Тысячеликий Эрос

Глава 7 Архаичная сексуальность и психосоматика

Мои психоаналитические исследования все более обращались к концептуализации матрицы тело-сознание и к следам самых ранних форм психической структуры в психоаналитической ситуации, чтобы достичь более глубокого понимания их постоянного влияния на растущего ребенка и будущего взрослого. Эти следы неизбежно окрашены бессознательным родителей и их проекциями на данного ребенка, а также внутренними и внешними событиями, окружающими зачатие и рождение ребенка.

При пробуждении психической жизни либидинозные и агрессивные стремления особенно трудно различимы. То, что позднее вербально идентифицируется, как эмоции «любви» и «ненависти», неизбежно смешивается одно с другим. Это смешение может сохраниться и до зрелости, вызывая у взрослого человека чувство, что его отношения с людьми крайне расстроены. Бессознательное уравнивание любви и ненависти иногда вызывает чувство паники, но чаще оно порождает тотальное исключение из рассмотрения возбуждаемого им психического конфликта, тем самым увеличивая психосоматическую уязвимость, или, реже, вызывает периоды психотической декомпенсации. Эта крайняя реакция декомпенсации, при которой слова теряют прочную связь с миром вещей, прекрасно описана новозеландским автором Жанет Фрайм (1988), переносящей нас в мир нереального:

...Сейчас будет внезапное уничтожение обычного восприятия удаленности и близости, взорвутся железные обручи, которые когда-то стягивали вместилище сознания. Восприятие времени и пространства постепенно утекает, хотя форма сперва остается, словно все еще накрепко стянутая, но посмотри получше, и увидишь расширяющиеся щели в том, что всегда считала основой восприятия. Близко и далеко, тогда и сейчас, здесь и там, домашние слова языка пространства и времени оказываются бесполезными грудами щебня.

Если мы примем, что раннее структурное развитие психики зависит в большой степени от бессознательных страхов матери и отца, их желаний и проективных ожиданий от данного ребенка, кажется правдоподобным предположение, что их ценностные суждения внедрят в сознание растущего ребенка прочный шаблон убеждений, касающихся его (или ее) биологической, сексуальной и психосоциальной идентичности.

Хотя то, что передается родителями, играет определяющую роль в оформлении психической структуры ребенка, его врожденные ресурсы тоже являются определяющей силой, что и создает поле выбора в процессе роста. Концепция Даниила Штерна (1985) о «сердцевине Собственного Я» новорожденного охватывает этот творческий аспект психики младенца. В анализе взрослых мы часто обнаруживаем, что ребенок, вместо полной идентификации с желаниями и тревогами внешних (и, позднее, внутренних) родителей, легко создает внутри себя сильные противоидентификации с родительскими требованиями. Они достаточно сильны для создания противоположных личностных паттернов, отличных от родительских и наделяющих структуру характера аналогичным компульсивным динамизмом, чтобы поддерживать чувство личной и сексуальной идентичности.

Такая позиция не приобретается без жестокой тревоги о природе своей идентичности и праве на нее. Психическая экономия может даже потребовать разъединения связей между психикой и телом, предпочитая остаться в плену тревог психотического типа, таких как страх телесной или психической фрагментации или многие невротические страхи. До какой степени хрупкость психической и соматической конституции в любом данном индивиде наследственна? Давайте остановимся на время, чтобы обсудить вопрос о «роковых» обстоятельствах и понятие «психосоматической судьбы».

Противопоставляя понятия «рока» и «предназначения», я опираюсь на концепцию Кристофера Болласа (1989), который пишет, что рок — случаен, над ним у человека нет контроля, в противоположность «влечению предназначения», которое Боллас определяет как «необходимость использовать объекты, чтобы усилить свою истинную сущность и, следовательно, стать самим собой». Боллас рассматривает влечение предназначения как дополнительный к структуре характера элемент, который, поэтому, может быть использован в борьбе с роковыми событиями, с «судьбой».

«Рок» определяется во многих словарях как нечто неумолимое и непременное. Рок — это то, что часто «предрекают» оракулы и пророки. Другими словами, он зависит, в большой степени, от произнесенных вслух слов. «Предназначение», напротив, включает в себя потенциал, подразумевает, скорее, действие самого человека, чем навязанные ему слова. Как пишет об этом Боллас: «если повезет, свое предназначение можно исполнить». В греческой мифологии судьба считалась исходящей из неподвластных богам сил. В «Жизни Расина» Мориак (1950) писал: «Мы все плетем свою судьбу, вытягиваем ее из себя, как паук свою паутинку».

Предназначение поэтому можно рассматривать как существенный и определяющий элемент нашей жизни, но такой, который позволяет изменять ее течение. Рок, с другой стороны, заключает в себе те внешние события, над которыми у нас нет какого бы то ни было контроля. С психоаналитической точки зрения, роковые события — это неизбежные универсальные травмы человечества: зависимость от других, половые различия, старение и смерть.

Для аналитического слуха связь понятия судьбы с объявленным приговором звучит колоколом, так как судьба приводит в исполнение

суждения родителей (как и их звучное молчание), перед которыми ребенок наг и беззащитен все свое младенчество. С этой точки зрения, родительский дискурс напоминает роковое наследство, которое может оказаться могущественным в качестве атипичного, травматичного события в жизни маленького ребенка. Предназначение, напротив, говорит о ходе событий, над которыми у ребенка, возможно, будет контроль.

Различие судьбы-рока и судьбы-предназначения можно психоаналитически подытожить так: никто не отвечает за удары судьбы или за бремя, возложенное значимыми объектами детства. Но, в конечном счете, мы одни отвечаем за наши внутренние объекты и за управление своим психическим миром с его могущественным влечением предназначения.

Я бы добавила к концепции влечения предназначения Болласа (надеясь, что я ее не искажаю), что это влечение может привести и к неверному истолкованию жизненных сил, служащих сердцевине Собственного Я (или истиной сущности). В клинической работе мы часто встречаемся с пациентами, чье влечение предназначения кажется прикованным к сохранению (неважно, какой ценой) первичных детских решений в ответ на травматичные или роковые события и отношения прошлого. Из этого следует, что эта безжалостная сила повторения служит цели психического выживания, «выживания как существа», как индивидуального субъекта, как аспекта истинной сущности, даже в своих явно патологических измерениях.

Я собираюсь оспорить здесь концепцию Фрейда о «вынужденном повторении», как служащем исключительно влечению к смерти. Вынуждение сохранять и повторять — эти глубоко бессознательные паттерны поведения, включая те, которые явно патологичны, часто оказывается на стороне жизни.

Возможно то, что я называю влечением к психическому выживанию (а именно, сохранение нетронутого чувства личной и сексуальной идентичности),— это эквивалент влечения предназначения Болласа. Но я считаю, что добавляю дальнейшие гипотезы к этой важной концепции, " предполагая, что творческая движущая сила истинной сущности может также быть ответственной за определенные патологические повторения, которые в то же время представляют собой попытку остаться психически и физически живым.

Наша соматическая конституция кажется частью нашего рокового наследства. Точно также мы можем предположить, что наша смерть тоже биологически запрограммирована, хотя очевидно, что многие люди умирают «неправильно», то есть от причин, пересиливших их биологические часы. Сходным образом, многие респираторные дисфункции, кожные аллергии, желудочные расстройства и тому подобное часто представляются врожденной слабостью. Следовательно, и их тоже можно рассматривать как роковое физиологическое наследство. Однако, в той степени, в какой на эти якобы унаследованные факторы влияют бессознательные фантазии «наследника», структура его характера и особенности психической экономии, психическое предназначение явно прикладывает руку к оформлению и сохранению соматических недугов, которые выпали на нашу участь.

Такой взгляд допускает потенциальную возможность психологических (и, следовательно, биологических) перемен в результате психоаналитического исследования инфравербального архаического символизма, на котором основаны соматические явления. Как ранее упоминалось, многие анализанты расстаются со своими всю жизнь длившимися аллергиями, склонностью к язве желудка, с повышенным кровяным давлением, респираторными и кардиологическими дисфункциями в качестве неожиданного эффекта от продолжительного анализа. Сам факт, что мы называем физическое заболевание психосоматическим явлением, наводит на мысль, что в нем участвуют и рок, и предназначение. Их влияние могут прояснить иллюстрации, выбранные из моей работы с анализан-тами, которые разыгрывали свои психосоматические драмы на аналитической сцене.

Мой интерес к психосоматическим явлениям впервые пробудили некоторые загадочные клинические наблюдения. Одна из моих первых взрослых пациенток, Луиза, жаловалась, что когда она чувствует себя обязанной совершить еще один ритуальный визит к матери, ее астма все больше обостряется, чем ближе она подъезжает к Страсбургу, где родилась она и где так и живет ее мать. Затем я заметила, что язва Жана-Поля регулярно разыгрывается перед каждым моим отпуском. Я заинтересовалась, не имеют ли болезни Жана-Поля, Луизы и других скрытого символического значения? А если так, что за сообщение они несут?

Наблюдение иного рода вызвало у меня настоящий шок, когда один из моих анализантов, Пьер, повторно, будто бы по роковой случайности попал в автокатастрофу на своем мотоцикле, что на этот раз привело к отслоению сетчатки. Позднее открылось, что ребенком он постоянно попадал в несчастные случаи. Как и многие другие пациенты, разделявшие с ним его энергичный, спортивный и агрессивно интеллектуальный подход к жизни, Пьер, видимо, страдал от телесного вреда, явно причиняемого себе им же самим.

Я стала взвешивать возможность психодинамических соотношений между «склонными к несчастьям» личностями вроде Пьера и теми, чьипсихосоматические проявления были сходны с болезнями Луизы и Жана-Поля. Более того, я спрашивала себя, какую роль могли играть в этих случаях отрицаемые суицидные тенденции, неосознанный гнев или смещенные эротические желания высоко конфликтной природы.

Другое, по-видимости роковое, обстоятельство, на которое мне часто приходилось обращать внимание в ходе моей клинической работы, это «тайный календарь», который любой человек прячет в самых глубоких слоях своей психической структуры. Этот тайный календарь соблюдается особенно в отношении возраста, дат, времени или сезона, когда впервые случилось или повторилось серьезное соматическое заболевание. Память тела тоже представляется здесь немаловажной. Очевидно, что тело и его соматическое функционирование находятся в значительной степени под воздействием вынужденного повторения. Но, кроме того, у людей часто есть глубокое и роковое убеждение, что их участь — заболеть или даже умереть от данной болезни и в данное время, словно они подписали бессознательный «контракт» с теми, кто ухаживал за ними во младенчестве. У таких пациентов я часто наблюдала явление, которое, видимо, указывает, что у них «есть право» выжить, но они должны заплатить за это право тем, что их жизнь будет лишена чувств, чтобы не нарушался запрет быть по-настоящему, полностью живым. Сходные клинические наблюдения побудили психоаналитика, Поля Лефебра, занимающегося проблемами психосоматики, написать статью «Фаустова сделка» (1989), в которой он описывает пациентов, усвоивших (видимо, от родителей), что «они могут жить, но не дольше определенного возраста».

Иногда такие фантазии и сами соматические события можно понимать, как продукт истерической конверсии, но чаще они представляются инициаторами такой формы психосоматического взрыва, который я называю «архаичной истерией». Этому понятию (МакДугалл, 1989) служит примером моя работа с Тимом, с которым в возрасте 40 лет случился роковой инфаркт (у его отца был инфаркт в том же возрасте), но он выжил. Причины, по которым он не обратил внимания на опасность угрожающей жизни болезни, а почти нарочно подвергался ей, были прослежены до того элемента его психической экономии, роковые истоки которого лежали в его раннем детстве и, казалось, были тщательно направлены на борьбу с ужасом, который испытывала его мать перед любым проявлением чувств.

Пытаясь концептуализировать динамическое значение психосоматических симптомов и психическое усилия по их продуцированию, я изучала работы членов проекта «Парижские психосоматические исследования», которые ввели важное понятие — «операторное мышление» (прагматический и делибидинизированный способ общения с другими и с собой). Их теории вызвали значительный интерес в Бостонской школе психосоматических исследований, вдохновляемой Питером Сифнеосом и Джоном Немиа. Продолжая работу Парижской школы, они добавили понятие «алекситимия» (состояние, когда человек не может описать свои аффективные переживания или отличить одну эмоцию от другой). Обе исследовательские школы постепенно выработали теорию причинной связи, которая, кажется, склоняется в пользу скорее неврологии, чем динамической психологии.

Хотя я нахожу, что их работа во многом стимулирует, передо мной попрежнему стоит беспокойный вопрос: «Должна ли я принять теории этих выдающихся исследователей психосоматики, которые предполагают, что такие заболевания, как язвенный колит, бронхиальная астма, язва желудка, гипертония, заболевания щитовидной железы, гинекологическая и кардиологическая патология и бесчисленные дерматологические и респираторные аллергии, лишены символического значения?» Мне не кажется правдоподобным, чтобы эти заболевания могли быть никак и не связаны с драмами любви и ненависти раннего детства. Исследования психосоматических специалистов указывают, как представляется, что эти пациенты страдают от предоминантно невроанатомических дефектов, иными словами, от роковой участи. И потому неизлечимы. Но разве невозможно, чтобы то же самое психосоматическое явление могло возникнуть в ответ не столько на генетическое предписание, сколько на потребность защититься против невысказанной, в буквальном смысле слова (и потому получающей телесное воплощение), физической боли?

