В рай и обратно

ТРАКТОРЫ ДЛЯ ИОРДАНИИ

Вот мир поистине красочный, как цветной кинофильм. Слева вырисовываются красные горы Синайского полуострова и кобальтовое море, украшенное гребешками ослепительно белой пены.

— В заливе Акаба, — говорил первый механик, — ты увидишь настоящий лунный пейзаж. Именно так я представляю себе луну.

Довольный этим неновым сравнением, он повторял его неустанно. При каждой нашей встрече на палубе снова заходил разговор о луне.

Потом справа вдалеке тоже появились горы, окруженные рыжеватым туманом. Навстречу нам плыли скалистые, выжженные солнцем острова, а за ними вырисовывались голые вершины.

У входа в залив, на песчаном берегу, под отвесными терракотовыми скалами стоит маленький одинокий барак. Рядом на мачте развеваются два флага: голубой флаг ООН и красный с синим крестом — норвежский. Это пост вооруженных сил Организации Объединенных Наций, теперь вверенный норвежцам.

Я не знаю, как выглядят лунные пейзажи, но этот домишко, затерявшийся среди бесплодных скал, своей безжизненностью действительно напоминает луну. Кругом — ни кустика, ни деревца, ни травинки. Лишь красные скалы, рыжий песок и море. Солнечный жар льется сверху безмолвным потоком, мир застыл в какой-то первозданной неподвижности. Вполне вероятно, что так будет выглядеть в будущем пост космонавтов на одной из далеких планет.

Идем по проливу между едва заметными рифами. Вот торчит из воды темный остов корабля, похожий на громадное насекомое. А дальше горы, теперь уже с обеих сторон, — пылающее обрамление морской трассы. После скучных берегов Суэцкого канала мы не можем налюбоваться их разнообразными, дикими, строгими формами.

Весь день я провел на палубе.

Длина залива Акаба — сто миль. Мы вошли в него при сильном ветре и довольно бурной, быстрой волне. Но во второй половине дня ветер стих. Воцарилась странная тишина, словно горы отгородили нас от всего мира. Несмотря на близость суши, не было видно ни одной птицы. Солнце садилось, и краски становились все более фантастическими. Вершины гор слева покрылись как бы сиренево-голубой вуалью, изрезанные ущельями правобережные хребты зажглись медным заревом. На спокойной поверхности воды играли розовые и серебристые блики, и только у самого борта море отливало яркой синевой. Время от времени над водой взвивались стайки летающих рыб и низко парили на своих радужных крылышках, вычерчивая хвостами на воде тонкие, дрожащие штрихи, или вынырнувшая из воды скользкая спина дельфина описывала круг невыразимо плавным движением. В пространстве, полном тишины, света и застывающих прозрачных красок, каждая деталь приобретала особую выразительность. Наш корабль тоже словно преобразился. Со своей зеленой палубой, закрепленными вдоль бортов оранжевыми тракторами, кремовыми блестящими надстройками — он казался чистым, ярким, сверкающим, как драгоценный камень.

Хотелось бы, чтобы такой миг длился вечно, но и в его мимолетности есть своя прелесть. Я стоял на палубе, пока над потемневшими горами не всплыла круглая луна. Наконец замелькали далекие береговые огни. Справа — рассыпанный низко над водой разноцветный бисер: Акаба. Слева — голубоватые нити люминесцентных ламп, очерчивающие контуры педантичных прямоугольников, израильский Эйлат. И еще несколько ярких точек в глубине, прямо по фарватеру — какое-то селение, не обозначенное на карте.

На экране радиолокатора картина, скрытая пока от наших глаз. Конец залива. Черную воду окружает волнистый желтоватый берег. Мы медленно приближаемся к этому тупику. В рубке — напряженное молчаливое ожидание. Вахтенный сигнальщик стоит наготове с прожектором. В акабском порту всего один причал, к которому может подойти всего один корабль.

Внезапно вспыхивает резкий белый луч и начинает торопливо нам моргать. Мы отвечаем. Так и есть — причал занят, придется до утра стоять на рейде. Лоцман покажет нам, где бросить якорь.

От берега отрывается красная искорка, спустя минуту слышится шум мотора. Повторяется привычная сцена: вахтенный у борта, стекающий по шторм-трапу поток яркого света, внизу — обращенные к нам смуглые лица экипажа лоцманского катера.

Лоцман — полный, добродушный мужчина с курчавыми волосами и оливковой кожей. Он дает указания рулевому, а в свободные минуты без умолку говорит о преимуществах своего положения. Он не только единственный лоцман в Акабе, но также агент, владелец единственной гостиницы и племянник губернатора. В сущности он почти управляет Акабой — единственным портом королевства Иордания.

