рассматривает сознание как функцию мозга. Без мозга мы не можем представить себе сознания.

Макс Нордау, когда он захотел представить себе «мировое сознание» (в «Парадоксах»), должен был сказать, что мы не можем наверное утверждать, что где-нибудь в бесконечном пространстве вселенной не повторяется в грандиозном масштабе та же самая комбинация физических и химических элементов, какая составляет наш мозг. Это очень характерно и типично для «положительного знания». Желая представить себе «мировое сознание», позитивизм прежде всего должен представить себе гигантский мозг. Не чувствуется ли здесь сразу нечто из двумерного и плоского мира? В самом деле, идея гигантского мозга где-то за звёздами показывает удивительную бедность и слабость позитивной мысли. Эта мысль не может выйти из обычной колеи, у неё нет крыльев для полёта.

Представим себе, что какой-нибудь любознательный житель Европы XVII столетия пытался представить себе средства передвижения XX столетия и рисовал себе огромную почтовую карету величиной с большую гостиницу, запряжённую тысячью лошадьми. Он был бы очень близок к истине, но… в то же время и бесконечно далёк от неё. А между тем в его время уже были умы, которые предвидели в правильном направлении: уже намечалась идея парового двигателя, уже появлялись модели…

Мысль, высказанная Нордау, напоминает излюбленные построения обывательской философии, что планеты и звёзды видимого мира — это только молекулы какого-то большого тела, ничтожную часть которого составляет наша Вселенная…

«Может быть, вся Вселенная лежит в мизинце какого-нибудь большого существа, — говорит философствующий обыватель. — И может быть, наши молекулы — тоже миры. Чёрт возьми, может быть, у меня в мизинце тоже несколько вселенных!» И обывателю делается страшно. Но все эти рассуждения только «большая карета». Подобно этому рассуждала одна маленькая девочка, о которой я раз читал, кажется, в «Theosophical Review». Девочка сидела у камина; рядом с ней спала кошка. «Вот кошка спит, — думала девочка, — может быть, она видит во сне, что она не кошка, а маленькая девочка. А, может быть, я на самом деле совсем не маленькая девочка, а кошка, и только вижу во сне, что я маленькая девочка…» В следующее мгновение дом оглашается неистовым криком — и родителям маленькой девочки стоит очень больших трудов убедить её, что она не кошка, а на самом деле маленькая девочка.

Всё это показывает, что философствовать нужно с некоторым умением. Нашу мысль окружает очень много тупиков. И «позитивизм» тупик сам по себе.

* * *

Наш анализ явлений и установленное нами отношение явлений физических, жизни и сознания позволяет нам совершенно определённо сказать, что явления сознания не могут быть функцией мозга, то есть функцией явлений физиологических и физических — или явлений низшего порядка. Мы установили, что высшее не может быть функцией низшего. А разделение высшего и низшего основано тоже на совершенно реальном факте различной потенциальности разных родов явлений, различного количества заключающейся в них (или развязываемой ими) скрытой силы. И, конечно, мы имеем право назвать высшими явления, обладающие неизмеримо большей потенциальностью, неизмеримо большей скрытой силой, и низшими — явления, обладающие меньшей потенциальностью, меньшей скрытой силой.

Явления жизни — высшие, сравнительно с явлениями физическими.

Явления сознания — высшие, сравнительно с явлениями жизни и физическими.

Ясно, что может быть функцией чего.

Не совершая самой грубой логической ошибки, мы не можем назвать жизнь и сознание функционально зависящими от явлений физических, т. е. результатом физических явлений. Наоборот, всё заставляет нас признать физические явления результатом жизни, а жизнь результатом сознания.

Но какой жизни и какого сознания? В этом вопрос. Конечно, было бы бессмыслицей рассматривать земной шар как функцию растительной и животной жизни, идущей на Земле, и видимый звёздный мир как функцию человеческого сознания. Но этого никто и не говорит. В оккультном понимании идёт речь о другой жизни и о другом сознании, частным проявлением которых является наша жизнь и наше сознание. И важно установить общий принцип, что явления физические, как низшие, зависят от явлений жизни и сознания, как высших.

Если этот принцип признать установленным, то можно идти дальше.

