Том 1. Стихотворения и поэмы 1910-1927

Разум изрублен. И

скомканы вечностью вежды…

Ты

 не ответишь, Возлюбленный,

прежняя моя надеждо.

Но не изверуюсь, мыслями стиснутый

          тесными,

нет, не изверуюсь, нет, не изверуюсь

          Реже – но

буду стучать к Тебе, дикий, взъерошенный,

          бешеный,

буду хулить Тебя, чтоб Ты откликнулся

          песнями!

Да опять, единственное трижды,

ты прекрасно, меткое лицо,

на откосе сердца человечья выжди,

похвались неведомой красой…

Дней перетасованные карты

лягут снова веерами вер.

Обратив ладонью легкий шар,

ты вздохнешь над северною ширью.

А когда твои апрели стихнут

крыльями снежин,

чтобы вечно не встречаться

ни друзьям, ни домочадцам,

задохнувши прежней прелести,

мы из мира убежим!

Я запретил бы «Продажу овса и сена»…

Ведь это пахнет убийством Отца и Сына?

А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо,

руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!

Буквы сигают, как блохи,

облепили беленькую страничку.

Ум, имеющий привычку,

притянул сухие крохи.

Странноприимный дом для ветра,

или гостиницы весны –

вот что должно рассыпать щедро

по рынкам выросшей страны.

Сердец отчаянная Троя

не размела времен пожар еще.

Не изгибайте в диком строе,

вперед, вперед, вперед, товарищи!

Эй, эй! Один склоняет веки,

хватая день губами мертвыми.

Взвивайте горы, грозы, реки –

он наш, он наш, он вечно горд вами!

Эй, эй! Он брат нам, брат нам, брат нам!

Его, его земель и прав длина…

Не будет здесь на ветре ратном

его дыханье окровавлено.

Увидите: на море это,

на сухопутье и на воздухе!

Такая ль воля – не допета,

пути ль не стало этой поступи?..

Гляди, гляди больней и зорче,

еще, еще на мир очуй!

Мы бьем, мы бьем по кольцам корчей,

идем, идем к тебе на выручу!

Мы издали увидели

вещающий тоску,

взлетевший со «Святителя»

раскутанный лоскут.

Матросов смытыми клеймами

играют влажные волн ямы.

«Великомученик Пантелеймон»

исписан синими молниями.

Стал еще святее, надев ушкуй,

золотой косматый венок.

Ветер вертит огонь, как девушку,

у ее задыхаясь ног.

Последней водой лелеемый,

в половине четвертого,

падает «Пантелеймон»,

мачты медленно перевертывая.

Днепор! Кипящие пясти!

Черноморец! В темную бороду!

Впутал! И рвешь на части!

Гирло подставив городу!

Слово? – Нет, оплыву я

вечноглубые эти жалобы.

Зашиби лыбу большую,

белолобая глыба палубы.

Колыбелью улыбок выбит

сон о пенистом лепете…

Крик ваш хочется выпить. Ах!

С волн полетевшие лебеди.

Глухо закован в версты,

выдан воде и дивени,

вам подражает острый

клич человечья имени!

Гляжу с улыбкой раба:

одного за другим под знамена,

грозясь, несет велеба,

взывая вдаль поименно.

Какой человек в подъемнике

подбросился вверх, как мячик?..

Склонились внезапно домики

для взоров искусно зрячих.

Из много вдали игрушечных

свалилось, как черный козырь,

когда от дыханий пушечных

бежали по небу розы.

Светись о грядущей младости,

еще не живое племя!..

О, Время! Я рад, что я достиг

держать тебе нынче стремя.

Триневластная твердыня

заневоленных сердец.

Некуда дремлюге ныне,

некуда от шумей деться:

мечутся они во стане,

ярествуют на груди.

А в те дни, смеясь, предстанет

везичь везей впереди!

Бунь на поляне Цветляны,

осень взбежала – олень, –

только твои не сгубляны

ясовки, яблочный день;

только твои не срубляны

белые корни небес…

Дивится делу Цветляны

детская доля живее.

