В Саласпилсском лагере смерти (сборник воспоминаний)

Они жаждали крови

Карлис Буш

Тусклые лампочки бросали желтоватый свет на узкие проходы. Между рядами многоэтажных нар копошились истощенные фигуры. В узких оконных проемах уже отсвечивало утро. Кашель, покряхтывание, слабый, приглушенный разговор смешивались с топотом деревянных башмаков.

В конце барака уже раздавали завтрак — черный кофе, по вкусу и виду напоминавший коричневую болотную ржавчину, и кусочек черного хлеба, за которым жадно тянулись костлявые пальцы. Ничтожного ломтика едва хватало на два-три укуса, но были люди, долго жевавшие его по маленьким кусочкам. Им казалось, что так лучше можно утолить голод. Один мой товарищ из своей порции скатывал крохотные шарики и ссыпал их в карман, потом по одному клал в рот и сосал. Он был счастлив, что мог дольше себя обманывать.

В то утро лил дождь, и черное небо не сулило быстрой перемены погоды. В таких случаях торфозаготовителей на работу не выгоняли. Делалось это не из человечности, а из коммерческих соображений. Торфозавод платил правлению лагеря за каждого раба, поэтому в дождливую погоду администрация не принимала рабочих. Другие из нашего барака уже были заняты в лагере, а мы, торфяники, сидели в ожидании и боялись, что нас пошлют на «живой конвейер» и заставят носить по лагерю песок.

В барак вошел эсэсовец и вызвал меня в комендатуру.

«Вот и крышка», — подумал я.

— В тюрьме работал конструктором мебели? — спросил староста лагеря — латышский гитлеровец Видуж.

Я облегченно вздохнул.

— Да, работал!

— Тогда на болото больше не пойдешь, останешься в столярной мастерской. Ясно?

— Понятно!

Строительство столярного барака было закончено, и там оборудовали мастерские, где работали столяры, бондари, токарь и парикмахер. Здесь изготовляли мебель, окна, двери, деревянную посуду, деревянную обувь и другие вещи. Умелых рук среди заключенных хватало, и скоро тут насчитывалось до 25–30 мастеровых. Бригада бондарей занимала небольшое помещение у входа, в котором четыре мастера делали бельевые чаны, ушаты для разноски пищи, ведра и шайки.

В нескольких десятках метров за мастерской выросла целая гора поврежденных дорожных сумок и пришедших в негодность чемоданов. В них когда-то их владельцы хранили наиболее ценные вещи, которых никогда больше не видели. На многих чемоданах еще можно было прочесть фамилии и названия мест и городов.

Однажды бондарь Герулис притащил в мастерскую три потертых чемодана.

— Ты, наверное, собираешься на тот свет, поприветствуй Петра! — подразнил его кто-то.

— Нет! Я сделал сундучок и хочу пристроить ручку. Какая лучше? — обратился Герулис ко мне.

— Бери потолще, ее удобнее держать. — Я схватил чемодан за ручку и несколько раз приподнял его. Вдруг я почувствовал, что в ручке что-то забренчало. Встряхнул чемодан еще раз — да!

— В ручке, наверно, спрятаны бриллианты. Послушай, как стучат. Срывай скорее!

Герулис недоверчиво улыбнулся и в свою очередь потряс чемодан.

— Да, стучат, сейчас посмотрим!

Он осторожно снял ручку, в ней торчал какой-то сверток.

Казалось, шутки становятся действительностью, и наше любопытство нарастало. Вдруг я заметил, что вдоль окна проскользнула «фазанья» шапка. Только успел я крикнуть: «Бросай, Штукас идет!», как в дверях показался помощник коменданта Теккемейер. Герулис со старым Чейраном усердно натягивали обруч на ушат для раздачи пищи, я склонился над каким-то рисунком. Лицом к лицу я увидел Теккемейера впервые. Острый орлиный нос, тонкие губы, невыразительные глаза, полностью лишенные человеческого чувства. Его движения и жесты выражали напыщенное превосходство. Обращаясь к старшему столярной мастерской, он начал:

— Сделайте чертеж четырехместной охотничьей коляски. Она должна быть элегантной и легкой. — Последние слова он подчеркнул с таким жестом, будто уже сидел в коляске и ехал на охоту. — Образец больших колес у того домика. — Кожаной перчаткой показал в сторону маленького домика, который виднелся в окно. Заключенные его называли баней охранников.