Первый вопрос, который является, это — в каком отношении сознание человека находится к его телу и мозгу?

На этот вопрос в разное время отвечали различно. Сознание рассматривали как прямую функцию деятельности мозга («Мысль есть движение вещества»), этим, конечно, отрицая всякую возможность сознания без мозга. Затем пытались установить параллелизм деятельности сознания и деятельности мозга. Но характер этого параллелизма всегда оставался очень тёмным. Да, мозг, по-видимому, работает параллельно с сознанием. Остановка или расстройство деятельности мозга влечёт за собой видимую остановку или расстройство деятельности сознания. Но всё-таки деятельность мозга это только движение, то есть явление объективное, а деятельность сознания — явление объективно неопределимое, субъективное, и в то же время более сильное, чем всё объективное. Как связать это всё вместе?

Попробуем посмотреть на деятельность мозга и сознания с точки зрения существования двух данных: «мира» и «сознания», принятых нами в самом начале.

Если смотреть на мозг с точки зрения сознания, то мозг будет частью «мира», то есть частью внешнего мира, лежащего вне сознания. Таким образом, сознание и мозг разные вещи. Но сознание, как нам говорят наши наблюдения и опыт, может действовать только через мозг. Мозг есть та необходимая призма, проходя через которую сознание является нам как интеллект. Или, говоря немного иначе, мозг есть зеркало, отражающее сознание в нашем трёхмерном разрезе мира. Последнее значит, что в нашем трёхмерном разрезе мира действует не всё сознание (истинных размеров которого мы не знаем), а только его отражение от мозга. Ясно, что если разбивается зеркало, то должно разбиться отражение; или если испортится зеркало, то оно будет давать неправильное отражение. Но нет никакого основания думать, что когда разбивается зеркало, разбивается сам отражающийся предмет, то есть в данном случае сознание.

Сознание не может пострадать от расстройства мозга, но проявление его может очень пострадать и даже совсем исчезнуть из поля нашего наблюдения. Поэтому понятно, что расстройство в деятельности мозга влечёт за собой ослабление или искажение, или даже полное исчезновение способностей сознания, проявляющихся в нашей сфере.

Идея сравнения трёхмерного и четырёхмерного тела даёт нам возможность утверждать, что через мозг идёт не вся деятельность сознания, а только его часть. Мозг явно трёхмерное тело, то есть нереальное. Сознание — нечто, не имеющее измерений, или многомерное, во всяком случае реальное. Не может же реальное исчезать с уничтожением нереального.

* * *

«Позитивист» останется неудовлетворённым. Он скажет: докажите мне, что сознание может действовать без мозга, тогда я поверю.

Я отвечу ему вопросом: что в данном случае будет доказательством?

Доказательств нет и быть не может. Существование сознания без мозга, если оно возможно — это для нас метафизический факт, который не может быть доказан как физический.

И если мой оппонент будет рассуждать искренно, он убедится, что доказательств быть не может. Потому что у него самого нет средств убедиться в существовании сознания, действующего не через мозг. В самом деле, предположим, что сознание умершего человека (то есть человека, мозг которого перестал работать) продолжает функционировать. Как мы можем убедиться в этом? Никак. У нас есть средства сообщения (речь, письменность) с сознаниями, находящимися в одинаковых условиях с нами, то есть действующими через мозг — о существовании этих же сознаний мы можем заключать по аналогии с собой. Но о существовании других сознаний, есть они или нет — безразлично, мы никакими средствами убедиться не можем.

Вот это последнее и даёт ключ к пониманию истинного отношения сознания к мозгу. Наше сознание, являющееся отражением сознания от мозга, может замечать как сознания только подобные себе отражения. Раньше мы установили, что о других сознаниях, кроме своего собственного, мы можем заключать на основании обмена мыслей с ними и на основании аналогии с самим собой. Теперь мы можем прибавить, что вследствие этого мы можем знать только о существовании сознаний, подобных нашему, и никаких других сознаний, есть они или нет, мы знать не можем, пока не станем на их плоскость.

Если мы когда-нибудь осознаем своё сознание не только отражённым от мозга, а в более широком виде, то одновременно с этим мы получим возможность найти аналогичные себе сознания, не отражённые от мозга, если таковые существуют в природе.

