Тысячеликий Эрос

Г лава 1 О Неосексуальные решения

Ия стал считать себя эстетом. А здесь — самоуверенный, как литературный критик — провозглашаю истинным свое убеждение в том, что здание эротического возбуждения, в каждом своем кирпичике, такое же хрупкое, сложное, вдохновенное, глубокое, приливно-отливное, восхитительное, устрашающее, проблемное, пропитанное бессознательным и отмеченное гениальностью, как творение сновидения или искусства.

Роберт Столлер

В 1984 году меня пригласили представить на Конгрессе Международной Психоаналитической Ассоциации в Гамбурге (Германия) доклад на тему «идентификаций и извращений, преимущественно с точки зрения клиники» (МакДугалл, 1986а). Первой моей мыслью было, что клинический подход позволит мне избежать сложностей, связанных с определением, что же является, а что не является извращенным в человеческой сексуальности. Однако мое успокоение было недолгим. Приняв во внимание, какой клинический материал подошел бы для доклада, я поняла, что провести более-менее ясное различие между «теоретическим» и «клиническим» психоанализом можно только искусственно. Клинические экскурсы ничего не доказывают. Они всего лишь служат иллюстрацией теоретической концепции. К тому же, теоретические достижения являются плодом обобщения бесчисленных клинических случаев, которые заставляли нас признаться, что мы в тупике, и подвергнуть сомнению уже существующие концепции. Более того, существует постоянный риск того, что наши теоретические убеждения настолько чрезмерны в своем влиянии на нашу технику, что наши анализанты иногда вынуждены использовать большую часть своего аналитического процесса лишь для того, чтобы подтвердить теоретические ожидания своих аналитиков! По всем этим причинам я почувствовала себя обязанной четко сформулировать то, что я понимаю под термином «сексуальное извращение».

Я критически смотрю на подобную терминологию, так как слово «извращение» всегда имеет уничижительное значение, подразумевая под собой деградацию, обращение во зло. (Никто никогда не слышал, чтобы то или это было «извращено в хорошую сторону».) Но если подняться над моралистским подтекстом в общеупотребительном использовании этого слова, наш стандарт психиатрических и психоаналитических классификаций клинических единиц все равно остается сомнительным. Определение кого-то как «невротика», «психотика», «психосоматического больного» или «извращенца» может иметь мало отношения к реальности, особенно потому, что существует бесчисленное множество вариаций психических структур в каждой так называемой клинической категории. Примечательным аспектом психической структуры человека (как и его генетической структуры) является ее единственность. Психологические симптомы являются попытками самоисце-ления, позволяющего избежать психического страдания; аналогично намерение и у симптоматичной сексуальности. Если смотреть более конструктивно на глубинное значение и цель симптомов, а также на причины их возникновения, мы неизменно обнаруживаем, что они являются детскими решениями конфликта, выходом из ситуации утраты себя и душевной боли. Столкнувшись с трудностями человеческого существования и с бессознательными конфликтами наших родителей, мы все должны изобретать пути выживания: и как личности, и как сексуальные существа; решения, которые мы находим, мы склонны применять всю последующую жизнь.

Около 25 лет я пыталась найти удовлетворительное определение «извращенной» сексуальности с психоаналитической точки зрения: что является, а что не является симптоматичным в отношении полового акта и отношений с сексуальным объектом. Взять, например, гомосексуальность: должна ли она при любых обстоятельствах рассматриваться как симптом? Или же — при любых обстоятельствах — как несимптоматичная форма мужской и женской сексуальности? Аналитики жестко разделяются в своих мнениях по этому вопросу. Например, Ливи (1985), Лиментани (1977) и Айси (1985) высказывают мнение, отличающееся от мнений Сокаридеса (1968, 1978).

Большинство так называемых извращенных сексуальностей, таких как фетишизм, садомазохистские практики, вуайеризм и эксгибиционизм

являются запутанными попытками сохранить некую форму гетеросексуальных отношений. Но на самом деле клинические вопросы гетеросексуальных отношений не более понятны, чем вопросы гомосексуальных действий и выбора объектов. Полиморфная природа неизвращенной взрослой гетеросексуальной активности не требует подтверждения. Наши анализанты описывают бесконечное разнообразие эротических сценариев, включающих переодевание в одежду другого пола, использование объектов-фетишей и украшений, садомазохистские игры и так далее, которые на поверку оказываются прелюдиями к акту любви, возможно, разжигающими эротическое наслаждение в стабильных любовных отношениях. Эти практики не порождают конфликтов, так как они не ощущаются как навязчивые или являющиеся необходимым условием сексуального наслаждения.

Далее, существуют гетеросексуальные пациенты, у которых в распоряжении имеются исключительно фетишистские или садомазохистиче-ские сценарии, и гетеросексуальные отношения они могут поддерживать только так. Также, как и с некоторыми гомосексуальными пациентами, мы могли бы желать, чтобы эти анализанты были чуть менее ограничены и менее подчинены безжалостным условиям в своей сексуальной жизни, но если эти пьесы эротического театра являются единственными условиями, позволяющими вступить в сексуальные отношения, нам следует поостеречься желать им потери этих неортодоксальных вариантов объектов желания, просто потому, что мы рассматриваем их как симптоматичные!

Большинство людей ощущают свои эротические действия и выбор объекта как эго-синтоничные, независимо от того, считают другие люди их «извращенными» или нет. Особенности сексуального предпочтения становятся проблемой, доступной анализу, только в той степени, в которой сам человек рассматривает нормальную для него форму сексуальности как источник страдания, и поэтому переживает ее, как эго-дистоничную. Эта проблема возникает у тех геев (и, в меньшей степени, у лесбиянок), которые чувствуют, что из-за мнения семьи, общественных норм, религиозных принципов и так далее им следует быть гетеросексуальными. В таких обстоятельствах может возникнуть сильный внутренний конфликт, сопровождающийся чувствами вины или стыда, несмотря на то, что сексуальные действия или отношения, о которых идет речь, являются единственными, приносящими удовольствие, а иногда — единственными, где исполняется надежда на любовь.

Некоторые гомосексуальные анализанты могут прийти к заключению, что они являются «латентными» гетеросексуалами и были бы счастливее в гетеросексуальных отношениях. Но таких меньшинство. Большинство гомосексуальных мужчин и женщин считают жизненно важным сохранять свою гомосексуальную идентичность и ориентацию. Учитывая это обстоятельство, нам ничего не остается, как только признать, что они правы. Кроме того, следует заметить, что существует множество форм гомосексуального поведения и типов отношений, так же, как и гетеросексуальных. Существует также и то, что можно назвать «отклоняющейся гомосексуальностью», где для достижения удовлетворения в сексуальной активности требуются фетишистские дополнения, такие как обувь или хлыст, или садомазохистские условия боли или унижения.

Какой бы ни была сексуальная модель, сами анализанты редко желают расстаться со своими эротическими решениями. Некоторые пациенты, под влиянием аналитической процедуры, развивают более богатые эротические и интимные отношения. Однако, если нет такого счастливого результата, то потеря единственной системы сексуального выживания была бы равносильна кастрации. И даже более того. Во многих случаях эти замысловатые и неизбежные эротические сценарии служат не только сохранности чувства сексуальной идентичности, сопровождающего сексуальное наслаждение, но часто одновременно оказываются техниками психического выживания, призванными также оберегать чувство личной идентичности.

Я говорю об отклоняющихся формах гетеросексуальности и гомосексуальности как о «неосексуальностях» для того, чтобы подчеркнуть их новаторский характер и масштаб либидинозных вложений в них. Это наименование использует понятие неореальностей, которые создают хрупкие пограничные пациенты в иллюзорной или даже бредовой попытке найти решения переполняющих их конфликтов.

И при гетеросексуальных, и при гомосексуальных отклонениях потребность в изобретении нового сексуального акта часто может свидетельствовать о беспокоящих событиях, происшедших в детстве, или о дезинформации, касающейся сексуальной идентичности, сексуальных ролей и понятий женственности и мужественности. В этих случаях взрослые отношения с партнерами требуют сложных маневров, условий и особых сценических аксессуаров.

Аналитики, считающие гомосексуальность патологическим образованием и «сексуальным извращением, как и любое другое», часто задаются вопросом о правомерности дифференциации между неосексуаль-ными изобретателями и гомосексуалами. Фрейд (1905) и сам проводил различие между гомосексуальными и гетеросексуальными формами отклоняющейся сексуальности. Он рассматривал гомосексуальность как «инверсию», а отклоняющееся поведение фетишистов, эксгибиционистов, садомазохистов и т. д. как «перверсию». По его определению, обе они относятся к «отклонению от исходной сексуальной цели». Дифференциация Фрейдом инверсии и перверсии уместна, потому что часто существуют важные структурные и динамические различия между этими двумя типами психосексуальной организации. В то же время, многие аналитики наблюдали сходство их эдипальных структур. Например, такие анализанты часто рассказывают о чрезмерно близких отношениях с матерью, иногда с инцестуозным подтекстом, и об отце, который воспринимался, как ничтожество, или не допускался к своей символической роли в эдипальной констелляции. Другие рассказывают об истории совращения отцом, в которых мать появляется в роли соучастницы; или историю о материнском пренебрежении, в которой она, по каким-то причинам, оказывается незаинтересованной именно в этом ребенке. Еще более осложняя клиническую картину, некоторые анализанты, чья сексуальность не ориентирована ни гомосексуальным, ни отклоняющимся образом (в смысле неосексуального изобретения), также демонстрируют схожие родительские модели!

Большинство гомосексуалов не интересуются неосексуальными изобретениями, а гетеросексуалы с отклонениями, в общем-то, мало заинтересованы в гомосексуальных отношениях. Возможно, единственная черта, присущая как гомосексуальным, так и неосексуальным пациентам, касается психической экономии, управляющей их сексуальностью. Эта экономия часто отмечена чертами безотлагательности и навязчивости, создающими впечатление, что сексуальная жизнь этих пациентов играет роль наркотической привычки. Этот важный аспект рассматривается в следующей главе.

Вариации психосексуальной структуры столь разнообразны, что мы обязаны говорить о них во множественном числе — о гетеросек-суалъностях и гомосексуальностях. К ним мы также должны добавить категорию аутоэротических сексуальностей, так как многие садомазохистские, фетишистские и трансвеститские практики разыгрываются в одиночестве. Эти действия могут рассматриваться как отклоняющиеся формы мастурбации, в которых одной фантазии не хватает; сгущенные эротические драмы должны быть выражены в действии.

Интересно отметить, что Фрейд (1930) определял сублимацию в точно таких же терминах, которые он использовал для определения сексуальной перверсии! Понятно, что многие сексуальные отклонения — настоящие произведения искусства. Иногда они похожи на сложные театральные пьесы, тщательно распланированные на дни или недели вперед. Я вспоминаю эксгибициониста, который под разными углами фотографировал точное место в Булонском лесу, где он собирался «выставиться», принимая во внимание тропинки и дороги, вдоль которых можно было ожидать появления его потенциальных «партнеров», участвующих в его спектакле. Сценарий «выставки» во многом готовился так, как художник мог бы планировать важную выставку своих работ, или режиссер — постановку. Другой анализант, фетишист, чья пьеса, по-моему, заслуживала названия «Анонимный зритель» (МакДугалл, 1978а), расписывал все свои воображаемые действия за много недель до того, как поставить их «на сцене». Затем (перед зеркалом) проходило торжественное открытое представление, в котором он играл все роли: анонимной публики, наблюдающей в зеркале за тем, как «мать бьет маленькую девочку», а также — главного действующего лица, которое секут по ягодицам. Как и в случае с эксгибиционистом, расчеты и дотошное планирование, входящие в работу над сценарием, перед тем, как он будет готов для представления «публике», часто казались гораздо более либидинозно загруженными, чем сами действия.

