Том 1. Стихотворения и поэмы 1910-1927

Еще никто не стиснул брови

врагам за думой одолеть их,

когда, шумя стаканом крови,

шагнуло пьяное столетье.

Как старый лекарь ржавым шилом,

увидя знак болезни тяжкой,

он отворил засовы жилам

и бросил сгустки в неба чашку.

Была страна, как новый рой,

курилась жизнь, как свежий улей;

ребенок утренней порой

игрался с пролетавшей пулей.

Один поет любовь, любовь,

любовь во что бы то ни стало!

Другой – мундира голубого

сверкает свежестью кристалла.

Но то – рассерженный грузин,

осиную скосивши талью,

на небо синее грозил,

светло отплевываясь сталью.

Но то – в пределы моряка,

знамена обрывая в пену,

вкатилась вольности река,

смывая гибель и измену.

Еще смертей двойных, тройных

всходил опары воздух сдобный,

а уж труба второй войны

запела жалобно и злобно.

Пускай тоски, и слез, и сна

не отряхнешь в крови и чаде:

мне в ноги брякнулась весна

и молит песен о пощаде.

Еще! Исковерканный страхом,

колени молю исполина:

здесь все рассыпается прахом

и липкой сливается глиной!

Вот день: он прополз без тебя ведь,

упорный, весенний и гладкий.

Кого же мне песней забавить

и выдумать на ночь загадки?

А вечер, в шелках раздушенных

кокетлив, невинен и южен,

расцветши сквозь сотни душонок,

мне больше не мил и не нужен.

Притиснуть бы за руки небо,

опять наигравшее юность,

спросить бы: «Так боль эта – небыль?»

и – жизнью в лицо ему плюнуть!

Зажать голубые ладони,

чтоб выдавить снежную проседь,

чтоб в зимнем зашедшемся стоне

безумье услышать – и бросить!

А может, мне верить уж не с кем,

и мир – только страшная морда,

и только по песенкам детским

любить можно верно и твердо:

«У облак темнеют лица,

а слезы, ты знаешь, солены ж как!

В каком мне небе залиться,

сестрица моя Аленушка?»

Если ночь все тревоги вызвездит,

как платок полосатый сартовский,

проломаю сквозь вечер мартовский

Млечный Путь, наведенный известью.

Я пучком телеграфных проволок

от Арктура к Большой Медведице

исхлестать эти степи пробовал

и в длине их спин разувериться.

Но и там истлевает высь везде,

как платок полосатый сартовский,

но и там этот вечер мартовский

над тобой побледнел и вызвездил.

Если б даже не эту тысячу

обмотала ты верст у пояса, –

все равно от меня не скроешься,

я до ног твоих сердце высучу!

И когда бы любовь-притворщица

ни взметала тоски грозу мою,

кожа дней, почерневши, сморщится,

так прожжет она жизнь разумную.

Если мне умереть – ведь и ты со мной!

Если я – со зрачками мокрыми, –

ты горишь красотою писаной

на строке, прикушенной до крови.

Простоволосые ивы

бросили руки в ручьи.

Чайки кричали: «Чьи вы?»

Мы отвечали: «Ничьи!»

Бьются Перун и Один,

в прасини захрипев.

Мы ж не имеем родин

чайкам сложить припев.

Так развевайся над прочими,

ветер, суровый утонченник,

ты, разрывающий клочьями

сотни любовей оконченных.

Но не умрут глаза –

мир ими видели дважды мы, –

крикнуть сумеют «назад!»

смерти приспешнику каждому.

Там, где увяли ивы,

где остывают ручьи,

чаек, кричащих «Чьи вы?»,

мы обратим в ничьих.

Тот, кто перед тобой ник,

запевши твоей свирелью,

был такой же разбойник,

тебя обманувший смиреньем.

Из мочек рубины рвущий,

свой гнев теперь на него лью,

чтоб божьи холеные уши

рвануть огневою болью.

Пускай не один на свете,

но я – перед ним ведь нищий.

Я годы собрал из меди,

а он перечел их тыщи.

А! Если б узнать наверно,

хотя б в предсмертном хрипе,

как желты в Сити соверены, –

я море бы глоткой выпил.

А если его избранник

окажется среди прочих,

как из-под лохмотьев рваных,

мой нож заблестит из строчек.

И вот, оборвав смиренье,

кричу, что перед тобой ник

душистой робкой сиренью

тебя не узнавший разбойник.

Жизнь осыпается пачками

рублей; на весеннем свете

в небе, как флаг над скачками,

облако высинил ветер…

Разве ж не Бог мне вас дал?

Что ж он, надевши время,

воздух вокруг загваздал

грязью призов и премий!

Он мне всю жизнь глаза ест,

дав в непосильный дар ту,

кто, как звонок на заезд,

с ним меня гонит к старту.

Я обгоню в вагоне,

скрыться рванусь под крышу,

грохот его погони

уши зажму и услышу.

Слышу его как в рупор,

спину сгибая круто,

рубль зажимая в руку

самоубийцы Брута.

За отряд улетевших уток,

за сквозной поход облаков

мне хотелось отдать кому-то

золотые глаза веков…

Так сжимались поля, убегая,

словно осенью старые змеи,

так за синию полу гая

ты схватилась, от дали немея,

Что мне стало совсем не страшно:

ведь какие слова ни выстрой –

все равно стоят в рукопашной

за тебя с пролетающей быстрью.

