Том 1. Стихотворения и поэмы 1910-1927

На жизнь болоночью

      плюнувши,

завернутую в кружева,

еще

 Маяковский

    юношей

шумел,

  басил,

   бушевал.

Еще не умерший

     Хлебников,

как тополи,

   лепетал;

теперь

  над глиняным склепом его

лишь ветер

   да лебеда.

В те дни

  мы все были молоды…

Шагая,

  швырялись дверьми.

И шли поезда

    из Вологды,

и мглились штыки

     в Перми.

Мы знали –

   будет по-нашему:

взорвет тоской

    эшелон!..

Не только в песне

     вынашивать,

что в каждом сердце

      жило.

И так и сбылось

    и сдюжилось,

что пелось

   сердцу в ночах:

подернуло

   сизой стужею

семейств бурдючных очаг.

Мы пели:

   вот отольются им

тугие слезы

   веков.

Да здравствует Революция,

сломившая

   власть стариков!

Но время,

   незнамо,

     неведомо,

подкралось

   и к нашим дням.

И стала ходить

    с подседами

вокруг

  и моя родня.

и стала

  морщеною кожею

желтеть

  на ветках недель.

И стало

  очень похоже

на прежнюю

   канитель.

Пускай голова

    не кружится,

я крикну сам

    про нее:

сюда,

  молодое мужество,

шугай

  с пути воронье!

Скребись

   по строчкам линованным,

рассветом озарено,

чтоб стало опять

    все ново нам,

тряхни еще стариной!

Пусть вновь

   и вновь отольются ей

седые слезы

    веков.

Да здравствует Революция,

сломившая

   власть стариков!

Над вспаханной земли поляной

прошла последняя зима…

Давайте выстроим стеклянный,

в огнях и в зорях взвитый Май!

Громком весны, звонком трамвая,

стальным фабричным соловьем,

рукой и словом – имя Мая

над всеми странами взовьем!..

Брызнув искрами гроз из России,

рокоча электричеством туч,

мы тревогой весь мир заразили,

мы везде заронили мечту.

Молодежь Германии, стройся,

в арьергард отставь стариков,

барабанами молотобойцев

открывай в мир Май широко!

Не у Франции ль в мелочных спорах

молодые умолкли сердца?!

«Карманьолу» в кварталы! И – в порох

разлетится обрюзглый Версаль.

Негру солнце парижское светит,

он в Америке – только лакей,

но не будет различия в цвете

с этой песней, что сложит Мак-Кей.

И когда-нибудь будет привинчен

штык зуава семнадцати лет,

чтоб судом чернокожего Линча

распороть золотой эполет.

И, сжимая хлысты, англичане

будут прыгать с балконов резных

пред грозой разряженных молчаний

наступившей индийской весны.

Оцепляйте воздушной гирляндой –

стиснуть Африку шпорами бомб,

но из Конго, Суданов, Ирландий

вам навстречу взовьются столбом.

Дух седых государств захолонет

от сквозных засвистевших ветров:

это – сжатое горло колоний

перехватит весенняя дрожь;

Это – с мира слетевшая маска

вдруг откроет его, и она

не задушит нигде – первомайский

интернационал!

Старье должно посторониться,

на расы росы льют грома,

растет, взрывая все границы,

в полях и в домнах пламень – Май.

Сегодня в тучи рвется радость

свистком нагретого котла:

еще один прибавлен градус –

и снег веков сойдет дотла!

На жизнь не будет плакаться

упрямый взор рабфаковца,

не ослепить витринам

того, кто быль отринул.

Идут соржавленной Москвой,

сжимаемые улицами,

по жилам лет текут насквозь

отчетливыми пульсами.

Не лягут жилой пластовой,

не загустеют коркою,

но лавою по мостовой

подошвы жарко шоркают.

Идет рабфак – шаги гремят,

колышут щеки зарево,

от песней пышащих ребят

и камни разговаривают.

Услышь, услышь, булыжный гул,

движенье весен вычекань,

сбивай на каждом звон-шагу

отцовскую привычку!

Сменяй, срывай одежду дней,

будь громок, горд и грозен,

пускай – всего тебе родней –

тревога – лучший лозунг!

Под шумный, свежий гвалт ее

пой, будущим блестя:

«В бой, молодая гвардия

рабочих и крестьян!»

Как в шестнадцатом году,

ненавистном и проклятом,

значит – нам уж на роду

жаться к дырам и заплатам?

Значит – как ни хлопочи,

как «Дубинушку» ни ухай,

а затянут нэпачи

золотою цепью брюхо?