Пациент-педофил, чей случай я супервизировала, также демонстрировал творческое планирование. Он днями бродил вдоль секс-шопов и стоял у ворот различных учебных заведений, фантазируя при виде того или иного подростка, что он находится с ним в любовных отношениях. Важно было, чтобы выбранный мальчик тоже интересовался искусством, как и сам анализант, и это качество было включено в его фантазии. Его отыгрывание было жестко ограниченным; оно должно было следовать определенной модели, в рамках которой он был убежден, что именно этот подросток сам желает этих отношений и именно он сам начнет процесс обольщения.

Для всех этих личностей их тщательно разработанные построения представляют собой не только их единственные средства сексуального выражения, но и измерение их повседневной жизни, которое так же существенно для их психического равновесия, как и их сублимационная активность. (Эксгибиционист работал в сфере художественной рекламы; фетишист был профессором философии; педофил — учителем музыки.) Правдоподобно выглядит предположение, что их сексуальные построения, как и сублимированные либидинозные вложения, которые придавали высокое качество их профессиональной работе, возникли в качестве решений из одного первичного источника психического конфликта.

У всех анализантов, создававших сложные отклонения, я заметила одну общую черту: они часто были неспособны, или даже боялись, представить себе хоть малейшее изменение в своих ритуальных сценариях. Часто они оказывались неспособными свободно фантазировать на сексуальные темы. В психической экономии человека одной из основных функций фантазирования является способность достичь в воображении того, что считается запретным или невозможным для осуществления в реальности. Следовательно, ограниченная возможность пользоваться фантазией, также как и то, что проявляется во многих отклоняющихся сексуальностях, свидетельствует о некоем расстройстве важных интроекций, происходящем в той области, которую Винни-котт (1951) назвал промежуточным феноменом. Из этого расстройства вытекает неспособность свободно создавать иллюзию в пространстве, отграничивающем одно существо от другого, и использовать разнообразные иллюзии, чтобы выдерживать фрустрацию. Я вернусь к этому важному моменту в следующей главе, при обсуждении наркотической сексуальности.

Во всех остальных отношениях создатели неосексуальности мало чем отличаются от так называемых нормальных людей, которые наделяют свои сексуальные влечения и отношения (а равно и их сублимацию в своей профессиональной деятельности) тем же жизненно важным значением.

В царстве эротической фантазии каждый свободен от внешних ограничений; единственными тормозящими факторами являются лишь факторы, вызванные к жизни внутренними родительскими фигурами. Мы должны спросить себя, существует ли вообще такое понятие, как «извращенная» фантазия, и, если она существует, мы дблжны быть готовы к определению того, что может подразумеваться под «нормальной» эротической фантазией. С моей точки зрения, единственный аспект фантазии, который можно было бы законно считать извращенным, это попытка силой навязать свое эротическое воображение не согласному на это или не несущему ответственности другому лицу. В общем, я бы оставила термин перверсия для тех действий, в которых человек (1) навязывает свои желания и условия кому-либо, кто не желает быть вовлеченным в его перверзный сценарий (как в случае насилия, вуайеризма и эксгибиционизма); или (2) совращает неспособного нести за себя ответственность человека (такого, как ребенка или взрослого, страдающего психическим заболеванием). Наверное, в конечном счете, как перверсные или извращенные можно определить только такие отношения; и прилагать этот ярлык в дальнейшем к таким проявлениям сексуальности, в которых извращенная личность абсолютно равнодушна к потребностям и желаниям другого человека.

С этой точки зрения, уместен вопрос не о том, какие действия и предпочтения являются отклоняющимися, а о том, при каких обстоятельствах отклонение должно рассматриваться просто как одна из форм взрослой сексуальности в контексте значимых объектных отношений, и когда оно должно считаться симтоматичным. Я бы отнесла этот вопрос также и к гетеросексуальностям, гомосексуальностям и аутоэротическим сексуальностям. Качество отношений не может быть оценено чисто по каким-то внешним знакам. Существуют как качественные, так и количественные психические факторы, которые нужно принимать во внимание: качественные аспекты касаются динамической психосексуальной структуры личности; количественные факторы относятся к роли сексуальной активности в ее (или его) психической экономии. Человеческие сексуальные модели, как впервые указал Фрейд, не являются врожденными; они создаются. Эго-синтоничный аспект сексуального выбора и практики обнаруживает наличие системы мощных идентификаций и контр-идентификаций с интроецироваными объектами очень сложной природы.

Эти внутренние психические представительства объектов и констелляции интроектов порождают значительные различия как с динамической, так и с экономической точки зрения, в сексуальных и любовных отношениях изобретателей неосексуальностей.

Интроективные образы далеко не сразу раскрываются на психоаналитической сцене, как и многие актеры в театре. Центральную роль в психической структуре каждого человека играет родительский сексуальный дискурс, проходящий через все детство ребенка. Но помимо детских интерпретаций родительских сообщений, как и их поразительных умалчиваний, существуют мощные идентификации и защиты, которые дети создают в отношении того, что они понимают в бессознательных сексуальных конфликтах и эротических желаниях своих родителей, а также — в отношении ролей, исполнения которых от них (детей) подспудно ожидают. Бессознательные требования часто противоречат тому, что сообщается на сознательном уровне, создавая замешательство и конфликт в душе ребенка. Эти конфликты и замешательства позднее проявляются в аналитической ситуации, и чтобы их распутать, может потребоваться несколько лет.

Не приходится говорить о свободном выборе личностью для себя самой сильно ограничивающих условий, навязанных компульсивными неосексуальными изобретениями, также как, например, и одиночества в жизни, в значительной степени ограниченной аутоэротическими творениями. Более того, в преимущественно гетеросексуальном обществе мало кто производит впечатление, что он «выбрал» гомосексуальность, или, напротив, «выбрал» гетеросексуальность, чтобы приспособиться к социальному большинству. В отношении отклоняющихся гетеросексуальных, гомосексуальных и аутоэротических изобретений этот, так называемый выбор, представляет собой наилучшее возможное решение, созданное ребенком в прошлом при встрече с противоречивыми родительскими сообщениями, касавшимися родовой принадлежности, мужественности, женственности и сексуальной роли. Эти решения переживаются ребенком или подростком как открытие истины о своей форме сексуальности, иногда с болезненным признанием того, что она каким-то образом отличается от сексуальности других людей. Разумеется, здесь нет осознания выбора.

Однако, разные авторы (в частности, занимающиеся исследованием природы гомосексуальных идентичностей) выделяют модель, рассматриваемую ими как «выбор»: например, Бурх (1989) проводит различие между «первичной» лесбиянкой и «бисексуальной» женщиной, выбирающей лесбийский стиль любовной жизни после нескольких лет гетеросексуальных отношений. Возможно, «бисексуальная» женщина (при такой формулировке) не столько выбирает, сколько наконец-то допускает свое желание и свою идентичность как лесбийскую. Это допущение, конечно, является сознательным выбором, но оно не обязательно означает, что индивидуум «выбрал» глубокие либидинозные загрузки и ориентации, с ними связанные, и которые, возможно, были сильно противозагружены до момента их позднего признания. Такая возможность не опровергает и не исключает предположения, что существуют заметные отличия в психических структурах этих двух групп.

В этой и следующей главе я обращаюсь к двум основным теоретикоклиническим вопросам, касающимся сексуальных отклонений: во-первых, это этиологические и качественные соображения, во-вторых, количественные аспекты, проявляющиеся в психической экономии. Обе эти темы тесно связаны с процессами интернализации в отклоняющихся сексуальных организациях, которые неизменно включают в себя некоторую неудачу в объединении и гармонизации различных инкорпораций и интроекций, которые структурируются, начиная с рождения.

Ранние формулировки Фрейда (1905) определяли перверсии и инверсии как превратности сексуального влечения, обусловленные фиксациями на ранних стадиях развития либидо. Но с 20-х годов Фрейд (1915, 1922) связывал тайну их возникновения с эдипальной организацией и фантазиями по поводу первичной сцены. Не стоит снова говорить о хорошо известной значимости Супер-Эго идентификаций в психосексуальных структурах. Однако важно помнить о том, что эти структуры, по большей части созданные через язык (вербальные объяснения, поощрения и запрещения, распространенные в детстве), сами по себе основаны на архаичной субструктуре, которая предшествует усвоению языка. Заманчиво принять простое концептуальное положение Фрейда о важности роли фаллически-эдипальной фазы в отклоняющейся сексуальности (что подтверждается клинически), но этого объяснения недостаточно; сам Фрейд задавался вопросом, адекватны ли его теории в этом отношении.

В попытке концептуализировать интернализации, происходящие в самых ранних сенсорных взаимодействиях между матерью и младенцем, термины инкорпорация и интроекция являются более подходящими, чем идентификация. На этой стадии развития материнские бессознательные страхи и желания играют преобладающую роль в раннем структурном развитии психики. Только когда символические сообщения начинают медленно занимать место телесного контакта между ребенком и его родителями, только тогда эти сексуальные идентификации и контридентификации становятся неизменной частью психического капитала каждого ребенка. В это же время консолидируется схема тела.

Именно мать первой обозначает эрогенные зоны своего ребенка, разными способами сообщая, какова должна быть либидинозная и нарцис-сическая загрузка (или противозагрузка) этих зон и связанных с ними функций. В некоторых семьях может фактически отрицаться даже само существование некоторых органов и телесных функций. Из-за своего собственного внутреннего беспокойства по поводу зональных позывов и сексуальных запретов мать может легко передать своим детям хрупкий, отчужденный, лишенный эротизма или даже уродливый образ тела. Клинические исследования убедили меня в том, что дети, которых обрекли на отклоняющееся сексуальное поведение во взрослой жизни, изначально создают свой эротический театр как защитную попытку самолечения: поставленные перед переполняющим страхом кастрации, происходящим из эдипальных конфликтов, они, в то же время, сталкиваются с необходимостью примириться с интроецированным образом хрупкого или уродливого тела. Таким образом, они защищаются от пугающего чувства внутренней либидинозной омертвелости. Эти защитные меры часто вызывают страх потери телесного представительства в целом и, наряду с этим, ужасающей потери связующего чувства эго-идентичности.

Многое уже написано, и много еще должно быть сказано об основном психическом представительстве пениса, которое, в соответствии со своим характером интроецированного частичного объекта, определяет роль и организующую силу фаллоса как символа. Как уже отмечалось, понятие «фаллос» относится не к частичному объекту как таковому, а к изображению эрегированного пениса, который, как и в древнегреческих обрядах оплодотворения, символизирует плодовитость и сексуальное желание. Фаллос как таковой не принадлежит ни к какому полу; вместо этого он организует интроективную констелляцию и основные фантазии, определяющие взрослые психосексуальные организации у обоих полов. Лишаясь своей символической ценности, фаллос может низводиться до положения частичного объекта и затем расщепляться на два отдельных образа пениса у каждого пола: отчужденный преследующий объект, которого нужно избегать или ненавидеть, и идеализированный и недостижимый объект, за которым нужно неустанно гнаться. Хотя оба эти представительства пениса являются динамическим источником бессознательных фантазий и влияют на дальнейший выбор сексуальных действий и объектный выбор, тем не менее, ни одно из них не играет больше основной символической роли.

Иногда даже до рождения ребенка мать может сознательно или бессознательно относиться к ребенку как к своему либидинозному или нар-циссическому продолжению, предназначенному уравновесить чувство внутренней ущербности. Этот тип материнской либидинозной загрузки часто приводит к желанию исключить отца как в реальной, так и в его символической роли. Если к тому же сам отец выбирает пассивную роль, то архаичные, младенческие либидинозные желания и страхи могут остаться непроработанными и не интегрированными гармонично в сексуальное представительство взрослого «Я», создавая тем самым то, что можно было бы назвать символическим опустошением.