При первом размышлении о возможном значении соматических явлений, к которым анализанты неумышленно привлекали мое озадаченное внимание (потому что психосоматическое заболевание никогда не было причиной обращения), стало сразу очевидно, что такие проявления не попадают в категорию невротических истерических явлений (Мак-Дугалл, 1982, 19856). Работая на основе психоаналитических теорий причинности (отличных от невроанатомических, но их не исключающих), я наблюдала скрытые конфликты скорее психотической, чем невротической природы: например, физическая любовь была эквивалентом пожирания; или, на более тонком уровне эмоциональных отношений, любовь и сублимационные интересы приравнивались к мочеиспусканию и испражнению в качестве привилегированной формы любовного обмена и продукта профессиональной деятельности.

Во многих случаях продолжительный анализ этих первичных эротических фантазий, которые часто проявлялись в отношениях переноса, привел к исчезновению соматических симптомов и ослаблению интеллектуальных и творческих запретов, к моему и пациента удивлению. В Главе 6 мы исследовали отношение архаичных сексуальных фантазий к творческой и новаторской деятельности. Здесь мы сфокусируемся на связях первичной сексуальности и разнообразных явлений соматиза-ции у взрослых пациентов.

На протяжении моих долгих клинических наблюдений я заметила, что текущие переживания, вызывающие конфликт, душевную боль или необычно приятное возбуждение, часто влекут возврат психосоматических явлений. В некоторых случаях такие события, казалось, вызвали самый первый соматический взрыв. В исследованиях по алекситимии я нашла отклик моим размышлениям в попытках концептуализировать роль психической экономии в психосоматических состояниях. Но раньше, чем найти подтверждение тому, что операторное мышление и явление алекситимии обязаны некой постепенной дезорганизации или невро-анатомическим дефектам, я обнаружила, что, по крайней мере, мои собственные анализанды были жертвой захлестнувших их аффективных переживаний, которые не получили психического представительства, так что заметен был только соматический полюс аффекта (МакДугалл, 1985а).

Как об этом сказал мой пациент Тим, когда вернулся ко мне через несколько лет после окончания анализа: «Я знаю, что в первые годы нашей работы я казался совершенно бесчувственным; у меня был совершенно механический характер. Но я был так погружен в свои чувства, что, если бы я не был таким «сверхнормальным», я бы сошел с ума». Фактически поворотным пунктом анализа Тима стал момент, когда он понял, как меня заботит его поведение, угрожающее его жизни, что заставило его с удивлением заключить, что я хочу, чтобы он жил (МакДугалл, 1985а).

Астма и первичный эротизм

Давайте теперь вернемся к истории Луизы, чьи приступы астмы все усиливались, чем ближе она подъезжала к дому матери на севере Франции. Она обратилась к анализу из-за супружеской дисгармонии и сексуальной холодности. Хотя стоящий за ними эдипальный конфликт играл главную роль в первые два года ее анализа, здесь я буду говорить только о материале, относящемся к ее психосоматическим симптомам и их связи с ранними эмоциональными состояниями и первичными фантазиями.

С младенчества Луиза страдала от астмы и экземы. Она, видимо, «унаследовала» свои болезни от длинного ряда астматичных предков — врожденная болезненность, по заключению педиатра. Специалисты постановили, а ее мать охотно согласилась, что Луиза обречена страдать от астмы и экземы всю жизнь, как и ее мать. Луиза была единственным ребенком и описывала свою мать как дотошно физически заботливую все ее детство. В заботу входил запрет отцу приближаться к дочери, начиная с младенчества и до тех пор, когда она уже умела ходить, на той основе, что его присутствие возбуждает девочку и усиливает ее склонность к астме. Мать также жаловалась, что отец слишком много пьет.

Но Луиза вспоминала с нежностью и ностальгией те случаи, когда им разрешалось поиграть вдвоем, шутки отца, игры, которые они выдумывали, буйно хохоча.

Мать запретила Луизе из-за ее хрупкости любые занятия спортом и участие в обычных детских физических развлечениях. Но Луиза взбунтовалась. По ее воспоминаниям, с раннего детства она всячески не слушалась матери. Например, сурово наказываемая за мастурбацию, Луиза научилась в латентном периоде так задерживать мочу, чтобы испытать оргастические ощущения. Притворяясь, что читает, она достигала этого эротического эффекта в присутствии матери, с тайным чувством торжества.

Из-за сильного влечения быть самой собой, Луиза отказалась от близкой идентификаци со своей матерью на любом уровне. В подростковом возрасте, без ведома матери, она даже поступила в танцевальный кружок, который предлагался ученикам ее маленькой частной школы. Это было ее тайной целый год, и за это время у Луизы проявилась необычайная балетная одаренность и, что интересно, не было никакого усиления ее астматических приступов. Получив годовой школьный аттестат с упоминанием о таланте дочери, мать пришла в ярость из-за ее обмана (несомненно из-за своего глубокого убеждения, что это угрожает самой жизни дочери), и ее бешенство прочно отпечаталось в памяти Луизы. Мать лишь слегка успокоилась, когда семейный врач сказал, что, по его мнению, дыхание Луизы, пожалуй, даже значительно улучшилось. Более того, учитель танцев настаивал на продолжении занятий балетом и поддерживал в Луизе откровенную надежду стать когда-нибудь профессиональной танцовщицей. (Несмотря на страшные предупреждения матери, Луиза исполнила свое желание.) По мере продвижения анализа мы пришли к пониманию, что через опыт танца Луиза смогла наконец наделить свое тело либидинозными интересами и страстью и больше не рассматривала его, как ее мать, в качестве больного и хрупкого объекта. Когда Луиза начала свой анализ, ей было около двадцати пяти лет, и она была танцовщицей хорошо известного парижского кабаре.

Хотя Луиза искала психоаналитической помощи из-за супружеских проблем, ее мать постоянно выходила на психоаналитическую сцену. Когда Луиза ждала своего первого ребенка, мать грозно пророчествовала, что Луиза испортит свое и без того хрупкое здоровье и добавляла к этому резкое неодобрение того, что Луиза и отец ребенка еще неженаты. Неожиданно ее мать явилась в родильное отделение через день после рождения сына Луизы и публично объявила, что Луиза «проклята навеки за свое преступление». Хотя Луиза заявила тогда (при поддержке других молодых матерей), что ее мать немножко сумасшедшая, и поэтому впредь она будет держаться от нее подальше, я заметила, что она, тем не менее, постоянно искала общества матери, приглашая ее в Париж или устраивая дела так, чтобы съездить в Страсбург, побыть с ней.

Постепенно стало очевидно, что тайну, стоящую за запутанными отношениями Луизы с матерью, следовало искать в возвращении астматических приступов перед каждым новым их столкновением. Когда в ходе анализа мы выяснили скрытый смысл приступов, стало ясно, что они

1) приносят Луизе уверенность в том, что ее тело принадлежит действительно ей, а не ее матери;

2) являются результатом решимости Луизы лучше обратить свой гнев на себя и свое тело, чем изливать его на мать.

Через три года аналитической работы с Луизой у меня стала складываться новая гипотеза об отношении первичного эротизма и психосоматических проявлений. Из ассоциаций Луизы, чувств переноса и фантазий стало выясняться, что астматические приступы (как и вспышки экземы) были связаны с сексуальными фантазиями выраженного орального и анального содержания и одновременно были пропитаны эротизмом, слитым с садизмом. Эта взаимосвязь уже намечалась в раннем открытии Луизы, что можно получать эротическое удовлетворение в присутствии матери, удерживая мочу.

Продолжая наше аналитическое путешествие, мы смогли реконструировать, что, на одном уровне, моча Луизы бессознательно представляла собой заменитель пениса, который она помещала между собой и матерью и достигала с его помощью сексуального удовольствия. Луиза также связала мочу и чрезмерное отцовское питье пива. На другом уровне ее мастурбаторное «изобретение» было догенитальным сексуальным удовольствием, тайно разделенным с матерью в качестве избранного ею партнера. Это было наиболее неожиданным открытием для Луизы и привело к раскрытию доселе дремавшей гомосексуальной озабоченности и озабоченности первичной сценой.

В следующей фантазии, раскрытой гораздо позднее, важную роль играли фекальный эротизм и анальная агрессия. Например, Луиза стала осознавать, что она не могла дотронуться до матери после ссоры, «как будто мать была покрыта мерзкой грязью»¹⁴. В свете постепенной реконструкции фекальной фантазии, связанной и эротически, и садистически с образом ее матери, мы далее проанализировали скрытое содержание гомосексуальной привязанности Луизы к матери (до этого не выраженной словами), которая, как и анально-эротический материал, находила выражение только путем психосоматического взрыва. Эта фундаментальная разработка первичных эротических страстей и гомосексуальных желаний совпала с ослаблением приступов астмы у Луизы и исчезновением ее сексуальной холодности. Догенитально любимая и ненавидимая материнская фигура постепенно выпустила из объятий свою бунтующую, но глубоко привязанную дочь.

Чрезвычайная важность интер- и интрапсихических отношений мать-дитя в психологической структуре Луизы, как и то, насколько сильно ее мать исключала или принижала отца, часто выходили на передний план в моей дальнейшей работе с другими полисоматизированными пациентами. У Тима, Исаака, Жоржетты и Поля (МакДугалл, 1978а, 1985b, 1989) —у всех были очень похожие родители. Мне становилось все более очевидно, что такие первичные эротические узы, хотя и являются важным элементом в ранней организации психической структуры, но могут, тем не менее, участвовать в создании скорее психосоматических, чем психологических реакций на подавляющие по силе обстоятельства. Это в особенности справедливо в случае, когда ребенок истолковывал интрапсихиче-ское представительство матери как поглощающую силу, которая ищет тотального господства над физическим и психическим Собственным Я своего ребенка. Эти дети воспринимали себя, как либидинозное или нар-циссическое продолжение матери. Такое восприятие склонно возбуждать изначальный ужас перед психической смертью, подразумеваемой таким отношением. В то же время ребенок ощущал мегадоманическое удовлетворение от признания отчаянной потребности матери в нем или в ней. Таким образом, связь между матерью и ребенком, оплодотворенная первичными догенитальными стремлениями, была склонна к самоувековечиванию, несмотря на внутренний протест против нее.

Аналитическая работа с Луизой на раннем этапе моей карьеры заставила меня быть особенно внимательной к архаичной сексуальной фантазии, с ее яростно садистичным и мазохистичным аффективным тоном, у других анализантов, предъявляющих тенденции к полисоматизирова-нию или серьезные нарушения характера. Вытесненные фантазии, проникнутые оральным, уретральным и анальным возбуждением, открывались в анализе с удивительной частотой.

Энурез и первичный эротизм

Другой интересный пример первичной сексуальной любви, связанный с уретральным эротизмом, нам предоставлен Нэнси (упомянутой во «Введении»). Случай Нэнси также иллюстрирует то, что я считаю искаженной эдипальной констелляцией.

Нэнси была вечно больным ребенком, с особенно серьезным астматическим состоянием. Ее отец попал в плен на войне, когда ей было 18 месяцев. У нее была сестра на два года старше нее. Во время пяти лет отцовского отсутствия Нэнси спала с матерью и, по ее словам, «затопляла каждую ночь мать потоками мочи». Ее мать, казалось, принимала это уринарное отыгрывание с добрым соучастием. Но дедушка, который пришел к ним жить в отсутствие отца, каждое утро напевал, входя, песню о «маленькой невесте, которая писала в кровать и так потеряла своего возлюбленного навсегда». Если постель была сухой, песня не раздавалась. По словам Нэнси: «Хотя я любой ценой должна была предотвратить дедушкино пение, не знаю почему, но в то же время это было ужасно приятно, что он входит каждое утро, даже когда поет. Одно его присутствие очень успокаивало меня». Я предположила, что, возможно, она поняла дедушкину тактику, как способ сообщить ей, что ей запрещается каждую ночь вот таким способом «заниматься любовью» со своей матерью. Эта интерпретация катализировала много других ассоциаций, включая постоянное отсутствие сексуального удовольствия у Нэнси от занятий любовью с мужем.

Мать Нэнси постоянно принижала и критиковала отца в его отсутствие. Когда Нэнси было шесть с половиной лет, отец вернулся; ее постоянные болезни и приступы астмы полностью прекратились. Тем не менее, Нэнси вспоминала, что настаивала на том, чтобы «спать в спальне матери, ой, я имею в виду — в родительской спальне, потому что я была уверена, что мне нужно всю ночь держать мать за руку, иначе я не усну. А кроме того, мать и сама на этом настаивала». По воспоминаниям Нэнси, представляется, что эта договоренность была столько же продуктом материнской тревоги, связанной с отделением, сколько ее собственной — такая ситуация складывалась у многих психосоматических больных, насколько я могу заключить на основании моего клинического опыта.

Энурез Нэнси продолжался до девятилетнего возраста, резко оборвавшись после рождения брата. Это событие, видимо, поколебало иллюзию Нэнси о себе как об избранном матерью сексуальном партнере и покончило с догенитальной выраженной любовной связью с матерью. У Нэнси, наконец, была своя комната, и с тех пор не только ее постель была сухой, но исчезла и ее прежняя бессонница.

