В новый день

3

Стекло тонированного окна вежливо заползло в дверь.

— Доброй ночи! Садитесь, что Вы на морозе‑то стоите, — раздался с водительского места знакомый мерзкий баритон, приятный на слух — потому что этим водителям даже в голосовые связки вставляют улучшения, не те, что были у того дохлого упыря в подъезде. Хозяева любят, когда их игрушки круче, чем у остальных на дворе. Но мерзкий, потому что я знал, кто и о чем говорит этим голосом.

— Тебе ли знать. У тебя в заднице, наверное, не одна печка вшита.

— И вам того же.

Водитель лишь одарил меня эталонной, словно по чертежам спроектированной улыбкой:

— Смею заметить, нам незачем каждый раз устраивать этот цирк.

— Меня выгнали из труппы, а больше ничего не умею.

Он улыбнулся, но явно не над шуткой.

— Как всегда не лезете за словом в карман.

Затем с его лица стерлись все эмоции, кроме «залезай-иначе-я-заставлю-тебя»

— В машину.

Я был похож на ребенка, который с перемазанной шоколадом мордой клялся, что не лез он в холодильник — и все потому, что я на самом деле туда залез, точнее забрался — в эту самую машину. Так или иначе, у меня не было повода лишать какое‑нибудь похоронное бюро отдыха. Как я всегда говорю — врубайте свой электрический стул без лишних сантиментов.

Я молча сел возле водителя.

— Какая чудесная ночь, Вы не находите?

— Она была чудесной — пока ты не появился.

Человек, сидевший за рулем, был одет в идеально ровный и накрахмаленный черный строгий костюм со стоячим воротником, как у японских офицеров начала XX-го века, и казалось, что его голова с зализанными назад пластмассовыми волосами была пришпандорена на его тело. Водитель был довольно крупным, я бы даже сказал — полноватым. Мне всегда казалось, что его костюм был сделан вовсе не из ткани, а из черного оникса. Знаете, будто кто‑то лет двадцать назад взял и посадил внутрь костюма маленького ребенка, который затем вырос, равномерно заполнив все внутреннее пространство, навсегда приняв его форму. Ну, как, например, эти японские квадратные арбузы, которые растут в коробках, чтобы плод был нужной формы. Я так много думал о японцах, наверное, потому что хотел в срочном порядке вспороть себе брюхо или сбросить на всех них ядерную бомбу.

На руках водителя были черные перчатки, скрывавшие пропитанные электроникой пальцы. То есть я ни разу не видел эти пальцы, и с тем же успехом у него там вообще мог быть железный каркас. Не знаю. По крайней мере, они точно были напичканы всяким электронным хламом для более твердого и техничного контроля над любым транспортным средством. Лицо этого водителя излучало приветливость вышеупомянутого греческого лодочника, решившего сделать ребрендинг в сторону большей дружелюбности.

— Вам следовало бы все‑таки проявить больше уважения по отношению к нашему руководству, которое не только следит за вами, но и оберегает вас.

Водитель вежливо-вежливо улыбнулся, словно немецкий толстячок на Октоберфесте, забывший снять форму СС.

— Ваше руководство. Не мое.

С какого момента забота превращается в диктатуру?

Когда ты начинаешь бояться не мира, от которого тебя оберегают, а тех, кто это делают. Мне всегда хотелось вывести из себя этого слащавого водилу, посмотреть, как он, наплевав на всякий регламент и на «наше руководство», попытается прошибить мой череп своим кулаком, как он попытается заставить меня съесть мой кадык — как он даст волю чувствам. Ну и у меня появится дать повод своим.

Тем не менее, моим мокрым снам не суждено стать явью, ведь все «нежелательные» и «своевольные» эмоции блокируются сразу же, если вы хотите получить такой высокий пост личного водителя Председателя Совета Директоров.

— Вашу бы энергию, да в нужное русло! — сказал он, размеренно поворачивая руль то в одну, то в другую сторону, проезжая по таким закоулкам, что я чувствовал себя мышью, бегающей туда-сюда по лабиринту. И лишь только смотрящие сверху могли сказать, где мы и куда нам идти. В этом их сила.

