В Саласпилсском лагере смерти (сборник воспоминаний)

Во власти выродков

Марта Трейде

Из Смилтенской тюрьмы в Валмиерскую, оттуда в Валмиерский концентрационный лагерь — так в течение двух лет перебрасывали с места на место женщин, арестованных в северной Видземе.

21 сентября 1943 года нас ждали машины, чтобы отвезти в Саласпилсский концентрационный лагерь. Нас осталось уже немного. В Иршском парке часто раздавались залпы винтовок, гибли советские люди.

Между нами была лиепайчанка Анныня Эджинь, у которой дома остались старая мать и четверо ребятишек, мал мала меньше, жительница Мазсалацы Эльза Кирсе — единственная дочь и опора своих родителей, Альма Мике из Смилтене, дома у дедушки остался ее маленький сынишка, Эмилия Лаките, тоже мать четырех детей, и старушка Киплок, не терявшая надежды дождаться победы и своих двух сыновей — бойцов Красной Армии. Мое сердце было полно печали. В январе, когда я находилась в Валмиерской тюрьме, умер мой единственный сынишка Имантынь.

Осенью прошлого года из Валмиерской тюрьмы уже было увезено в Саласпилс 200 мужчин. Теперь пришел мой черед.

Ничего хорошего нас там не ожидало. Немало страшных рассказов мы наслышались об этом месте мучений. Но действительность оказалась более мрачной, чем все рассказы.

Перевалив через дюны, поросшие соснами, автомашины остановились у ворот Саласпилсского лагеря. Мы с любопытством осмотрелись.

С первого взгляда ничего страшного мы не заметили. За забором из колючей проволоки простиралось широкое поле. По усыпанным гравием дорожкам куда-то торопились одетые в серую форму люди. Вокруг двора симметрично расположились низкие бараки. После двух лет, проведенных в тюрьме, где мы видели солнце лишь украдкой, его яркие лучи разгоняли мрачное настроение. К сожалению, это продолжалось недолго. Позже мы даже проклинали солнце за безжалостный зной, а усыпанные гравием дорожки немецкие фашисты и предатели латышского народа окрашивали кровью заключенных.

В Саласпилсском концентрационном лагере была разработана изощренная система унижения человека. Это делалось, очевидно, с целью превратить нас в животных в образе человека. Над человеческим достоинством здесь измывались ежедневно, на каждом шагу. Насмехались над отдельными заключенными, издевались над всеми.

Мыться мы ходили в баню. Она была маленькой, а нас было много. За два часа должны были помыться несколько сот человек, поэтому все это происходило в спешке, очертя голову.

Во время мытья вдруг появлялись «ревизоры» — комендант садист Краузе со своей свитой — помощником Видужем, Пуринем и другими прислужниками немецкой жандармерии. Выпучив глаза, они пытались сквозь пар рассмотреть юные тела, поиздеваться над пожилыми женщинами.

Однажды они пристали к украинкам. Послышались непристойные, сальные выражения. Сам Краузе начал приставать к какой-то девушке по имени Тоня.

Лидия Озол из Тукума быстро сообразила, как проучить негодяев. Черпнув горячей воды из котла, она, будто нечаянно, обдала ею Краузе.

В баню.

_{Линогравюра К.Буша}

На мгновение Краузе остолбенел. Тоня спряталась за другими девчатами. Тогда изверг набросился на Лидию: бил ее, пинал ногами, пока она без сил не опустилась на мокрый пол.

На зов Видужа в баню ввалились охранники. Они связали голую Лидию и поволокли в бункер. Мы боялись, что не увидим ее больше.

К разъяренному Краузе приблизилась санитарка Русе. Она хотела сказать, что Озол больна и не отвечает за свои действия.

— Прочь! Прочь! Вы виновны все! Я оставлю вас два дня без еды.

На восьмые сутки Озол все же вернулась. Оказалось, что Лидию из бункера увезли в больницу, ибо она симулировала умалишенную. Ей очень помог лагерный врач, политический заключенный, подтвердивший диагноз.

Краузе, вероятно, было выгодно признать, что нападение совершено в припадке безумия. Однако он не мог этого забыть. Однажды, увидев из окна второго этажа комендатуры Тоню на дворе, Краузе ранил ее выстрелом из револьвера. Это за то, мол, что из швейной мастерской в уборную она шла, а не бежала, как это было предусмотрено лагерными правилами.

Клопы и другие насекомые были постоянными спутниками заключенных. Изредка администрация лагеря, «заботясь о чистоте», приказывала дезинфицировать бараки. Самих заключенных-женщин сгоняли в изоляционный барак — чрезмерно натопленное помещение, где на полу была разбросана солома. Нам приходилось проводить в этом душном бараке три дня и три ночи. Мы лежали, словно выброшенные на берег рыбы, и открытыми ртами хватали воздух.

До того как нас впускали в изоляционный барак, надо было пройти баню. Да, да пройти. За несколько часов сотни людей помыться не могли. Поспевали лишь помыть руки и лицо. Но если у кого-либо оставались сухие волосы, охранник бил плетью и гнал обратно. Выходя из бани, каждая из нас получала полотенце, но вытираться было некогда. Полумокрым нам набрасывали на плечи мужскую рубашку или что-либо другое из одежды. Так одетыми, босиком, зимой и летом, мы должны были добежать из бани до изоляционного барака.