Подводя итог, я считаю, что те личности, которые для поддержания либидинозного и нарциссического гомеостаза создают неореальность и неопотребности, в рамках сексуальных действий и объектов, прошли через короткое замыкание при проработке фаллически-эдипального страха кастрации. В то же время, путем отречения от проблем отделения и инфантильного садизма, они также «хитро обошли» то, что Мелани Кляйн определила как «проработку депрессивной позиции».

Глава 11 Неопотребности и наркотические формы сексуальности

...Неизбежен вывод, что предрасположенность к извращению является врожденной и всеобщей предрасположенностью человеческого сексуального инстинкта, и нормальное сексуальное поведение развивается из нее.

Зигмунд Фрейд

В этой главе исследуется психическая экономия заново изобретенных сексуальностей, в том случае, когда они выполняют функцию наркотика. Подчеркивая, что объекты потребности являются врожденными, тогда как объекты желания — созданными, Фрейд предполагал, что сексуальные влечения аналитически происходят из потребностей самосохранения. Следовательно, сначала они должны быть отчуждены от исходного внешнего объекта и найти аутоэротическое удовлетворение прежде достижения стадии «объектного выбора» (Фрейд, 1905). Другими словами, изначальный эротический акт — не сосание груди, а сосание большого пальца.

Когда сексуальность продолжает функционировать как анаклитиче-ская активность (то есть, когда человек должен использовать другого человека в том же качестве, в каком он использовал в младенчестве мать), сексуальные отношения остаются привязанными к внешнему объекту, и при этом не связаны с самыми существенными интроектами, возможно потому, что они отсутствуют во внутреннем мире, сильно повреждены или слишком угрожающие. Такая «приклеенная» (адгезивная) привязанность к объекту предохраняет личность от идентификации с этими интроектами, но тем самым препятствует сохранению устойчивых сексуальных отношений, связанных с чувством любви, или пресекает любую попытку их установить. Отсутствие устойчивой интроективной констелляции, кроме того, делает личность неспособной поддержать себя и позаботиться о себе в стрессовых ситуациях. Неспособность найти успокоение в идентификации с материнской и отцовской функцией ухаживания не обязательно влияет на осознание родовой идентичности, но часто не позволяет интегрировать структурирующие эдипаль-ные идентификации. И вместо них начинают преобладать нарциссиче-ские потребности и страхи. Когда сексуальное желание вызывает ужас, это отсутствие главных интроектов оставляет, так сказать, полную пустоту для создания сексуально наркотического разрешения психического конфликта и душевной боли. Когда родительские интроекты «достаточно хороши», личность может найти скорее невротические, чем наркотические или отклоняющиеся решения сексуальных конфликтов. (В невротических решениях сексуальное удовольствие стеснено такими проблемами, как импотенция, преждевременная эякуляция, вагинальная фригидность или нечувствительность клитора.)

К понятию неосексуальностей я бы добавила и понятие «неопотребностей», в которых сексуальный объект, частичный объект или практика неотступно ищется, как своего рода наркотик. Такая личность прибегает к помощи или только неодушевленных эротически загруженных объектов (хлыст, наручники, обувь и т. п.), или к «наркотическому» сохранению партнеров, которые рискуют оказаться в роли неодушевленных или взаимозаменяемых объектов. Перед дальнейшим продолжением нашего исследования наркотической сексуальности давайте рассмотрим природу наркотического поведения в целом.

Происхождение термина «наркотическая привычка» (addiction) восходит к рабской зависимости. Хотя наркоман может чувствовать себя порабощенным табаком, алкоголем, пищей, наркотиками, психотропными препаратами или другими людьми, эти объекты далеки от того, чтобы быть для него «паразитами». Напротив, объект наркотической привычки переживается как «хороший» по существу; иногда он даже становится единственным занятием, которое, кажется, придает смысл жизни человека. Психическая экономия, лежащая в основе наркотического поведения, предназначена для того, чтобы рассеивать чувства тревоги, гнева, вины, подавленности или любого другого состояния аффекта, которое вызывает невыносимое психическое напряжение. Это напряжение может также включать в себя приятные аффекты, но они вызывают чувства возбуждения или оживления, которые ощущаются запретными или даже опасными. (Про алкоголика говорят, что он всегда опаздывает на похороны и на свадьбы!) Однажды созданный или обнаруженный, источник наркотического состояния или действия должен быть всегда под рукой для ослабления этих эмоциональных переживаний, пусть даже ненадолго, когда бы это ни требовалось.

Между прочим, хорошо бы нам вспомнить самих себя: все мы склонны позволять себе наркотическое поведение в тех случаях, когда события не укладываются в наши обычные способы разрешения стрессовой ситуации настолько сильно, что мы неспособны сдерживаться и конструктивно их обдумывать. В такие моменты мы склонны есть, курить или пить больше обычного, принимать лекарства, ввязываться в мимолетные приключения и т. п., чтобы как можно быстрее убежать от болезненной аффективной ситуации.

Впервые я заинтересовалась психической экономией, лежащей в основе наркотического поведения, когда лечила мать маленького мальчика, который был психотиком (МакДугалл и Лебовичи, 1960). Анализ Сэмми был прерван предложением отправить его в Ортогенетическую школу в Чикаго, и тогда его мать спросила, не могла бы теперь она прийти поговорить о своих проблемах. Она была уже почти алкоголичкой и хотела понять, почему ей так часто нужно выпить виски. Я до сих пор помню мое удивление, когда она пыталась объяснить обстоятельства, сопутствующие ее непреодолимой тяге к выпивке. «Иногда я не знаю, то ли мне грустно, то ли я зла или голодна, или хочу секса — поэтому я начинаю пить». Хотя это, возможно, и кажется самоочевидным, но таков был мой первый шаг к пониманию, что одной из целей наркотического поведения является избавление от чувств!

Мое понимание сильно продвинулось, когда я сама решила бросить курить, и при этом «столкнулась лицом к лицу» с тем давлением, которое оказывала на меня моя собственная пагубная привычка. Я обнаружила, что хваталась за сигарету всякий раз, когда мне нужно было выполнить неприятную задачу, когда я была счастлива или возбуждена, грустна или тревожна, после обеда или перед завтраком. Фактически я осознала, что создаю дымовую завесу над большей частью своих аффективных состояний, тем самым нейтрализуя или рассеивая значимую часть моего внутреннего мира. Я была ошарашена этим открытием и дала себе обещание использовать свое озарение в попытке понять психическую структуру наркотического поведения.

Готовясь к своей первой лекции по этому вопросу в Парижском Психоаналитическом Обществе, я обнаружила, что во французском языке нет слов, соответствующих английским «addict» (наркотически зависимый от чего-либо человек) и «addictive» (наркотический). «Да их нет даже в «Робере», нашем самом новейшем словаре!» — сказал мой добрый друг и высоко образованный коллега Ж.Б.Понталис. Поэтому первой моей задачей было принятие освященного веками французского эквивалента «toxicomanie», который литературно переводится как «безумное пристрастие к яду». Я объяснила, что погоня за «ядовитым» объектом не является сознательным желанием отравиться; напротив, человек лействует под обаянием иллюзии, что он совершает то, что помогает ему в трудностях повседневной жизни. Затем я предложила английский эквивалент, обращаясь к моему этимологическому аргументу. (С тех пор слово addiction стало обычным в психоаналитических текстах во Франции, хотя «toxicomanie» все еще сохраняется как термин в психиатрической диагностике, где существуют строгие определения.) Я закончила свою лекцию, обозначив важные вопросы, которые, на мой взгляд, остались без ответа: «Почему мы не выбираем менее ядовитые средства, чтобы справиться с эмоциональным переживанием? И каковы источники наркотических решений в случае душевной боли?»

Ранние отношения матери и ребенка могут быть решающими в формировании основ некоторых моделей психического функционирования. «Достаточно хорошая» мать — в винникоттовском смысле (1951) — переживает чувство слияния со своим ребенком в первые недели его жизни. Однако, как отметил Винникотт, если это отношение слияния продолжает существовать и в дальнейшем, оно становится патологическим, превращается в преследование младенца. Находясь в состоянии полной зависимости от матери в младенчестве, детг имеют склонность приспосабливаться к чему бы то ни было, спроецированному на них. Двигательная активность младенца, его эмоциональная живость, смышленость, чувствительность и телесная эрогенность могут развиваться только до той степени, до которой сама мать позитивно загружает эти аспекты. Она так же легко может тормозить нарциссическое усиление этих аспектов в соматопсихической структуре своего младенца, если ее ребенок служит для смягчения переживаний по поводу неосуществленной потребности в ее собственном внутреннем мире.

Эта модель мать-младенец затем влияет на развитие переходного феномена (переходная деятельность и/или объекты) и порождает у ребенка страх перед развитием собственных психических ресурсов, позволяющих справляться с напряжением самому. Развитие того, что Винникотт (1951) обозначил как «способность быть одному» (то есть, «одному» даже, когда мать рядом), подвергается опасности: ребенок постоянно ищет материнского присутствия, чтобы справиться с любым аффективным переживанием, независимо от того, происходит ли оно из внутреннего психологического конфликта или из столкновения с внешней средой. Из-за своей собственной тревожности или бессознательных страхов и желаний мать потенциально способна исподволь внушать своему младенцу то, что может быть определено как наркотическое отношение к ее присутствию и ее функциям по уходу за ним. В определенном смысле, мать и сама находится в состоянии «зависимости» от своего ребенка.

Следовательно, существует потенциальный риск того, что маленькому ребенку не удастся сформировать интрапсихическое представительство заботящейся материнской (а позднее и отцовской) фигуры, выполняющей функции, включающие в себя способность выдерживать душевную боль или состояния перевозбуждения и умение обращаться с ними. Неспособный идентифицироваться с таким интрапси-хическим представительством, ребенок остается неспособным к самоуспокоению и заботе о себе в моменты внутреннего и внешнего напряжения. Ответ на отсутствие интроектов заботы о себе взрослый неизбежно пробует найти во внешнем мире, так же, как это происходило в раннем детстве (Кристал, 1978). В этом отношении наркотики, пища, алкоголь, табак и т, п. оказываются объектами, которые можно использовать для смягчения болезненных душевных состояний: они исполняют функцию матери, которую взрослый не способен выполнить сам для себя. Эти наркотические объекты занимают место переходных объектов детства, которые воплощают материнское окружение и в то же время освобождают ребенка от полной зависимости от материнского присутствия. Однако, в отличие от переходных, наркотические объекты обязательно терпят неудачу, потому что они являются скорее соматическими, чем психологическими попытками справиться с отсутствием матери, и потому обеспечивают только временное облегчение. По этой причине в более ранних работах (МакДугалл, 1982) я рассматривала наркотические объекты скорее как «преходящие» (временные), чем как «переходные».

Итак, наркотическое решение является попыткой самолечения при столкновении с угрожающими психическими состояниями. Эти психические состояния делятся на три категории, которые определяют, какую «работу» наркотическое решение должно выполнить, и дают некое указание на тяжесть наркотической склонности:

— Попытка предотвратить невротическую тревогу (конфликт вокруг взрослых прав на сексуальные и любовные отношения, а также на нарциссическое удовольствие в работе и социальных отношениях);

— Попытка побороть состояния сильной тревоги (часто параноидной природы) или депрессии (сопровождаемые чувствами внутренней смерти);

— Бегство от психотической тревоги (такой, как страх телесной или психической фрагментации; глобальный ужас перед столкновением с пустотой, в которой подвергается опасности само чувство личной идентичности).