— Твой язык бы, да тебе в задницу.

Он не обратил внимания. Им не положено.

— Знаете, — сказал он после небольшой паузы, — все было бы гораздо проще, не доставляй вы нам столько ненужных, так сказать, хлопот. Все ваши попытки проявить, с позволения, необоснованную и неподобающую уклончивость от исполнения Вашего профессионального долга, прошу меня извинить, не представляют абсолютно никакой ценности и обладают практически, я бы сказал, отрицательной эффективностью. Ведь мы все равно находим и будет находить Вас, не так ли?

Я не стал отвечать. Не было слов — ни шутки, ни оскорбления. Как вообще можно говорить с тем, кто всегда прав? Я смотрел в окно: мы пересекали мост, большую железную глыбу с камерами через каждые несколько метров, считывавшими номера машин, как штрих-код в супермаркете. Я уже видел — точнее, предвосхищал зрелище вальяжно раскинувшегося центра города — неоновое безобразие, полное рекламных голограмм, предлагавших ежесекундно тысячи развлечений: (миллиарды однотипных, ворующих друг у друга контент сайтов, на которых можно поржать, поплакать и подрочить, не долистав до конца главной страницы), «легальные» стимуляторы (та же наркота, только с акцизами), техника, гаджеты, импланты, чтобы всем этим пользоваться и выглядеть лучше, кредиты, чтобы за все это платить — все мелькало, наглядно рекламировалось красивыми девушками с идеальными зубами, готовыми вгрызться в твой кошелек, манящими своими когтистыми пальчиками, которыми они царапают тебе спину, пока отдаются тебе — лишь бы не задавался вопросом «А на кой черт мне все это надо?».

Машина тихо гудела электронным двигателем, посасывая из бака синтетическое топливо, черным лебедем плыла по слегка усыпанному снегу асфальту мимо полчищ гадких утят. До центра была еще пара километров, а пока мы ехали, минуя горящие бочки, вокруг которых кучковались бездомные и те, кому не хватило денег на внутривенный компенсатор внешней температуры™ и кому все еще приходилось, «как дикарю», чувствовать холод; мимо плакатов и вывесок о победе в последнем военном конфликте «наших» с «ними»; о скидках на одежду и просьб устроить на работу за еду; о выборах в парламент и о самых заводных виртуальных проститутках (Никакого СПИДа! *обновите файрволл-имплант), о жилищной программе (Мне и моей семье ни к чему эти старые хибары! — гласила белиберда с биллборда белобородого от снега; смазливый потомственный менеджер держал на руках чужих детей и чужую жену); вдоль ресторанов и ночлежек; вдоль расставленных на каждом углу сторожевых псов и их киберсобак; вдоль уютных домиков, где живут дети с чипом под прививкой от оспы, через который в их мозг напрямую закачивается одобренная правительством школьная программа — больше никаких домашек, учителей, конфликтов на площадке со сверстниками, общение с которым в целом теперь и не нужно, ведь через тот же плод современнейшей инженерии им доступны круглые сутки развлекательные — хотя, на самом деле, отвлекательные программы.

Я не говорю, что все это плохо, что прогресс, которого мы достигли, сделал с нами что‑то ужасное. Вовсе нет — он просто открыл нам глаза на то, какие мы есть. В моем случае, я не был ни шокирован, ни разочарован. Вся подноготная homo sapiens мне открылась еще на войне, когда ты убиваешь не ради идеи или потому что веришь в то, что там все время говорят тебе высшие чины — ты просто хочешь вернуться в казарму, пожрать, поспать, и гори оно все синим пламенем. А что на войне, что в мирное время — люди различаются не так уж и сильно.

У вас бывает такое чувство, когда вам нужно что‑то сделать, и вы надеетесь, что любой из предварительных этапов (поиск в телефоне номера девушки, которая вам все равно не даст, причесывание перед собеседованием, само нажатие на курок) будет длиться вечно, и неминуемое не настанет? Так же и я думал, когда открывал дверь, делал 7 шагов до огромного остекленного входа в Главный Офис, гипнотизировал взглядом автоматические двери и так далее.