А крылами взмахнувших уток

мне прикрыла лишь осень очи,

но тебя и слепой – зову так,

что изорвано небо в клочья.

С улиц гастроли Люце

были какой-то небылью, –

казалось, Москвы на блюдце

один только я небо лью.

Нынче кончал скликать

в грязь церквей и бань его я:

что он стоит в века,

званье свое вызванивая?

Разве шагнуть с холмов

трудно и выйти на поле,

если до губ полно

и слезы весь Кремль закапали?

Разве одной Москвой

желтой живем и ржавою?

Мы бы могли насквозь

небо пробить державою.

Разве Кремлю не стыд

руки скрестить великие?..

Ну, так долой кресты!

Наша теперь религия!

Оттого ли, грустя у хруста,

у растущего остро стука,

синева онемела пусто,

как в глазах сумасшедших – мука?

Раздушенный ли воздух слишком,

слишком скоро тоской растаяв,

как и я по кричащим книжкам

лишь походку твою оставил?

Или ветер, сквозной и зябкий,

надувающий болью уши,

как дворовые треплет тряпки,

по тебе свои мысли сушит?

Он, как я, этот южный рохля,

забивающий весны клином,

без тебя побледнел и проклят,

и туда – если пустишь – хлынем.

Забывай нас совсем или бросься

через звезды, сквозь злобный круг их,

чтоб разбить этих острий россыпь –

эту пригоршню дней безруких.

Когда земное склонит лень,

выходит стенью тени лань,

с ветвей скользит, белея, лунь,

волну сердито взроет линь,

И чей-то стан колеблет стон,

то, может, пан, а может, пень…

Из тины тень, из сини сон,

пока на Дон не ляжет день.

А коса твоя – осени сень, –

ты звездам приходишься родственницей.

Как желтые крылья иволги,

как стоны тяжелых выпей,

ты песню зажги и вымолви

и сердце тоскою выпей!

Ведь здесь – как подарок царский –

так светится солнце кротко наш,

а там – огневое, жаркое

шатром над тобой оботкано.

Всплыву на заревой дреме

по утренней синей пустыне,

и – нету мне мужества, кроме

того, что к тебе не остынет.

Но в гор голубой оправе

все дали вдруг станут твёрстыми,

и нечему сна исправить,

обросшего злыми верстами.

У облак темнеют лица,

а слезы, ты знаешь, солены ж как!

В каком мне небе залиться,

сестрица моя Аленушка?

Царь играет на ветреных гуслях

у зверей молодого села;

на снега, засиневшие грустью,

упадали морщинки с чела.

Лев, лицом обращенный ко звездам,

унесенные пляской олени,

на Него ополчившийся ростом

слон, лазури согнувший колени.

Все, сосущее солнечный разум,

поднимавшее силу и славу,

про тебя пролетевшим рассказом

приминает шуршащую траву.

Но, расправив над горечью зори

и закинув росы рукава,

царь ушел, унося их во взоре,

перестав за тебя ликовать.

У подрисованных бровей,

у пляской блещущего тела,

на маем млеющей траве

душа прожить не захотела.

Захохотал холодный лес,

шатались ветви, выли дубы,

когда июньский день долез

и впился ей, немея, в губы.

Когда старейшины молчат,

тупых клыков лелея опыт, –

не вой ли маленьких волчат

снега залегшие растопит?

Ногой тяжелой шли века,

ушли миры любви и злобы,

и вот – в полете мотылька

ее узнает поступь кто бы?

Все песни желтых иволог

храни, храни ревниво, лог.

Как соловей, расцеловавший воздух,

коснулись дни звенящие твои меня,

и я ищу в качающихся звездах

тебе узор красивейшего имени.

Я может, сердцем дотла изолган:

вот повторяю слова – все те же,

но ты мне в уши ворвалась Волгой,

шумишь и машешь волною свежей.

Мой голос брошен с размаху в пропасть,

весь в черной пене качает берег,

срываю с сердца и ложь и робость,

твои повсюду сверкнули серьги.

По горло волны! Пропой еще, чем

тебя украсить, любовь и лебедь.

Я дней, закорчившихся от пощечин,

срываю нынче ответы в небе!

Соловьи, что слыли словами

Из клеток выпущены не вами

И синь Дуная и дремя Оби

Запляшут вместе, запляшут обе.

Лют сядет на пенек

Раздышит огонек

Глядишь и золота шнурок

Петлей затянут и широк…

Бросайте же норы отцветших смыслов с теми,

Чей язык от проклятий засох.

Вы не останетесь здесь впереди себя выслав

Племя,

Теперь обнажившее свежий сосок.

Разве же нет кровей

Ран оброненных в грязь, поднявшихся как

черви после дождя и дорог.

Буря сердец провей

За недоступный ветру мира крутой порог.

Бухта, семья военных кораблей,

полуприкрыв огни, стоит в ожидании.

Влетает подбитая миноноска.

Разговор флагов.

Миноноска! Дорогая моя!

Откуда ты? Что с тобой?

Дитя волной оберегаемое,

Ты приняла – такого роста – бой.

Они гнались за мной до входа,

Но было судьбой так велено,

Я ударила в бок смертельно

Одного. Он ушел умирать под воды.

Но их много. И с черных палуб

Неустанно текли блистанья,

Я рану свою зажала,

Под волн рукоплесканья…

За мной! В боевой порядок!

Снаряды к холодным устьям!

В ответ золотому яду

Серебряный крик испустим!