Перед нами освещенный силуэт какого-то греческого судна, тоже стоящего на рейде. Мы бросаем якорь рядом с ним. Лоцман обещает ввести нас в порт к пяти часам утра.

Ночью мы могли лишь догадываться о близости города, полного восточной прелести. Лоцман, как обещал, приехал в пять утра, и теперь мы стоим у причала. Впереди — недостроенный современный портовый склад, груды мешков с суперфосфатом, покрытые слоем белой пыли, какой-то барак, блестящее алюминиевое нефтехранилище, ограда из проволоки. А за всем этим — красные крутые горные склоны, над которыми дрожат в знойном воздухе клубы ржавой пыли. Паши красивые оранжевые тракторы один за другим отправляются за борт. Докеры в клетчатых тюрбанах с нетерпением следят за маневрирующей лебедкой и, как только подвешенный в воздухе трактор коснется колесами набережной, бросаются к нему, расталкивая друг друга, и норовят взобраться на сиденье. Победитель пытается включить скорость прежде, чем подъедет электротягач. Он дергает рычаги, жмет на педали, отмахиваясь от болельщиков и непрошеных советов. Время от времени в дело вмешивается один из полицейских, важно прогуливающихся вдоль причала в тропических шлемах цвета хаки. Видно, что и блюстителю порядка хочется попытать счастья, но мешает винтовка и честь мундира. В суматохе борьбы никто не использует опыт предшественников, и при появлении каждого нового трактора повторяется все сначала.

Город между тем продолжает оставаться загадочным миражем. Сквозь красноватую дымку вдали мерцают белые коробки домов, а у самого берега над плоскими крышами покачиваются пышные шевелюры пальм.

Никто из членов экипажа не торопится сойти на берег. «Зачем? — говорят матросы. — Это захолустная дыра. Деревня». Я отношу это за счет их пресыщенности.

Движение здесь и в самом деле небольшое. В бухте на рейде стоим только мы и греческое судно, с которого теперь сгружают в шлюпки какие-то ящики. И все же порт расширяется. Какая-то западногерманская фирма строит склад. Таможенники и полицейские, которые вертятся у нас на борту, уверяют, что вскоре тут будет большая гавань, краны, доки. Но пока, кажется, вполне хватает одного причала. Тем более что везти грузы в глубь страны можно только на автомашинах по горным ущельям.

Кроме чиновников и полицейских по «Ойцову» снуют мелкие торговцы, предлагающие свой товар. Толстая женщина в черном одеянии, но без паранджи (будто бы христианка из Ливана) разложила свой товар в кают-компании. Она продает арабские тюрбаны, деревянные безделушки, а также четки и молитвенники, освященные в Вифлееме. Валюту заменяют мыло, сигареты и фруктовый сок в банках. В углу, за стулом торговки, набралась уже целая куча этих банок. Матросы говорят, что сок пригоден лишь для чистки дверных ручек. Конкурировать с пепси-колой ему трудно.

Рекламы пепси-колы и американские автомашины. В клубах красноватой пыли мчатся джипы с полицейскими, время от времени проносится яркий хвостатый «понтиак» или «шевроле», везущий какого-нибудь туза, но больше всего грузовиков — новенькие, прямо с конвейера, они стоят на огороженных участках пустыни у дороги.

От порта до города — километра два. Красноватые голые склоны поднимаются по обеим сторонам асфальтированного шоссе — сначала пологие, покрытые гравием уступы, потом крутые обрывы. У их подножия, по краям высохших расщелин, стоят верблюды и черные безрогие вислоухие козы. Трудно понять, чем питаются эти животные. На рыжем песке не видно ни травинки. Впрочем, если всмотреться повнимательнее в дрожащую от зноя даль, замечаешь кое-где на сожженной земле нечто вроде темной прозрачной паутины. Это редкий кустарник, совсем сухой.

Вдоль шоссе время от времени встречаются лачуги из почерневшей жести, тряпья, старых консервных банок и бочек из-под бензина. Из открытого сарая с тремя стенками (тоже оклеенного рекламами пепси-колы, кока-колы и американских сигарет) слышны звуки радиоприемника. Рыдающий арабский фальцет, сопровождаемый металлическим звоном струн. Мужчины в белых галабиях[23] и белых или клетчатых тюрбанах сидят на деревянных ящиках вокруг грубо сколоченных столов и играют в домино.