Очевидно, что депривация в мире интрапсихических объектных представительств не может быть восстановлена при помощи сущностей или объектов, встречающихся во внешнем мире, отсюда — компульсивность обращения к наркотическому объекту. Если же психоаналитическое лечение кажется несоответствующим или противопоказанным (что иногда случается), мы должны признать, что для некоторых наркотических привычек (например, алкоголизма) важную терапевтическую функцию могут выполнять такие организации, как Общество Анонимных Алкоголиков, обеспечивая заботящееся окружение для каждого своего члена, создавая, так сказать, новую семейную атмосферу, с более адекватной материнской заботой, чем это было доступно в прошлом.

Вдобавок к безнадежной потребности разрядить непереносимое давление аффектов, все формы сильных наркотических привычек стремятся восстановить разрушенный образ «Я», что неизменно включает в себя попытку установить связь с родительскими фигурами прошлого (иногда проецируемыми на общество в целом). Это тройной вызов:

1. Это вызов внутреннему материнскому объекту (который ощущается, как отсутствующий или мало способный успокоить беспокойного внутреннего ребенка). Наркотический эрзац всегда будет доступен как замена недостающих материнских функций. (В сущности, это послание: «Ты никогда не сможешь бросить меня; с этого момента я управляю тобой\»).

2. Это вызов внутреннему отцу, который, согласно убеждению сына (дочери), не смог выполнить своих отцовских функций и потому был изгнан. Эта установка обычно проецируется на общество («Мне плевать, что вы думаете обо мне или моих действиях,— идите к черту!»).

3. Наконец, это вызов самой смерти, принимающий две формы. Первая — состояние всемогущества («Меня ничего не касается, смерть — удел других людей»). Затем, когда эта грандиозная форма защиты рушится и становится невозможно более отрицать чувство внутренней неодушевленности, возникает уступка зову смерти («Возможно, следующий раз я хвачу через край — и что? — кого это волнует?»).

«Выбор» наркотического объекта редко является вопросом случая. Каждое избранное действие или объект имеет тенденцию соответствовать конкретным периодам развития, на которых интеграция помогающих, заботящихся интроектов потерпела неудачу. К тому же выбранный объект обнаруживает поиск «идеального состояния», которого человек надеется достичь путем использования желанного вещества, личности или действия: состояния изобилия, экзальтации, могущества, отсутствия боли, нирваны и т. д. Любой, кто работал с наркоманами, знает, что практически бесполезно предлагать им заменить объект своей пагубной привычки на другой — менее губительный. Например, если предложить наркоману, употребляющему героин, заменить его на переедание, это вызовет только удивление и еще большее отчуждение, вызванное ощущением, что его абсолютно не понимают.

Как уже отмечалось, объекты наркотических привычек не ограничиваются вещами; другие люди также могут служить этой цели. Существуют люди, которые «питаются» другими, как объектами нарциссиче-ской потребности, когда они сталкиваются с угрожающими аффективными переживаниями (обычно депрессивной природы), с которыми они неспособны совладать или обдумать их самостоятельно. Отношения, установленные по такой причине, часто строятся на требовательной зависимости и инфантильном чувстве беспомощности. Другие находят отношения, в которых можно установить агрессивные взаимодействия, постоянно провоцируя склоки. Под такими стычками часто скрывается параноидное измерение личности. Действительно, агрессивное взаимодействие служит (на какое-то мгновение) защитой от страха преследования. Некоторые используют своих сексуальных партнеров как некое устройство для снятия напряжения, причем сам партнер при этом может не играть никакого значения.

Наркотический аспект человеческой сексуальности, независимо от ее контекста — гетеросексуального, гомосексуального или аутоэротического, можно также концептуализировать, как очерченные выше нарушения интернализации родительских функций, в частности, внешней материнской: беспомощный младенец воспринимал мать как неспособную смягчить его физическое или психологическое страдание. В этом случае сексуальные отношения могут стать драматическим и компульсивным способом предохранения от распада нарциссического образа Собственного Я. Тогда половой акт используется не только для разрядки аффективной перегрузки и восстановления поврежденного нарциссического образа собственной родовой идентичности, но и для того, чтобы не обращать против себя или интернализованных родительских представительств инфантильную ярость. Таким образом, использование сексуальности как наркотика становится необходимым для временного освобождения от чувства ярости, а также для обезболивания, хотя бы временного, кастрированного образа «Я», угрожающей потери границ эго или чувств внутренней омертвелости. В этом отношении партнеры и сексуальные сценарии становятся вместилищами опасных и поврежденных частей наркотически зависимой личности, которые затем можно иллюзорным способом полностью подчинить, путем достижения эротического контроля над партнером, или — через игру в господство в рамках сексуального сценария. В то же время партнеры становятся заменой недостающих или ущербных родительских интроектов, и используются для восстановления хрупкого сексуального образа, созданного ребенком в прошлом, из негативных родительских сообщений. Наркотическое разрешение от психической боли снова обнаруживает свою двойную нарциссическую цель: восстановить поврежденное «Я» и одновременно поддержать иллюзию всемогущего контроля через обращение к наркотической привычке.

По мере продвижения аналитической работы с анализантами, которые используют сексуальность как наркотик, неизменно раскрываются первичные эмоциональные состояния, проникнутые оральным и анальным садизмом и эротизмом. Психотерапевтический процесс может помочь сексоманам научиться отличать тревогу от депрессии в контексте отношений переноса, «обманывая» тем самым внутреннее принуждение разрядить эти аффекты в немедленном действии. Осознание различия между тревогой (страхом перед будущим) и депрессией (болью из прошлого) также подготавливает личность к трудной встрече со своей неспособностью выдерживать и сдерживать сильные аффекты в течение хоть какого-то времени. Аналитический процесс старается создать основу для развития психологических (вместо наркотических) способов преодоления депрессивного настроения и ситуаций, вызывающих тревогу, а также нарциссическими ранами, в особенности, когда эти аффективные переживания ассоциируются с пугающими аспектами текущих сексуальных или любовных отношений.

Клиническая иллюстрация: неосексуал в поисках идентичности

Джейсон, хирург лет сорока с небольшим, обратился за помощью, потому что, как он это обозначил, у него был «тяжелый невроз навязчивости». Этот диагноз был поставлен ему психиатром, у которого он консультировался по поводу своей проблемы. Затем Джейсон обсуждал свой «случай» с другом, тоже психиатром, который предостерег его: «Что бы ты ни делал, не ходи к аналитикам — ты самый обычный истерик. Психоанализ тебе не поможет. Ты только потратишь зря время и деньги». Помимо этих негативных заявлений третьих лиц, Джейсон и сам бросал дерзкий вызов и мне как аналитику, и аналитическому процессу.

Джейсон подробно объяснил, как тяжелые симптомы навязчивости мешают его сексуальной и общественной жизни (хотя его профессиональная жизнь, казалось, не была затронута симптомами). Среди его навязчивых размышлений сильнее всего была озабоченность группами национальных меньшинств, по отношению к которым он был положительно настроен: «Не хуже ли я арабов? Не хуже ли я черных? Не хуже ли я евреев?». На нашем первом собеседовании обнаружилось, что эта озабоченность была тесно связана с его сексуальной жизнью. «Многие женщины сами предлагают себя. Если это арабки, вьетнамки, африканки и т. п., я всегда соглашаюсь, и мои навязчивости ненадолго оставляют меня в покое». Он загадочно добавил: «Когда нет смешивания, нет и проблемы».

Я спросила его, не мог бы он развить это свое высказывание, и он объяснил, что сексуальные отношения с женщинами неизбежно запутывались, если эти женщины, подобно ему, не принадлежали к вышеупомянутым этническим группам и, возможно, имели любовников другого этнического происхождения. Однако, если у женщины другого этнического происхождения, нежели он, был мужчина той же расы, что и она, ему не надо было беспрестанно спрашивать ее об этом.

Когда ему было чуть больше двадцати, он был женат на молодой француженке, к которой он испытывал желание, казалось, потому, что у нее когда-то был короткий роман со знаменитым евреем. «Годами я каждую ночь мучил свою жену, заставляя ее рассказывать мне детали о ее прошлом романе с X. Допрос длился часами. Затем я заставлял ее надевать рваные трусики, связывал и насиловал ее. Но секс был так себе. Допрос занимал слишком много времени».

На всем протяжении его брака, который закончился через 10 лет, у Джейсона были бесчисленные «приключения» с тем же этническим уклоном. Затем он рассказал о другой женщине, с которой у него были длительные отношения. У нее был неясный роман с черной знаменитостью. Она тоже подвергалась бесконечным расспросам перед тем, как Джейсон становился способным заняться с ней любовью. Казалось, что женщины в конечном счете признавались или выдумывали то, что, по их мнению, он хотел услышать. Джейсон заявил, что это было для него так же мучительно, как и для его любовниц, и однажды эта навязчивость наверняка сведет его с ума.

Во время нашего первого собеседования я получила некоторое представление о том, что стоит за его беспокойством по поводу этнических различий. Джейсон кратко рассказал о его своем детстве в семье. «Мои родители бесконечно ссорились, потому что моя мать англичанка, а отец — француз. Он был слегка смуглым и походил на еврея, но был всего лишь гоем». У Джейсона была единственная сестра, на четыре года старше его. Все свое детство они оба страдали от постоянных порочащих замечаний матери об отце. Джейсон помнил, что мальчиком он чувствовал унижение из-за материнского акцента и ее ненависти к французам и многим сторонам французской культуры. Через стол летали оскорбления, отец парировал тем, что называл ее «уродливой английской сукой».

«Моя мать открыто говорила об изменах отца в присутствии нас с сестрой»,— продолжал Джейсон.— Я знаю, у него были ежедневные приключения с его клиентками, особенно с женщинами других рас». После паузы Джейсон добавил: «Все, что у меня было, это мастурбация. Возможно, поэтому я в юности мастурбировал много раз в день. Фактически, я и сейчас мастурбирую в среднем дважды в день». Он добавил, что образцом истинной мужественности в глазах матери был ее собственный отец, который потерял ногу на поле боя.

Из нашей первой встречи я вывела, что с детства Джейсон сместил на различие национальностей своих родителей не только свою навязчивость по отношению к женщинам другой этнической принадлежности, но также и свою тревогу, касающуюся различий между полами. Также оказалось, что Джейсон наделял этнические различия и постоянную сексуальную активность фаллическим значением (отец с идеализированным пенисом). Место женщины было менее ясным. Однако было очевидно, что женщину-аналитика с выраженным английским акцентом, которая также жила среди французов, Джейсон выбрал не случайно! Даже хотя ему пришлось ожидать начала нашей работы в течение года, он отверг другие предложения. Я уже предчувствовала, что мне придется заплатить за весь стыд и психологический ущерб, в котором Джейсон обвинял свою мать.

Как мы договорились, анализ начался годом позже, встречи происходили четыре раза в неделю. Хотя Джейсон говорил о многих профессиональных и фобийных проблемах, для целей этой главы достаточно будет клинического материала, ограниченного различными аспектами сексуального поведения Джейсона и внутренними структурами, которые и вызывали его неосексуальные изобретения.

Во время нашей первой встречи Джейсон рассказал лишь о тех компонентах своей сексуальной активности, которые заставляли его страдать. Позднее он описал, как он начал переодеваться в латентный период в женскую одежду (в платья своей старшей сестры, особенно в ее платья для танцев) и, нарядившись, мастурбировать перед зеркалом. Его многочисленные эротические изобретения были, видимо, в значительной степени эго-синтоничными. Например, в одной сильно либидинозно загруженной сексуальной игре он настаивал на том, чтобы его подруга надевала искусственный пенис и занималась с ним анальным сексом. В других случаях он связывал, с ее согласия, партнершу, сек ее и вводил ей в задний проход палец или, если это было возможно, всю ладонь. Эти практики обнаруживали явное расстройство чувства сексуальной идентичности Джейсона, а также то, что он в значительной мере путал собственное тело с телом партнерши.