— Эскиз должен быть готов через три дня. — Он повернулся и направился в сторону склада награбленных вещей.

Герулис сразу же поднял ручку от чемодана и стал вынимать сверток.

— Нет, не разрезав ручки, ничего не получится.

— Вытаскивай, неужели тебе ручек мало? — подбадривал я его.

Герулис взял щипцы, оторвал тонкий металлический ободок и вытащил старательно завернутый предмет. Развернув его, мы увидели красивое ожерелье из настоящего жемчуга.

Где оно осталось, я теперь не помню. По всей вероятности, отняли эсэсовцы.

Охотничьей коляски я никогда не видел, поэтому не знал, на двух ли она колесах или на четырех. Однако бумага и фантазия позволяют все. Решил нарисовать красивые эскизы, а конструкцию коляски сделать с большими, дефектами, чтобы новоиспеченные бароны сломали себе шею.

С бумагой, карандашом и сантиметром я отправился к баньке снять размеры большого колеса, лежавшего в песке около двери. Прислонив его, я стал измерять его и записывать. Вскоре внутри домика раздались слабые голоса. Прислушался внимательнее, но понять ничего не мог. Тогда незаметно несколько раз стукнул колесом в дверь и спросил: «Сколько вас там?» Никто не ответил. Повторил то же самое на русском, потом на немецком языке и внимательно прислушался.

— Девять человек, — ответил слабый голос.

— Дайте сигарету, — попросил другой по-французски.

— Я заключенный и сигарет у меня нет, к тому же дверь замкнута, — ответил я по-французски и спросил: — Откуда, почему и как долго вы тут находитесь?

— Месяц назад нас, примерно 30 мужчин, привезли из Освенцимского лагеря в Рижскую тюрьму. Здесь мы пятые сутки. В первую ночь нас заставили зарыть большое число убитых мужчин, потом копали новые ямы. Прошлой ночью их засыпали. В них были убитые женщины, дети, старики. Здесь нас двое французов, четверо поляков и трое чехов все политические. Кормят нас раз в два дня. Того, кто не может больше работать, убивают на месте.

На следующий день я снова пошел измерять колесо. Через щель под дверцу просунул несколько сигарет и спички. Из девяти там осталось семь человек.

В тот день, как обычно, после скудного завтрака мы готовились к выходу на работу, как раздался приказ: всем построиться во дворе!

Там арестованных уже ждали вооруженные охранники. Среди них не было ни одного, руки которого не были бы обагрены человеческой кровью. Чтобы им лучше набить руку во всех фашистских зверствах, их через четыре-пять недель сменяли. Они должны были добывать всюду, где смерть проявлялась в самых ужасающих видах. Дольше оставались только гитлеровцы с особыми заслугами. Выродок Лаурис орудовал в лагере уже пятый месяц. У него всегда находились причины кричать на заключенных и избивать их. Своим коллегам по зверствам он любил рассказывать о кровавых оргиях в Польше и Белоруссии, об участии в уничтожении людей в Бикерниеках и Румбуле. К пуле он прибегал лишь в отношении особо сильных людей, для слабых было достаточно приклада винтовки, а детей он брал за ноги и убивал ударом о дерево. За свои чудовищные злодеяния и сэкономленные пули его всегда хвалило начальство и выдавало гратификацию — увеличенную порцию водки. После этого начиналась беспробудная пьянка.

Теперь эти человекоподобные звери заставили нас построиться в несколько параллельных рядов, с пятиметровыми интервалами друг от друга. После команды «Равняйсь!» ряды выпрямились и воцарилась зловещая тишина.

День был ветреный и холодный. Темные облака закрывали солнце. Северный ветер с воем поднимал вихри пыли, временами бросая в лицо брызги острого песка. Порывы ветра сбивали измученных людей с ног. Все взгляды были обращены в сторону комендатуры, откуда вот-вот должны были появиться комендант Краузе, его помощник Теккемейер и латышский гитлеровец — убийца Видуж. Казалось, что они сейчас придут, отсчитают каждого третьего или пятого и начнется очередная акция.