Требование ребенка в таких отношениях мать-дитя парадоксально. С одной стороны, в ребенке есть стремление продолжать восхитительную догенитальную любовную связь с матерью, как выражают симптомы, связанные с телесными дисфункциями (аллергии, бессонница, энкопрез и энурез, склонность к булимии или анорексии и т. п.). С другой стороны, есть невысказанный, задушенный гнев против архаичных либидинозных уз, которые интерпретируются, как всемогущественное требование со стороны матери. Я нахожу этот аффективный конфликт типичным для детей с психосоматическими заболеваниями (и точно так же — для многих взрослых). Наиболее могущественные и динамичные элементы, влияющие на психосоматическую пару, которую составляют мать (включая место отца в ее внутреннем мире) и ее ребенок, это материнские бессознательные потребности и страхи. Может быть, точнее было бы сослаться на бессознательное обоих родителей, поскольку во всех этих случаях анализа есть клинические признаки того, что отец соучаствовал в том, чтобы ребенок оставался целиком в руках всемогущественной матери. Важно повторить, что каждый ребенок приходит с своему решению проблемы отделения от матери и обращения с бессознательными родительскими сообщениями. Элемент предназначения тут виден в том, как именно ребенок разрешает конфликты между этими воздействиями на него. Решение вовсе не обязательно будет психосоматическим.

Пытаясь суммировать материнские интрапсихические представительства, открытые у моих наиболее соматизированных пациентов, я заметила, что внутреннему материнскому объекту часто приписаны две противоположные характеристики. С одной стороны, мать часто описывают как отказывающуюся от близкого телесного контакта (и таким образом принуждающую к преждевременным символическим сообщениям в качестве защиты, что ведет в некоторых случаях к преждевременному развитию физической и психической автономии). При (ре)конструировании ранней психической травмы это представительство внутренней матери переживается как ужас матери перед тем, что младенец пожрет ее, впитает в себя, опустошит. (Так воспринимали свои отношения мать-дитя Исаак и Тим.)

С другой стороны, мать во внутреннем мире так же часто представлялась и вспоминалась как чрезмерно близкая и зависимая в ее физических и психологических требованиях к ребенку, пример чему — случаи Луизы и Нэнси. В этой ситуации мать вспоминают как особенно интересующуюся физической болью ребенка, но неспособной услышать о его психической боли или справиться с ней.

В определенные моменты анализа всех моих пациентов, с сильно выраженной психосоматической уязвимостью, вперед вырывается чувство потери себя или деперсонализации, особенно когда разбужены доге-нитальные или архаичные сексуальные стремления, поскольку они содержат в себе как яростно деструктивные желания, так и страстное желание слиться с родителями или обменяться телесными субстанциями. Невротические тревоги касаются прав взрослого на сексуальное и нарциссиче-ское удовольствие, тогда как психотические тревоги угрожают чувству идентичности, телесной целостности, самой жизни. Невротические страхи относятся к гениталиям и эрогенному телу, тогда как психотические — более связаны с нарциссическим ужасом, относящимся ко всему физическому и психическому Собственному Я. Другими словами, у этих анализантов определенные аспекты психического функционирования ближе к психотической, чем к невротической организации.

Тем не менее, по мере продвижения их анализа, серьезно соматизи-рующие пациенты получают реальный доступ к своим бессознательным фантазиям и забытым воспоминаниям. Часто в тех случаях, когда соматические симптомы были у пациента с детства, они сочетались с тяжелыми детскими фобиями, которые ведь не что иное, как невнятно высказанные фантазии (например, вроде тех, которые были у «маленького Ганса» из статьи Фрейда 1909г.). По ту сторону царства догениталь-ных либидинозных целей и сопровождающих их тревог лежит царство архаичного и смертельного эротизма, выраженного в таких фобиях, как страх воды или пустого пространства, или отношений с другими, страх взорваться или рассыпаться, страх быть заполненным изнутри чем-то чужеродным или «схлопнуться». Добавочные тревоги связаны с мучительным ожиданием опустошения или высасывания крови, превращения в ничто или того, что тебя раздавят превосходящие силы. Излишне говорить, что проективное измерение этих тревог представлено в бессознательном как желание высосать кровь, опустошить или раздавить другого (мать, отца внутри матери, братьев и сестер), и оно тоже в конце концов выходит на свет и требует аналитического исследования.

Недавно Нэнси (она все еще в анализе) смогла сказать мне в первый раз, почему она всегда колебалась, прежде чем войти ко мне в кабинет, и слегка запиналась, переступая порог, на протяжении последних пяти лет. Она часто использовала метафоры вампиризма, но теперь сказала о своем страхе перед тем, что ею «овладеет» чуждая сила. Я откомментировала это, сказав, что она, видимо, боится войти в кабинет без ритуального колебания, словно ее могут обвинить, что она овладела моей комнатой. Проективная идентификация стала немедленно очевидной для нее, и она смогла признать свое желание, как и свой страх, что я могу физически овладеть ею, как она это чувствовала в отношении своей матери.

В ходе аналитической работы с пациентом важно не упускать из виду тонкие, невербальные сообщения (такие, как колебание Нэнси) и затем прослеживать постепенное появление в сознании еще неверба-лизованных представлений, борющихся за то, чтобы найти себе выражение. Эти переживания были прочно исключены из сознания, по большей части из-за их яростных, архаичных и догенитальных эротических фантазий о сексуальных и любовных отношениях, в которых секс бессознательно воспринимается как насилие и взаимное уничтожение, а любовь равняется смерти. Борьба за то, чтобы найти слова, которые вместят и выразят эти ранние события, это особое переживание в жизни каждого человека, переживание торжественного начала, открывающего путь к необычайному путешествию в мир психоаналитических открытий.

Глава 8 Собственный запах и собственная кожа

Жить в теле, которое не можешь почувствовать,— я считаю, самое одинокое одиночество.

Джеймс Линч

Давайте теперь рассмотрим еще два кратких обзора случаев, иллюстрирующих отношения между архаичной сексуальной фантазией и психосоматическими симптомами иным образом.

Хорошо зная о соматопсихической важности собственной кожи для пациентов, страдающих от различных форм аллергии, и думая об их загадочных соматических драмах и детских переживаниях, я всегда поражалась невероятной важности запаха. Крошечные дети уже ищут грудь с помощью обоняния; размышляя об этом, я подумала, что каждый ребенок наверняка знает запах половых органов матери и несомненно различает родителей, среди прочих признаков, по их разному запаху. Возможно, что склонность к аллергическим реакциям может начать формироваться изначально психически, в контексте нарушенных отношений мать-дитя.

Наблюдения над некоторыми моими пациентами еще больше убедили меня, что токсичные аллергены в младенчестве представляли собой запахи, вкусы или тактильные ощущения, которых ребенок жадно искал, после того как они были им позитивно загружены Одна из моих анали-занток, у которой были аллергические реакции на различные формы «токсинов в окружающей среде», особо страдала от неистребимого запаха автозаправочных станций. Расспросив мать, она выяснила, что маленькой девочкой она прижималась к автомобилям на автозаправках с выражением экстаза, заявляя, что они «так прекрасно пахнут». Ее приходилось оттаскивать от этих манящих запахов.

У пациентов с выраженными аллергическими реакциями и особенно острой реакцией на запахи я всегда отмечала наличие конфликтных отношений с «матерью-средой» в раннем младенчестве. Это заставило меня постулировать, что раннее влечение к определенным запахам превратилось (путем научения) в запретное или опасное и поэтому должно было быть противозагружено. Но поскольку «научение» произошло тогда, когда вербальное общение было еще рудиментарным, главная защитная реакция стала соматической.

Запретные плоды

Этот отрывок взят из анализа «Жоржетты», более полно изложенного в предыдущей работе (МакДугалл, 1989). В начале нашего аналитического путешествия Жоржетта случайно пожаловалась на обилие психосоматических симптомов, включая кардиологические, желудочные и гинекологические расстройства, респираторную патологию, ревматоидный артрит и тяжелую экзему. Симптомы постепенно утихали, но вновь вспыхивали перед каждым перерывом в лечении на период отпуска. Тяжелая тревога, связанная у Жоржетты с отделением, как и ее соматические приступы (если они обрушивались на нее), заставляли ее бояться любого непостоянства в нашей аналитической работе. Для нее это было все равно, что разрыв наших отношений. При таких обстоятельствах она боялась, что оставшись в одиночестве, она снова станет жертвой яростных протестов своего тела.

И все же на седьмом году анализа Жоржетта начала заглядывать вперед и предвкушать отпуск, и это было чувством, которого она никогда прежде не испытывала. В этой точке анализа почти все ее психосоматические симптомы исчезли, хотя она все еще страдала от жестоких аллергических реакций на определенные фрукты, рыбу и морепродукты (fruits de mer, «плоды моря», по-французски допускающие игру слов — плоды матери). Всю эту пищу я стала называть «запретные плоды».

Прежде чем продолжить записи сессий, я бы хотела упомянуть, что в случае Жоржетты, как и в случаях других полисоматизированных пациентов, аллергическую реакцию вызывали многие запахи. Кроме того, она остро чувствовала собственные телесные запахи. В первые годы совместной работы Жоржетта заливалась духами из страха, что пробьется какой-нибудь естественный запах ее тела. В этот период анализа на свет вышло множество ее анально-эротических и анально-садистских фантазий. Позднее мы открыли, что она так чрезмерно душилась еще и в надежде, что это почувствуют другие анализанты (и они на самом деле часто жаловались, что запах слышен на три этажа вниз, еще при входе в дом). Когда мы смогли говорить об этой черте ее поведения, она заявила, что хочет, чтобы другие признали, что это «моя территория». Властное присутствие ее духов было предназначено для поддержания иллюзии, что у нее есть право исключительного обладания аналитиком-матерью.

Затем, через сны и ассоциации, раскрылась связь обонятельной чувствительности Жоржетты с запахами сексуального характера и, в частности, со страхом, что женщины неприятно пахнут. Один раз она захотела попробовать устрицу «из-за ее приятного запаха». Эксперимент привел к тяжелому отеку, и на следующую ночь Жоржетте приснилось женское тело в форме раковины моллюска. В своих ассоциациях она вспомнила, что когда она училась в школе, деревенские мальчишки называли половой орган девочек «ракушкой». Анализ этих важных означающих, хотя и обогатил удовольствие Жоржетты от сексуальных отношений с мужем, не привел ни к каким переменам в ее тяжелых аллергических реакциях. Они, как мы выяснили позднее, были связаны с более архаичными либидиноз-ными фантазиями, чье значение было издавна укрыто от сознания.

Видя чрезвычайную тревогу Жоржетты по поводу сна о раковине и ассоциаций к нему, я интерпретировала этот материал, сказав, что маленькая девочка внутри нее как будто хочет понюхать, потрогать, попробовать на вкус и, на самом деле, съесть половые органы своей матери — в качестве примитивного средства стать ею и обладать ее гениталиями, как и привилегиями ее женского пола и воображаемым телесным содержимым. Но, видимо, эти желания строго запрещены, и, поэтому она получает телесное сообщение о том, что накликает на себя опасность.

Несомненно, что фантазии об инкорпорации, в которых человек становится кем-то другим, съев его всего или только желаемую часть, представляют собой архаичные либидинозные желания универсального характера. Упорство этих первичных эротических желаний во взрослой жизни, в форме соматических проявлений, указывает на раннее расстройство в процессах интернализации и символизации. Но пусть теперь Жоржетта говорит о том, как распорядилась моей пробной интерпретацией ее псюхе.

Жоржетта: [На первой после летнего отпуска встрече] Я хочу кое-что важное вам сказать. У меня больше нет аллергии! В отпуске я ела все — все, что только бывает в море [тег и теге] — рыбу, устриц, лобстеров, моллюсков, гребешки. Я не могла никак наесться досыта. Какой праздник, и ни малейших следов аллергии! Я ела клубнику и малину — все, от чего мучилась прошедшие 40 лет. [Длинная пауза]

Я думала о том, что вы однажды назвали «запретными плодами» ... плодами матери — ее груди, половые органы, дети — все, что маленькая девочка во мне хотела съесть, чтобы стать женщиной. Я чувствую, что это очень верно, и не понимаю, почему эта мысль столько лет меня пугала. [Опять молчание] Один раз я хотела сказать мужу, как мне теперь нравятся дары моря [fruits de mer], и вместо этого сказала «дары отца» [fruits de рёге]!

Дж.М.: [Эта оговорка приписывает запретный плод отцу, а не матери — важное и до той поры скрытое измерение психического мира Жоржет ты. Я прошу ее исследовать интересную идею о связи отца с морепродуктами, и она неожиданно вспоминает забытое.]

Жоржетта: Как странно ... как я могла забыть? Мой отец обожал рыбу и морепродукты. Он поглощал их с наслаждением — гребешки, креветки, ракушки, устрицы. Ой! Я вспомнила кое-что еще. Мне должно быть, было где-то года три. Я смотрела, как отец с увлечением ест ракушки или гребешки, и он предложил мне одну. Я все еще вижу, как он раздвигает две маленькие створки, как губы... Затем он выдавил несколько капель лимонного сока в нее и дал мне съесть. Я проглотила в один момент — это было восхитительно! Как вышло, что я не вспоминала все эти годы, что морепродукты были страстью отца? Что это была «его особая территория»?

Дж.М.: [Пораженная словами «страсть» и «его особая территория», выбранными для описания пищевых предпочтений отца, я решила интерпретировать образ первичной сцены, который она нарисовала передо мной в сюрреалистическом видении ребенка: отец раздвигает «губы» и льет туда лимонный сок.] Маленькие створки раковины и капли лимонного сока ... Не могло это быть детским представлением о ваших родителях вместе?

Жоржетта: Я запуталась... Все перемешалось в голове.

Дж.М.: Отец и мать?

Жоржетта: Да! И особый запах ... у отца был запах, который меня пугал. Поэтому я не позволяла ему целовать себя, когда была ребенком!