Сейчас, на нашей второй сессии, Джейсон обсуждает то, что он описывает как свою «гомосексуальность».

Джейсон: Я годами ходил на вечеринки с групповым сексом, особенно — чтобы понаблюдать за тем, что мужчины делают своим пенисом. Есть что-то дешевое в моих отношениях с женщинами. Хотя я прекрасно работаю с ними, как хирург с пациентками, вне больницы я, наверно, ненавижу их. В сущности, я убежден, что я гомосексуал, за исключением того, что я никогда не хотел секса с мужчинами. Все это, должно быть, связано с моей английской сукой-матерью... я полагаю, вам интересно, почему я хочу проходить анализ у вас?

Дж.М.: Может быть потому, что я — женщина и английская сука?

Джейсон: Правда, ваш акцент напоминает мне мою мать, но в вас есть и кое-что другое. Вы заставляете меня чувствовать, что я существую. [К моему удивлению, его глаза наполняются слезами.]

Хоть я и была хорошо подготовлена к тому, что ожидает меня в переносе, все-таки меня поразили такие ранние его проявления. Во время первой сессии на кушетке Джейсон обращался ко мне «Джойс» (что совершенно не принято во Франции), а также «на ты» (tu), что позволительно в семье, по отношению к близким друзьям, детям и собакам. Время от времени мне предстояло побывать ими всеми! На протяжении всего анализа я всегда обращалась к Джейсону, используя формальное «вы» (vous). Его способ нападения на рамки анализа привел ко многим интерпретациям по поводу его нарциссической хрупкости и потребности быть соблазнителем. Вдобавок к путанице формального и неформального, Джейсон часто обращался ко мне, пользуясь своим именем, а также использовал мое имя, говоря о себе: «Вчера после сессии меня снова обуял ужас на твоей улице; все мне угрожали. Но я сказал себе: «Теперь, Джойс, ты знаешь, что ты всего лишь наделяешь этих людей своей собственной яростью. Они не хотят тебя обидеть».

И хотя я сосредоточусь в основном на психической экономии, лежащей в основе эротических изобретений Джейсона, в его анализе было много и других измерений, наводящих на размышление. Особенно необходимо здесь привести одну деталь из общей картины внутреннего мира Джейсона. Ребенком он, видимо, сильно страдал от некоторых психотических проявлений, длившихся около года. Он слышал голоса, приказывающие ему делать оскорбительные замечания в адрес друзей семьи, особенно — подруг матери. Подчинение голосам приводило к регулярным взбучкам от отца, которые только усиливались, когда маленький мальчик протестовал, говоря, что это не он виноват, а голоса. Я предполагаю, что в этот период жизни Джейсон сумел изгнать из своего сознания все злобные и эротические мысли, касающиеся различных интрое-цированных образов своей матери, и они возвращались в классической шреберовской форме слуховых галлюцинаций. По рассказу Джейсона, отец пообещал, что он будет пороть его до тех пор, пока он не перестанет слышать голоса. В конце концов эта отцовская «терапия» оказалась эффективной!

Мы с Джейсоном пришли к выводу, что где-то в это время слуховые явления были замещены компульсивными вопросами к матери и ее подругам, по сути — допросами, иногда длившимися часами. Часто Джейсон расспрашивал о том, что стоит дороже из женской одежды, а что дешевле, и зачем нужна, например шуба. Когда подобные вопросы возникали в аналитической ситуации (а я должна признаться, что они сводили меня с ума), у меня порой складывалось впечатление, что я тоже слышу голоса! Нам удалось воссоздать детскую озабоченность Джейсона тем, что касалось сексуальных различий, и, в частности, формирования и функционирования женского тела. Мои интерпретации этой темы в многочисленных контекстах заставили Джейсона подробно вспомнить ежедневные перекрестные допросы, которые его мать устраивала за обеденным столом, язвительно расспрашивая отца, со сколькими женщинами он переспал сегодня. Очевидно, она шпионила за ним, и если видела, как он оживленно беседует с женщиной, особенно с женщиной другой этнической группы, чем она сама, мать приходила к убеждению, что у них не могло не быть сексуальных отношений. Навязчивыми допросами своих любовниц Джейсон снова разыгрывал этот паттерн из детства, идентифицируясь с бесконечными материнскими допросами о сексуальных подвигах отца.

В первые годы анализа Джейсон твердо верил в то, что у его отца были отношения с четырьмя или пятью женщинами в день; но шло время, и его потребность в этом убеждении уменьшалась, и наконец он смог уверенно сказать: «Знаете, я понял, что моя мать была патологически ревнивой. Я думаю, у нее были гомосексуальные проблемы. Я забыл, что мой отец часто протестовал, говоря, что ни один мужчина не сможет заниматься сексом столько, сколько мать ему приписывает». Этим инсайтам и восстановленным воспоминаниям способствовал продолжавшийся анализ гомосексуальных страхов и желаний Джейсона. С течением времени стало ясно, что его яростное недовольство матерью не ограничивается ее постоянными нападками на отца и его предполагаемые сексуальные измены. Вдобавок к этому, он ощущал, что его мать неспособна понять какую-либо другую точку зрения, кроме своей собственной. Наиболее драматическими и острыми моментами его анализа были те, когда он выражал свое убеждение в том, что в глазах матери он реально не существовал. «Я стучался в стены души матери, но единственным ответом мне было эхо».

Когда похожие страхи возникли в переносе (например, если я молчала какое-то время), Джейсон внезапно повышал на меня голос, спрашивая, сплю я или умерла. Иногда он кричал так громко, что я с трудом различала, что он говорит. Когда я спросила его, не пытается Ли он разбудить или оживить меня своим криком, он ответил, что он вынужден был закричать, чтобы установить со мной контакт, потому что я англичанка, и никода бы не поняла, что он говорит. Мы смогли проинтерпретировать эту странную манеру говорить, как выражение мучительного ощущения, что ребенком он не мог «достучаться» до матери, не мог заставить ее понять его страдания, что заставляло его ощущать себя неживым для нее, или же ее неживой для него. (Другие, более благоприятные версии его матери должны были появиться позднее.) В сущности, первичной целью компульсивных сексуальных практик и отношений Джейсона казалась потребность защитить хоть какое-то чувство безопасности и нарциссической уверенности в своей мужской идентичности.

В течение еще двух лет нашего аналитического путешествия одержимость Джейсона этническими различиями и его сложные сексуальные практики начали терять долю своей компульсивности, но затем он обнаружил, что столкнулся с катастрофической тревогой психотического плана, которую он описывал как ощущение «небытия» или «мерт-вости». Он называл эти ощущения «пустотой» или «состояниями пустоты» (etats de vide).

К этому времени Джейсон больше не кричал так оглушительно и редко путал наши имена, но явно боялся потерять рассудок, свои профессиональные навыки или совершить что-нибудь «сумасшедшее», чтобы заполнить пустоту. Эти состояния деперсонализации приступообразно появлялись примерно в течение двух лет и требовали постоянной интерпретации, дополнительных сессий, иногда — телефонных контактов и применения психотропных препаратов в качестве временного средства. Мы анализировали прием лекарств как способ поиска переходного объекта для временного заполнения пустоты в его психическом мире, а именно, отсутствия интроецированного образа заботливой матери. Вслед за нашей проработкой Джейсон прекратил прием лекарств.

На этой фазе нашей совместной работы поведение Джейсона было похоже на то, что Малер (1968) описала как подфазу практики, в которой дети возвращаются к матери-дому, чтобы обрести уверенность перед новым уходом, так как интернализованный образ матери еще быстро теряется. В это время также активизировалась непрерывная мастурбация Джейсона. Мы смогли понять, что, прежде всего, это прибежище предоставляло осязаемое средство убедиться в том, что самые опасные из различных материнских интроектов не разрушили его мужественности; и во-вторых, мастурбация давала ему ощущение того, что он существует, и что его тело имеет определенные границы. К тому же ненадолго исчезало ощущение внутренней мертвенности. Игра с искусственным пенисом выполняла похожую функцию.

В этот период особенно напряженным был наш анализ фаллически-эдипальных страхов Джейсона, а также их первичных прототипов в форме тревог, связанных с отделением и уничтожением, что дополнило наше понимание прочности его сексомании и навязчивостей, а также понимание содержания их фантазийной основы. Клинический фрагмент, взятый из третьего года нашей совместной работы, служит примером этого процесса раскрытия.

Джейсон: Когда я занимаюсь любовью с черной женщиной, чей мужчина тоже черный, не возникает никаких проблем, никаких навязчивостей, потому что, беря эту женщину, я получаю его пенис, и ненадолго чувствую себя мужчиной. Черные мужчины, арабы, вьетнамцы, евреи — у них у всех настоящие члены. Но я все еще чувствую сильную панику с моими женщинами, у которых не было до этого аналогичных постоянных отношений. Снова повторялись часы допросов. Почему?

Дж.М.: Если у женщины не было внутри нее ни одного из этих могущественных пенисов, она кастрированная, точно такая же, каким вы себя чувствуете. Когда вы можете заставить ее признаться в том, что у нее были подобные приключения, вы способны проникнуть в нее, но тогда зависть и ненависть к ней растет безгранично, как мы часто видели. [Здесь я ссылаюсь на аффекты в переносе, а также на детское чувство зависти к матери. Мы расценили эти чувства, как нападение на идеализированный образ женственности, в котором всесильной женщине приписывается обладание органами обоих полов и магическими силами, положенными каждому полу]

ДжейсЪн: Да! Это напоминает мне о тех случаях, когда я секу женщин. Я не хочу причинить им боль; это просто для того, чтобы удостовериться, что им не больно, и они не собираются умирать. В этих случаях у меня есть искусственный пенис, который может довести женщину до оргазма. Это великолепная система!

Дж.М.: А когда у вас нет этого хлыста-пениса, то тогда женщина должна передать вам могущественный пенис, который она взяла у другого мужчины?

Джейсон: Да, наверное, так я думал в детстве. [Длинная пауза.] Но я еще не знаю, почему я всегда страстно желал быть женщиной.

Дж.М.: Возможно, потому что женщины с их женскими половыми органами привлекают мужчин и их пенисы?

Джейсон: И я не знаю, почему я никогда не хотел секса с мужчинами, потому что я — гомосексуал\ [Он начинает кричать.] Не отрицай этого теперь!

Дж.М.: Почему я должна это отрицать?

Джейсон: А ведь эта задница, доктор Р. [аналитик, с которым Джейсон встречался короткое время, предшествовавшее нашей работе, и к которому он не выказывал особого уважения], сказал, жопа, что я не гомосексуал, потому что я никогда не спал с мужчинами!

Дж.М.: [Джейсону отчаянно необходимо, чтобы его гомосексуальные стремления признавались, так как он чувствует, что его потребность в мужской идентификации была запрещена матерью.] Здесь говорят два Джейсона. Один — гомосексуал и хочет получить в подарок мужской пенис, чтобы стать мужчиной; другой же — гетеросексуал и хочет заниматься любовью с женщиной, в то же время удерживая фантазию о получении от нее пениса, как будто женщина должна дать вам разрешение обладать вашим собственным пенисом.

Джейсон: Все эти забавы с моими подружками и дилдосом: ты однажды сказала, что эти игры представляют мою мать с обвязанным вокруг нее пенисом отца, который она давала мне анально проглотить. [Длинная пауза, затем он начинает кричать.] Мать ненавидела отца! Она не позволила бы мне быть похожим на него и не позволила бы любить его! Все, что у меня могло быть — это ее отец, восхитительный безногий военный герой! [Онразрыдался.]