Значит – вновь буржую ржать,

плавя солнце на панаме,

а тяжелая баржа,

знай вытягивайся нами?

Нет! Вскипает «Карманьола»

красным заревом обид,

наших дней весны веселых

здесь никто не оскорбит!

  На фонарь, фонарь, фонарь

  тусклых буден злую старь!

  К фонарю от фонаря

  рвись, фригийская заря!

Этих красных шапок сполох

из кирпичных длинных труб

мы волной усилий спорых

раскидаем на ветру.

И восставшие предместья,

сжав подошвой произвол,

хлынут пламенною местью –

местью мощных производств.

Мы взнесем железный вотум

до белесых облаков.

«Карманьола», дай работу

сотням звонких каблуков!

Пусть иных не будет песен.

Кто свободен? Все вперед!

Смолк угрюмо черный Эссен, –

встань, Донбасс, в его черед!

  На фонарь, фонарь, фонарь

  тусклых буден злую старь!

  К фонарю от фонаря

  рвись, фригийская заря!

Октября

кровавые знамена,

пулями

прошитые насквозь,

разве вспомнишь

всех вас

поименно,

отстоявших

зори над Москвой?!

Разве перечтешь вас,

легших в славе,

разве соберешь

в одном лице,

танками

растоптанные навек,

взятые

мортирой на прицел?!

Расстилаясь

к северу и к югу,

в хмурый вечер,

в смерзшуюся рань,

прорывала

смерть,

и мрак,

и вьюгу –

сердца человеческого ткань.

Пели пули,

били пулеметы,

ветер

упирал ладони в грудь,

век,

казалось,

от тупой ломоты

взгляду

и костям

не отдохнуть.

Дни и вещи

плыли и кружились,

все неслось вокруг,

как мрак и бред,

но,

растягивая сухожилья,

вы сдержали

мир на Октябре!

Он взмывал

над вами

песней вольной,

неба молодого голубей,

он вставал за вами,

облик Смольный, –

вами взятой воли колыбель.

В злую глушь,

в таежные селенья,

с вышки

Октября

сторожевой

подавал

свой свежий голос

Ленин,

всем понятный,

четкий

и живой.

И опять,

наежившись штыками,

напрягая

сумрачный зрачок,

в тыл врагу

вздымался

каждый камень

каждый

сердца бившийся клочок.

И на каждом

лесовом завале,

обрывая

трубки у гранат,

вновь и вновь

они голосовали

за тебя,

свободная страна!

Это их

суровые колонны

нынче вышли

на сплошной парад,

это ихней

кровью раскаленной

пышет бантов

красная кора.

Это им,

о прошлом не жалея,

птицей в сердце

бился мир иной,

им,

кто лег

окружьем Мавзолея –

новою кремлевскою стеной!

Октября

кровавые знамена,

пулями

прошитые насквозь,

разве вспомнишь

всех вас

поименно,

отстоявших

зори над Москвой?!

Стоящие возле,

    идущие рядом

плечом

  к моему плечу,

сносимые этим

    огромным снарядом,

с которым и я лечу!

Давайте отметим

    и местность и скорость

среди ледяных широт,

и общую горечь,

    и общую корысть,

и общий порыв вперед.

Пора,

  разложивши по полкам вещи,

взглянуть в пролет,

     за стекло,

увидеть,

  как пенится, свищет и блещет

то время,

   что нас обтекло.

Смотрите,

   как этот крутой отрезок

нас выкрутил

    в высоту!

Следите,

   как ветер –

     и свеж и резок –

от севера

   в тыл задул!

Ты, холод,

   сильней семилетьем

        шурши нам:

поднявшиеся на локтях,

сегодня

  мы вновь

    огибаем вершину,

названье которой –

     Октябрь!

Суровое время!

    Любимое время!

Тебе не страшна вражда.

Горой ты встаешь

     за тех из-за теми,

кто новое звал и ждал.

Ты помнишь,

   как страшно,

      мертво и тупо

бульвар грохотал листвой?!

Ты помнишь,

    сумрачно из-за уступа

нагретый мотался ствол?!

Озобленно-зорко

    мы брали на мушку –

кто не был

   по-нашему рад,

и ночи не спали,

    и хлеба осьмушку

ценили в алмазный карат.

Семь лет

   провело не одну морщину,

немало

  сломало чувств,

и юношу

  превращало в мужчину,

как поросль

   в ветвистый куст.

Семь лет

  не одни подогнуло колени.

За эти

  семь лет –

качнуло Японию,

     умер Ленин,

Марс подходил к Земле.