Но существуют такие сознания или нет? Что на этот счёт может сказать нам наше сознание, такое, как оно есть теперь?

Наблюдая мир со стороны, мы видим в нём действия, происходящие от разумных, сознательных причин — такова работа человека; и видим действия, происходящие от бессознательных, слепых сил природы: движение волн, прилив и отлив, течение рек и пр., и пр.

В этом делении наблюдаемых нами действий на разумные и неразумные чувствуется нечто наивное, даже с позитивной точки зрения. Если мы чему-нибудь выучились, изучая природу, если нам хоть что-нибудь дал позитивный метод, то это — уверенность в необходимом однообразии явлений. Мы знаем, и это знаем твёрдо, что одинаковые в своём корне вещи не могут происходить от различных причин. И наша позитивная философия знает это. Поэтому она тоже считает наивным указанное деление, и, сознавая невозможность такого дуализма, что часть наблюдаемых явлений происходит от разумных и сознательных причин, а часть от неразумных и бессознательных, она стремится объяснить всё как происходящее от причин неразумных и бессознательных.

Позитивная философия говорит, что кажущаяся разумность человеческих действий — это жалкая иллюзия и самоутешение. Человек — игрушка в руках стихийных сил. Он только передаточная станция сил. Всё, что, ему кажется, делает он, на самом деле за него делают внешние силы, входящие в него с воздухом, с пищей, с солнечным светом. Ни одного действия человек не совершает сам по себе. Он только призма, в которой известным образом преломляется линия действия. Но, как луч света не идёт из призмы, так действие не идёт из разума человека.

В подтверждение этого приводится знаменитый «теоретический опыт» немецких психофизиологов. Последние говорили, что если бы было возможно с момента рождения лишить человека всех внешних впечатлений: света, звука, прикосновений, тепла, холода и пр., и в то же время сохранить его живым, то такой человек не был бы способен ни на одно самое ничтожное действие.

Из этого выходит, что человек — автомат, подобный тому автоматону, над которым работал американский физик Тесла, и который должен был, повинуясь электрическим токам и волнам, идущим с большого расстояния без проводов, исполнять целые ряды сложных движений.

Выходит так, что все действия человека зависят от внешних толчков. Для самого маленького рефлекса нужно внешнее раздражение. Для более сложного действия нужен целый ряд предшествующих сложных раздражений. Иногда между раздражениями и действиями проходит много времени, и человек не чувствует связи между ними. Поэтому он и считает свои действия произвольными, хотя на самом деле произвольных действий нет. Человек не может сам ничего сделать, так же, как камень по своему желанию не может прыгнуть вверх. Нужно, чтобы его что-нибудь подбросило. Человеку нужно, чтобы его что-нибудь толкнуло. И тогда он разовьёт ровно столько силы, сколько в него вложил толчок (и предшествовавшие толчки), и ни капельки больше. Так учит позитивизм.

С логической стороны такая теория правильнее, чем теория двух родов действия — разумного и неразумного. Она, по крайней мере, устанавливает принцип необходимого однообразия. В самом деле, нельзя же предположить, что в большой машине некоторые части движутся по собственному желанию и разумению. Что-нибудь одно: или все части машины обладают сознанием своей функции и действуют сообразно с этим сознанием; или они все работают от одного двигателя и приводятся в действие одним приводом. Огромная заслуга позитивизма в том, что он установил этот принцип однообразия. Нам остаётся определить, в чём заключается это однообразие.

Позитивное миропонимание говорит, что началом всего является бессознательная энергия, возникшая неизвестно когда и от неизвестной причины. Эта энергия, пройдя длинный ряд незаметных электромагнитных и физико-химических процессов, выражается для нас в видимом и ощущаемом движении, затем в росте, т. е. в явлениях жизни, и, наконец, в сознании.