К этому моменту нашего аналитического путешествия мы оба поняли, что одной из детских сексуальных теорий Джейсона была следующая: чтобы стать мужчиной, он должен был буквально принять в свое тело мужские гениталии. В то же время, он не хотел этого «усвоения» от мужчины, потому что для него равно значимым было то, чтобы мать дала ему доступ к пенису отца, чтобы он затем мог обладать ею. В сексуальной игре с искусственным пенисом Джейсон разыгрывал нередкую для маленьких детей фантазию, в которой они лежат между двумя родителями; отец вкладывает свой пенис в маленького мальчика, у него затем отрастает сильный пенис, который может войти в его мать: конкретная версия фантазий об интернализации в их оральном, анальном и фаллическом аспектах. Эти объектные интрапсихические представительства в конечном счете стали центрами устойчивых (пусть и отклоняющихся) идентификаций с родительской парой в фантазийной первичной сцене, оказавшись, таким образом, фундаментом для высоко обусловленных и компульсивных форм сексуальности во взрослой жизни. Все, чего Джейсон достиг путем идентификации с фаллическими качествами отца, была погоня за бесчисленными сексуальными приключениями — поверхностный, «приклеенный» (адгезивный) вид идентификации, за которую, как мы увидели, ему пришлось дорого заплатить. Эта идентификация в дальнейшем осложнилась тем, что мужественность символизировалась погоней за партнершами, чье этническое происхождение отличалось от его собственного.

После большой и кропотливой работы мы пришли к заключению, что Джейсон интроецировал то, о чем он теперь думал, как о «сумасшедшей» части своей матери. Этот объект интроекции создал два противоречивых родительских образа: с одной стороны, он воображал отца обладателем идеализированного, постоянно эрегированного, не поддающегося кастрации пениса, за которым не было реального мужчины; с другой стороны, отец был опасной и низменной ролевой моделью, не заботливым и не основательным, а потому — равно удаленным от истинно мужского образа. Эти отцовские психические представительства, предположительно, не оставляли матери иного, как быть незавершенной, пустой и сумасшедшей. Джейсон чувствовал себя обделенным фаллическим обогащением, как и его мать (по его мнению). Его основной эротический сценарий, как и многие неосексуальные творения, был составлен наподобие сновидения. Как показывает предыдущий фрагмент сессии, Джейсона сексуально возбуждали женщины, которые, в его фантазии, инкорпорировали могущественный пенис, который он, в свою очередь, анально поглощал, тем самым делая свой собственный пенис фаллическим и способным к проникновению.

Сильно либидинозно загруженная сексуальная игра Джейсона с дил-досом исполняла в его психической экономии ту же роль, что и компуль-сивный поиск наркотических сущностей. В последнем случае целью акта являлось поглощение заменителя успокаивающих материнских функций первичной «матерью-грудью». Компульсивные сексуальные цели Джейсона имели то же значение. Хотя буквальная инкорпорация частичных объектов-заменителей основывается на бессознательном желании получить или воссоздать недостающее или разрушенное во внутреннем мире, очевидно, что эти действия не являются эквивалентом психологических процессов инкорпорации и интроекции. Напротив, ощущаемая потребность во внешних объектах в форме компулъсивной сексуальности или злоупотребления субстанциями свидетельствует о расстройстве в процессах интернализации. Наркотические действия неспособны восстановить поврежденные психические представительства пениса или груди до их символических значений. Они только временно смягчают тревогу и поэтому приобретают наркотический характер — их требуется постоянно выполнять.

В последующие три года Джейсон создал устойчивые отношения с женщиной, своей коллегой, и они стали гордыми родителями двух детей. Хотя Джейсон все еще время от времени нуждался в одиночестве в своей собственной квартире, когда чувствовал себя неспособным выполнять требования совместной жизни, он все больше и больше привязывался к своей партнерше и становился все более и более любящим и заботливым отцом для своих детей. Он все еще находил убежище в мастурбации, когда в его жизни возникали тревожные события, но утверждал, что полностью потерял интерес к своим предыдущим садомазохистским практикам и больше не хочет, чтобы его любовница пользовалась дилдосом. У него сохранился эротический интерес к анальному сексу как к одному из вариантов, но это желание лишилось ком-пульсивных элементов. Его бесконечные допросы, предшествующие половому акту, значительно сократились. Он доложил, что его друзья и коллеги с трудом его узнают, потому что он стал «совсем не таким психом». Сам Джейсон утверждал, что он научился различать свою реальность от реальности других людей. Он повторял, что в течение последних двух лет он впервые в жизни испытывает настоящее счастье.

Мы достигли этапа психоаналитического путешествия Джейсона, на котором наркотическая сторона его сексуальной жизни полностью исчезла. Однако, нарциссический ужас перед потерей границ своего эго и чувства личной идентичности, который придавал силу его компульсив-ным потребностям, все еще был очевиден в других аспектах его жизни и сам по себе заслуживает отдельной главы.

Глава 12 Сексуальное отклонение и психическое выживание

Для меня большинство психоаналитических теорий о садизме и мазохизме — все равно что кипяток, который пытаются выдать за изысканную еду... Мы должны быть осторожны, особенно те из нас, кто гордится своей эмпатией, чтобы не подумать, будто мы понимаем определенные переживания, лежащие далеко за границами нашего собственного опыта; особенно осторожны мы должны быть тогда, когда наши убеждения общественно одобряемы.

Роберт Столлер

Среди множества эротических техник, используемых для того, чтобы дать нарциссическое успокоение телу и Собственному Я как целостной, либидинозно вполне живой сущности, мастурбация играет выдающуюся роль. Переживание боли, тревоги и даже смертельной угрозы может стать существенным «музыкальным сопровождением» к мастур-баторной активности. Здесь вполне уместно упомянуть отклоняющийся мастурбаторный ритуал Джейсона, при котором он рисковал своей жизнью. Его сценарий является живой иллюстрацией двойной полярности неосексуальных изобретений: с одной стороны, они служат попыткой обойти запреты и кастрационнную тревогу фаллически-эди-пальной фазы; с другой стороны, это безнадежная попытка справиться с тревогой, возникающей на более ранней фазе, когда отделение от матери возбуждает ужас перед телесной дезинтеграцией, уничтожением и ощущением внутренней смерти. Эта тревога также часто сопровождается эмоцией инфантильной ярости. Другими словами, наркотическое действие служит защите от тревоги и невротического, и психотического уровня.

В детстве и подростковом возрасте Джейсон жил в одном из тех старых зданий, которые были обычны для Парижа 30 лет назад: каждый человек, выходивший из лифта, должен был отправить его обратно на первый этаж. При мастурбации Джейсон вызывал лифт на верхний этаж, где жили его родители, затем посылал его вниз, а в это время карабкался по стальному тросу, пока не добирался до механизма под самой крышей. Вися над сорокаметровой пустотой, он цеплялся за трос, одновременно зажимая его между ног, и таким образом используя стальной кабель для мастурбации,. Такая практика была преисполнена опасности с различных сторон, из которых главный риск был в том, что в момент эякуляции он мог ослабить захват и разбиться, пролетев несколько этажей. На самом деле, его страх был в высокой степени эротизирован.

В процессе анализа мы смогли реконструировать многие до сих пор бессознательные значения его мастурбаторного изобретения. Джейсон использовал всю имеющуюся в его распоряжении инфантильную магию, чтобы заполнить бессмысленные или мертвые пространства, где он не находил никакого успокаивающего отражения у своей матери, которое подтверждало бы его индивидуальное существование или сексуальную идентичность. Пустота в конце концов стала означать сам ужасный женский половой орган, воображаемый как опасный и пустой,— поскольку у Джейсона не было представительства отцовского пениса, играющего хоть какую-то роль в сексуальной жизни матери. В нем не было веры во внутреннего отца, который бы защитил Джейсона от смертельного втягивания в материнское тело, к чему призывали его инфантильные сексуальные стремления. Первичная форма кастрационной тревоги, которая, как мы видели, является динамическим фактором во многих серьезных психосоматических расстройствах, с равной частотой проявляется и у тех, кто создает неосексуальные акты и отношения, чтобы избежать ужасающих или откровенно психотических фантазий. Не подозревая об этом, Джейсон принес свой устрашающий образ полового акта во все свои взрослые любовные отношения.

Кроме эротизированной опасности, подразумеваемой его аутоэротическими действиями, была возможность, что отец Джейсона может поймать его за мастурбацией о стальной кабель и убить его. Для Джейсона его действия были бессознательным эквивалентом инцеста и поэтому могли спровоцировать отца на убийство. (Я иногда думала, что весь сценарий также напоминает внутриутробную фантазию, где стальной трос занимает место пуповины!)

В конечном итоге мы пришли к заключению, что сценарий Джейсона представлял собой средство сделать терпимым и возбуждающим свой страх стать пустым местом в глазах своей матери или превратиться в ничтожество как личность. Пустое пространство, с которым надо было смело встретиться, было также связано с пробелом в знаниях, с пустотой, относящейся к истинной природе человеческих сексуальных отношений. Например, по мере продолжения анализа, для Джейсона было шоком осознать, что его мать не была асексуальной, а напротив, была очень заинтересована в сексуальной жизни со своим мужем, а его отец чувствовал к ней и влечение, и восхищение. (Вероятно, сами родительские ссоры былй пропитаны эротизмом.) Ужас превратиться в пустоту, в ничто, чем, как он был уверен, он представлялся своей матери, и связался у него с его гениталиями. Следовательно, его пенис, в свою очередь, стал ничем, лишился качества мужественности и нуждался в подкреплении через магическое поглощение воображаемого пениса, принадлежащего другому мужчине.

В своем мастурбационном сценарии Джейсон сумел эротизировать и свою кастрационную тревогу и свои первичные страхи уничтожения и смерти. Как и многие наркоманы, он заигрывал со смертью в своих сексуальных играх, в попытке доказать, что несмотря на свои агрессивные импульсы и сексуальные желания, несмотря на свое убеждение, что он не существует в глазах матери — ни она, ни он не умрут. Он не только торжествовал над смертью, но сами его тревоги были причиной величайшего сексуального наслаждения. В этом мы увидели троектратное торжество наркотического решения: вызов матери, отцу и самой смерти. Ритуал Джейсона, хотя и безжалостно компульсивный и наркотический, фактически был большим открытием, триумфом перед лицом ужасающего восприятия пустоты.

То, что он попытался создать преграду против погружения в мир без смысла и отогнать фантазию о том, что его засасывает в бесконечную бездну, пришло к Джейсону, как поразительное открытие, когда он отыграл это в переносе. Такое поведение постепенно стало доступным для интерпретаций в период, когда он переживал фазы деперсонализации. По его собственным словам, ему постоянно угрожало, что его «засосет в пустоту». Сам анализ стал мучительным переживанием, в котором я играла двойную роль: я была матерью, которая доводила его до смерти, и отцом, который находил слова, придающие смысл его глубоким страхам, тем самым защищая его от распада. Следующий фрагмент взят из сессии шестого года нашей совместной работы. К этому времени страх Джейсона перед пустотой полностью исчез, но мы продолжали достигать дальнейших инсайтов о значении этой тревожащей пустоты и ее связи с воспоминаниями детства.

Джейсон: Я смотрю как вы одеты, рассматриваю каждую элегантную деталь. Но здесь важно, что ваша одежда теперь становится моей. Мне хорошо, когда я ложусь. Вы бы видели, какую чудную одежду я теперь позволяю себе покупать. [Джейсон одевался несоответственно ни своей профессии, ни своим средствам.] Но галстук у меня очень старый и грязный — и мне запрещается его стирать, потому что тогда он больше не будет мной. Как когда я был ребенком. Я вопил, когда мать настаивала на том, чтобы купить мне новую одежду, и закатывал отвратительные публичные сцены. Мне было хуже, чем ей! Она пыталась сокрушить мой борющийся дух; я боролся за жизнь.