Женщин не видно. Лишь изредка мелькнет между лачугами на склонах гор черный силуэт без лица с кувшином или корзиной на голове.

Приближаемся к городу. Вот строятся три жилых дома — кажется, что их перенесли на эту песчаную целину из какого-нибудь нашего нового городка. Пока эти три дома — вся современная Акаба. Настоящая Акаба, которая чуть дальше обступает шоссе, возраста не имеет.

У нас есть обычно определенные представления о незнакомых вещах, и при встрече мы подсознательно ищем Их подтверждения. Восточный город нам представляется лабиринтом узеньких, извилистых улочек с множеством лестниц, темных переходов под островерхими арками, кишащих пестрой, многоголосой толпой. Он будто весь состоит из вертикалей, и разобраться в нем так же трудно, как в замысловатом узоре. А здесь плоскость. Несколько перпендикулярных друг другу улиц — широких, немощеных и пыльных… Одноэтажные, небрежно покрашенные дома из глины или необожженного кирпича разрушаются постепенно от зноя. В их очертаниях нет и тени художественной фантазии. Это трудно даже назвать архитектурой. Неряшливые кубики домов, соединенные жалкими заборами, производят впечатление недостроенных. Не поймешь: то ли они еще не приняли задуманную форму, то ли уже разрушаются. В качестве строительного материала наряду с кирпичом и глиной здесь использованы и пустые канистры и ржавые железные бочки… Через отверстия под дверьми нечистоты стекают прямо в мелкие арыки. Лавки — это темные клетушки с дверью, открытой на улицу. И снова разочарование: вы ожидаете увидеть темпераментную восточную торговлю, шумную охоту за покупателем, но ничего подобного не находите. Лавочники сидят на корточках под навесами у входа в свои конурки, курят наргиле, беседуют или же дремлют на нарах в глубине лавок.

Мариан пытается вступить в переговоры с торговцем морскими раковинами. За большую красивую раковину он предлагает пачку сигарет. Старик, возлежащий на деревянном топчане, нехотя открывает один глаз и отрицательно мотает головой.

— How much?[24]

Лавочник зевает и повторяет отрицательный жест.

Напрасно мы пытаемся вызвать в нем интерес к предлагаемой сделке. Мы добиваемся лишь того, что в конце концов он подпирает рукой голову и произносит длинную непонятную речь на арабском языке. Кажется, он просит оставить его в покое.

— Здесь действительно нет ничего интересного, — говорит расстроенный Мариан.

Горячий ветер гонит по улице тучи мусора. Черные вислоухие козы бродят между домами и сосредоточенно жуют старые газеты. На небольшом участке, совсем рядом с мостовой — кладбище. Один каменный склеп, а вокруг него разрушенные солнцем кирпичные холмики. На краю кладбища седой осел с вытертым от упряжки хребтом дремлет, низко склонив голову.

Медленно бредут словно сошедшие со страниц Библии пастухи. В правой руке — длинный посох, в левой — четки, часто пластмассовые. На нас они не обращают внимания. Их мир, совершенно обособленный, столь отличный от нашего, — для нас закрыт. Но в этом отчуждении мне мерещится что-то знакомое. Возникает такое же чувство неловкости, как и при виде окаменевшей, отрешенной от всего старости. Даже запах города мне знаком. Так пахли в довоенное время некоторые наши местечки. И в них царила та же атмосфера неопределенности, вневременности — атмосфера кочевья.

Израильский Эйлат по ту сторону залива — современный городок, построенный прочно, вопреки прихотям природы, с мыслью о будущем.

Мы спускаемся вниз, к воде. Вдоль берега тянется заметная издали зеленая полоса. Заборы из глины и необожженного желтого кирпича, полуразвалившиеся, заделанные колючей проволокой, делят полосу на маленькие участки. Серые стволы пальм, пыльная, жесткая листва. Из песка торчат унылые стебли каких-то полувысохших насаждений. На каждом участке колодец, а вокруг разбросаны железные банки, канистры и автомобильные покрышки — вероятно, они заменяют садовую мебель. Еще ниже — в прибрежном иле роются смуглые ребятишки, собирая каких-то моллюсков или крабов. А дальше — изумрудное, сверкающее великолепие моря — до окутанных ржавым туманом гор на том берегу.