Это взгляд был разобран раньше и выведено заключение, что физические явления совершенно невозможно рассматривать как причину явлений сознания, тогда как наоборот, явления сознания служат несомненной причиной очень большого количества наблюдаемых нами физических явлений. Затем, из самой сущности понятия движения, т. е. основы физико-механического мира, было выведено заключение, что движение совсем не очевидная вещь, что идея движения составилась у нас вследствие ограниченности и неполноты нашего чувства пространства (щёлка, через которую мы наблюдаем мир). И было установлено, что не идея времени выводится из наблюдения движения, как обыкновенно думают, а идея движения вытекает из нашего чувства времени, и что идея движения есть совершенно определённо функция чувства времени, которое само по себе есть граница или предел чувства пространства у существа данной психики. Было выяснено ещё, что идея движения могла возникнуть из сравнения двух разных полей сознания. И вообще весь наш анализ основных категорий нашего познания мира — пространства и времени — показал, что у нас нет абсолютно никаких данных [,чтобы] принимать движение за основное начало мира.

А если так, если нельзя предположить за кулисами мироздания бессознательного механического двигателя, то необходимо предположить космос живым и сознательным. Потому что, что-нибудь одно из двух: или он механический и мёртвый, «случайный», или он живой и сознающий себя. Ничего мёртвого в живой природе быть не может, и ничего живого не может быть в мёртвой.

Так писал Шопенгауэр в своих «Афоризмах», и, конечно, это очень эффектный образ. Но у нас нет никакого основания считать человека верхом того, что создала природа. Это только высшее, что мы знаем.

Мысль Шопенгауэра, может быть, и очень красива, но всё-таки нужно признать, что в природе ничего бессознательного рядом с сознательным быть не может. Должно быть что-нибудь одно.

Позитивизм был бы совершенно прав, и в его картине мира не было бы ни одного самого маленького недочёта, если бы в мире не существовало сознания. Тогда вселенную волей-неволей пришлось бы признать случайно образовавшейся в пространстве механической игрушкой, и больше ничем. Но факт существования сознания «портит всю статистику». Его никак не исключить.

Приходится признавать или существование двух начал — сознания и движения, «духа» и «материи», или выбирать какое-нибудь одно из них.

При этом дуализм уничтожается сам собой, потому что, если допустить отдельное существование духа и материи и рассуждать дальше, то неизбежно явится заключение, что или дух нереален, а реальна материя, или материя нереальна, а реален дух — то есть что или дух материален, или материя духовна. Следовательно, нужно выбирать что-нибудь одно — дух или материю.

Но мыслить действительно монистически гораздо труднее, чем кажется. Я встречал многих людей, которые называли и искренно считали себя «монистами». Но в действительности они не сходили с самого наивного дуализма, и у них не мелькала даже искра понимания мирового единства.

Материализм, считающий основой всего «движение» или «энергию», никогда не может быть «монистическим». Уничтожить сознание он не может. В этом его главное несчастье. Если бы он мог совсем уничтожить сознание, тогда всё было бы прекрасно, и вселенная могла бы сойти за случайно создавшуюся механическую игрушку. Но, к сожалению, материализм не может отрицать сознания и не может его уничтожить. Он может только стараться низвести его как можно ниже, называя его отражением действительности, сущность которой заключается в движении.

Но как же быть тогда с тем фактом, что «отражение» обладает в этом случае бесконечно большей потенциальностью, чем «действительность»? Как это может быть? От чего отражается или в чём преломляется действительность, так что в отражённом виде обладает бесконечно большей потенциальностью, чем в обыкновенном [исходном]?

Последовательный «материалист-монист» должен сказать, что «действительность» отражается сама от себя, то есть «одно движение» отражается от другого движения. Но это — только диалектика, и из неё не становится ясным, что такое сознание, потому что сознание есть нечто иное, чем движение.

* * *

Сколько бы мы ни называли сознание — движением, мы всё-таки будем знать, что это две разные вещи, разные по нашему восприятию их, вещи разных миров, несоизмеримые и могущие существовать одновременно. Причём сознание может существовать без движения, а движение не может существовать без сознания, потому что из сознания идёт необходимое условие движения — время. Нет сознания — нет времени. Нет времени — нет движения.

Мы не можем выйти из этого факта, и, мысля логически, непременно должны признавать два начала. Если же мы начинаем считать нелогичным самоё признание двух начал, то мы должны признать как единое начало — сознание, а движение признать иллюзией сознания.