Дж.М. [Хрупкость ощущения Собственного Я у Джейсона в детстве ясно видна в том, что ему нужно чувствовать, что его одежда сохраняет его целостность. Он, видимо, либидинозно загрузил одежду в качестве переходного объекта; кажется, она играла роль материнского окружения раннего детства, подтверждая его телесную целостность и психическую безопасность.]

Джейсон: Это приводит меня к мысли о моем ужасе перед этими состояниями пустоты — вы помните,— когда я смотрел в ничто и не знал, кто я. [Пауза] Именно это я чувствовал, когда бы мы ни шли покупать новую одежду. Мать хотела сорвать с меня одежду, так что у меня не -было бы защиты — и тогда она могла бы сожрать меня. От нее все надо было прятать, чтобы существовать. Я думаю о ритуалах моей мастурбации, как я висел на сорокаметровой высоте.

Дж.М.: Еще одна пустота? [Впервые Джейсон смог связать свои состояния внутренней смерти, за которыми скрывалось предчувствие не-существования, с детскими страхами и подростковой сексуальной практикой. Более ранние попытки интерпретировать его ассоциации в такой перспективе, в связи с переносом или объектами из прошлого, просто приводили Джейсона в растерянность.]

Джейсон: Ах да! Но эта была пустота, которая возбуждала! Именно реальная опасность ситуации была такой эротичной, что я эякулировал. И, конечно, риск, что поймают!

Дж.М.: [Наконец Джейсон понимает, как он сумел, через эротизацию, сделать терпимыми те психические факторы, которые были причиной его величайших тревог. Родительские сообщения о сексуальности казались бессмысленными уму маленького мальчика. Следовательно,

Джейсону понадобилось изобрести новую первичную сцену; которую он впоследствии интегрировал в свои неосексуалъные творения, тем самым придавая смысл своей субъективности, существование своему пенису и получая доступ к сексуальному удовольствию.] Так что вы отказались чувствовать страх перед пустотой и страшными фантазиями о теле матери?

Джейсон: Да, и отказался соглашаться с тем, чего она хотела — а она хотела, чтобы я был бесполым.

Дж.М.: Отказались быть для нее пустым местом?

Джейсон: Вот\ Как вы однажды сказали, я был не больше чем прилагательным. Я был уверен, что для родителей я не больше чем прилагательное: «Ты прекрасный, ты противный, ты ненормальный!» Но никто, понимаете, никто никогда не говорил мне, что я малъчик\ [Длинная пауза, Джейсон плачет. Справившись со слезами, он продолжает.]

Откуда мне было знать, что я мальчик? Или что это значит, быть мальчиком? И что это хорошо, просто быть мальчиком? Я случайно стал мужчиной. А на самом деле и не был им. Я просто был похож на мужчину, вел себя так. Мне надо было быть лучше арабов, евреев, африканцев! Способным повалить больше девок, чем могли они. Вечное прилагательное! Большой раздолбай. Я так и не стал мужиком. Просто пустозвоном. А теперь становлюсь. Из пустоты я создал настоящий член! Наша работа была здесь, это как роды. Вы помните мою самую первую сессию на кушетке? Я сказал, что выхожу у вас между ног. Я словно наблюдал собственное рождение. Как желание, которое я никогда бы себе не позволил. Почему же я не существовал как мальчик для матери? [Неожиданно кричит.] Джойс! Ты слышишь? Бога ради, скажи что-нибудь!

Дж.М.: Боитесь, что вы не существуете как мальчик для меня?

Джейсон: Хуже того. Словно и вы не существуете тоже.

Дж.М.: Так вы превратили меня в ничто, в пустоту? Словно вы осуждены опустошить меня — свою мать — до конца? [Это относится к материалу предыдущей сессии, на которой Джейсон выражал страх, что он может истощить все мои идеи и стать для меня невыносимо тяжелым бременем.]

Джейсон: Да, теперь я вижу. Я сжирал свою мать. Опасность была в том, что я опустошу ее, ее превращу в пустоту. Она всегда говорила мне, каким прожорливым я был ребенком, как ей приходилось зажимать мне нос, чтобы я отпустил ее сосок... и как она много для меня делала в детстве — кишки я из нее тянул! Видите, даже грудным я был только прилагательным — плохим был! [Смеется, что расходится с его словами.]

Дж.М.: [Я остро чувствую его тревогу и ищу фантазии об инкорпорации, стремящиеся наружу.] Словно ваша мать тоже боялась, что вы ее сожрете?

Джейсон: Боялась! И заставляла меня чувствовать себя опасным. Почему она так боялась? Я знаю, это называется проекцией. Я боялся съесть ее, и она боялась желания съесть меня! Я думаю об отсутствующей ноге деда. Я часами выспрашивал, где же она? Еще одно пустое место!

Дж.М.: Вы воображали, что она ее съела?

Джейсон: Да! Но этой пустотой я должен был восхищаться, а мой отец, с двумя ногами, не стоил ничего. [Начинает кричать.] Я мог хромать на одной ноге, но от отца мне не позволялось брать ничего! Совсем ничего!

Дж.М.: [Он кричит все громче, словно все сильнее чувствует и вновь переживает свою детскую муку исчезновения в качестве личности для матери. Кажется, важно напомнить ему, что мы уже обнаружили, что существование его отца было драгоценным элементом в его дилемме, как и предоставление ему возможности принять, что он, в свою очередь, может существовать как сексуальное существо.] За исключением «постоянного соблазнителя». Пусть это прилагательное, но это все же взято от отца.

Джейсон: Вот ведьI Действительно взято! Без этого у меня был бы психоз. Я был сумасшедшим, знаете, как мальчик Сэмми, о котором вы писали. Мы были очень похожи. Когда я пришел в первый раз, я был законченным психом!

Дж.М.: Но прилагательные помогли вам выжить.

Джейсон: Да... действительно помогли. И отец гордился моим инте-лектом. Он не раз говорил, что я стану всемирно известным профессором. Ну да! Я стал хирургом для них всех — чтобы починить мать, приделать деду ногу, удовлетворить честолюбие отца. Годами я чинил весь мир, а сам оставался пустым и искалеченным. Как вы однажды сказали — психическое кровоизлияние.

В этой точке нашей работы компульсивная мастурбация у Джейсона заметно уменьшилась, хотя он и склонен был обращаться к ней в муках нарциссической боли или тревоги. Он все еще был подвержен неожиданному фобийному страху перед толпой, особыми взглядами, покупкой цветов или еды и определенными блюдами, но он постоянно пытался выяснить, что же значит его тревога.

После восьми лет работы все эти симптомы исчезли. «Почему надо было 45 лет терпеть боль, чтобы узнать настоящее счастье?» — с удивлением спрашивал Джейсон. Хотя он преодолел все свое компульсивное сексуальное поведение и теперь не чувствовал, что его сексуальной идентичности что-либо угрожает, он все еще боролся с проблемой психического выживания и потребностью утвердиться в своей личной идентичности.

Джейсон: [Не ложась; Джейсон сидит на кушетке, как это часто бывает, когда ему тревожно.] Дела идут, работа успешна как никогда. Меня опять пригласили за границу читать лекции по моей хирургической специальности. [Затем он говорит о двух своих детях и о том, как для детей важно «иметь отца, который знает, как установить законы и твердые правила, особенно, когда дети все время капризн и чают ».]

Дж.М. [Чувствуя напряжение в его словах и поведении, я замечаю, что он, кажется, хочет мне сказать, какой он замечательный мужчина, хирург и отец, но не похож ли он еще и на капризного ребенка, который не хочет следовать аналитическому правилу — ложиться на кушетку и говорить все, что приходит в голову?]

Джейсон: [Ложась.] Вы не любите работать лицом к лицу? Так?

Дж.М.: Мне интереснее, что вы пытаетесь контролировать, когда сидите, и не позволяете мыслям гулять свободно. У вас на уме есть что-то, что заставляет вас избегать момента отделения, когда вы теряете меня из виду... и рискуете снова окунуться в пустоту? [Несомненно, желание Джейсона сидеть совпадает с надеждой получить подтверждение своего существования в моих глазах, как указывают последующие ассоциации.]

Джейсон: Конечно, это всегда проблема! Но сегодня я особенно не хотел говорить, что у меня на уме: я встретил клошара по дороге сюда. Я их ненавижу! Не могу даже сказать — до чего ненавижу!

Дж.М.: А что для вас означает клошар?

Джейсон: О, я прекрасно знаю: это люди, которые не могут о себе позаботиться, всегда зависят от других — попрошайки. Мне... Я ходил в школу один с трех лет, а идти было очень далеко. Я боялся, конечно, но мать настаивала. «Ты должен научиться справляться»,— говорила она.

Дж.М.: [Я представляю себя маленьким Джейсоном: я прошу у матери то, на что не имею права (например, на материнскую защиту). Он не мог бы пойти на риск выглядеть попрошайкой в глазах матери!] У вас не было права попросить мать о присутствии?

Этот ряд напомнил мне наблюдение, которое часто меня трогало: дети вроде Джейсона, с очень ранним развитием, ведут себя подчеркнуто независимо. Джейсон научился читать и писать до того, как пошел в школу; школьником он часто помогал отцу в аптеке, находя прописанные клиентам лекарства, а иногда даже сообщая, как их надо принимать. В дальнейшей жизни такие дети часто чувствуют, что их подтачивает их ранний успех, словно маленький ребенок из прошлого так и не получил ни признания, ни заботы. Успех трехлетнего Джейсона, самостоятельно отправляющегося в детский садик, был верным знаком его неудачи, чувства беспомощности, которые нужно было спрятать. Он был непризнаваемым попрошайкой, прося у матери заботы и внимания. Это отец Джейсона поддерживал его в том, чтобы быть умным, мечтал о великом профессиональном будущем для него — мечта, которую он исполнил, но дорогой ценой: его профессиональный успех стоил ему мук почти во всякой другой сфере жизни. С самых разных сторон, сексуально и социально, ему все еще было три годика, когда он пустился в свое психоаналитическое путешествие.

Джейсон: Иногда я не чувствую себя вправе купить новый галстук или цветы. Если куплю, то умру. Она покупала одежду, она покупала цветы. Если я буду это делать, я боюсь, что стану ею и должен буду снова драться за то, чтобы быть собой. [Семейный человек, хороший отец и успешный хирург согласился наконец прислушаться к испуганному ребенку, неуверенному в границах его Собственного Я.] Не знаю почему, я внезапно подумал, что я ужасно боюсь растолстеть. [По-французски «grossir» (растолстеть) имеет тот же корень, что и «gros-sesse» (беременность).]

Дж.М.: Боитесь «нагулять брюхо»?

Джейсон: Да, может быть именно поэтому я особенно боюсь толстого живота! Но как этот страх растолстеть или забеременеть связан с моей ненавистью к попрошайкам?

Дж.М.: Возможно, часть вас тоже настойчиво просит о чем-то; та часть, о которой мы много говорили, что ей хотелось бы быть женщиной и вынашивать детей? [Я подумала, но не сказала, что, возможно, он сам хотел бы стать матерью маленькому Джейсону, через идентификацию с заботливым материнским интроектом. Последовала длинная пауза, во время которой я вспоминала разные пути, которыми мы исследовали его глубокую зависть к женщинам и желание занять их место.]

Джейсон: Да! Я думаю о своей прекрасной профессиональной работе, что это, наверно, мой способ делать детей. Мне приходит в голову, что мое теперешнее удовольствие от работы больше, чем страх, что ценой за такой успех будет смерть. В конце концов, несмотря на все плохое, чем мой отец мне представлялся,— даже если это было гадко в глазах матери, даже если меня мучает мысль, что мой отец всегда умолял женщин — по крайней мере, он дал мне какой-то мой образ\ Ха! Да я могу говорить об Эдипе и всем этом. Я читал книги, но есть кое-что гораздо глубже, чем моя влюбленность в мать.