Мы застали их после обеда в кают-компании за кофе и бутербродами с ветчиной. Один — худой, с нервным лицом, неряшливой черной бородкой и голубыми умными глазами; второй — широкоплечий великан со светлой бородой. Первый — инженер, второй похож на викинга. Оба очень молоды. Викингу не более двадцати лет. На нем потертая рабочая блуза и выгоревшие брюки. Инженер-механик старше, ему можно дать лет двадцать пять. Оба немцы, но инженер говорит по-польски, правда, с явным акцентом, путая падежи. Он объяснил нам, что ребенком долго жил в Варшаве.

К сожалению, капитан не мог выполнить их просьбы. Они хотели поехать с нами в Порт-Судан, но у них не было суданских виз. Это рискованно. От таких пассажиров бывает трудно избавиться в течение всего рейса. Итак, дело кончилось простым визитом. Наши гости не торопились и готовы были ждать какого-нибудь арабского парусника, направляющегося к берегам Африки.

Они познакомились только здесь, в Акабе, и уже несколько дней жили вместе в палатке инженера, рядом с полицейским участком.

Путешествовали они по-разному. Инженер был довольно хорошо экипирован. У него был велосипед, палатка, спиртовка и опорные точки на трассе. Он представлял фирму «Нестле» и один велосипедный завод. Он был бродячей рекламой, и местные отделения этих предприятий оказывали ему всяческую помощь.

У викинга не было ничего, кроме закопченного котелка и карты мира. Дорогой он нанимался на работу то кузнецом, то сварщиком. Уже третий год он странствовал (главным образом пешком) по странам Дальнего и Ближнего Востока. Побывал в Непале и Кашмире, Пакистане и Индии, на Цейлоне, в Бирме, Афганистане, Иране и Ираке, Сирии и Иордании. Теперь он собирался в Африку, исполненный решимости пересечь с каким-нибудь караваном Сахару. В Восточном Пакистане он встретил такого же бродягу-поляка.

— Еще годика два поброжу, — говорит он.

— А потом?

Судя по его пренебрежительному жесту и смущенной улыбке, «потом» не обещает быть особенно интересным. Слесарная мастерская в родном городке, женитьба, размеренная жизнь мелкого ремесленника.

Инженер, напротив, радовался скорому возвращению на родину. Ему хотелось повидать еще Египет и Грецию, но им овладела идея усовершенствовать компрессорные двигатели. Кроме того, он интересовался историей. Решил купить башню какого-то разрушенного замка на Рейне, провести там электричество и отопление и устроить историческую библиотеку.

Все зависит от силы воображения, подумал я. Если мы сумеем представить себе течение нашей будущей жизни настолько отчетливо, что оно станет для нас необходимостью, то следовать ему уже особых трудностей не представит.

Мы слишком легко отказываемся от того, о чем мечтали в юности, продолжал я размышлять, глядя на этих оборванных молодцов в пропыленных ботинках, уплетающих с волчьим аппетитом черный хлеб с ветчиной. Потом всегда уже бывает слишком поздно. Даже если судьба улыбнулась тебе и дала каюту с ванной на пароходе, чтобы ты мог возить свою лысеющую голову по далеким портам.

Это была не зависть. После тридцати лет (а тем более после сорока) у вас уже имеется целый комплекс оправданий для всех неиспользованных возможностей.

Разгрузка кончилась, и мы готовились к отплытию. Акаба сверкала в темноте разноцветными огоньками, словно это был настоящий город. Свободные от вахты матросы удили рыбу на корме. По пароходу сновали таможенники и полицейские, норовя под предлогом исполнения служебных обязанностей пропустить стаканчик запрещенного Кораном пива. Мы отмечали в каюте первого электрика чьи-то именины или день рождения (трудно представить, сколько именин, дней рождения, различных годовщин празднуется во время рейса!), когда в промежутке между двумя стаканами виски стюард вызвал меня в коридор.

— Какой-то «Махмуд» хочет с вами поговорить. Он ждет в кают-компании.

— Со мной?

— Говорит, с пассажиром.

Заинтригованный, я направился в кают-компанию. «Махмуд» оказался мужчиной лет тридцати, одетым по-европейски. Он сидел за столом, листая один из последних номеров «Панорамы севера»[25]. Длинноносый, с низким лбом и беспокойным взглядом фанатика, он встретил меня улыбкой.

— У вас в стране много таких? — спросил он на ломаном английском языке. Его смуглый палец остановился на снимке длинноногой феи в пляжном костюме, победно демонстрирующей на парапете набережной в Сопоте[26] свои безукоризненные формы. — Таких short-time girls[27], — пояснил он, чтобы у меня не оставалось сомнений.

Я встал на защиту незнакомой красотки.

— Никакая это не short-time girl. Она купается. У нас женщины так одеваются на пляже.