С другой стороны, может, это и к лучшему.

Шучу, конечно.

— Добрый вечер. Вас уже ждут. Лифт отвезет Вас куда нужно, не беспокойтесь. Всего вам самого лучшего, — прощебетала миловидная куколка на ресепшене. Блондинка с черными корнями, тонкие, но густые длинные волосы, голубые глаза, тонкие руки. Признаюсь, я долю секунды не мог оторваться от нее — уж до того хорошо работал у нее этот их новый чип, который транслирует тебе в мозг ту внешность, которую ты хочешь в человеке видеть. Не знаю, что заботило меня больше — подстроенная под мои вкусы иллюзия или попытки представить, какая она на самом деле.

Когда я это понял, мне стало страшно.

Она могла быть и автоматическим консультантом. Ее не было видно целиком, и черт знает, что у нее ниже пояса — может быть, ноги, а может и провода и шарниры. знает. Как там давным-давно говорили — жуткая… зловещая долина?

Слыхали?

До определенного момента все эти квадратные роботы, сошедшие прямиком с экранов 60-х, казались такими милыми, но потом, когда они стали подозрительно похожи на нас — но не на 100 процентов, то тогда‑то они и начали внушать вящий ужас и отвращение.

К чему это я?

Так вот — мы ее перепрыгнули. Поздравляем.

Я сделал несколько шагов в полном одиночестве, сопровождаемый лишь стуком ботинок об мраморный серый пол. На шляпу попало немного снега — я остановился, чтобы стряхнуть его. Нет, на самом деле, я остановился, чтобы постоять.

На стене даже не было кнопки вызова лифта. Но стоило мне подойти, как его двери открылись, словно глаз заспанного человека. Этот глаз увидел своего старого знакомого, что не предвещало ничего хорошего.

Ам.

Лифт проглотил меня целиком.

Темный матовый стерильный пол, потолок, панели, стенки, двери.

Кнопок не было и внутри — как заботливо с их стороны лишить меня невыносимых тягот принятия собственных решений. Мы думаем О вас. Хотите, будем думать ЗА вас? Но, может быть, это все потому, что единственное, что я умею принимать — так это убойные дозы виски в каком‑нибудь дешевом баре, где даже немногочисленные фикусы в потрескавшихся кадках вырабатывают сигаретный дым в обмен на углекислый газ.

Приготовьтесь к банальностям и пошлостям.

Настройтесь на лад «старых-добрых времен», когда все было нелепо и напыщенно.

А теперь послушайте.

Я помню, как я сидел с ней в одном из таких баров. Играла тихая музыка, кто‑то перебирал на легкие ноты на старом рояле. Это было еще до войны. Она сказала:

— Жаль, что таких дней скоро больше не будет.

На что я, закурив, ответил:

— Мы не можем вечно жить прошлым. Каким бы паршивым будущее ни было.

Она на миг перестала крутить соломинкой полурастаявшие кубики льда в своем высоком тонком стакане. Я приметил тогда, что он все время смотрела куда‑то вдаль, в непостижимое измерение, находившееся за границами этой прокуренной неоновой реальности. Поэтому у меня не получалось поймать ее взгляд. Она сидела за стойкой справа от меня. Это была наша первая встреча.

На ней было черное платье. Длинные белые волосы. Я мог отличить крашеные от натуральных, но тут я сдался.

— Новое всегда отрицает старое, это как… мутации, отклонения, которые потом берут верх и становятся основой для всего остального. И все пропадает. Или нет?

— Да это одного и то же, — сказал я, повернувшись к ней. Теперь она пристально смотрела на меня. Я тогда еще носил форму. — лакированные сапоги, идеально выглаженные брюки, стандартная сорочка со знаками отличия. Фуражка лежала на столе, и на нее уже попала пара капель виски, — Где‑то я такое слышал. Если не найдем баланса, середины, то толку со всех этих… старых фотографий, помятых пластинок, пожухлых воспоминаний. Не человеком станешь, а просто чучелом, набитым собственным дерьмом.