Это я тоже забыла. А теперь я думаю о том, что меня смущает. [Пауза] Мой отец, который все время ел морепродукты,— может быть, это сумасшедшая мысль, но от него пахло половыми запахами матери ... может быть, я думала, что он съел ее половые органы. [Долгое молчание] Но есть еще одно, и мне еще труднее об этом сказать. Хорошо, двигаемся дальше! Я сказала моей подруге Еве, вчера, о своем большом открытии, что для меня морепродукты представляют собой женщин, женский пол, а она ответила, что сперма тоже пахнет, как креветки.

Дж.М.: Дары моря? ... Где оба пола встретились? Это та идея, которую трудно исследовать?

Жоржетта: Я думаю, что для меня родители не были парой.

Здесь я напомнила Жоржетте, как часто она говорила, что запахи ее преследуют. Теперь казалось очевидным, что через свои аллергические реакции она отказывалась от сексуальных запахов, которые когда-то так влекли ее, и от их неявного смысла, что ее родители были сексуальной парой. Ритуал закрывания рта и задержки дыхания, который она осуществляла тайно все свое детство, был, несомненно, намеренным, и, как она всегда утверждала, служил защитой от смерти. Но я заинтересовалась, не был ли он также способом отрицания сексуальных отношений между родителями, которые маленькая Жоржетта воспринимала, как угрозу смерти.

Жоржетта: Да, я начинаю это видеть!

Дж.М.: Видеть?

Жоржетта: Да, и понимать ... Запах! Это запаха их комнаты я старалась избежать любой ценой!

Впервые за семь лет Жоржетта смогла признать, что ее родители спали вместе в одной постели, по крайней мере до тех пор, пока ей не исполнилось три года. Далее на сессии она вспомнила сон, который рассказывала мне в самую первую неделю анализа: она рассматривает пару хрустальных сережек, но никак не может их надеть. Так как это было одно из ее первых сновидений, я отметила созвучные слова pair, ears, erarrings (пара, уши, сережки) и неспособность пациентки использовать эти предметы, но ей не приходило в голову никаких ассоциаций. Теперь она с удовольствием объяснила: «Я знаю, откуда эти хрустальные сережки — это подвески из люстры в их спальне!»

Новое и жизненно важное звено вышло на передний план в цепи забытых воспоминаний из внутреннего мира Жоржетты. Теперь можно было добавить эдипальное измерение во все, что удалось реконструировать из страстной любви-ненависти Жоржетты к матери и ее телу. Нар-циссическое умерщвление и отчаяние, которое Жоржетта несомненно переживала в детстве при рождении своих сестер, теперь сконцентрировалось в забытом воспоминании (покрывающем воспоминании, обреченном на вытеснение), в котором ее отец жадно наслаждается половыми органами матери (замаскированными под морепродукты), от чего возникают их совместные плоды — маленькие сестры.

Перед лицом своего инфантильного желания съесть мать (которое представляет собой самую раннюю попытку всякого ребенка интернали-зовать мать-вселенную и либидинозно обладать ею) маленькая влюбленная «людоедка» не могла повернуться ни к матери, ни к отцу за каким бы то ни было подтверждением, что и она тоже однажды станет женщиной и будет иметь право на собственные эротические желания и их исполнение. По многим причинам (из которых я укажу только некоторые) Жоржетте «некуда было двигаться». В мире ее интрапсихических представительств не было модели любящей пары, чей пример мог бы приоткрыть ей ее будущее как женщины.

После рождения маленькой сестры (что почти наверняка повлекло неожиданное снижение ценности Жоржетты в глазах матери) любая попытка вцепиться в свою психически отсутствующую мать была вдвойне опасной: с одной стороны, требование слияния навлекало на Жоржетту психическую смерть; с другой стороны, она была в ужасе от собственных деструктивных желаний, боясь, что может всемогущественно разрушить (поглотить) отца, мать и маленьких сестер (плоды материнской утробы и отцовского семени) и, следовательно, утратить собственное право жить.

Вместо этого ее фантазии были надежно похоронены во вкусе клубники и малины, в запахе ракушек и морепродуктов — во вкусах и запахах, благоухающих соматическими воспоминаниями и архаичными либидинозными стремлениями ребенка, приобретающими словесное и эдипальное значение только вторично. Другими словами, эти «запретные плоды» — не только верные символы, но символические эквиваленты (Сигал, 1957), которые не были трансформированы в языковые означающие различных аспектов «матери-груди».

Без раннего субстрата психологического дистресса те же самые элементы могли бы быть использованы для создания скорее истерических, чем психосоматических симптомов. Забытое воспоминание об отце,

предлагающем ракушку маленькой дочке, которое вкратце содержит в себе все об отцовской прокреативной роли и о первичной сцене, само по себе не могло породить тяжелую психосоматическую регрессию, которая мучила Жоржетту всю ее жизнь. Довербальные означающие раннего детства, еще неспособные к словесной символизации, вместо этого породили серии символических равенств, что Сигал (1957) уподобляет психотическому механизму Мы можем также предположить, что «запретные плоды» были все-таки психически зарегистрированы как «пиктограмма» (Оланье, 1975), или, по терминологии Биона (1963), как «бета-элементы», не трансформированные «альфа»-функционированием отсутствующей матери. В отсутствие словесных представлений в распоряжении псюхе были высоко динамичные, но деструктивные предметные представления (Фрейд, 1915а). Не было «сигнальной тревоги» перед лицом психического конфликта. Сигналы тревоги подавало только предметное представление. Не имея словесного содержания, эти сигналы поднимали по тревоге неконтролируемые бессознательные силы, всякий раз, когда псюхе обнаруживала угрожающую ситуацию (такую, как переживание уничтожения или ощущение убийственной ярости).

На эти немые доэдипальные предупреждения наслоились эдипальные запреты гомосексуального и гетеросексуального характера. Достигнув возможности словесного выражения ко времени эдипального конфликта, они были впоследствии вытеснены, представляя собой потенциальную основу для конструирования невротических симптомов. В результате это отсутствие сильных невротических защит открыло Жоржетту риску соматических взрывов, если она выполнит свое прошлое инцестуозное желание, превратившееся в желание есть «запретные плоды». Как в младенчестве, психическому дистрессу соответствовали только пиктографические предметные представления телесных ощущений. Эти соматические болезни были позднее загружены садистскими фантазиями, повернутыми против нее и ее тела. Через соматизацию любовные и деструктивные детские желания оставались полностью скрытыми от сознания и предсознания. Но, как заметил Фрейд (1923), аффект легко минует слой предсознательного в психическом функционировании. Столкнувшись с глубоко тревожащим аффектом, псюхе Жоржетты посылала только первичные соматопсихические сигналы.

Когда во время раннего структурного развития псюхе установилась связь между угрожающими аффектами и их соматическим выражением, эти патологические соматопсихические связи могут держаться всю жизнь, не давая индивиду никаких других средств, чем соматическая дезорганизация, для реакции на внешние и внутренние напряжения. Из-за цепкой памяти тела, в соединении с отсутствием вербального осмысления, ситуации, нагруженные архаичным аффектом, исключаются из более высокоразвитых форм психического представительства и распознавания аффекта. Парадоксально, но психосоматически недуги, даже угрожающие жизни по своей природе, могут рассматриваться как служащие цели психического выживания.

В случае Жоржетты ее техника выживания требовала от нее удушить все враждебные мысли, возникающие против ее первых объектов любви. Вместо своей психосексуальной истории Жоржетта создавала психобиологическую; ее непризнанные эмоциональные конфликты проявились в серьезной анорексии, которая продолжалась все ее детство и подростковый период, как и «отказ дышать», выраженный в ее астматических приступах, начавшихся с младенчества. К ним добавился немой бунт, результатом которого стала сердечная патология, гинекологические нарушения, язва, отеки и нейродермит. Жоржетта считала, что желанная и страшная фантазия, что может быть «только одно тело на двух человек», была материнским законом. Отказ подчиниться этому закону поколебал бы ее отношения слияния с матерью и повлек бы потерю материнской любви. Только ужас психической смерти смог вынудить Жоржетту ослабить это слияние. Таким образом она находила успокоение в своих телесных страданиях, поскольку они уверяли ее, через телесные ограничения, что ее тело принадлежит ей. Она больше не боялась деструктивных аспектов своего желания слиться с матерью-вселенной, которое угрожало целостности ее физического образа и чувству личной идентичности. Следовательно, можно предположить, йто психосоматические проявления у Жоржетты несли в себе ее глубокую решимость выжить. Ее постоянная соматическая игра на психоаналитической сцене позволила нам расшифровать первичный «язык» тела и перевести эти немые сообщения в психические представительства, которые впервые смогли найти свое словесное выражение. '

Крик кожи

Вторая клиническая иллюстрация может дать нам дальнейшее понимание гипотезы, что психосоматические заболевания представляют собой (среди прочих своих психических функций) защиту от архаичных сексуальных стремлений. Отрывок случая, приведенный ниже, взят из анализа пациента, цитированного в предыдущих работах (МакДугалл, 1978а, 1982). Я много записывала во время анализа Жана-Поля, потому что, во-первых, не понимала хода его мыслей. Далее, меня зачаровывала его речь — очень поэтическая, но не выражающая чувств ясно. Фактически он боялся, что если позволит своим мыслям и эмоциям течь свободно, то сойдет с ума.

Жану-Полю было 39 лет, когда он впервые пришел ко мне. По телефону я сказала ему, что могу проконсультировать его, но у меня нет места в расписании еще год — на тот случай, если он думает о том, чтобы начать анализ. Хорошо выглядящий мужчина, директор небольшого предприятия, он удивил меня тем, что не смотрел в глаза, пока говорил, и все время колебался в выборе слов, чтобы объяснить причины своего обращения за помощью. А так, он казался спокойным и говорил взвешенным тоном, почти без эмоций.

Жан-Поль: Я пришел к вам, потому что я как-то не так живу.

Дж.М. [Я попросила его рассказать мне, как же он живет.]

Жан-Поль: Ну, на работе все хорошо — пока в воздухе не носится враждебность. А тогда меня охватывает странное чувство. У меня дрожат руки. Мне кажется, это вроде паники. Так или иначе, в эти минуты я больше не могу мыслить... даже слова не могу выдавить.

Дж.М. [Словно те его переживания, которые ему было трудно описать, были связаны с его телесным здоровьем, он переключился на эту тему. ]

Жан-Поль: У моих желудочных расстройств долгая история. Мне было двадцать с небольшим, я учился в университете. Жизнь моя была пустынна. Я жил в абсолютном одиночестве, которое, по некоторым причинам, ассоциировал с болью. Хотя мне постоянно было больно, я не думал об этом много... говоря, что если ты жив, то должен ожидать несчастий.

Дж.М. [Позже я узнала, что Жан-Поль 15 лет страдал от тяжелой формы язвы желудка, и ничего с этим не делал, кроме того, что «старался найти положение, в котором удобнее ходить, учиться или есть». В конце концов произошло прободение язвы. Так и не глядя на меня, Жан-Поль снова сменил тему, словно считая свои несчастья наказанием за свою сексуальность.]

Жан-Поль: Моя сексуальная жизнь была одно несчастье. Мастурбация наполняла меня ужасом, из-за страшных предупреждений отца, так что я чувствовал себя грязным, низким, ничтожным. У меня были обрывки отношений с женщинами, но они не вели к настоящей дружбе. Я слишком уставал, чтобы быть с нормальной женщиной. [Долгая пауза] Я встретил мою жену, Надин, в университете, где мы оба изучали политические науки. Мы женаты 12 лет. Все это время она меня критикует, но хуже всего то, что она отвергает меня в сексуальном плане. Надо признать, со мной никому не было бы легко жить.

Дж.М.: Что вы хотите получить от анализа?

Жан-Поль: Ничего у меня в жизни не складывается, как надо. Все мягкое, разноцветное, музыкальное уходит мимо. [Неожиданно посмотрев на меня, кладет руку на сердце.] Все заперто — здесь.

Дж.М.: Здесь? [Повторяю его жест.]

Жан-Поль: Да, это у... ну, как это сказать... [Мучительно ищет слова.] ...у меня сердце рыдает (sanglots dans mon соег). [После короткого молчания, во время которого он рассматривает стены, снова тщательно избегая зрительного контакта, он продолжает тем же бесчувственным голосом.] Проблемы с желудком все повторяются, но с этим ничего не поделаешь. Они у меня 18 лет. Как и кожные аллергии, это то, с чем я должен просто примириться.

Говоря это, Жан-Поль чешет руку, потом делает движение, словно желая дотронуться до половых органов. Он бросает на меня взгляд и говорит: «Ну, когда мы можем начать?» Я повторяю то, что сказала по телефону,— что у меня еще год не будет свободного места. Это его не смущает, и он спрашивает: «А сколько это будет стоить? Я называю свой гонорар. Мельком взглянув на меня, он говорит: «У меня есть друг, который платит за свой анализ меньше». Я предлагаю дать ему адреса аналитиков с более низкой оплатой. Он отвечает оскорбленным тоном: «Нет, спасибо! Ну что ж, увидимся через год?»

К моему удивлению, он резко поднимается. Пока он идет к двери, я предлагаю ему позвонить мне в будущем году, если у него все еще будет желание начать анализ со мной. Он не оглядывается.