Не думаю, что мне удалось его убедить. Склонившись над снимком, он со злорадной и сладострастной улыбкой водил копчиком пальца по стройным ногам девушки.

Но вдруг он поднял голову и взглянул на меня с выражением строгой сосредоточенности.

— Я хочу сказать. Жизнь в Иордании плохая. Очень, очень грустная.

— Почему? — спросил я, пораженный этой внезапной сменой настроения.

— King Хуссейн, наш король, очень плохой. No good. Не not love country. Не love jewish and imperialism[28].

Это заявление не произвело на меня должного впечатления. Я даже подумал, что если король Хуссейн питает симпатию к евреям, то он правитель, не лишенный здравого смысла. К сожалению, этому трудно поверить. Иордания отгорожена от Израиля такой же китайской стеной, как и другие арабские страны. Возможно, причиной возмущения моего собеседника были взаимоотношения, установившиеся в Иерусалиме, где необходимый минимум рассудка диктует определенные формы еврейско-арабского сотрудничества в области охраны святых мест — христианских, еврейских и мусульманских, разбросанных по обе стороны проходящей по городу границы.

Мрачный, угрюмый взгляд человека за столом достаточно красноречиво говорил, что всякие возражения бесполезны. Но я видел, что он на что-то надеется, с напряжением ждет ответа на свои сенсационные сообщения. Моя вежливая, смущенная улыбка явно не удовлетворяла его.

— Как вы думаете? — спросил он наконец. — Что делать?

Я совершенно не чувствовал себя вправе вмешиваться во взаимоотношения между королем Хуссейном и его подданными и беспомощно развел руками.

— Ну, что бы вы сделали? — настаивал мой гость.

— Есть разные способы сопротивления властям, — ответил я уклончиво. — Оппозиция в парламенте…

Он вскочил.

— No parliament in Jordan![29]

— Sorry[30]. Парламент — вещь хорошая.

Я сразу же понял, что совершил ошибку. Огонь, горевший в его глубоко посаженных глазах, не свидетельствовал о восхищении либеральной демократией. Да, парламент — хорошая вещь, но только как оружие свержения Хуссейна. Ведь в этом районе слово «республика» является, как правило, чуть ли не синонимом военной диктатуры.

Я встал; нелепость положения забавляла меня, но вызывала чувство неловкости. Иорданец, однако, не дал мне уйти.

— Это очень просто, — сказал он. — Достаточно пяти тысяч человек — и king Хуссейн… — он выразительно провел рукой по горлу.

Мне оставалось только развести руками, по он загорался все больше.

— Пять тысяч человек я бы нашел, но их надо вооружить. Нужны деньги. Lot of money[31].

Говоря это, он с надеждой смотрел на меня.

Втолковывая ему, что я всего лишь скромный турист, у которого долларов едва хватает на такси в портовых городах, я пытался разгадать смысл этого визита. Провокатор? Но какой интерес может представлять для провокатора незнакомый пассажир польского судна? Скорее маньяк. Глядя на него, я не мог отделаться от ощущения, что передо мной действительность, которой нельзя пренебрегать. Мой гость выглядел бы совсем неплохо в полковничьем мундире. Этот длинный нос, широкие скулы, костлявый подбородок… Я мысленно представил себе его у микрофона, выкрикивающего исполненные ненависти общедоступные лозунги. А вот и заголовки в газетах: «Государственный переворот в Иордании», «Иордания провозглашена республикой», «Израиль мобилизует войска», «Угроза нового конфликта на Ближнем Востоке». Встревоженные дипломаты мчатся на самолетах из столицы в столицу, Организация Объединенных Наций заседает, пишутся резолюции, процветают махинации, растут поставки оружия. Большая политика. Разве этот узколобый фанатик меньше других годится на роль марионетки? Если когда-нибудь он набредет на нужного человека.

Я, если б даже захотел, не смог бы за свои неполных пятьдесят долларов доставить себе это удовольствие. И противник Хуссейна на сей раз ушел ни с чем, получив на память лишь номер «Панорамы севера» и пачку сигарет «Грюнвальд».

Мы снова плывем. Позади остаются желтые и оранжевые бусинки Акабы, лиловые полоски Эйлата и огни поселения в самом конце залива, которое не обозначено еще на карте. Теперь мы знаем, что это лагерь английской съемочной группы, делающей фильм о Лоуренсе, человеке, который, соединив в себе романтическую фантазию с политическим макиавеллизмом, стал повивальной бабкой современного арабского мира.