[Джейсон вспоминает полотно Сальвадора Дали «Дева и младенец», где ребенок виден сквозь материнский живот. Он снова обращается к своей первой сессии на кушетке, где он воображал, что рождается из моей матки. Позднее я интерпретировала этот образ как желание родиться как личность, которая больше не боится, что ее спутают с другими людьми.]

Долгое время я сочинял себя, не оглядываясь на реальность. [Долгая пауза.] Но даже если у меня был психоз, по крайней мере он не позволил мне совсем перепутать себя со своими родителями и не дал матери высосать из меня кровь. Я стал зрителем, всегда смотрел, как другие выясняют, как мне положено действовать. Я много заплатил за это, все эти годы, разве не так? Хотя бы эти приступы постоянной тошноты и ужасные годы с гипертонией.

Дж.М. [Я не делала ссылок на соматические стороны аналитического приключения Джейсона. В общем, его повышенное давление было психосоматической природы, а тошнота — чисто истерическим симптомом. Как и все люди, он сохранил возможность использовать любой тип регрессии или компромисса в состоянии стресса. Но теперь он излагает совершенно новый материал.]

Джейсон: Знаете, когда я был маленьким (не помню, рассказывал ли я вам), я ужасно боялся воды. Мать подгоняла меня: «Давай, давай! Все любят плавать в бассейне. Прыгай в воду!»

Дж.М.: [Долгое молчание. Я вмешиваюсь, потому что мне кажется, что Джейсон опять стал, как маленький ребенок, который дрожит на краю бассейна.] И как вы справлялись?

Джейсон: Знаете, если бы она только сказала: «Прыгай в свою воду», не просто в воду, куда все другие прыгают, мне было бы не страшно. Но я до сухости во рту боялся, что растворюсь в других, не буду больше собой. Я убегал с воплями.

Этот рассказ Джейсона о психотической тревоге интересно сравнить с рассказами людей, страдающих астмой, которые тоже часто упоминают о своем страхе прыгнуть в воду или даже страхе опустить голову под воду, но не осознают своей фантазии исчезнуть в другом (матери). Когда случается астматический приступ, испуганный ребенок вынужден задерживать дыхание по непонятным причинам. В итоге работы с многими респираторными больными, мне открылся похожий ужас потерять свои границы. В дополнение к факторам, изложенным в Части III, эти клинические наблюдения привели меня к выводу о скрытой связи между психозом и психосоматикой.

Здесь мы видим, что Джейсон должен был сохранять осторожную дистанцию с другими, чтобы избежать риска слиться с ними и в результате больше не существовать, как отдельная личность. Подобные эпизоды мы анализировали несколькими годами раньше: его паническую реакцию на перспективу есть курицу, потому что она будет клевать его изнутри и съест. Продолжительные пищевые фобии Джейсона были основаны во многом на его неосознанных психотических тревогах. У других пациентов, поглощенных теми же ужасными фантазиями, могут развиться пищевые аллергии. В таком контексте теорию Биона (1967) о «странных объектах» можно приложить как к психосоматическим, так и к психотическим способам психического функционирования.

Джейсон: Этот ужас перед водой — это все тот же ребенок. Он все еще здесь, во мне, и все еще говорит со мной. Но разница в том, что теперь и я с ним говорю. И даже больше, теперь я убежден, что и в вас есть маленький ребенок. Я слышу эту девочку, когда вы смеетесь, или когда говорите такие вещи, на которые отзывается маленький ребенок во мне. Когда знаешь, что и у аналитика тоже есть маленький ребенок внутри, тебе уже больше не угрожает опасность. Мне нужно было быть как вы, чтобы я сам мог вернуться к жизни. Но главное, мне надо было знать, что я другой и что нас никогда нельзя спутать!

Дж.М. [Джейсон наконец стал хорошим родителем самому себе, используя и материнскую, и отцовскую способность заботиться об обезумевшем внутреннем ребенке. Он больше не возлагает на родителей ответственность за все свои несчастья в прошлом. Сейчас он позволяет им тоже быть отдельными от него людьми со своими проблемами, как у всех других.]

Джейсон: Мне так важно знать, что ваш внутренний ребенок и мой — не одно и то же, что мы два разных человека, и всегда будем разными.

Дж.М. [Этот страх потери границ в начале анализа Джейсон не признавал. Такие страхи предрасполагают одних людей к психотической декомпенсации, других — к психосоматическому взрыву. Свой ужас перед потерей чувства идентичности Джейсон победил сложными сексуальными построениями, каждое из которых «работало» с особыми элементами его глобальной тревоги.]

Джейсон: Годами я путал мечты с реальностью. Теперь я пользуюсь ими при встрече с реальными трудностями. Я вам говорил о своем страхе перед водой, но теперь я обожаю плавать. [Замолкает, и у меня создается впечатление, что он ищет, какими средствами передать трудную мысль.] Но вы знаете, мне все еще нужна внутренняя картинка, чтобы нырнуть.

Дж.М. [Джейсон ссылается здесь (как он уже много раз это делал) на ужасную сцену, свидетелем которой он был еще мальчиком, во время немецкой оккупации во Франции. Он видел, как четыре немецких солдата схватили девушку за руки и за ноги и швырнули в плавательный бассейн в Сене. Он говорил, что эта сцена возбуждала его сексуально, но никогда до этого он не говорил, что использует этот самый образ сейчас, чтобы нырнуть в плавательный бассейн!]

Откровенность Джейсона позволила нам еще раз увидеть, как самые страшные переживания можно сделать терпимыми, если удается их эротизировать. В сцене из воспоминаний Джейсон становится девушкой, которая должна умереть в плавательном бассейне; но одновременно — он центр интереса четырех солдат. Таким образом удовлетворяются и бисексуальные желания, и гомосексуальные стремления. Создавая таким образом свою псевдомужественность, Джейсон может нырнуть в бассейн без страха уничтожения.

Его изобретение было торжеством над многими внутренними преследователями: над его глобальным страхом перед матерью, над его верой, что у него нет права отделиться от нее, над страхом, что он перепутает себя с ней и так утратит свое чувство идентичности. Четыре солдата из его псевдомужественной фантазии надежно стояли между ним и самым страшным внутренним образом матери (спроецированнным на воду, которая примет его в себя и поглотит).

Джейсон: Знаете, мать играла важную роль во французском Сопротивлении во время немецкой оккупации, и она пришла бы в ярость, если бы узнала, как я увлекался эсэсовцами. Но мне нужно было убежище, чтобы отделиться от нее. Теперь я знаю, что использовал немецких солдат для этого. Когда я увидел ту сцену — их жуткую униформу, огромные ботинки,— это так возбуждало. Я представлял, что я тоже ношу эти огромные ботинки, и мог идти по улице без страха.

Дж.М.: Расскажите мне побольше об этом «убежище», которое было вам так нужно. [Я тоже пытаюсь найти себе «убежище» в этот момент, потому что конец сессии приближается.]

Джейсон: Я всю жизнь боролся за свое место, чтобы не чувствовать, что меня с кем-то спутают. Я пытался пользоваться словами, чтобы закрепиться на месте... как когда я ребенком... целый день задавал вопросы... и когда пришел на анализ. Вы помните? Я путал и нас тоже. Я путал наши имена.

Дж.М.: Да. Но может быть это был еще один способ найти себя?

Джейсон: Да, конечно! Теперь я знаю, что я лишь пытался выяснить, кто же я и что отличает меня от другого... и пытался найти разницу между матерью и отцом, и разницу между женщиной и мужчиной, и... и кем из них я должен быть, чтобы просто быть. Я вряд ли осмеливался надеяться, что я смогу быть мужчиной! [Долгая пауза.]

Быть или не быть... иметь собственное имя, не быть просто прилагательным... быть кем-то было возможно, пока я отличаюсь от всех других. Разве не вот в чем вопрос? [Долгая пауза.] Ну а в глубине меня всегда был гермафродит, и маленький ребенок тоже был, который хотел путать одного человека с другим. Но и ребенку, и мне теперь известно, что я могу за ним присмотреть, и он будет жив. Вот так-то!

Конец сессии. Поднимаясь, чтобы уйти Джейсон замечает: «Вы знаете, это очень важная сессия». Я отвечаю, что я тоже так думаю и что я когда-нибудь, возможно, попрошу его позволения процитировать ее на научной конференции.

По его требованию, два дня спустя я дала ему копию того, что я успела записать на сессии. Он указал, что я пропустила его ссылку на Сальвадора Дали и «роды Девы». (Этот пропуск, возможно, произошел из-за неосознанной реакции контрпереноса: хотя моим сознательным чувством было безмерное удовольствие от такого заметного прогресса Джейсона, возможно, что другая часть меня, понимая, что Джейсон теперь родился как личность, сожалела, что скоро он не будет во мне нуждаться.)

Анализ продолжался еще два года. К концу нашего аналитического путешествия я формально попросила у Джейсона разрешения использовать записи сессий. Он любезно дал такое позволение и прибавил несколько страниц собственных комментариев к материалу сессий, своим ассоциациям и нашей работе в целом. В конце он выразил свое убеждение, что особенно полезным было его впечатление, что я проявляю большую заботу о нашей работе, о том, чтобы его понять и идентифицироваться с его страданием. Он добавил, что я «вкладывала много души» в наше совместное путешествие. С тех пор Джейсон время от времени давал мне знать о своей профессиональной и личной жизни и о постоянном чувстве свершений и творчества в обеих сферах.

Возможно, некоторые читатели сочли, что у этого анализанта был психоз, серьезная истерофобия, тяжелые навязчивости, нарциссические нарушения или перверсный невроз характера. Какая разница, что за ярлык мы налепим? Лучше скажем, что это просто человек, пытающийся выжить психически, любыми средствами, которые есть в его распоряжении. И, конечно, он выживал более, чем одним единственным способом. Хотя определенные стадии нашей работы его тревожили и мучили, он добился успеха в том, чтобы жить полной жизнью, какой только может надеяться жить большинство людей, благодаря своей неослабевающей смелости в нашем аналитическом приключении.

Анализ Джейсона, как и анализ других неосексуальных изобретателей, помог мне обрести опыт переживания всепоглощающей тревоги, которая лежит под компульсивной и наркотической природой отклоняющихся сексуальных действий. Сила нестерпимых мучений исходит отчасти из несмягченных оральных и анальных импульсов, которыми характеризуется инкорпоративная инфантильная любовь. Существенно важно понять, в какой мере неосексуальные творения являются отчаянными попытками как примириться с трудностью жизни, так и победить страхи кастрации и уничтожения. Тревога — мать многих изобретений в театре психического. Мои анализанты научили меня, что их эротические изобретения служат тому, чтобы залатать разрывы в ткани сексуальной и личной идентичности, а также защитить интроецированные объекты от ненависти и деструктивности субъекта. Этим путем перепутанные сексуальные идентичности, инфантильная ярость и внутренняя омертвелость могут быть трансформированы в эротическую игру (если уж она так неизбежна).

Если нет способности эротизировать архаичные конфликты, они потенциально могут стать основой для более тяжелых исходов психотического и психопатического характера. С чудесным открытием неосексу-ального решения на месте бессмыслицы появляется смысл; на месте внутренней смерти — ощущение жизни. В таких аналитических путешествиях осознание динамического значения неосексуальностей помогает нам терпеливо ждать ослабления их хватки в сознании анализанта, пусть даже такие пациенты шумно требуют немедленного освобождения от власти, которую захватили над ними их творения. Несмотря на жесткие ограничения и компульсивность, жертвами которых становятся многие сексуальные новаторы, несмотря на огромные мучения и угрожающие жизни обстоятельства, которые иногда сопутствуют наркотическим и неосексуальным практикам, мы должны признать, что эти попытки самоисцеления и цели восстановления сковывают деструктивные импульсы Танатоса, и Эрос торжествует над смертью.