Моим первым впечатлением от первого интервью было то, что Жан-Поль страдает от депрессии, но перечитывая свои заметки несколько месяцев спустя, я поняла, что он на самом деле не способен был выразить чувство депрессии словами. Вместо этого он отыскивал конкретный способ сообщить о нем, положив руку на грудь и говоря: «Все заперто — здесь», или создавая сгущенную метафору: «у меня сердце рыдает»,— так, как изъясняются поэты и маленькие дети.

Ровно через год Жан-Поль позвонил мне, спросить, когда же мы начинаем! Позже я поняла, что это было частью его образа действий; сам того не понимая, он наслаждался магической верой в то, что все, чего он хочет, случится само собой. Я была частью этой веры, и потому ему не нужно было сообщать мне о его решении придерживаться нашей договоренности годовалой давности. По прошествии лет нам открылось, что он воспринимал мать, как того, у кого есть полное право на его тело; и сам тоже считал, что имеет всемогущественное право на ее тело. Это убеждение подкреплялось тем, что мать кормила его грудью до четырех лет.

На первом году нашей совместной работы Жан-Поль или молчал, или бранил жену за отсутствие энтузиазма в их сексуальных отношениях. Сны снились ему очень редко, а фантазий вовсе не было. Однако он часто упоминал свою язву и дерматологические проблемы, и я «услышала» эти сообщения, как сновидения, и заинтересовалась, не заняли ли они, и в самом деле, место сновидений и фантазий.

В то время я была довольно молодым аналитиком и мало знала о глубинном значении соматических жалоб моих пациентов. С Жаном-Полем у меня часто возникало чувство, что от меня что-то ускользает, и я стала делать очень много записей. Я также поощряла его к попыткам ухватить чувства и фантазии и поискать связи между ними и соматическими приступами. Невероятно много раз я указывала ему, что он часто страдает от обострения экземы и язвы как раз перед перерывами на период отпуска. Мало-помалу он обнаружил следы давно забытых детских и подростковых попыток справиться со своей всеохватывающей тревогой, относящейся не только к его половым органам и телу, но ко всему чувству идентичности. В безопасности аналитического кабинета он теперь был способен позволить себе погрузиться в неожиданный поток идей; он пытался поймать и описать странные ощущения и восприятия, которые в прошлом, казалось, были насильно изгнаны из его сознания (и потому оказались недоступными в качестве элементов для сновидений). Таким образом он научил меня очень многому в понимании психической экономии, стоящей за психосоматическими явлениями.

Я часто вмешивалась в аналитический процесс с намерением помочь Жану-Полю воспринять способ его психического функционирования: он исключал любую мысль, окрашенную аффектом и отбрасывал любые свободные фантазии. По мере продолжения нашего аналитического путешествия фантазии медленно стали оттеснять соматические сообщения. Через три года интенсивной работы Жан Поль освободился от желудочной патологии — за редкими исключениями, такими как объявление об отпуске. К тому времени как была сделана приведенная ниже запись, мы приближались к пятому году работы.

Надвигающееся отделение никогда не вызывало никакой аффективной реакции у Жана-Поля, а вот его желудочные симптомы неизменно снова обострялись. Они были так регулярны, что даже он не мог этого отрицать, и одновременно их сопровождали другие невербальные проявления. Например, Жан Поль никогда не мог запомнить сроков моего отпуска, и были случаи, когда он приходил на сессию в свое обычное время уже после моего отъезда. На этот раз он тщательно записал, что мы заканчиваем год 11 июля, но это не помешало ему на предпоследней сессии заявить, что, к его величайшему сожалению, он будет вынужден пропустить сессию 25 июля! ¹⁵

Жан-Поль: Как нет сессии 25-го? Ах, да! Мадам решила взять отпуск? Уезжаете завтра? Что ж, мне все равно. [Пауза] Если вам интересно, я думаю о своем пенисе. Большой, загорелый, очень хорошо выглядит, я вас уверяю.

Дж.М.: [Здесь Жан-Поль затрагивает тему, которая уже возникала несколько раз — продуманные фантазии о фелляции, в которых я принимаю участие и получаю грандиозное удовольствие. Фантазии никогда не носят генитального характера, ограничиваясь частичными объектами, ртом и пенисом.] Нет ли связи между нашей приближающейся разлукой и этими эротическими фантазиями, соединяющими нас и, возможно, отрицающими разлуку?

Жан-Поль: Полный абсурд! Так вы едете в отпуск? Замечательно! Я был бы чокнутым, если бы беспокоился о такой ерунде. [Пауза] Мой пенис не так хорошо выглядит, как я хвастал... слегка бесформенный и темного цвета. Во время эрекции он выглядит, как шило.

Жан-Поль не может вынести мысли о том, что его мог бы беспокоить перерыв на отпуск. Предлагая мне лестное описание своего пениса, он считает, что сменил тему. Мое вмешательство, с предположением, что эти темы могут быть связаны, воспринимается, как нарциссическая обида. В любом случае, воображаемый обмен между нами слегка сдвинулся к садизму, обнажая противоположную часть его эротической фантазии.

Жан-Поль: Я вижу, как нападаю на ваш рот своим членом. У вас на груди остаются коричневые, ужасные пятна. [Пауза] Руки опять так и прыгают, словно их током дергает. Это раздражает!

Дж.М.: [Образ этого нападения на мое лицо несомненно относится и к моей интерпретации, которую Жан-Поль воспринял как нападение на его фаллический нарциссизм. Физические ощущения в его руках кажутся мне остатком аффекта, который был задавлен и поэтому не мог получить психического представительства.] Можете вы подумать о чем-то, что могло бы сопутствовать этим ощущениям, как от электрического тока, в ваших руках?

Жан-Поль: Вы могли бы разорвать своим ртом мой пенис на части. Господи боже, что я говорю [зажимает ротруками]\

В этих ассоциациях ясно видна трудность Жана-Поля — ему трудно вмещать и прорабатывать амбивалентные чувства, касающиеся его самого или других людей. Его пенис «расщепляется» на два контрастных образа: с одной стороны, его половой орган очаровывает и восхищает, но только чтобы через секунду стать безобразным и опасным. Аналитик в его фантазии вначале эротически восприимчива к его «очень хорошо выглядящему» пенису, а затем с яростью кастрирует, разрывая пенис зубами на части.

В этой фазе анализа Жана-Поля кастрационная тревога могла быть выражена только в догенитальных терминах пениса/груцей и рта/влага-лища, приносящих взаимное удовлетворение и уничтожающих друг друга,— «коричневые, ужасные пятна» предвещают фантазии о фекальном нападении. Частичные объекты не являются ни хорошими, ни плохими, но идеализированными и преследующими. Столкнувшись с первичной формой сексуального обмена, Жан-Поль пользуется не вытеснением, а исключением; весь конфликт просто выкидывается из цепочки символов. Основываясь на предыдущих сессиях, я предчувствовала, что это вызовет или бредовые проекции, или соматизацию.

Жан-Поль: У меня была ужасная боль в желудке последние две недели — и я не хочу об этом говорить. Это так по-детски, что это всегда случается перед отпуском. И вот экзема у меня между пальцев, тоже! Но это от сексуальной фрустрации. Надин меня полностью отвергает в эти дни.

Дж.М.: [Стараясь сделать его соматические проявления более доступными вербальному осмыслению и в надежде предупредить постоянную блокировку аффекта, которая так много изглаживала из психической реальности Жана-Поля и так затрудняла нашу работу, я попыталась связать эти беды с аффективным содержанием фантазии.] Надин и я, мы обе отвергаем вас: она отказывается от сексуальных отношений; я бросаю вас и уезжаю в отпуск, и рву зубами ваш пенис. А вы, вместо того чтобы стать агрессивным, преподносите себя, как больного, беспомощного, полностью неспособного причинить вред.

Жан-Поль: Но у меня нет агрессивных чувств ни к одной из вас. Кроме того, я обожаю женщин!

Дж.М.: Может быть, здесь говорят две разные ваши части: одна, которая обожает женщин, и другая, которая боится их агрессии?

Жан-Поль: Меня расстраивает эта идея... Я чувствую, у меня сжимается что-то в желудке.

Дж.М.: А вы можете вообразить это «что-то» вместо ощущения сжатия?

Жан-Поль: Надин! Когда она не хочет заниматься любовью, я воображаю, что мой пенис — добела раскаленное шило, воткнутое ей в живот. Она извивается, как червяк, и не может освободиться. [Пауза] От этой мысли мне приятно!

Дж.М. [Шило-пенис... кастрирующий рот... нападение, воображаемое в виде шила в животе Надин, и, в следующий момент, «что-то» что сжимается в его собственном животе... путаница внутреннего и внешнего, Я и объекта — все это переполняет мое воображение и возникает неясная мысль, не «желудочное» ли это воображение. Не найдя адекватной интерпретации, я решаю ждать.]

Жан-Поль: Ваше молчание пугает меня. [Пауза] Я думаю о своем страхе перед толпой в День взятия Бастилии: они могут праздновать его, но, я вас уверяю, меня вы не встретите на улицах. Я всегда боюсь, что в толпе дело обернется скверно.

Здесь Жан-Поль дает интересный пример проективной идентификации. Как указывает Бион (1963), этот механизм — архаичная форма мышления. Жан-Поль теперь приписывает анонимной «толпе» свои собственные враждебные чувства, которые он не может ни вместить, ни развить до уровня вербальной мысли. Вместо нападения на «женщину» своим «шилом-пенисом» (возможно, на содержимое ее живота — на «толпу» детей?), Жан-Поль сам находится под угрозой нападения толпы. Его следующая ассоциация подсказывает, что защита, предоставляемая проективной идентификацией, хрупка и склонна ломаться, оставляя за собой соматические ощущения и чувства деперсонализации.

Жан-Поль: Один раз, когда я уходил отсюда, на улице собралась толпа. Я почувствовал головокружение и сказал себе: «Надо что-то быстро вообразить, чтобы суметь перейти через улицу». Тут я подумал о своем пенисе, как он поднимается, сильный и чистый ... как утверждение. [Эта попытка пересилить захлестывающую тревогу через эротизацию напоминает его попытку в начале сессии справиться с невыраженными чувствами по поводу отпуска путем эротизации переноса.] Но эта идея не сработала. Я сразу увидел свой пенис, весь коричневый и страшненький, покрытый болячками. Так что я — был беззащитен. И тут у меня голова раскололась надвое; я чувствовал это. Такой ужас... меня затошнило.

Погрузившись в свой невыразимый конфликт, Жан-Поль, кажется, испытал краткое чувство деперсонализации. «У меня голова раскололась надвое»,— мысль, порожденная первичным процессом мышления, в таком виде она могла появиться в сновидении. Этот сгущеный образ отражает смешение Жаном-Полем себя и других, а также неразделимое слияние либидинозных и деструктивных импульсов. Его сильно загруженная желудочная область предоставляет ему еще одну соматическую метафору, взамен интрапсихических представительств и эмоций: конфликт подает себя, как рвотный позыв.

Возникло искушение представить себе, что деструктивные и каннибальские фантазии Жана-Поля и были причиной его желудочной патологии, но все указывало на противоположный вывод: сама его неспособность позволить себе переживать такие импульсы и проговаривать их оставляла его с «безымянным ужасом» (Бион, 1962), который он не мог ни вместить, ни обдумать. В его язве можно увидеть протосимволиче-ское значение (которое, в результате аналитического процесса, медленно приобретало фантазийное содержание). В то же время, ответ его желудка на психический конфликт также можно понимать, как психосоматическую регрессию на ту раннюю стадию недифференцированного аффекта, при котором гиперфункция желудка стимулируется и эротическим возбуждением, и деструктивной яростью. Я набросала эти начальные заметки, потому что путанный и возбужденный монолог Жана-Поля вызвал у меня потребность внести некий порядок в мое собственное мышление. Во всяком случае, он резко вернул меня к своему дискурсу.

Жан-Поль: Я совсем растерялся теперь — и вот интересно, у вас в голове такая же неразбериха, как у меня?

Дж.М.: И у меня «голова раскололась надвое»?

Жан-Поль: Ха! Это вернее, чем вы думаете. Всю неделю я говорил себе: «Приехали! Снова боли в желудке, и может быть, это серьезно. И экзема тоже! Я еще расскажу ей, как я болен, и что все это из-за нее». Я обещал себе, что вы отправитесь в отпуск, раздираемая виной за то, что так плохо ведете этот анализ!

Дж.М.: [Жан-Поль продолжает подробно развивать свою мысль, о боли и тревоге, которые, он надеется, я буду испытывать в отпуске. Мне приятно видеть, что впервые он реагирует несколько аффективно на наше разделение. Однако, страдать предстоит не ему, а мне.] Так что я могу отправляться в отпуск при условии, что мысленно возьму вас с собой, «раздираемая» изнутри тревогой? Как вы думаете, это поможет вам избавиться от вашей внутренней тревоги, если вы переложите ее на меня?

Жан-Поль: Сука! Господи, что я теперь сказал? [прижимает руки ко рту] Простите... вырвалось, знаете. Вы не сердитесь на меня, я надеюсь? [Пауза] Скажите что-нибудь! Я боюсь!

Дж.М.: Опасных слов? Мыслей, которые могут убить? [Здесь я ссылаюсь на более раннюю сессию, когда он боялся что-либо воображать, в страхе, что так и получится.]

Жан-Поль: А, ... да! Сейчас я не хотел это говорить, но думал... хорошо... о прекрасном детективном рассказе... преступник был душителем. Но он душил только женщин. Возбуждающих желание. Ах, если бы только я был сумасшедшим! Знаете, в удушении есть что-то особенное... это почти ласка. [Пауза] Я пугаю вас?

