Том 1. Стихотворения и поэмы 1910-1927

Надев зеленую ермолку

и шубку белую песца,

я посещаю втихомолку

покои сонного дворца.

Стою неслышим и неведом

за изголовьями у вас,

равно – и счастию и бедам

распределяя день и час.

Вам не избегнуть этой власти,

я не таков, я не таков!

Вмиг расколюсь один на части,

стуча в двенадцать каблуков…

И даже, – этого ль вам мало? –

не утаю, не утаю, –

ее величество плясала

вчера под песенку мою!

Бился пульс нараставшего горя,

но шумела лавина годин…

  Смеясь, в наклоненном проборе

  встречал серебро господин.

В изломы размеренных улиц,

нараставших, падавших ниц,

  летел он, грозя и сутулясь,

  миллионами сумрачных лиц.

Опахнул эти души старинный,

незабытый, веселый недуг –

  как из сверкали вышел витринной

  оглянувшийся медленно друг.

Словно стал он грустнее, старше,

словно ведать, жить разлюбил, –

  но в его укороченном марше

  мнилась мощь неослабнувших жил.

И, коснувшись ногою панели,

он исчез в темноту, без следа.

  Но дрожащие стекла звенели,

  как пробитая ветром слюда.

Горькие в сердце – миндалины…

  В черном небе зеркал

нежной звездою вспыхнул блистательный,

  взвитый тобой бокал.

Кинута, кинута жизни гостиница;

  за миллионы миль,

бешено вздрогнув, за полночь кинется

  воющий автомобиль.

Взрежет изглубья вздохами мерными,

  ветром исполнит путь;

ты капитаном станешь над верными:

  некому нас вернуть!

Губы твои во мрак зароются…

  Но – поворот руля, –

низкие горы вдали откроются:

  это – опять земля!

Сверьте балансы и счеты!..

Четок ли черный гаммонд?

Плавно склоняешь плечо ты

  на горизонт.

Пляшут тени ротаций,

мерно ширяет метр,

числа твоих нотаций

  разносит ветр.

Вспыхнут слова зигзагами

в бледном блистанье линз…

Из голубой колымаги –

  выходит принц.

«Алло!» – и в траурных трубкак

перводержавный зов.

Но не расслышать хрупких,

  ломающихся слов.

Тем, кто изломья звука

тайно поймет теперь, –

тень кавалера Глюка

  откроет дверь.

Как вынесло утро тяжелые стрелы,

пронзившие плоть винограда безбольно, –

Душа моя снова назвать захотела

веселую землю – планетой престольной;

Мне велено ведать немудрой наукой,

что царское счастье – веселье поэта;

Да будет мое ликованье порукой

твоих горностаев – родная планета!

В тихом поле звонница

точит малый звон…

Все меня сторонятся,

любил – только он.

Он детина ласковый,

тихой да простой, –

против слова царского

знался с сиротой.

Вышел царь на красное

широкое крыльцо:

потемнело властное

царское лицо;

и, махнувши белою

жестокой рукой,

пустил душу смелую

на вечный покой.

Не заплачу, не покаюсь, грозный царь,

схороню лихую петлю в алый ларь,

схороню под сердцем злобу да тоску,

перейду к реке по белому песку,

кину кольца, кину лалы да янтарь –

не ласкать меня, пресветлый государь!

И ты передо мной взметнулась,

твердыня дремная Кремля, –

железным гулом содрогнулась

твоя священная земля.

«Москва!» – и голос замирает,

и слова выспреннего нет,

взор опаленный озирает

следы величественных бед;

ты видела, моя столица,

у этих древних алтарей

цариц заплаканные лица

и лики темные царей;

и я из дальнего изгнанья,

где был и принят и любим,

пришел склонить воспоминанья

перед безмолвием твоим…

А ты несешь, как и когда-то,

над шумом суетных шагов

соборов сумрачное злато

и бармы тяжкие снегов.

И вижу – путь мой не случаен,

как грянет в ночь Иван: «Прийди!»

О, мать! – дитя твоих окраин

тоскует на твоей груди.

Верьеры неба отсияли,

земные – тщетно плавят тьму;

но навсегда седые дали

открыты взору одному.

Когда луны кровавый кратер

зальет замолкших башен фронт,

восходит тяжко император

на обветшалый горизонт.

Нас не покинул до сих пор ты,

и не у тех безумных скал

твои железные ботфорты

державный холод приковал!

Устав ступать за величавый

гранитный помыслов порог,

здесь, у пределов крайней славы,

ты стал – замолк – и изнемог

И, оплывая хмурым оком

недовершенное тобой,

маячишь над судеб потоком

неописуемой судьбой.

Рушится ночь за ночью.

Падай, безумье, падай!

Мы пленены воочью

грозной твоей усладой.

Только метнет прожектор

резкую ясь – и снова

темный уходит Гектор

от очага родного.

В небо бросайтесь, в небо,

грохотом сумрак взроем, –

с нами, кто смертным не был,

кто родился героем!

Там в золотом убранстве,

в мощи вечного пыла

плавает зоркий ястреб –

гонщик яростнокрылый.

Мы ж из-под вечных ярем,

из-под теснин окружных

разом в него ударим

воем тетив содружных.

Когда зажгут эти свечи

и дождь ударит о крышу,

какие скучные речи

опять я нынче услышу!

Я снова вспомню о мифах –

извечных спутниках славы,

о птицах-иероглифах,

о тиграх острова Явы.