Рубашки и верхние юбки заключенным женщинам выдавали без разбора: часто маленького роста женщины получали длинные рубахи, а высокие — короткие, едва достигавшие пояса. У выхода стояли эсэсовцы. Смотря на полуголых женщин, они орали, как дикари, и издевались. Как-то во время такой перебежки я подружилась с Эльзой Калпинь. Она имела статную фигуру, а рубашка ей попалась совсем короткая, и такой же «полусюртучок», который она набросила на голову, чтобы волосы не заледенели. При выходе из бани мы столкнулись. Я была маленького роста, но на мне было длинное пальто. Проталкиваясь через дверь, я в сутолоке успела сорвать с нее короткий сюртучок и отдать ей свое пальто. Так мы всегда старались помогать друг другу.

После «мытья» в бане и хождения по морозу многие женщины в бараке заболевали. Единственным лекарством у нас был горячий чай. Заварку для чая нам приносили женщины, работавшие вне лагеря — в Саласпилсском садоводстве.

Ночь. В бараке стоит глубокая тишина…

Вдруг пронзительные крики:

— Вставайте! Пожар.

— Все вон, быстрей! Огонь уже охватил барак! Хотите сгореть? — кричал Видуж и стучал кнутом по столу.

Сонные, перепуганные женщины вскакивали, хватали то, что попадалось под руку, ничего не соображая, падали с верхних нар вниз на плечи и головы другим. Отчаянные вопли. В воздухе, казалось, уже чувствовался запах гари. Схватив узелки со своими вещами, женщины бегут к дверям. Люди и узлы застревают в проеме. Те, кто сзади, нажимают. Плач, стоны, отчаяние, смертельный страх.

Выбравшись наконец во двор, видим, что барак окружили вооруженные охранники. Там же рядом стоит комендант Краузе со своей собакой волчьей породы и размалеванной немецкой кокоткой в большой шляпе. Краузе наблюдает за всем происходящим, что-то говорит своей любовнице, и оба смеются, словно их щекочут. Мы поняли — нигде ничего не горит. Неужели действительно наступил наш последний час?

Светлая ночь. Луна. Полуголые женщины, которых выгнали на двор, мерзнут и дрожат от волнения, пытаются закутаться в захваченное с собой тряпье.

Видуж снова орет:

— Становись в строй! Смирно!

После этого он зачитывает инструкцию, как следует вести себя после сигнала тревоги.

Ни одна женщина не соблюдает, мол, этих правил.

— Если бы вы сгорели, виноваты были бы сами! — издевается он.

— Однако на сей раз господин комендант великодушно прощает вас и разрешает идти обратно в бараки спать.

Господин Краузе, его собака и любовница здорово позабавились.

Вовек не забуду той минуты. Возможно потому, что тогда я острее чем когда-либо переживала смерть своего сыночка. Это было короткое мгновенье, но меня оно ужасно потрясло.

Напротив нашего барака находился склад инструментов, носилок, лопат и т. п.

Морозное зимнее утро. К бараку подходит группа заключенных в светло-серых брюках и куртках за инструментами. Верхней одежды мужчинам не выдавали даже в самую студеную пору.

Но кто же были эти заключенные? Подростки в возрасте 15 лет.

Я остановилась как вкопанная. Мне казалось, что среди этих мальчиков я вижу лицо своего сына, который улыбается мне успокаивающе, ободряюще, как взрослый.

Нет, это не был мой сын, и все же это был свой.

Мальчики, очевидно, заметили мое взволнованное лицо и один за другим улыбнулись. Затем, насупившись, разобрали свои лопаты и зашагали на работу — очищать снег с дорожек.

Дети — политические преступники! Мне казалось, что холодная рука сжимает мое сердце и оно остановилось.

И только детские улыбки вернули меня к действительности.

Проклятие, вечное проклятие гитлеровцам и их приспешникам — шуцманам, айзсаргам и другим выродкам, которые пытали и погубили столько юных жизней!

Шел день за днем. Каждый был заполнен событиями — одно тяжелее другого. Из швейной мастерской часть женщин перевели в «ремонтную» мастерскую — большой пустовавший барак. Здесь раньше содержались тысячи детей, у которых брали кровь для нужд фашистской армии.

Вспоминаю день, когда привели сюда детей. Нас выгнали из бараков, построили, чтобы мы смотрели, как вооруженная охрана отнимает детей у матерей из соседнего барака. Там жили русские женщины. Охранник вырывает из рук матери ее любимца, ее отбрасывает пинком ноги, а ребенка, как полено дров, шуцманы перебрасывают по цепочке из рук в руки.

В воздухе стояли отчаянные, почти безумные вопли. Матери рвали на себе волосы и умоляли охрану:

— Застрелите нас!

Мы стояли как парализованные. Наконец, ругаясь, охранники стали загонять нас в барак.

Как человек мог все это выдержать, остаться живым и не лишиться рассудка?

Перенести эти унижения помогло то, что среди заключенных были люди, которые в самые страшные минуты умели сказать добрые, ободряющие слова, подать руку помощи и вселить уверенность в победу человечества. Выдержать все это помогла лютая ненависть к захватчикам и их приспешникам.

Мы, женщины Советской Латвии, которые прошли через гитлеровские застенки, являемся свидетелями бесчисленных зверств, слез и мук тысяч и тысяч матерей, мы проклинаем фашистов и империалистов, готовящих народам новую кровавую бойню!