Что же это значит? Это значит, что «монистического материализма» быть не может. Материализм может быть только дуалистическим, то есть он должен признавать два начала: движение и сознание. Как только он признал одно начало, он становится идеализмом, метафизикой.

Но для того, чтобы мыслить идеалистически, нужно, чтобы идеализм не был дуалистическим. Потому что, как невозможен «монистический материализм» — так же точно невозможен и «дуалистический идеализм».

Для того же, чтобы прийти к чистому и строгому монистическому идеализму, необходима глубокая и коренная перестройка всех наших понятий. Здесь возникает новая трудность.

Наши понятия связаны с языком. Язык наш глубоко дуалистичен. Это страшный тормоз. Я уже сказал раз, как тормозит нашу мысль язык, не давая возможности выразить [правильных] отношений существующей вселенной. На нашем языке есть только одна вечно становящаяся вселенная. «Постоянное Теперь» на нашем языке выражено быть не может.

Таким образом наш язык изображает нам заведомо ложную вселенную. Двойственную, когда она в действительности едина, и вечно становящуюся, когда она в действительности вечно существует.

И если мы уясним себе, насколько это меняет дело, если мы поймём, до какой степени наш язык закрывает для нас действительный вид мира, мы увидим, что на нашем языке не только трудно, но даже абсолютно нельзя выразить правильного отношения вещей реального мира.

Эта трудность может быть побеждена только путём образования новых понятий и расширенных аналогий.

Дальше будут выяснены принципы и методы этого расширения, уже имеющиеся у нас и могущие быть извлечёнными из запаса нашего знания. Пока важно установить одну вещь: необходимость однообразия — монистичность вселенной…

Принципиально — неважно, что считать началом: дух или материю. Важно признавать их единство.

Но раньше было показано, что материальное представление вселенной имеет большие неудобства. Неудобства заключаются главным образом в том, что, представляя себе духовный мир материальным, человек представляет его себе в то же время трёхмерным. А трёхмерное представление духовного мира различных спиритических и теософических теорий — это уже явный абсурд, ведущий к другим абсурдам.

Поэтому в интересах правильного мышления необходимо сразу представлять себе началом дух, то есть сознание. Это избавит от многих ненужных блужданий по окольным путям и по тупикам. И если вообще признавать существование сознания, то необходимо признать, что существует только одно сознание, и больше ничего.

* * *

— Но что же такое материя? — спросит позитивист.

С одной стороны — логическое понятие, то есть форма мышления, — отвечу я. Никто никогда не видали материи и никогда не увидит её, материю можно только мыслить. С другой стороны — это иллюзия, принимаемая за действительность.

Ещё больше, это неправильно представляемая форма того, что есть в действительности. Материя — это разрез чего-то, несуществующий, воображаемый разрез. Но то, разрезом чего является материя, существует. Это реальный четырёхмерный мир.

— Ну, а вот это дерево, вещество, из которого сделан стол, оно существует?

Существует, но истинной природы его существования мы не знаем. Всё, что мы знаем о нём — это форма нашего восприятия его.

— Но если нас не будет, оно будет продолжать существовать?

Да, для сознаний, работающих в аналогичных с нами условиях восприятия, оно будет существовать в тех же формах, как для нас. Но само по себе это вещество существует как-то совершенно иначе, как — мы не знаем. Но, несомненно, не в пространстве и времени — эти формы мы налагаем на него. Вероятно, всё одинаковое дерево разных веков и разных частей света образует одну массу — одно тело [и], может быть, одно существо. Несомненно, что отдельного существования то вещество (или та часть вещества), из которого сделан этот стол, иначе, как в нашем восприятии, не имеет. Мы не понимаем того, что вещь — это только искусственное определение нашими чувствами какой-то неопределимой причины, бесконечно превосходящей [саму] вещь.

Но вещь может приобрести собственную индивидуальную и единичную душу. И тогда вещь существует уже независимо от нашего восприятия. Такие души есть у многих вещей, особенно у старых вещей: старых домов, старых книг, у произведений искусства и пр.

* * *

Можно считать установленным, что прямым методом, помимо сношения с ним путём речи или заключения по аналогий, мы узнать о существовании чужого сознания не можем.