Дж.М. [Расцветающие фантазии Жана-Поля о насилии и физическом нападении на женщин находятся в таком разительном контрасте с предыдущим заявлением, что он «обожает женщин» и неспособен к агрессивным мыслям о них, что я спрашиваю его, не может ли быть «возбуждающая» идея об удушении женщин таким способом эротического контакта с ними, при котором их опасные стороны остаются под контролем. Это вмешательство ведет к неожиданным свободным ассоциациям, касающимся мастурбациии (никогда прежде не приводившимся), и указывает в направлении препубертатных фантазий о садистском половом акте.]

Жан-Поль: То, что вы сказали, вызывает у меня странное чувство, точнее, напоминает мне: когда мне было около девяти, я душил свой пенис. Больно было ужасно, но и ужасное удовольствие доставляло.

Дж.М. [Так я впервые узнала о попытках Жана-Поля справиться с кастрационной тревогой через изобретение сексуального отклонения, при котором его страх (что его пенис будет «задушен» из-за запретных сексуальных желаний) становился источником возбуждения и удовольствия. Вытесненные фантазии, раскрытые в этой мас-турбаторной активности, начали занимать свое место в цепочке архаичных образов первичной сцены: Пожирающий и кастрирующий рот... душащая вагина с оральными и анальными качествами... отношения «душитель —удушаемый», в которых Жан-Поль душил бы за шею женщину (вместо своего пениса) — и таким образом, через проективную идентификацию и отсутствие различения Я и объекта, ухитрился бы приблизиться эротически, и в то же время под контролем, к опасной женщине и пугающему импульсу.]

Жан-Поль: Скажите что-нибудь! Честно говоря, я думаю, что вы сегодня не очень-то ко мне расположены.

Дж.М.: Женщина-сука с половым органом, который душит? Жан-Поль: Это важная мысль! [Все его тело, напряженное и закостеневшее последние десять минут, заметно расслабляется, появляются новые ассоциации, несущие классический символ опасных женских гениталий.] То, что вы сейчас сказали, заставило меня вспомнить, как я боюсь пауков. Я их ненавижу. У меня в кабинете как-то появился один, на потолке. Я окаменел от страха., не мог ни слова понять, что мне секретарша говорит.

Женщина-паук, пожирающая и душащая, парализующая жертву, теперь ясно была видна за «обожаемым» образом. В бессознательной фантазии Жана-Поля сексуальные отношения представляли собой дуэль, в которой ему противостоял ужасный противник: он встречался один на один с архаичным материнским образом, без всякого фаллического символического отцовского объекта, с которым можно было бы идентифицироваться или искать у него защиты. Может быть, Жан-Поль должен был «приручать» свои сексуальные объекты, всячески их соблазняя? Или главенствовать над ними через фантазии о садистском нападении?

Затем Жан-Поль привел ряд воспоминаний о пауках. Маленьким мальчиком он обожал насекомых, особенно пауков и играл с ними часами. Это время, в латентном и раннем пубертатном возрасте, совпадало с периодом его изобретения душить свой пенис. Рассказывая, он неожиданно понял свои противоречивые чувства к паукам: любимые спутники его детства теперь стали источником фобийной тревоги. После этой сессии я снова отметила, что объекты деятельности, которые были сильно загружены запретными эротическими и садистскими значениями в детстве, должны быть контркатектированы (противозагружены) во взрослом возрасте, и что решение этого конфликта может принять разные формы, от невроза до психоза и до психосоматики.

Жан-Поль: Как это я вышел на этих пауков?

Дж.М.: Через женщину-паука, которая сегодня не очень-то к вам расположена?

Жан-Поль: Ужас! Я получил картину моего секса положительно искалеченную вами. [Пауза] Когда я хочу заняться любовью, а Надин мне отказывает, у меня возникает крапивница вокруг гениталий.

Дж.М.: Как будто вы заменяете крапивницей занятия любовью? О чем вас заставляет подумать крапивница?

Жан-Поль: Фу! Муравьи, черви, все эти, которые везде пробираются. Кошмар. От одного разговора об этом у меня уже везде чешется. Когда Надин отказывается от секса день за днем, именно так я себя и чувствую, словно покрыт насекомыми. Зудит во всех местах, даже где нет крапивницы. Волосы становятся сальными и прилипают к голове. Я чувствую себя грязным и все время должен принимать душ.

Дж.М.: [Следы истерической конверсии и обсессивно-компульсив-ного поведения уже видны, но еще плохо организованы. Игры с насекомыми из прошлого и детские фантазии о первичной сцене теперь заменились кожными ощущениями и анальной фантазией; сама кожа Жана-Поля стала разъяряться, когда Надин отталкивает его, и весь его образ тела покрылся воображаемыми фекалиями.] Как вы думаете, что говорит этот язык кожи?

Жан-Поль: Это напоминает мне мать и ее ужасные кожные высыпания. От одного взгляда на нее я чесался. [Жан-Поль трясет руками в воздухе, чешет их и трет, будто сбрасывая насекомых.]

Дж.М.: [Яраздумываю об образах, которыми Жан-Поль передавал свою мать, так что она представала одновременно соблазнительной и фрустрирующей. Теперь он, кажется, проживает регрессивную фантазию, что находится в ее коже (желание слиться? отменить отделение от нее?) и наказан за свое вторжение (фантазийная кастрация, которую он понес «на собственной шкуре»?). Какие бы ответы мы ни нашли, кажется несомненным, что холодность Надин, в совокупности с неминуемым расставанием на время отпуска, внесли большой вклад в реактивацию запрещения архаичных эротических стремлений Жана-Поля к своей матери.] Так вы оказались «в шкуре матери», в ее коже?

Жан-Поль: Черт возьми! Стать матерью — не решение! Кроме того, идея жуткая. Сексуальное желание к матери не беспокоит меня — я всегда знал, что считаю мать сексуально привлекательной женщиной. Меня гложет сама мысль быть в ее коже. По мне везде мурашки ползут.

Здесь Жан-Поль дает намек на первичную природу своего желания стать единым целым со своей матерью, несомненно активизированного не признаваемой им угрозой отделения и того, что его бросят (мой отпуск, резкие отказы Надин). Орально-кастрационная и анально-выделительная токсичная фантазия делает первоначальный объект желания, материнское тело и гениталии, архаичной линией первичной защиты. Но смешение Я-объект (обязанное, отчасти, особому характеру отношений Жана-Поля с матерью и обедненной структуре эдипальной организации, которой эти отношения способствовали) могло привести только к смещениям, сгущениям, проекциям и контр-проекциям в нескончаемых цикличных рядах: материнское тело... его содержимое... ее кожа... пенис-шея, за которую душат... женщина-толпа... паук.

Внутренняя борьба Жана-Поля со своей матерью и ее особыми либидинозными вложениями в него, казалось бы, нашла (и затем утратила) множественные физические выражения, которые были детскими попытками самоизлечения перед лицом психической боли и потери себя. Некоторые из этих решений только теперь возвращались в его сознание; многие были явно заброшены без всякой компенсации в форме новых психических конструкций: например, театр насекомых, наполовину эротизированный, наполовину сублимированный, уступил место сексуальной перверсии, истерической конверсии, фобии, аутентичной сублимации (Жан-Поль — специалист-любитель по энтомологии) и психосоматической болезни.

Дж.М.: Наше время на сегодня закончилось.

Жан-Поль: Хорошо. Я только хотел сказать, что начинаю видеть — что-то не так в моих отношениях с женщинами. Надин, вы, мать — мне есть чем заняться в летнем отпуске!

В моих заметках я размышляю о том, что пропасть между реальным телом Жана-Поля и воображаемым телесным Собственным Я становится уже, и что «бредовое» тело с расстроенным соматическим функционированием находится на пути к тому, чтобы стать символическим. С желанием успокоить себя относительно трудности аналитического путешествия, я добавила: «надеюсь, он становится способен скорее к невротическим, чем к соматическим решениям при психическом стрессе».

Размышляя о значении архаичных сексуальных образов, которые играют столь важную психическую роль для анализанта, цитированного в этой главе, я заметила, что эротизация — привилегированное средство победить очень ранние травматичные переживания. Когда такая защита рушится или действует лишь отчасти, тогда архаичные сексуальные импульсы, с их противоречивыми целями и путаницей Я-другой, исключаются из сознания. Это исключение оставляет психику и тело лишь с одной возможностью: соматический взрыв в качестве единственного средства выражения защиты.

Вновь открывающиеся в анализе фантазии — несомненно неотъемлемая часть вытесненных эротических инфантильных желаний каждого человека. Остается вопрос, почему у данных анализантов их вытеснение получило скорее соматическое, чем психологическое выражение. Присутствие сходных бессознательных фантазий у индивидов, чьим психическим предназначением руководил другой динамический субстрат и более подвижная психическая экономия, могло привести к созданию фобий или обсессивных и истерических конверсионных симптомов, вместо психосоматических расстройств.

В следующей главе, продолжающей описание клинического случая Жана-Поля, дана поразительная иллюстрация того, как психосоматические сообщения о его невысказанном конфликте медленно уступали место уверенному росту невротических конструкций. Связи, возникшие в результате проговаривания психосоматических явлений, постепенно упрочивались.

Глава 9 От молчания тела к слову псюхе

...Одна из наиболее интегративных и потому поддерживающих вещей, которые мы можем предложить клиенту,— это способность вербальных символов вмещать и организовывать мысли, чувства и ощущения... Иными словами, символы помогают творить нас, как людей.

Томас Огден

Пренатальное взаимодействие между матерью и еще нерожденным ребенком, в совокупности с влиянием бессознательного родителей на матрицу тело-сознание новой жизни, уже оставляет некий, пока еще не твердый, отпечаток в психических структурах. Клинические наблюдения (Морган, 1992) подтверждают, что родительские проекции на нерожденного ребенка, как и аффективно окрашенные внешние события во время беременности матери, играют определенную роль в контакте матери с плодом. Вслед за этими пренатальными влияниями и совместно с ними, ранние взаимодействия между матерью и предметом ее заботы могут определить тенденцию скорее к соматическому, чем к психологическому реагированию на внешний и внутренний стресс. Поскольку первичные психические структуры создаются через психические представительства доязыковых означающих, важно исследовать отношения между этим забытым языком и психосоматическими симптомами.

Риск соматизации выше для каждого, при нарастании внутреннего конфликта или внешнего давления более обычного. Вряд ли в психоаналитической практике найдется хотя бы один пациент или аналитик, у которого не было бы, время от времени, соматических расстройств из-за психического дистресса. Мы все склонны соматизировать, когда внутренние или внешние события не вмещаются в рамки наших обычных защит против душевной боли и чрезмерного возбуждения или делают невозможными наши обычные пути разрядки напряженных эмоциональных переживаний. Однако нас как аналитиков больше заботят те пациенты, чьи психосоматические проявления составляют значительную часть их общей клинической картины, особенно когда в их психической структуре выявлена относительная бедность других форм психологической защиты.

Мой интерес к бессознательному значению психосоматических проявлений в курсе аналитического лечения проистекал из более широкого интереса, возникшего много лет назад, а именно, интереса к прослеживанию факторов, которые, как представляется, ускользают от аналитического процесса. Они включают конфликты, тревожные ситуации, фантазии и паттерны характера, которые никогда не упоминаются в курсе анализа, но через которые неосознанная душевная боль и психический конфликт (проистекающие из внутреннего давления, внешнего стресса в окружении или даже напряжений, создаваемых самим аналитическим процессом) разряжаются в неких действиях вне рамок аналитической ситуации. Типично, что анализант не ставит под вопрос это особое поведение, считая его неотъемлемым от своего бытия или способа справляться со стрессом, и аналитик остается в неведении о нем. Симптом проявляется в виде действия — вроде короткого замыкания, произошедшего в цепи психической переработки, необходимой для конструирования психологических симптомов. Он меньше зависит от языка и потому может считаться регрессией к ранним стадиям психической организации — образу мышления, характерного для детей. В течение жизни у всех нас есть доступ к этой форме первичного психического функционирования. Симптомы, будь это невротические или психотические проявления, организация характера, паттерны действия, дурные привычки или психосоматические проявления, все они без исключения — результат детских попыток найти ответ на душевную боль, психический конфликт.

У всех нас обязательно развиваются психические организации и ментальные структуры, имеющие дело с физической и душевной формой боли, ждущей нас с самого рождения. Но успех этого начинания зависит от двух взаимосвязанных факторов: от способности к развитию символической функции и от того, в какой степени история личности и ее раннее окружение скорее облегчали, чем затрудняли это развитие. Здесь важно увидеть, насколько бессознательные проблемы родителей сделали задачу взросления еще труднее, чем она есть на самом деле.

Каждому человеку брошены два вызова — сложный процесс приобретения и усвоения чувства личной идентичности, за которым следует примирение со своей родовой идентичностью и усвоение будущей сексуальной роли; причем и то и другое включает в себя процесс оплакивания. Как уже упоминалось, индивидуальность и однополость — главные нарциссические раны для мегаломанической псюхе ребенка, но для них есть богатая компенсация. Преодоление требования прав слияния включает отказ от всемогущественного ожидания магического исполнения своих желаний, как это бывает в детстве, когда желания выполняются в обход необходимости быть закодированными в языке. Однако, этот отказ вознаграждается ощущением самоидентичности и свободы от контрфантазии о всемогущественном контроле матери. Преодоление бисексуальных и инцестуозных желаний включает отказ от невозможного желания быть и обладать обоими полами, а также от требований, связанных с эдипальным кризисом, в его гомосексуальном и гетеросексуальном измерении. Эта потеря компенсируется дарами сексуального желания и его удовлетворения во взрослых любовных отношениях.

