Тринадцатый хозяин

Два Максима

— …Максимки-Максимки-Максимки!..

— …Брысь-брысь-брысь!..

И такой крик в моем доме с утра и до ночи.

Летом еще вопят соседи. Кричат: «Ваши Максимки то, ваши Максимки се!»

Нет мне покоя с проклятыми котами. Мастеришь — они суют лапы под рубанок. Подшиваешь валенки — дратву из рук вон рвут.

Даже во сне я не свободен от них. Ложишься — тотчас приходит Максимка Второй и устраивается венчиком вокруг головы. Конечно, для лысины тепло, приятно, но — блохи.

Заснешь — приходит Максимка Первый и укладывается шарфиком на гортань. И такой кошмарный сон нагонит. И храпишь, и пятками в стену колотишь. А тот знай себе мурлычет. Отдать бы их, а не могу.

Вот и носятся по комнатам два кота-савраса: бьют посуду, суют носы в тарелки и лакают мой чай, если он с молоком. И нет мне ничего милее этих сорванцов.

Хулиганы, а милы. Бандиты, а жаль их до слез. Пусть веселятся, пусть рвут занавески — недолго осталось. Кот весел только молодой, а потом он скучен. Но главное — молчалив. Что я тогда буду делать?

А зародилась эта кошачья суматоха в апреле, в туманный день.

Так — я надел резиновые сапоги и вышел во двор. Пошевелить снег лопатой, чтобы быстрее таял.

А то будет лежать и сочиться до майских праздничных дней.

Встал с лопатой на крыльце и увидел — летит над домом бурый журавль. Низко шел — я разглядел его пальцы, сжатые в кулачки, увидел клочья тумана, прилипшие к его широким крыльям, понял, что лететь ему тяжело, что он сбился с курса и от усталости сжал свои кулачки. И, глядя на этого журавля, я ощутил в себе такого изголодавшегося за зиму охотника, такого хищного стрелка. Руки мои свело, плечи сжались, я вскинул лопату к плечу и сказал:

— Бах!

Такая во мне поднялась молодая охотничья страсть, что хрястнуло в пояснице. Радикулит ударил. Старый. Военных лет.

А с чем по силе можно сравнить удар радикулита?

И ругал же я после этого усталого журавля! Наверное, икалось ему в ту весну здорово.

Слег я, а когда встал и начал похаживать, кончался май, осветлились реки, щуки стали брать на блесну. И ко мне заходили товарищи, рассказывали об их чудном клеве. И звали меня, звали, звали…

Я решился — приготовил снасти, утром вышел посмотреть на небо и прикинуть, хороша ли будет погода на следующей неделе. (Я — пенсионер, ничто меня в городе не держит).

То утро густо пахло тополем и щекотало в ноздрях. Мой нос задрожал, напрягся, и я чихнул.

Здорово чихнул, с наслаждением. Этот чих меня и уложил с радикулитом на весь следующий месяц. Еще месяц провел я в кровати.

Я прочитал все книги, прослушал все пластинки, отлежал бока и начал превращаться из вполне приличного старика в семейное бедствие.

Я ворчал, ругался, дребезжал. Все стало не по-моему. Домашние нервничали, бледнели, синели и ничего не могли со мной поделать.

Я отпустил бороду, запретил готовить ленивые вареники и повелел перенести поближе кошачьи лукошки. Сказал:

— Все же приятнее ваших гладких физиономий…

И кошек переселили к моей кровати.

Их было две — Феня и Маша — чистоплотные, упитанные, славные кошки. Этим летом они разом принесли котят. Как водится, кошкам оставили по одному котенку. Они поискали других — истребленных — котят, поплакали, пожаловались мне — я был в их понятии грозным хозяином своего дома.

Кошки и решили, что если хорошенько попросить меня, то им вернут котят.

Я погладил их, — поговорил, и кошки успокоились.