Там злые пляшут москиты,

свивая пышные гнезда,

а мне – родные ракиты

холодные застят звезды.

И вас, золотая Джерси,

и вас, чьи очи так сини,

чьи к небу подъятые перси

похожи на апельсины.

Ах, сердце снова так радо

плениться гордою позой!

Тогда на сбор винограда

с кинжалом вы шли и с розой.

Как ваши легкие ноги,

касаясь жаркого лона,

приплясывали по дороге,

топча цветы кардамона!

Я вам подарил ожерелье,

таэли и алый гарус,

и вновь за безвестной целью

подъял зазвеневший парус.

Не вы ли на знойных плитах

зовете меня обратно,

что вновь на моих ланитах

горят поцелуев пятна?!

В далеком поле вечер,

а здесь и свет и боль…

О, где твой белый кречет,

покинутый король?!

Замолкнули забавы,

отпел ловитный рог,

не светят звезды славы

на бедственный порог,

И мантии богатой

державные цвета

и звонкий меч и латы

сменила нищета.

И видит вдаль бегущий

суровый мореход –

над королевской пущей,

над копьями ворот…

И вдруг, убавив шагу,

салютует с морей

приспущенному флагу

на башне королей.

В лесу темноветвистом

у ясного ручья

об этом взоре чистом

задумывался я:

куда ему дорога

назначена у бога?

Плес шептался строже,

и пел звончей ручей:

«Тебе не знать дороже

простых ее очей».

В лесу темноветвистом

у ясного ручья

о сердце этом чистом

задумывался я:

куда ему дорога

назначена у бога?

И ветер, нежно вея,

тихонько шелестел:

«Нигде, нигде вернее –

тебе оно в удел».

Я шел по сонной ниве,

не сведав у ручья,

кто был из нас счастливей,

кому – судьбина чья.

Но шел я не печальный,

узнав, припомнив вдруг

кристальный взор и дальний

приветный сердца стук.

Я знал, я знал – у бога, –

к тебе моя дорога!

Закат онемелый трепещет,

и сбывшийся день беспокоен.

Там стрелы последние мещет

израненный воин.

Эфир опустелый недвижен

и внемлет безмолвью…

Там окна столпившихся хижин

покрыты кровью.

А ночь от восточного склона

недвижными машет крылами:

дыхание темного лона

над нами.

Какие спокойные дремлют

мечты – в запредельном краю!

Весенние хлады объемлют

почившую душу мою.

Приходят на это кладбище,

звеня бубенцами, стада,

и птица в кустарнике свищет,

и в небе – пылает звезда.

Но сердце – не хочет возврата,

и сердцу – зачем этот лес:

единственна ты лишь, утрата

мечтой отошедших небес.

Какие суровые грани

поставил кругом небосвод!

Когда же, волнуясь, воспрянет

и ринется время вперед, –

и эти зеркальные дуги,

и давние все времена

поднимут почившие други

взыгравшею мощью зерна.

Листья липовых скверов по-прежнему свежи,

  и безмолвно опять бытие,

но закинуты в небо прозрачные мрежи,

  в небе – бедное сердце мое.

Ах, бывалое небо яснее и ближе,

  и бесценнее день ото дня!

Ты далеко в проклятом, безумном Париже

  навсегда забываешь меня.

Значит, сердце напрасно сияло и билось,

  значит, было давно суждено,

чтобы ты от меня далеко затворилась

  в пансионе madame Robino?

Эти дни, они также останутся близки,

  все, что будет, предстанет – как сон,

лишь на сердце моем, на глухом обелиске,

  врежет числа давнишних времен.

Мы пьем скорбей и горести вино

и у небес не требуем иного,

зане свежит и нудит нас оно.

Оратаи и сеятели слова,

мы отдыху не предаемся. Здесь

мы не имеем пристани и крова.

Но прошумит воскреснувшая весь,

слив голоса в зазеленевшем кличе,

и здесь она, бессмертная поднесь –

Вернувшаяся в долы Беатриче!

И радости смиренной и простой

мы слышим отзвуки в старинной притче.

Дерзай, поэт! Недолгой немотой

ответствуют небесные пространства.

Пей вешних трав целительный настой,

Да радостно твое пребудет пьянство.

Когда ж стихом взыграет вдруг оно –

стиху довлеет царское убранство.

Режь злых цепей томящее звено,

спадет, спадет гремучая окова!

Мы пьем скорбей и горести вино

И у небес не требуем иного.

В сини четырехугольника

низкого окна

медленным зрачком невольника

ты отражена.

Только вечер тьмою стискивал

воды, луг и лес;

он всегда тебя отыскивал

на краю небес.

И тотчас небесной благостью

в полусонный склеп

ущедряла легкой радостью

цепи, воду, хлеб.

День пройдет, и вечер кончится,

смолкнет давний стук,

тихая сойдет помощница

в тесный земный круг.

В сини четырехугольника

низкого окна

мертвые зрачки невольника

напоит она.

Летаргией бульварного вальса

усыпленные лица подернув,

в электрическом небе качался

повернувшийся солнечный жернов;

покивали, грустя, манекены

головами на тайные стражи;

опрокинулись тучами стены,

звезды стали, стеная, в витражи;

над тоскующей каменной плотью,

простремглавив земное круженье,

магистралью на бесповоротье

облаками гремело забвенье;

под бичами крепчающей стужи

коченел бледный знак Фаренгейта,

и безумную песенку ту же

выводила полночная флейта.