Соматические симптомы всегда включают развал способности личности к символизации и, следовательно, способности к психической переработке воздействия стрессовых переживаний. Когда тревога, горе, неосознанная ярость, ужас или необычайное возбуждение соматизиру-ются, вместо того чтобы быть признанными и пройти через процесс осмысления, личность погружается в первичные формы мышления, где означающие довербальны. Другими словами, наступает регресс к инфантильным методам обращения с аффективными переживаниями. Младенец может только соматически реагировать и на физический и на психический стресс, когда этот стресс «не переварен» с помощью материнской ласки и заботы. Соматизация может быть концептуализирована как форма довербального или протосимволического функционирования, которая, таким образом, образует «протоязык». В этой главе исследуется психическая экономия, лежащая в основе соматизации, первичный символизм и «протосообщения», которые ищут своего немого выражения через психосоматические симптомы.

Новорожденный еще не воспринимает свое тело и психику по отдельности и не делает различия между собственным телом и собой и материнским телом и бытием. Мать еще не другой человек, но, в то же время, она нечто гораздо большее: она — весь окружающий мир, а он — только крошечная часть этого мира. Мы должны постулировать существование универсальной фантазии в психических переживаниях младенца, где есть только одно тело и только одна психика на двоих.

Для матери нормально разделять с ребенком иллюзию слияния и единства в первые недели его жизни. Но некоторые матери, по разным бессознательным причинам, продлевают эту фантазию о слиянии и бессознательно воспринимают своих детей как интегральную часть их самих еще долго после периода младенчества. Не понимая или не принимая во внимание знаки и сигналы ребенка, они навязывают свою интерпретацию его потребностей и желаний. Другими словами, проблема в тревоге, связанной с отделением, у матери, а не у ребенка. (Детские расстройства сна, одна из самых ранних форм детских психосоматических нарушений,— пример ответа ребенка на такое материнство.)

Тревога матери впоследствии склонна тормозить вторую важную психологическую потребность ребенка, параллельную его желанию сохранять иллюзию слитного единства с матерью, а именно, его влечение к отделению. Мать, которая хочет оставаться одним целым с ребенком, из-за бессознательных конфликтов и нерешенных проблем, происходящих из ее собственных детских переживаний, склонна оставаться глухой к сигналам ребенка, указывающим на потребность в дифференциации от материнского тела и от нее самой. На самом деле, она может даже препятствовать любым спонтанным, не ею инициированным действиям своего ребенка.

В предыдущих работах (МакДугалл, 1989) я уже ссылалась на все те сведения, которые мы можем получить о диаде мать-дитя из детских психосоматических заболеваний. Эта диада включает отца и занимаемое им место, реальное и символическое, в материнской жизни.

Вербализация телесного опыта и воплощение языка поднимает много сложных вопросов. Начать с того, что предположение о раздельности тела и психики — весьма произвольное. Концепция дуализма душа-тело, наследство картезианской философии, может затемнить наше восприятие, искривить наши теоретические построения и даже исказить нашу клиническую работу. Точно так же, предположение, что у тела нет «языка», о чем заявляют некоторые теоретики,— опасный уклон для психоаналитика. Возможно, телесный язык — единственный, который не умеет лгать! По крайней мере, мы спокойно можем сказать, что тело, как и его соматические функции, обладает замечательной памятью.

Инфантильная псюхе явно артикулирована долингвистическим образом, хотя первые взаимодействия матери и младенца происходят в атмосфере, где речь уже готова распуститься,— в воздухе «материнского языка». Начиная с рождения, крошечный ребенок окружен влияниями среды, организованными системой вербальных знаков и смыслов. В то же время, там звучит и другой язык. Тело ребенка, с его сенсорным восприятием, находится в постоянном контакте с телом матери (с ее голосом, запахом, прикосновением и теплом). Ребенок получает эти невербальные сообщения в форме телесных впечатлений, хотя и сопровождаемых человеческой речью.

Эта парность сенсорного и вербального,— конечно же, причина того, что соматические переживания обычно переводятся в словесное выражение таким способом, с которым каждый может идентифицироваться. Эта же идентификация происходит всякий раз, когда мы обращаемся к важным эмоциональным переживаниям. Слова, используемые для передачи эмоций, неизменно укоренены в сенсорных метафорах: мы дрожим от страха, раздавлены горем, нагружены заботами, задыхаемся от гнева, наше сердце бьется от радости, и его пронзает печаль. Аффект никогда не бывает ни чисто психическим явлением, ни чисто соматическим.

В определенном смысле, соматическое переживание переплетено с символическим словом прямо с рождения, когда еще нет вербальных означающих. Прославленный принцип Лакана, «бессознательное структурировано, как язык», может быть скорее вводящей в заблуждение, чем полезной метафорой, когда исследуются ранние довербальные взаимодействия между псюхе и сомой и инфантильные истоки психической структуры. За годы работы я стала скептична по отношению к тем последователям Лакана, которые утверждают, что символическое слово языка — единственный надежный носитель для понимания психоаналитического процесса, в особенности, когда речь идет о концептуализации первичных состояний сознания.

Большинство из нас делят фрейдовскую зачарованность словом. Как указывает Понталис в своей побуждающей к размышлению статье, Фрейд проявлял большое доверие к власти языка. Слова наделялись им волшебной силой и, на самом деле, были «волшебными, в самых своих истоках». Стоит также заметить, что Фрейд никогда не сходил с этой позиции, даже после того, как открыл сокрушительное воздействие того, что он назвал «демонической властью инстинкта смерти». Даже это всевластное влечение не могло нападать на написанное слово! Хотя Фрейд был свидетелем расстройства, фрагментации и неумолимого разрушения внутреннего психического мира своих пациентов, коллег и друзей (и разоренного войной мира внешних событий), его вера в язык была непоколебима в разгаре каждой катастрофы (Понталис, 1990).

В данном контексте в голову приходит библейское «в начале было слово». Возможно, эта почтительность к языку — наследство патерналистской религии. В начале был все же голос, но даже прежде голоса, во внутриутробном мире, уже был звук и ритмическое биение — зачатки музыки. Фрейд сам признавал, что, за малым исключением, он не понимает музыки, нечувствителен к ее власти. Конечно, он не мог позволить и не позволял такого прямого проникновения в его сердце и душу. Можно ли предположить, что Фрейд воздвиг фаллический барьер слов, уравнивая язык с отцовским приказом (как и Лакан), чтобы защититься от голоса сирен, власти первичной матери?

Каков бы ни был ответ, каждый знает, что мать дает ребенку, лежащему у нее на руках, нечто большее, чем слова и фразы. Сам тембр ее голоса наполнен ее телесностью и ее чувствами. Наши слова могут ласкать другого и так же легко ранить его. Звук голоса может согревать сердце и резать ухо; у него тот же эффект, что и у жеста или взгляда на другого человека. В диаде мать-дитя голос матери проникает в телесное Собственное Я ребенка, тогда как взгляд (зримое слово) склонен создавать расстояние, как и само слово. Зрительное восприятие можно прекратить, просто закрыв глаза или отвернувшись, но не так-то просто закрыть уши!

Дидье Анзье (1986) соглашается с большой важностью раннего «кожного Я» («1е Moi-peau»), в которое он включает многие другие смыслы. Я бы добавила к этой плодотворной концепции концепцию обонятельного Я (а еще — респираторного, висцерального и мускульного) в качестве красноречивых источников довербалъцых означающих, которые текут между матерью и ребенком и вносят основной вклад в раннее структурное развитие психики. В этом контексте следует подчеркнуть, что не восприятия сами по себе интересуют нас прежде всего, а способ, которым они регистрируются психически.

Важно также признать, что эти ранние означающие не могут быть вытеснены так, как определил вытеснение Фрейд (1915в); а именно, как психический механизм, сохраняющий в бессознательном интрапсихиче-ские представительства, связанные с влечениями через посредство вербальных мыслей и воспоминаний. Поскольку с довербальными воспоминаниями невозможно обращаться так, есть постоянный риск, что их динамическая роль будет выражена в неожиданном взрыве галлюцинаторных переживаний или соматическом приступе.

Неопосредованная природа довербальной силы убеждения ускользает от осознания и от любой попытки уловить психические представительства сильно загруженных аффективных переживаний. Таким образом, пациенты, у которых этот тип психической экономии преобладает, испытывают затруднения в психическом представлении воздействия внешних событий и отношений, а также требований, исходящих из их внутреннего мира. Их сознательный контакт с собственной психической реальностью склонен к обедненности, в результате чего они кажутся неспособными видеть сны, фантазировать в бодрствующем состоянии и выражают конфликт скорее через действие, чем через психические переработки. Как уже указывалось, за нормопатическим фасадом прячется психотическая тревога, которая, в конце концов, выражается в словах и образах. Природа этой тревоги восходит к переживанию поглощающего ужаса, против которого аутичные дети пытаются защититься, в частности, отказом от участия в символическом общении через язык. У полисоматизированных пациентов «аутич-но» ведет себя тело, и это оно «отказывается» от вербальной переработки страха, глубоко «затопленного» или исключенного из сознательного понимания.

В этом отношении концепция Огдена (1989а) об «аутично-близкой» позиции помогла мне:

1) концептуализировать отношение явления полисоматизации у определенных анализантов к их использованию языка;

2) понять мои собственные контрпереносные чувства, которые удерживают меня в «аутичной позиции», или, напротив, делают мое тело неразличимо от тела пациента.

Таким первичным способом мои пациенты «сообщали» мне, как именно они сумели пережить раннюю психическую травму во взаимодействии с бессознательным родителей: положившись на аутично-близ-кую позицию в отношении и внутреннего, и внешнего мира. Это позволило мне глубже понять защитную ценность «псевдо-нормальности», которую я всегда рассматривала как знак глубокого, непризнаваемого дистресса (МакДугалл, 1985). Я заметила, что этот «щит» помогает этим анализантам справляться в повседневной жизни и часто позволяет им увлечься высоко интеллектуальными целями или с большой эффективностью управлять важными предприятиями. (Хотя не все нормопатич-ные пациенты соматизируют, годы клинического опыта научили меня, что их психосоматическая уязвимость чрезвычайно высока.)

С такими анализантами аналитик решает многостороннюю задачу: во-первых, внимание направляется на то, чтобы различить анонимный страх (тот, на который Бион в 1962 ссылался, как на «безымянный ужас»), скрытый за аналитическими ассоциациями, и затем помочь анализантам найти в себе храбрость понять, что они чувствуют. По мере того, как захлестывающая тревога постепенно становится ощутимой, рамки анализа обеспечивают безопасную среду, которая позволяет пациентам вообразить, какие фантазии могли бы сопутствовать испытываемому чувству. Наконец, становится возможным назвать прежде безымянный ужас, против которого такие пациенты защищались всю свою жизнь. Фантазии оказывается возможным связать с конфликтами настоящего времени, которые, в свою очередь, раскрывают свое скрытое значение. Бессознательные тревоги такого рода обычно укоренены в травматичных событиях, произошедших в самом раннем детстве, до овладения речью.¹⁶

Последующие заметки о сессии были сделаны при работе с Жаном-Полем (о которой говорилось в предыдущей главе) около трех лет спустя. В это время Жану-Полю стало заметно легче. Он мог смотреть на меня, и хотя он, как падающая звезда, «нырял» в кушетку, в целом он стал менее напряженным и странным.

На сессиях предыдущей недели Жан-Поль увлекся рассказыванием фантазий, в которых воображал, что он выкапывает «большие черные кратеры» в женских грудях, тема, на которую его вдохновил большой плакат, на котором он ежедневно видел женщину с обнаженными грудями. Центральная тема сопровождалась иной озабоченностью: быстро взглянув на меня перед тем, как броситься на кушетку, Жан-Поль говорил, что видит меня «разбитой» или «физически больной».

Жан-Поль: Вы устали? Если бы вы только знали, как это меня тревожит! Я всегда ужасно боюсь увидеть, что вы выглядите измученной. Я не знаю почему. [Долгая пауза]

Дж.М.: Вы, может быть, помните, что на прошлой неделе вы воображали, что копаете черные кратеры в женских грудях. Могла бы женщина от этого устать или измучиться?

Жан-Поль: Теперь это раздражает меня, потому что в этом нет ничего общего с реальностью. Меня вовсе не интересуют фантазии!

Дж.М.: Вы видите меня истощенной, а однажды описали мое лицо как «сдвинутое». Не могли ли эти впечатления заместить собой какие-то образы или чувства, касающиеся меня?

Жан-Поль: Я иногда «вижу» странные вещи перед тем, как заснуть, и это пугает меня. [Жан-Поль редко запоминает сновидения.]

Дж.М.: Как будто и здесь тоже вы могли бы «увидеть странные вещи», чтобы избежать фантазий или не позволить себе вообразить что-то, похожее на сон? Может быть, раз вы отказываетесь позволять себе такие мысли, они появляются перед вами, как реальные восприятия?

Жан-Поль: Но у меня есть все причины душить мои сумасшедшие идеи. Они приводят меня в гораздо большую панику, чем странные вещи, которые я воображаю, что вижу. Мои мысли правда ужасны!... Но что-то важное изменилось. Теперь я могу смотреть людям в глаза, и я больше не боюсь, что и они посмотрят на меня. Это все еще беспокоит меня, потому что я вижу их всех разбитыми, почти все время, но это больше не расстраивает меня, как раньше. Таким образом, если они так выглядят... [долгая пауза]... или это я делаю так, чтобы они так выглядели?