Что же даёт нам основание думать, что в мире есть [другие виды] сознания кроме наших человеческих, ограниченных сознаний животных и полусознаний растений?

Прежде всего то обстоятельство, что если бы такие сознания существовали, то мы, с нашими средствами [восприятия], не могли бы узнать о них. Это, конечно, не доказательство их существования. Но это объясняет, почему мы не знаем их, если они существуют.

Затем, то обстоятельство, что мы знаем о существовании сознаний только в нашем разрезе мира и в низших [мирах] (люди, животные, растения). Между тем у нас нет никаких оснований думать, что в высшем разрезе мира, то есть в четырёхмерном пространстве, нет сознаний. Наоборот, логически всё говорит нам, что они должны быть и должны быть сильнее наших.

И наконец, те соображения, что мир есть сознание, что всё в нём сознательно, и ничего несознательного вообще нет и быть не может. Самое главное всё-таки то, что у нас нет оснований считать своё сознание единственной и высшей формой сознания во вселенной.

Вопрос стоит теперь так: как мы могли бы узнать о существовании сознаний других разрезов мира, высшего пространства, если бы они существовали?

Двумя способами: путём общения с ними и путём заключения по аналогии.

Для первого нужно, чтобы наше сознание само стало подобно им, вышло из рамок трёхмерного мира, т. е. нужно изменение формы сознания.

Второе может произойти путём постепенного расширения способности аналогии. Стараясь мыслить вне обычных категорий, стараясь смотреть на вещи и на себя с новой стороны, стараясь освобождать своё сознание от привычных пут представления во времени и пространстве — мы постепенно начинаем замечать аналогии между вещами, между которыми раньше ничего не замечали. Наш ум растёт. Вместе с ним растёт способность делать аналогии. Эта способность с каждой новой достигнутой ступенью расширяет и обогащает наш ум. С каждой минутой мы идём быстрее, каждый новый шаг делается легче. Наше сознание делается иным. И тогда, применяя к себе самому свою расширенную способность делать аналогии и смотря кругом, оно вдруг видит вокруг себя ряды сознаний, о существовании которых раньше оно не подозревало. И оно понимает, почему оно раньше не видало их. Они лежат в другой плоскости, не в той, в которой раньше жило сознание. Таким образом, в этом случае именно способность делать новые аналогии переводит наше сознание в иную плоскость бытия.

Сознание человека начинает проникать в родственный ему самому мир ноуменов. При этом заменяется взгляд человека и на явления феноменального мира. Явления могут вдруг получить в его глазах совершенно другую группировку. Как мы уже говорили, одинаковые вещи могут оказаться разными, разные — одинаковыми; совершенно отдельные, несвязанные вещи могут оказаться частями одного большого целого какой-нибудь совершенно новой категории; а вещи, кажущиеся неразрывно связанными, составляющими одно целое, на самом деле могут оказаться проявлениями разных сознаний, не имеющих между собой ничего общего и даже не знающих о существовании друг друга. Таким, то есть состоящим из разных сознаний, представляющим собою как бы поле битвы разных сознаний, может оказаться всякое целое нашего мира: человек, животное, планета.

В каждом целом нашего мира мы видим множество противоположных тенденций, наклонностей, стремлений, усилий. Каждое целое — как бы арена борьбы множества противоположных сил, из которых каждая действует сама по себе, стремится к своей цели, обыкновенно к разрушению целого. Но взаимодействие этих сил составляет жизнь целого. И во всём всегда действует нечто, ограничивающее деятельность отдельных тенденций. Это нечто — сознание целого. Установить существование этого сознания путём аналогии с собой или при помощи общения с ним и обмена мыслями мы не можем. Но нам открывается новый путь. Мы видим отдельную, совершенно определённую функцию (сохранение целого). За этой функцией мы предполагаем отдельное нечто. Отдельное нечто, имеющее определённую функцию, невозможно без сознания. Если целое обладает сознанием, то и отдельная тенденция или силы тоже должны обладать сознаниями. Тело или организм является точкой пересечения линий этих сознаний, местом встречи, может быть, полем битвы. Наше Я — это и есть поле битвы, на котором в каждый данный момент берёт верх та или другая эмоция, та или другая привычка, наклонность, подчиняя себе в данный момент остальные и отождествляя себя с «Я». Но и «Я» — существо, имеющее свою жизнь, только плохо сознающее, из чего оно само состоит, и связывающее себя то с одной своей частью, то с другой. Имеем ли мы основание предполагать в органах и членах тела, в мыслях и эмоциях человека [некие] существа? Имеем, так как знаем, что ничего бессознательного не существует, и всякое нечто, имеющее отдельную функцию, должно иметь отдельное сознание и, может быть, названо существом.