Как ты подымаешь железо,

так я забываю слова:

куда погрохочет с отвеса

глухая моя булава?

Как птицы, маячат присловья,

но мне полонянна – одна:

подымет посулы любовья

до давьего дневьего дна.

По крыльям железной жеравы

стекает поимчивый путь,

добычит лихие забавы

ее белометная грудь.

Ветров перемерявши шелком

беззвучий твоих глубину,

я вызвежжусь на небе желклом,

помолньями в мир полыхну –

Чтобы ты, о, печале Роксано,

вершала могучий потуст,

ничьею рукой не касанна,

ничьих не касаема уст.

Видючи – лукавые руки,

знаючи – туманов цвет,

помнючи – предсмертные муки,

слушайте звоночки монет.

Блеянье бедного разбега

(нет, он теперь не высок!) –

тлейте же, волосы Казбека,

счесанные ветром на висок.

Умыйница лиховеселья,

на дикие радость-сердца

зачем наступила газелья,

как воды смутила зерцать?

И медленна и желанна,

и хитростная – щедра,

со уст облетев, неустанно

опять налетала чадра.

И тот, кто тлеет повержен

за скальной, опасной тропой,

винтовки промерянныи стержень

оставил следить за тобой.

Пройди к повороту и скройся

из пыльных недель навсегда.

И, день мой персидский, утройся,

и пеной покройтесь, года!

Зазмеившись, проплыла,

грозных вдаль отбросив триста,

в море – памяти скула –

в слезы взмыленная пристань.

Даже высушена соль,

даже самый ветер высох,

но морей немая боль

желтым свистом пляшет в лицах.

И в колени моряка

опрокинув берег плоский,

перережутся века

черным боком миноноски.

Уплывающим – привет,

остающимся – прощенье.

Нас – ни здесь, ни с теми нет,

мы – ведь вечности вращенье!

Синеусое море хитро

улыбается ласковым глазом…

А я, умирая, вытру

из памяти разом

тебя и другую красавицу –

тонкорукую, робкую Тускорь,

пролетевшую ножкою узкой

от Путивля до старенькой Суджи

(засыпающих сказки детей)…

О, рассыпься изменою тут же,

инописец старинных бытей!

Как же забыть мне белые лапти? –

Ведь он раскинулся усами синими,

ведь полдню хочется крикнуть: «Грабьте

его жаркими нынями!»

Ведь – мгновению верен и крепок –

закипает, встает на дыбы,

и не мной же он выверчен – слепок

покоренной приморьем судьбы,

О, не с рук ли отряхивая бури,

ломая буйности рога,

под трубы Труворовы –

Рюрик взлетел на эти берега!

И – вновь закипевшие призраки бедствий

я вижу в опасном морском соседстве.

Две слабости: шпилек и килек.

А в горячее лето

море целит навылет

из зеленого пистолета.

Но, схвативши за руку ветер,

позабывшее все на свете,

в лицо ему мечет и мечет

лето – горячие речи.

О, море – как молодец! Весь он

встряхнул закипевшие кудри,

покрытый ударами песен

о гневом зазнавшемся утре.

Ты вся погружаешься в пену,

облизанная валами,

но черную похоти вену

мечтой рассеку пополам я.

И завтра, как пристани взмылят,

как валом привалится грудь:

навылет, навылет, навылет

меня расстрелять не забудь!

Когда затмилось солнце,

я лег на серый берег

и ел, скрипя зубами, тоскующий песок,

тебя запоминая

и за тебя не веря,

что может оборваться межмирный волосок.

Всползали любопытно по стенам смерти тени,

и лица укрывала седая кисея…

Я ощущал земли глухое холоденье,

но вдруг пустынный воздух вздохнул и просиял!

Ты чувствуешь в напеве скаканье и касанье?

То были волны, волны! Возникнут и замрут…

Я вспомнил о Тоскане, где царствовать Оксане.

И вот тебе на память навеки изумруд.