Дж.М.: Так, как вы видите меня сейчас?

Жан-Поль: Да, точно так! У меня разрушительный взгляд. Господи, зачем я так делаю? В чем я вас упрекаю?... Нашел!... Ваши интерпретации! Я ненавижу их, особенно если чувствую, что они важны и полезны мне. [Пауза] Я не могу вынести, когда вы о чем-то успеваете первой подумать.

Дж.М.: Словно вы боитесь быть в зависимости от меня? Как будто у меня может быть что-то нужное вам?

Жан-Поль: Точно! Особенно если это что-то, о чем я мог бы подумать сам. В такие минуты я готов разорвать вас на куски.

Дж.М.: [Вспомнив, что Жана-Поля кормили грудью чуть не до четырех лет.] Как голодный маленький мальчик, который мог быть в ярости, оттого что должен зависеть от матери, от ее грудей, чтобы быть сытым? Мог бы он от этого захотеть — «разорвать их на куски»?

Жан-Поль Вы знаете, я думаю, что это очень верно. И я ненавижу вас за это! Вот дерьмо, почему я должен нуждаться в вас?

Дж.М. [Далее на сессии Жан-Поль опять возвращается к его образу моего разбитого лица.]

Жан-Поль О-ля-ля! Теперь это вы — тот, кто все это получил. Но я не должен даже думать о таких вещах, или вы действительно можете заболеть. Вы знаете, я ужасно боюсь таких мыслей.

Дж.М. Боитесь, что ваши фантазии могут оказаться волшебными и исполнятся сами собой?

Жан-Поль Вот вы опять! Ну хорошо, давайте нырнем. Почему это так ужасно — вообразить вас с черными кратерами на месте сосков, в любом случае? [мотает головой из стороны в сторону] Я знаю почему! Потому что для меня груди — самая красивая, мягкая и чувствительная часть женского тела. Я просто не могу вынести вида, как я сам нападаю на них.

Дж.М. [Его голос дрожит, и он, видимо, на грани слез. Это можно рассматривать как приближение к «депрессивной позиции», согласно определению Мелани Кляйн (1957).]

Жан-Поль: Я чувствую себя так, словно я всех разрушаю. Надин... мать... Я смотрю на них и вижу, что они выглядят гротескно-бесформенными, старыми. Но с вами — хуже всего. Вам я назначаю смерть. Это правда страшно. [Долгая пауза] Я действительно больше ничего не понимаю. Почему все эротическое неизменно полно ужаса для меня? Я хочу заниматься любовью, а вместо этого воображаю сцены пыток. Ой! У меня начинаются ужасные боли в желудке! Я твердею всем телом, напрягаю всё внутренности, чтобы предотвратить такие ужасные мысли. Если я напрягусь как следует, может быть, они и не придут мне в голову. Но это бред. Что ужасного в этих мыслях, все-таки?

Дж.М. [Исследуя свою идею, Жан-Поль постепенно замечает, что его острая боль в желудке исчезла. Он удивлен этим «чудом» и начинает сомневаться в способе, которым он использует свое тело, чтобы не думать.]

Жан-Поль: Но это значило бы полную неразбериху, если позволять какой угодно мысли овладеть мной. Дезорганизация... болезнь! Я этого не вынесу! ... Я сойду с ума.

В последовавшие за только что описаной сессией недели у Жана-Поля продолжали возникать неожиданные «видения» и псевдовосприятия, но он теперь мог анализировать их более глубоко и с меньшим страхом, что он сходит с ума. Следующий отрывок иллюстрирует постепенную невротизацию его конфликтов.

На какое-то время Жан-Поль стал замечать «слепые пятна» в своем поле зрения; его озабоченность этим явлением, которое он называл «скотомой» достигла ипохондрических размеров. После визита к офтальмологу он сообщил, что ничего плохого с его глазами нет вообще: «Я просто вижу все не так, как надо».

Важное изменение отражено в этом замечании: впервые Жан-Поль использовал свои телесные образы метафорически. Это значит, он начал «десоматизировать» свое самовосприятие. У него все еще были псевдовосприятия, но теперь он подвергал их сомнению. Далее, он сообщил на сессии, что разговаривал на работе с женщиной, которая привлекала его сексуально. Рассказывая о ней, он называл ее «молодой матерью». Следующая выдержка из сессии дает необычный пример внезапного вытеснения во время самой аналитической работы.

Жан-Поль: Я не могу перестать думать о ее грудях и ее хрупкости. Я должен быть осторожен в своих мыслях о ее... э-э-э... да, о чем это я?

Смешно, но я совсем утратил нить мыслей. Пустота. Как будто стою перед белой стеной. Милостивый боже! Опять моя скотома!

Дж.М.: [Неожиданное вытеснение повело за собой возобновление истерических проявлений!] О чем вы думали как раз перед тем, как возникла скотома? Когда вы сказали, что чувствуете себя, как будто стоите перед белой стеной?

Жан-Поль: Не имею ни малейшего понятия. Даже не помню, о чем говорил.

Дж.М.: Молодая мать, которая кажется такой хрупкой...

Жан-Поль: О ля-ля! Неужели я осмелился позволить себе хоть что-то думать о ней? Хорошо, я видел, как раздеваю ее и кусаю ее груди, и я стал с яростью заниматься с ней любовью, как помешанный, и я содо-мировал ее и ел ее испражнения... Послушайте, я не могу этого! Если я буду следовать вашей системе и говорить все, что приходит мне в голову, я прямехонько рехнусь. Царица небесная, скотома пропала!

Такие симптомы, как «скотома» Жана-Поля, можно вполне описывать как первичную форму истерии — защиту против догенитальных желаний, которые, скорее, остаются запертыми и закапсулированными, чем разворачиваются в фантазии, чтобы впоследствии подвергнуться вытеснению. «Черные кратеры в грудях» появляются, чтобы трансформироваться в «слепые пятна» в глазах Жана-Поля. Однако, в вышеупомянутой сессии Жан-Поль больше не встречается с кошмаром безымянного ужаса. Он теперь способен найти слова и психические представительства, подходящие для выражения своих болезненных аффективных состояний. Эти впервые идентифицированные состояния начинают отражать обычные инфантильные сексуальные теории, с сопровождающими их догенитальными импульсами. Во время последующих сессий я заметила, что у Жана-Поля часто появляется «скотома», когда он злится или переполнен яростными эротическими фантазиями.

Жан-Поль: Скотома тревожит меня. Я уверен, что это способ не видеть, то есть, не знать чего-то, но неприятность в том, что я не знаю, чего! В такие минуты меня переполняют жуткие мучения, безумный первобытный страх, который сваливается на меня, особенно после занятий любовью — я тогда просто не могу смотреть на женщину. Она становится вампиром.

Дж.М.: И все-таки, это у вас были фантазии о поедании женщины, которая привлекала вас сексуально — молодая мать; вы хотели съесть ее груди и ее экскременты. Не думаете ли вы, что пугающие и деструктивные стороны ваших собственных фантазий могли заставить вас бояться, что женщина собирается высосать кровь у вас?

Жан-Поль: О, я этого не знаю! [Пауза]. Боже всемогущий! Меня трясет, стоит только подумать об этом... как раз так трясет, как теперь, когда я занимаюсь любовью... или даже думаю о том, чтобы заняться любовью. [Пауза]. Я опять думаю об этом фильме Поланского о вампирах и о той сцене, где мужчина уносит красивую девушку. Нате вам! Вампир-то мужчина!

Дж.М.: Так вампир-то это вы!

Жан-Поль: [Смеется от удивления и удовольствия.] Конечно, это я!! Как это я никогда не думал об этом? Я уверен что это связано с моей сексуальностью.

Дж.М.: [Жан-Поль наконец осознает, что в его ребяческом представлении занятия любовью были эквивалентны разрушению партнера или партнером.]

Жан-Поль: Почему все эротическое удовольствие для меня превращается в отраву? Я вижу эти черные дыры в грудях опять — как мертвые дыры, словно груди искусали шершни. Да, вот это что — ядовитые укусы в соски. [Долгая пауза] Я думаю, что всегда связывал эротизм со смертью. Недавно я побоялся заниматься любовью с Надин. Передо мной возник образ этих дыр от шершней, и неожиданно у меня пропала эрекция. Я хочу сказать, я не мог заниматься любовью с этой мертвой дырой!

Дж.М.: [Жан-Поль дает дальнейшие свидетельства того, что он теперь конструирует невротические симптомы вместо психотических: на этот раз — форму временной импотенции; проблема, которой он не испытывал, когда его сексуальная жизнь была значительно более механичной и безэмоциональной, чем теперь.] Как будто вы хотели избежать того, чтобы стать шершнем, который нападает на груди или улетает в мертвую дыру?

Жан-Поль: Именно! Я и есть шершень. Это я опасен; даже мои глаза могут разрушать. Вампир — вот теперь мой образ отца и часть меня тоже.

Так мы добрались до начала эдипального анализа Жана-Поля. Его психосоматика, прежде недоступная словесной мысли, постепенно стала анализируемым психоневрозом.

Анализ продолжался десять лет. Со времени его окончания пролетело много лет. Жан-Поль давал о себе знать, и несколько раз говорил мне, среди прочего, что его язва желудка и кожная аллергия больше не возвращались.

Истинной болезнью Жана-Поля была не язва желудка или нейродерматит, а его глубокий раскол между псюхе и сомой, между его вербальным повседневным Собственным Я и его эмоциональным Я; раскол, который был выстроен, чтобы не дать всплыть глубинной боли и психотическому ужасу, а также архаичной сексуальной фантазии. Его психика посылала только первичные сообщения об этих опасностях, но анализ продолжался, и постепенно его «бредовое» тело, с расстроенными соматическими функциями, становилось символическим, психосоматическим единством, которое позволяло ему соприкасаться со своей внутренней жизнью, продолжая осознавать воздействие на него внешнего мира. Бессвязные соматические сообщения были переведены в психические представительства, и силы жизни в нем искали новых путей выражения. Его отношения с детьми радикально изменились, а любовная жизнь стала богаче и много приятнее. Эрос в конце концов торжествовал над деструктивными и смертоподобными факторами, которые до анализа наполняли его жизнь и хозяйничали в ней.

Как же биологическое тело в конце концов становится психологическим — интегрированным телесным образом, который может быть назван, эрогенно загружен и когнитивно исследован?

С начала соматопсихической жизни, существуют двойные послания, которыми обмениваются псюхе и сома. Как об этом сказал Фрейд, сома «навязывает псюхе потребность в работе» посредством того, что он назвал ее «представительствами». Эти представительства или послания сообщают о состояниях потребности в чем-то, требуют удовлетворения. В ответ псюхе посылает телу сообщения, обычно исходящие из конфликтных переживаний, поскольку никаких приемлемых решений в ответ на соматическое послания еще не найдено. Сома, в свою очередь, должна отвечать на это эмоциональное послание. И так далее. Конечно, физические и психические потребности еще не разделены у крошечного ребенка. У взрослого, однако, такое разделение уже достигнуто.¹⁷ Отрывки из анализа Жана-Поля открывают нам, что он часто путал соматические и психические переживания, трактуя их как одну и ту же вещь.

Не считая опыта телесного страдания (он может быть даже полностью исключен из сознательного признания), ясно, что тело, в котором мы живем, тело, о котором мы отдаем себе сознательный отчет,— это в значительной степени психологический конструкт. Те аспекты тела и его соматического функционирования, которые не достигают психического представительства, не существуют для нас. То же самое верно и для эмоций. Аффекты — наиболее привилегированные связи между сомой и псюхе; любое радикальное прерывание этих связей усиливает не только возможность патологии характера, но и психосоматическую уязвимость.

В итоге психосоматические симптомы выражают форму первичного языка тела, протоязыка, который предназначен для сообщения посланий во внешний мир в начале жизни человека. (Термин сообщение уместен в той степени, в которой существует образ «другого», наделенного способностью расшифровывать этот протоязык и отвечать на него.) Психоаналитику важно понимать, что, по мере продвижения анализа, этот протоязык с его протосимволизмом начинает использоваться как символический язык, так что границы между «чисто психосоматическими» и «чисто истерическими» проявлениями в конце концов становятся все менее отчетливыми (Сакс, 1985). Под влиянием аналитического путешествия все анализанты научаются воспринимать свои соматические симптомы как сообщения, обращать на них внимание и пытаться идентифицировать внутреннее или внешнее давление, которое и вызвало их, и таким образом наделять их метафорическим смыслом и значением. Многие пациенты будут использовать соматический симптом, как зародыш, вокруг которого надо построить защитную невротическую стену. Таким способом, немые соматические сообщения вторично приобретают символический статус. Впоследствии, эти послания пригодны для прямого сообщения внутреннему и внешнему миру, через язык невроза, поддающийся расшифровке.

Помимо этого невротического «заслона», который часто уже есть до начала анализа, психосоматические проявления во многом похожи на процессы сновидения. Фрейд считал, что на службе у сновидения находится регрессивный способ выражения архаичного характера. Я часто говорила о психосоматических расстройствах, как о «снах, которые не снятся». Не можем ли мы рассматривать множество психосоматических выражений как регрессивную и архаичную форму сообщений, первичный язык тела, на передачу которого запрограммирована нервная система? Задача аналитика — создание (совместно с анализантом) словаря для перевода этой био-логики в психо-логику, что позволит архаичному, психосоматически выражающемуся телу наконец стать символическим.