Опираясь на стойку и повернувшись спиной к бармену, она, немного помедлив, спросила:

— А если нам придется отказаться от всего, что нам дорого, чтобы обеспечить лучшее будущее — что бы Вы сделали?

Я затушил сигарету, поставил уже пустой стакан и сказал:

— Лучшее? Если лучшее, то — да. Да.

Она улыбнулась — сначала немного удивленно, а потом так, как улыбается экзаменатор, когда слышит правильный ответ.

Эту ночь мы провели вместе.

Это была очень хорошая ночь.

Я бы хотел, чтобы она никогда не кончалась.

Я не знаю, сохранились ли у меня другие воспоминания.

Трудноуловимое движение лифта по нерушимому маршруту началось. Я напряг все свои чувства, пытаясь понять, куда он едет: вроде бы вниз. А теперь вверх. Влево. Вправо. Вверх. Вниз. Мне начинало казаться, что я не я, а синапс, летящий по паутине нервов того, кто меня выдумал, или же что я кусок дерьма в кишках проглотившего меня кита. Деревянный мальчик так хотел стать настоящим.

Я посылка внутри трубок пневмопочты. И внутри этой посылки — бомба. Единственное правильное и достойное применение часового механизма.

Тик-так.

Часики тикают — скоро будет взрыв.

Когда двери раскрылись, я очутился в огромном, бескрайнем кабинете. Знакомом до боли, до дрожи в коленях, то нервного тика, до желания закурить.

В кабинете?

Нет, это скорее была черная дыра, самое сердце настоящей черной дыры.

Здесь можно было бы открыть торговый центр, с бутиками размером с футбольное поле, не меньше. И пол, и потолок были сделаны из темно-серого мрамора с какими‑то причудливыми узорами, письменами, напоминавшими каббалистические схемы какого‑нибудь Древа Жизни или еще какой‑нибудь бред.

Там не было стен — точнее, стенами служили сплошные окна, из которых бил кроваво-красный цвет. Лишь изредка между ними были тонкие стальные перегородки, и лишь по тому углу, под которым они шли, я мог догадаться, что комната эта (если это слово вообще применимо для таких вот анклавов) была на самом деле круглой.

Красный свет, яркий в окнах и совсем уже тусклый на полу и потолке, из‑за чего он выглядел довольно грязно, сначала немного слепил мне глаза, но я к нему быстро привык, так как был здесь не в первый раз. Несмотря на огненную оргию света, в комнате или было очень холодно, или я уже начал выдыхать табачный дым. Не знаю, я не очень различаю запахи, если честно.

В центре этой комнаты, в самой сингулярности этой черной дыры, в маленькой точке, куда стекается все и вся, где все и ничего, максимально плотном пятачке вселенной, находился стол, на который падал неестественный белесый свет электрической лампы, висевшей где‑то так далеко наверху, что вы бы ни за что не смогли увидеть ее.

А за столом, не спеша разделывая серебряным ножиком изысканное блюдо из ягненка, сидел он.

Его величество, мрачный одинокий титан, Прометей, давший людям вместо огня все новейшие достижение техники, олицетворение эпохи — Председатель Совета Директоров.

ПСД.

Представитель Самого Дьявола — так я его называл про себя. Ему бы понравилось. Почему?

Послушайте!

Потому что не он был главным. Это был не человек — это был ходячий титул. Сейчас объясню: никто не знал, куда девается старый и откуда приходит новый. Все как‑то шло само собой все эти годы. Цикличность ли это? Или преемственность? Для меня это одно и то же, если честно.

Выйдя из лифта, я сразу зажег сигарету, чтобы передо мной был хоть какой‑нибудь маяк, кроме этого стола, этого склепа, приглашавшего меня на огонек.

Мне было абсолютно плевать, можно ли тут курить или нет. Абсолютно.

Как только двери лифта закрылись, я физически почувствовал, как тьмы за мной стало больше. Может, красные лампы постепенно умеряли свой пыл. Может, Председатель впитывал свет вокруг себя и не отпускал его.