Это было время, когда на нашей Родине у гитлеровских банд уже земля горела под ногами. Непрерывные удары Советской Армии вынуждали фашистские войска систематически «выравнивать» фронт и все стремительнее откатываться назад. Руководство лагеря и охранники нервничали все больше и больше, обращение с заключенными становилось еще более жестоким. Из Белоруссии стали прибывать эшелоны с женщинами, детьми и стариками. Привозили тысячи людей, сортировали, отравляли, убивали. Состав похоронной команды увеличился. Ежеминутно можно было ожидать самого худшего…

…У комендатуры появилась группа людей, одетых в гитлеровскую форму. Переговариваясь, они приблизились к нам. Их мундиры украшают свастика и орлы, на фуражках блестят эмблемы черепа. У некоторых вместо галстука — железный крест, но у всех на поясных пряжках надпись «Gott mit uns»[13] Уже давно известно, что с этим божьим словом фашисты совершают ужасающие преступления. И на сей раз ничего хорошего ожидать нельзя.

Гитлеровцы обошли наши ряды и выбрали жертвы. Одним ткнули концом палки в живот, другим пощупали челюсти. «Освященные» палкой должны были сделать два шага вперед. Затем их группами отводили в «больничный барак», где в холодной прихожей приказывали раздеться до пояса. Дальше пропускали по пять человек, а остальные ждали свой черед и дрожали.

Пронизывающий северный ветер, как бы озорничая, время от времени раскрывал дверь, наполняя помещение леденящим холодом. Полуголые люди жались ближе друг к другу. На них смотреть было страшно. С каждым порывом ветра замирало сердце. Казалось, эти живые скелеты вот-вот с грохотом рассыпятся. Голодный режим Даже самых сильных и плечистых превратил в скелеты.

Через некоторое время вернулась первая пятерка. Бледные люди с посиневшими губами едва держались на ногах. Некоторых даже несли на руках.

— У нас взяли кровь, — прошептал кто-то.

И вот снова выносят здоровенного мужчину с бритой головой. Он без сознания. Кажется, знакомый. Вглядываюсь пристальнее — да, это он — Август Калнинь из барака «Ц-9». В памяти мелькают картинки совместной работы в подпольной печати буржуазной Латвии. Мы, как можем, помогаем товарищу прийти в себя. Вскоре он открывает глаза и шевелит губами:

— Проклятые изверги!

Война и фашизм — братья-близнецы. А человечность? Такого понятия в фашистском лексиконе нет, — оглянувшись, тихо добавил комсомолец Мартин Крауклис. И тут же продолжал:

— Вчера меня привезли за одеждой из Сауриешских каменоломен, сегодня надо было ехать обратно, но, видишь ли, — сначала спустят кровь, а потом велят грузить камни.

Подошла моя очередь.

В помещении, куда нас ввели, воздух был насыщен испарениями медицинских препаратов. На широких дощатых столах рядами тянулись закрытые стеклянные баллоны с кровью заключенных. Те же эсэсовцы, которые отбирали жертвы, теперь ловко орудовали в белых халатах. Один брал кровь, другой делал анализ и определял группу крови, третий заставлял поднять правую руку, на которой татуировкой обозначал группу крови. Остальные выкачивали красный сок жизни, пока жертве не делалось плохо или человек терял сознание» Если кто-нибудь пытался оказать сопротивление, его безжалостно избивали, тащили в умывальню и оставляли там, пока он не приходил в себя. Затем все начиналось сначала.

— Садись! — указал на свободный стул эсэсовец в белом халате. Удивительно чуждо звучали эти слова. Предложить сесть… Это, конечно, не из уважения или вежливости, а…

В левую руку мне дали стеклянную колбу, а у правой что-то делал эсэсовец. Уже через несколько секунд в колбу потекла кровь. Я повернул голову в сторону. Рядом сидел Мартин Крауклис. Лицо его было смертельно бледным. Еще мгновение и… колба падает, но эсэсовец ее ловко подхватывает. Падает человек. Да, кровь они умеют беречь, а людей…

Струйка крови у меня постепенно иссякает, и гитлеровец приказывает подвигать рукой — сжимать пальцы в кулак и снова разжимать. Постепенно поток крови увеличивается. Но рука быстро устает, и движения становятся все слабее.

— Быстрее, быстрее! — кричит фашист.

Мне становится плохо… Вскоре я оказался в прихожей на полу.

Вечером перед поверкой староста лагеря ходил по баракам и от имени коменданта сообщал:

— Отдавшие свою кровь имеют право два дня получать дополнительную порцию кофе, а в обед, если будут излишки, даже супа.

Так они глумились над нами.

Такие вампирские акции предпринимались в лагере неоднократно — это способствовало заболеванию заключенных и увеличивало смертность.

Убийцы в белых халатах показали свое подлинное звериное лицо.