Он вновь поднялся,

     Октябрем разбитый,

копейками дней звеня…

(Товарищ критик,

     не я против быта,

а быт –

  против меня!)

Но нас

  Октября приучили были –

бои у Никитских ворот,

прильнувши

   к подножкам автомобилей,

сквозь быт

   продираться вперед.

Суровое время!

    Огромное время!

Тебе не страшна вражда.

Горой ты встаешь

     за тех из-за теми,

кто выучил твой масштаб.

Ты, холод,

   сильней семилетьем

        шурши нам:

поднявшиеся на локтях,

сегодня

  мы снова

    увидим вершину,

названье которой –

     Октябрь!

Красноармейцы,

     на парад!

Семь полных залпов прозвучало,

семь лет истории промчало, –

ряды выравнивать пора.

Мы бились с тысячным врагом,

как зуд, на теле высыпавшим,

как сыпь, слитом на теле нашем,

как струп, покрывшим нас кругом.

Морозы розово трещали,

и зуб не попадал на зуб,

и эту сыпь, и этот зуд

штыками с тела мы счищали.

В нас кровь, казалось, замерла, –

такие вьюги в сердце дули!

Мы отходили тяжко к Туле,

мы отступали до Орла.

Казалось, злые вечера

покрылись сукровицей навек,

и в жизнь вошел звериный навык,

и стало призрачно вчера.

И только мысль: Москва жива! –

нам размораживала жилы,

костром сторожевым служила

и мозг умела разжигать;

И эта мысль, как медь звонка,

нам горло зажимала в голод,

и отрывала мертвый молот

от заржавелого станка;

И обжигала нам лицо

живым огнем добытой воли,

и вновь гнала в глухое поле

на сшибку с белым мертвецом;

И уносила нас опять

в атаку – танки брать руками,

на жерла пушек – со штыками,

сквозь эти годы торопя.

Красноармейцы

     на парад!

Сто лет история умчала:

мы положили ей начало, –

считаться с нами ей пора.

Смотрите: вот стоит, грозна,

всех стран рабочая опора.

Она сухим держала порох, –

ее легко ли не признать?!

Она жива, Москва, жива,

и не сломить ее вожатых,

как в тех годах, тоской зажатых,

не умещаемых в словах.

И каждый блузник встретить рад,

семь лет забрезжившую ало,

звезду Интернационала,

вплывающую на парад.

Пока не видать

страды боевой,

колючей проволоки

да окопов, –

красноармеец,

с лица своего

сотри не только

пороха копоть.

Не ею одной

нам слепили глаза,

пугали рабочих

и гнали назад.

Чтоб не было нам

не видно ни зги,

сильнее,

чем ядовитейшим газом,

невежеством

нас одуряли враги,

глаза выжигали,

мутили разум.

Нынче ж,

вдали от военной грозы,

спешно

заучивай знаний азы.

Нам не на то

надо надеяться,

что больше буржуи

нас не тронут.

Пусть все передохнут

белогвардейцы,

но не исчезнет

невежества фронт.

В отпуск вернувшись

в свою Рязань,

черную ночь

звездой разрезай.

В работу бери

недотяп и раззяв,

книгу в глаза

и в руки перо им.

Эту лишь грозную

крепость взяв,

станешь ты подлинно

красным героем.

В дебри лесов,

в сумрак полей

звездный луч

с шишака пролей.

Проклятого прошлого

волчьи ямы

сумеем найти

и выровнять

мы.

Красноармейцы,

сурово и прямо

маршем походным –

в атаку тьмы!

Если день смерк,

если звук смолк,

все же бегут вверх

соки сосновых смол.

С горем наперевес,

горло бедой сжав,

фабрик и деревень

заговори, шаг:

«Тяжек и глух гроб,

скован и смыт смех,

низко пригнуть смогло

горе к земле всех!

Если умолк один,

даже и самый живой,

тысячами родин,

жизнь, отмсти за него!»

С горем наперевес,

зубы бедой сжав,

фабрик и деревень

ширься, гуди, шаг:

«Стой, спекулянт-смерть,

хриплый твой вой лжив,

нашего дня не сметь

трогать: он весь жив!

Ближе плечом к плечу, –

нищей ли широте,

пасынкам ли лачуг

жаться, осиротев?!»

С горем наперевес,

зубы тоской сжав,

фабрик и деревень

ширься, тугой шаг:

«Станем на караул,

чтоб не взошли враги

на самую

дорогую

из наших могил!

Если день смерк,

если смех смолк,

слушайте ход вверх

жизнью гонимых смол!»

С горем наперевес,

зубы тоской сжав,

фабрик и деревень

ширься, сплошной шаг!