До месячного срока котята были просто — белым и серым. Но постепенно мозги их росли, писк становился осмысленным, глаза просветлялись. Котята стали выползать из лукошек и ходить по полу, оставляя за собой мелкие лужицы. Тогда я рявкал. На мой рявк тотчас прибегали обе кошки и дочь с тряпкой. Кошка брала своего кошца за шиворот и несла в лукошко, дочь вытирала лужу.

Постепенно котята изучили пол, затем открыли для себя мою кровать, сначала ее железные ноги, затем свесившееся одеяло, а там и мою руку, подставленную им.

Тут-то кошки и привели их ко мне представиться. Они запрыгнули на мою кровать и до тех пор пели свое «мурм», пока котята по одеялу не влезли ко мне.

Они влезли и подошли к лицу, вытаращив глаза. Около каждого сидела его мама и говорила мне примерно следующее: «Мрм, хозяин, не правда ли, прелестное дитя?»

Я брал котят в ладони по одному, по два, дул им в носы. Котята барахтались. Кошки, глядя на мои руки, мурлыкали удовлетворенно.

И я нарек серого котенка хорошим именем Максим, а второго, белого, стал звать Петькой.

Это уже потом мы их звали Максимки, а тогда был очень пушистый и задумчивый котенок Петр и шалопут Максим. Этот брызгал энергией. Он даже хвост свой носил, положа его на спину концом вперед, будто копьецо.

Как они бегали по моей кровати, как сладко засыпали потом у меня под мышками. Эти разбойники решили, что интереснее всего бегать прямо по мне, от груди к ногам и там повисать, воткнув коготки в толстую кожу ступней.

Я шипел, я ворочался от этой ласковой боли. И радикулит понемногу выходил из меня (конечно, я не отрицаю и лекарства, особенно средство по прозвищу «стенолаз»).

Котята часто садились на мою подушку, по штуке с каждой стороны, и пристально и молча рассматривали меня.

Один смотрел в мой правый глаз, другой — в левый. Потом рассказывали мне что-то свое — сразу в оба уха.

Я разглядывал их прозрачные усы и брови, розовые носы и прикушенные от усиленного внимания ко мне кончики язычков.

Глаза котят серо-зеленоватые линзы с щелью зрачка и светящимися крапинками по глазному полю.

Я спрашивал себя — а не думают ли эти животинки обо мне? А если думают, то как — хорошо или плохо?

Я начинал стыдиться своего рычания на всех домашних. Тут приходили взрослые кошки и тоже глядели на меня: восемь испытующих глаз. Чего они ждали? Или в них рождаются мысли? А если они есть, пусть темные, то, значит, думает секунду-вторую в неделю и тот заяц, которого я поеду стрелять осенью, и журавль, запутавшийся в весенних тучах. Они живут, всем им бывает радостно и тоскливо, хорошо и больно.

И у всех случается какая-то своя, особенная догадка.

Мир, в котором я жил безответственным хозяином, переворачивался. Я начинал думать о себе, водах, травах, земле.

Такие, неудобные в жизни, мысли нагоняли на меня котики.

— А ну вас совсем, — говорил я им. — Пошли отсюда. Или играйте.

И, сунув руку под одеяло, делал вид, что туда забралась и бегает мышь. И котики и кошки делали вид, что поверили. Они ловят мышь, гоняясь.

Мелькают хвосты, вспыхивают широкие глаза, кошки бегают все быстрее, быстрее. Им тесно, они спрыгивают с постели и носятся по комнате, прыгают на стол, повисают на гардинах.

Стук, гром, мяв. Я хохочу. Но вот со стола катится на пол чашка, и кошки бегут ко мне и просят защиты.

Приходит очень сердитая жена. Она говорит: «А где я куплю чашки? Прикажешь открыть собственную мастерскую?»

Я усмиряю ее, и осмелевшие кошки снова принимаются за беготню. Мамы-кошки спешат — они учат своих сыновей жить, то есть фырчать, пугая собак, выгибать спины, ловить мышей.

Я же, глядя на них, все выбирался и выбирался из болезни. И выбрался, наконец.