Все это слишком субъективно. Но потерпите.

С каждым моим шагом ее и впрямь становилось больше, комната словно сужалась, подталкивая меня к этому столу. Я уже успел докурить сигарету и выбросить несчастный окурок на произвол судьбы в этой темноте, а я все шел и шел и шел. Звуки моих шагов отзывались пронзительно громким, острым, я бы сказал, эхом.

Но я мог бы и не идти — пространство само сузилось бы достаточно, чтобы поставить меня с Председателем лицом к лицу.

Сначала был голос.

— Скверно выглядишь.

Затем он положил приборы на тарелку, аккуратно вытер рот.

Потом я увидел его, опиравшегося на сложенные в замок чуть распухшие, противные кисти с идеально наманикюренными пальцами. Его круглые очки горели во тьме тем же бледным светом, в маленьком кругу которого мы находились. Казалось, что я видел лишь эти горящие очки и его довольную широкую улыбку, как у одного кота, внезапно появившегося в этом мире оживших кошмаров. Как же его звали? Он еще в книжке был одной, где там девочка сначала падала-падала, а потом все с ума сошли.

Не имеет значения.

Он был крупным, низким, мужчиной с коротко стриженными волосами. Но стоило ему встать, как ты сразу ощущал себя маленьким, словно он расправлял крылья и превращался в чудовище.

Дракон, чью голову принц должен отрубить волшебным мечом.

Но я работаю на него, к сожалению.

Оправа его круглых очков была настолько тонкой, что мне всегда хотелось сначала разбить ему их, а потом только его гладкое лицо. За стеклами прятались бледно-голубые глаза, в центре — по маленькой черной точке, что жгли тебя, как муравья под увеличительным стеклом.

Костюм, на котором вот-вот поотрывались бы все пуговицы, не в силах сдерживать эту утробу, в которой переваривались поглощенные целиком души. Еще одна — и все. Выпишите нам нового Председателя, пожалуйста.

Не дождетесь.

Скверно выгляжу? Я‑то?

— Не без вашей помощи.

— С нашей‑то как раз помощью, — говорил он, — ты вообще стоишь на ногах. Что, разве не так?

Тик.

— Вашей?.. Вашей?

Так.

— Ну разумеется, друг мой. Не ты один тут в печали — знаешь ли, мы тоже очень и очень расстроились, потеряв такую ценную сотрудницу. Эх, дела, дела…

Тик.

Сотрудницу. Они тоже расстроились.

Так.

— Это за этим меня сюда вызвали? Повспоминать старые добрые деньки? Кстати, хорошую девчонку поставили себе на входе — почему бы и тебе тоже не замаскироваться, чтобы я не видел твоей настоящей рожи?

Он засмеялся, но в его голосе было так мало жизни, что я даже не услышал эхо его хохота.

Или же черная дыра всосала в себя и звук.

Не знаю.

— Ах ты старый сукин сын, пока в лифте ехал, наверное, придумал! Ну, ничего — мне даже нравится. А знаешь ли ты, когда мы проектировали это чудо, думали ж о тебе, глупый. Как же сделать так, чтобы наш Безумный Шляпник смог успокоиться и снова увидеть свою любимую? Скоро запускаем массовое производство. И работу предлагаем — как раз на девочек будут деньги, а и выглядят они — ну прям точь-в-точь.

Тик.

Он смотрел на меня тем взглядом, с которым смотрит гроссмейстер на растерявшегося оппонента.

Так.

— Позволь мне кое‑что спросить, только между нами, м-м?

— Спрашивай.

— Черепаховый суп. Жаркое из кролика. Что тебе больше всего нравится?

— Ближе к делу.

— Это и есть мой вопрос, — сказал он с непритворной серьезностью, — или даже так…

Он прищурил глаза. Шах.

— Что бы ты заказал, сводив ее в ресторан?

Тик.

Мат.

Я начал догадываться. Но промолчал. Не знал, что сказать. Не хотел говорить. Лишь попросил отсрочки.