Все сознания, которые мы можем предположить в мире многих измерений, могут не знать друг друга, то есть не знать о том, что мы их связываем в разные целые в нашем феноменальном мире, как вообще они могут не знать нашего феноменального мира и его отношений. Но себя самих они должны сознавать, хотя степени ясности их сознания мы определить не можем. Оно может быть и яснее нашего, и может быть туманнее, находиться как бы во сне. Между этими сознаниями может идти непрерывный, но плохо сознаваемый обмен мыслей, подобный обмену веществ в живом теле. Некоторые чувства они могут испытывать сообща, некоторые мысли могут возникать у них как бы сразу у всех, под влиянием общих причин. По линиям этого внутреннего общения сознания должны разделяться на разные целые, совсем непонятных нам или отчасти предполагаемых категорий. Сущность каждого такого отдельного сознания должна заключаться в том, что оно должно знать себя и свои ближайшие функции и отношения; оно должно чувствовать вещи, аналогичные себе, и должно иметь возможность рассказывать о себе и о них, то есть это сознание должно заключаться в том, что перед ним всегда должна стоять картина самого себя и ближайших отношений. Оно как будто вечно пересматривает эту картину и немедленно передаёт её другому сознанию, вступающему с ним в общение.

Существуют или не существуют эти сознания в других разрезах мира кроме нашего, мы при существующих условиях нашего восприятия сказать не можем. Ощутить их может только развитая интуиция, т. е. уже изменённое сознание. Наше обычное сознание чересчур поглощено ощущениями феноменального мира и самим собой, и поэтому не отражает впечатлений, приходящих от других сознаний, или отражает так слабо, что они не фиксируются у него в сколько-нибудь заметной форме. И наше сознание не даёт себе отчёта, что оно находится в постоянном общении с ноуменом всего окружающего — и близкого, и далёкого; с сознаниями, подобными ему и совершенно различными; с сознанием всего в мире и с сознанием всего мира. Если же впечатления, приходящие от других сознаний, настолько сильны, что [наше] сознание ощущает их, то оно немедленно проектирует их во внешний феноменальный мир и ищет для них причину в феноменальном мире, совершенно так же, как двумерное существо, живущее на плоскости, ищет на своей плоскости причины впечатлений, идущих из высшего мира.

* * *

Наше сознание ограничено своим феноменальным восприятием, то есть окружено самим собой. Мир феноменов, то есть форма собственного восприятия, окружает его, как кольцом, как стеной, и кроме этой стены обычное сознание ничего не видит.

Но если ему удаётся выйти из этой окружающей его стены, оно неизбежно видит в мире очень много нового.

И на самом деле, так ли абсолютна непознаваемость ноуменального мира для нас, как нам иногда кажется?

В «Критике чистого разума» и в других сочинениях Кант отрицал возможность «духовного зрения». Но в «Грезах духовидца» он не только признал эту возможность, но и дал ей одно из лучших определений, какое мы до сих пор имеем. Он прямо заявляет:

В статье о Канте в «Северном вестнике» 1888 года А.Л. Волынский говорит, что как в своих Vorlesungen [(нем., «лекции»)], так и в «Грезах духовидца» Кант не допускает только одного — возможности физического восприятия духовных явлений.

Таким образом Кант признавал не только возможность существования духовного сознательного мира, но и возможность общения с ним.

Гегель строил всю свою философию на возможности непосредственного познания истины, на духовном зрении.