— Не знаю, к чему ты. Тебе пора меньше о жратве думать — с таким‑то брюхом.

Он снова засмеялся.

— Да знаешь ты все. Знакомо ли тебе такое слово как «прогресс»? Это — движение вперед. Чем быстрее, тем лучше. Черепаха не догонит зайца — из нее скорее сделают суп. А из зайца получится превосходное жаркое. И всем этим насладится его величество Человек. Но человек слаб, он болеет, покрывается гнойниками, стареет, ломает кости, теряет зрение, простывает, режется, колется, голодает, умирает от жажды, умирает при родах, а самое главное — Человек убивает другого Человека. Странно, да? Бессмыслица какая‑то. Как тот, кто убивал, и убивал очень хорошо и много на войне, скажи мне — зачем? Зачем? Когда природа и так неплохо делает свое дело.

Он смотрел мне прямо в глаза. Я не двигался. Холод сковывал все мое тело — и не из‑за того, что в комнате упала температура. Это были очень холодные, расчетливые слова и мысли.

— Я не знаю, зачем я убивал. Мне дали в руки автомат. Мне сказали, что это — наши, а те — враги.

По ощущениям я как будто бы пересказал многотомную эпопею — настолько меня вымотали эти слова.

— И ты хорошо сработал. Идеальная машина смерти.

Так.

— И чего мы достигли? Зря ли это было? Нет — скажу я. Нет. Не зря. Жертвы должны были быть принесены на алтарь прогресса. Не все хотели идти вперед, не все были готовы приспособиться к меняющемуся миру. Те, кто стали бы обузой, были устранены. Те, кто отказывались сотрудничать — были принуждены. Скажи мне — чудовищами ли были наши отцы, и отцы наших отцов, и их отцы — те, кого потом назвали «победителями»? Отвечу за тебя, потому что ты не хочешь разговаривать. Правильно. Чтобы разговаривать, надо уметь думать. А тебе не хочется думать. Ничего — это не твоя прерогатива.

Теперь у каждого несчастного оборванца есть доступ ко всем достижениям науки — и она работает, чтобы развлекать его, кормить его, поить его, накачивать его наркотиками, отвлекать его от снега, дождя, жары и ураганов, чтобы он мог общаться, смотреть, слушать. Дети больше не издеваются на теми, кто хоть чем‑то выделяется. Преступность снизилась — зачем, когда есть реалистичные виртуальные симуляторы. У несчастных людей, не познавших всех прелестей чужого, а то и своего пола, есть абсолютно натуралистичные любовники-андроиды, которые их не предадут, не изменят им, не скажут «у меня болит голова» или «я устал». И все что от тебя требуется — работай. Приноси пользу обществу. Это ли не то, чего мы все всегда хотели? Иногда я думаю, — сказал он после короткой паузы, — что один ты ничем никогда не доволен, друг мой.

Но, к сожалению, мире остались вещи, которые так и не удалось победить, а именно — смерть. Как жаль, что она так безвременно забрала тех, кто не сумел ей противостоять. Но — что поделать. Все мы хотим повернуть время вспять и снова повидаться с нашими… особенно любимыми, да?

— Восхитительно. Вам компьютер такие речи пишет? Мне понравилась часть про наркоту. Очень благородно

— И это мне говорит человек, который хлещет тоник каждый раз, когда ему надо хоть немного пошевелить мозгами, — взорвался он смехом.

Тик.

Это был не страх.

Меня начало слегка трясти только от злости, обиды и усталости.

— От моих мозгов мало что осталось.

— Что верно, то верно, дружок.

Несколько секунд он просто молча смотрел на меня, ехидно улыбаясь, ожидая чего‑то. Я не торопил его. У нас впереди целая вечность.

Затем он достал из кармана пиджака маленькую стальную коробку, нажал на кнопку и с резким щелчком, в этой тишине сравнимым только с выстрелом из 88-миллиметровой пушки, открыл ее.

— Сигарету? Совсем безвредная.

Я лишь дальше смотрел на него. Затем достал свою пачку, вытащил одну, резко и судорожно помял ее и закурил.

— Безвредная? Тогда откажусь.

Председатель, медленно затянувшись этой синтетической дрянью, сказал с наигранной досадой:

— Такого ретроградства свет не видывал. Отстаете от жизни, что сказать, — мурчал он, в то время как у него во рту то загоралась, то погасала маленькая красная лампочка на конце длинной пластмассовой трубочки.

— Так что тебе нужно?

— «Тебе нужно», — с театральным сарказмом передразнил меня он, вставая и начав ходить вокруг меня кругами, — Это всем НАМ нужно. Полюбуйтесь на него — и еще меня хочет выставить эгоистом. Скажи мне — ты хоть сегодня, хоть раз, хоть кому‑то сказал или сделал что‑либо… как это называется… ХОРОШЕЕ?

— Не знаю о чем ты. Не сталкивался ни разу ни с чем «хорошим».

Он посмотрел меня со снисходительностью мясника.

— Врешь ведь. А как же наша старая подружка, которую надо бы встретить, раз она снова объявилась в нашем городке?

Тик.

— О чем ты? — резко сказал я. Клянусь, у меня даже немного задрожал голос.

— О ком я. О ком я.

— Говори уже.

— А разве мы не говорим? Неужели я не могу просто позвать моего лучшего друга, который мне… как родной сын! И просто взять и побеседовать с ним о былом, об общих друзьях.

Так. Тик-так, тик-так.

— Говори уже!

— Тише, тише. Не плачь, тише, тише, не плачь, дружок, все хорошо, мы с тобой.

Я был готов вырвать у этой мрази скелет из его рта.

Но он что‑то знал. И я хотел это знать.

— Обещаешь вести себя хорошо? Не убегать больше, не играть с плохими ребятами, а слушаться старших.

Я молчал и ждал.

Мы не разговаривали, мы играли в блэкджек. Мои карты цинично разрезали в шредере и сжигали одна за другой.

— Ну так что, мальчик мой, — обещаешь?

Я был готов вырвать все его органы одним движением и придушить самого дьявола его же кишками.

— Скажи: Я обещаю вести себя хорошо.

Я мог взорваться. Часы уже достаточно долго тикали. Я мог взорваться и положить всему конец.

— Если не хочешь, ну, тебя никто не держит. У нас полно сотрудников, причем — более сговорчивых.

Я мог развернуться и забиться в самый дальний угол земли и больше никогда не выходить наружу, и меня бы не нашли. Но провод перерезан. Бомба разминирована. Я не смог отбить последний козырь. Председатель разыграл партию идеально. Чтобы даже просто кого‑то похожего на нее лапали их свиньи? А вдруг это она? Или не она? Я должен узнать. Должен. Должен. Должен.

— Обещаю.

Он снова сел за стол, довольный, но в голосе и взгляде пропала вся эта гнилая игривость, и он заговорил низким ледяным тоном. Воздух достиг температуры абсолютного нуля.

— Несколько минут назад мы получили эти снимки, — с этими словами он протянул мне небольшую папку, — Взгляни сам. Тут все и так понятно.

Я резко схватил ее и вскрыл, затем вытащил несколько листов, чуть не порвав их.

— Спокойнее, это же сверхсекретные данные!

Мне было все равно, я хотел видеть то, о чем начал догадываться.

Я искренне надеялся, что мои предположения были полнейшей чушью.

И еще сильнее мне хотелось, чтобы они были правдой.

Надо быть осторожным со своими желаниями, ведь они могут исполниться.

На одном из листов была нечеткая и размытая фотография девушки, казавшейся белым приведением, забывшим, куда ему идти после смерти и тщетно пытавшимся поймать попутку хотя бы до чистилища.

Она выглядела испуганной и потерянной, но все это передавали лишь ее движения — лицо ее выражало полнейшую безразличность и даже апатию по отношению ко всему вокруг. Глаза ее смотрели куда‑то в сторону, за грань этого мира, и то, что она там видела, явно не представляло для нее малейшего интереса.

Тем не менее, я знал ее. Я не мог не знать ее. Я хотел не знать ее.