Теперь, подходя к вопросу о двух мирах с психологической стороны, со стороны теории познания, мы должны твёрдо установить, что прежде чем мы можем надеяться постигнуть что-нибудь из области ноуменов, мы должны определить чисто интеллектуальным путём, путём рассуждения, то, что можем, из свойств мира многих измерений. Весьма вероятно, что этим способом мы можем определить очень немного. Возможно, что наши определения будут чересчур грубы, не вполне будут соответствовать тонкой дифференциации отношений ноуменального мира. Всё это возможно. И со всем этим мы должны считаться. Но всё-таки мы должны определить то, что можем определить, и выяснить сначала возможно точнее, каким не может быть ноуменальный мир, а затем — каким он может быть; какие отношения невозможны в нём, и какие возможны.

Это необходимо для того, чтобы приходя в соприкосновение с ноуменальным миром наше сознание могло отличать его от феноменального, и главное, чтобы оно не принимало за ноуменальный мир простое отражение феноменального мира. Мы именно потому и не знаем мира причин, именно потому и заключены в тюрьме феноменального мира, что мы не умеем различать, где кончается один, и где начинается другой.

Мы находимся в постоянном соприкосновении с миром причин, мы живём в нём, потому что наше сознание и наша непонятная нам функция в мире — часть его или отражение его. Но мы не видим его и не знаем, потому что: или мы отрицаем его, считаем, что всё существующее феноменально и кроме феноменального ничего нет; или мы признаём его, но стремимся постигнуть его в формах трёхмерного феноменального мира; или, наконец, ищем его и не находим, потому что теряем путь среди обманов и иллюзий отражённого феноменального мира, который мы ошибочно принимаем за ноуменальный.

В этом и заключается трагедия наших духовных исканий. Мы не знаем, чего ищем. И единственный способ избавиться от этой трагедии — это предварительное интеллектуальное определение свойств того, что мы ищем. Не имея этих определений, только с одними неопределёнными ощущениями, мы не должны подходить к миру причин, иначе мы заблудимся на его границе.

Это понимал Спиноза, который писал, что он не может говорить о Боге, не зная его свойств.

* * *

Мы установили некоторые положения, которые позволяют нам разобраться в мире ноуменов, или в «мире духов». И мы должны воспользоваться ими.

Прежде всего мы можем сказать, что мир ноуменов не может быть трёхмерен и не может быть в нём ничего трёхмерного, то есть соизмеримого с физическими предметами, похожего на них по внешнему виду, имеющего форму; то есть не может быть ничего, имеющего протяжение в пространстве и меняющегося во времени. А главное, там не может быть ничего несознательного. В мире причин всё должно быть сознательно, потому что он сам есть сознание, душа мира.

Дальше будут выяснены свойства мира причин. Пока, пользуясь теми определениями, какие у нас есть, мы должны искать его во всём окружающем нас и в себе самих.

При этом необходимо помнить, что мир причин — это мир чудесного. То, что кажется нам простым, никогда не может быть реальным. Реальное кажется нам чудесным. Мы не верим в него, но признаем его. И поэтому не чувствуем тайн, которыми полна жизнь.

Просто только то, что нереально. Реальное должно казаться чудесным.

Тайна времени проникает всё. Она чувствуется в каждом камне, который мог видеть ледниковые периоды и ихтиозавров и мамонтов. Она чувствуется в завтрашнем дне, который мы не видим, но который, может быть, видит нас и который, может быть, наш последний день или наоборот, день каких-то свершений, которых мы сами не знаем сегодня.

Тайна мысли создаёт всё. Как только мы поймём, что мысль не есть «функция движения», а что самоё движение есть только иллюзия мысли, и начнём чувствовать глубину этой тайны, мы увидим, что весь мир является какой-то большой галлюцинацией, которая не пугает нас и не заставляет нас считать [самих] себя сумасшедшими только потому, что мы к ней привыкли.

Тайна бесконечности — больше всех тайн. Она говорит нам, что все звёздные миры — вся видимая вселенная — не имеют измерения рядом с бесконечностью, равны точке, математической точке, не имеющей никакого протяжения.

И в «положительном» мышлении мы делаем усилия, чтобы забыть об этом, не думать.

Когда-нибудь со временем позитивизм будет определён как система, при помощи которой можно было не думать о реальных вещах и строго ограничивать себя областью нереального и иллюзорного.