— Что все это значит? — смог выдавить из себя я.

— Хороший вопрос. Не самый лучший — но тоже неплохой. И мертвые встанут из могил, и небо зальется кровью…

— Клон? — перебил очередную тираду Председателя.

— Нет. Здесь ей на вид не меньше двадцати. Я бы даже сказал…

— Старше.

— Да. Словно время остановилось, да? Ха-ха…

На его смех я ответил лишь злобным взглядом, которые его, однако, даже умилил.

— В любом случае, официально мы пролоббировали клонирование только пять лет назад — хотя, разумеется, первые наши клоны гуляют по улицам вот уже лет пятнадцать, но все равно. Нет, это конечно, не клон.

— Сестра-близнец? Родственница? Дочь?

— У нас нет никаких сведений о каких‑либо родственниках — поверь мне, мы такое проверяем первым делом еще при устройстве на работу. А для дочери эта девица слишком уж взрослая.

— Но это вылитая копия. Слишком… похожа.

— Именно, — он снова поднялся с места и обошел свой стол, встав прямо передо мной.

— Это тебе и предстоит выяснить. Наведи справки. Мы сумели набросать примерный маршрут ее передвижения. Она заходит во все бары, во все клубы, рестораны и прочие клоповники — заходит и исчезает через несколько секунд.

— Почему вы сами не найдете ее?

Глупый вопрос.

— А что, тебе самому не хочется? Ну, если настаиваешь, мы можем…

— Не надо. Я сам, — выпалил я.

— Хм. Как знаешь… Мы не заставляем. Слушай, а… ты точно уверен, что справишься? Все‑таки видок у тебя не ахти какой. Давай‑ка мы сами. Ступай, сынок.

— Я сам. Я сказал — я сделаю все.

Он просто издевался. Демонстрировал свое превосходство. Высшая форма садизма — не приходится и руки марать.

— Что‑то мне подсказывает, что за тобой будут следить их люди. Вряд ли они снарядят целый батальон, сейчас времена не те. Нельзя беспокоить акционеров, ну и простых людей тоже.

Мы думаем о Вас?

— Так что смотри в оба.

Я резко засунул бумаги в конверт и вцепился в него так, что он бы закровоточил, будь он живой.

— Что мне потом с ней сделать, как я найду ее?

— А что бы ты сделал? Попросил бы прощения?

Такое не прощают. Я бы себя не простил, в любом случае.

— Если мои предположения верны, если все так, как и должно быть, то, — он протянул мне небольшой футляр, в котором лежало несколько различных устройств, — собери данные. Любыми доступными средствами. Как этим всем пользовать, я думаю, ты знаешь.

Откуда он все знал?

— Нет необходимости знать все. Надо просто уметь пред-по-ла-гать.

Я хотел было идти, но что‑то меня удерживало. Я разложил все по карманам.

— И если я прав, — сказал он, приняв ту же позу, в которой он был, когда я только его увидел, — то мы совершим такой прогресс, о котором даже не смели и мечтать. Так сделай это ради человечества, ради всеобщего блага. Пусть наша — и ее работа не пропадет даром.

Плевал я на человечество.

— Свободен.

Быстрым, почти переходящим на бег, шагом я направляюсь к лифту, который наконец‑то снова открывает свою пасть в предвкушении. И пока я иду, я все еще чувствую на себе взгляд этих маленьких черных точек, пробивающихся сквозь холодное стекло очков.

Послушайте. Это очень важно.

Я вижу себя со стороны. Захожу в лифт, девушка на входе прощается со мной, открывается дверь машины, я сажусь на заднее сиденье. Почему я вижу себя?

Разум не поспевает за телом. Сердце стучит быстрее, чем снуют туда-сюда маленькие импульсы в моем мозгу.

Весь мой разум сфокусируется на этой папке.

«Поручение номер плеватькакой», было написано на первой странице.

Слова, графики, фотографии, схемы, карты, чертежи смотрят на меня своими чернильными глазами.

Черт с ними. Ничего того, чего я не знал раньше.

Она все равно мертва.

Я сам убил ее.