В свободном падении

7

Мы шли по разбухшей от влаги дорожной насыпи, огибающей шоссе длинной, исчезающей за поворотом косой. Общественному транспорту, редкому и малоподвижному, мы предпочли прогулку пешком. Было приятно идти по улице тёплым весенним днём, незлобно посмеиваясь над злыми водилами, вечной пробкой запертыми в свои железные коробы. Проходя мимо них, я даже поймал один колкий взгляд: мужчина с волосатыми руками, одарив им меня, вцепился в руль так, будто собирался сейчас рвануть с бешеной скоростью, но остался стоять на месте и неизвестно, сколько ещё так стоял после того, как мы, смеясь, скрылись за поворотом.

Наргиз была в лёгком цветочном платье, спускавшемся до колен, и в блестящей кожаной курточке шоколадного цвета. На плече у неё был потёртый спортивный рюкзак, в котором содержалась сменная одежда, удобная для резких и быстрых спортивных движений — мы направлялись на теннисный корт.

У меня при себе не было ни рюкзака, ни ещё более приличествующей случаю спортивной сумки. Все прихваченные с собой вещи — тяжёлые баскетбольные кроссовки, пыльные шорты, футболку и полотенце, я запихал во вздувающийся чёрный полиэтиленовый пакет. Казалось, я взял всё необходимое, но нет, самое важное — сменные носки, всё же были позабыты.

Мысли об этой промашке несколько омрачали нашу солнечную прогулку.

— Мне кажется, теперь я полюбила лилии, — говорила тем временем Наргиз, переместив рюкзачок с натёртого неудобными верёвками плеча в свободно покачивающуюся при ходьбе руку. — Цветок распустился, и теперь по всей квартире такой невообразимый аромат… Подходишь к входной двери, а там запах, как в оранжерее…

«Лилии знают своё дело», — цинично подумал я, сразу же устыдив себя в этом цинизме.

— Правда, братьям и отцу это не очень нравится… — усмехнулась она.

Я попросил её рассказать о братьях. Попросил не из интереса, а просто из вежливости, и уже на третьей минуте её монолога, как водится, потерял нить — своевольные мысли разбежались в разные стороны, как тараканы, и я шёл, уже не соображая, не думая ни о чём. Ускользающим сознанием успел ухватить, что старший из братьев вроде бы был банкиром, работал с «ценными бумагами». Знать бы, что это за ценные бумаги такие, помню, ещё тоскливо подумал я.

Наргиз в солнечных лучах была убедительно красива: мужчины, проходившие мимо, поворачивались, не могли не повернуться, даже если шли с другими женщинами. Мне это было, конечно, приятно, Наргиз же ничего не замечала или делала такой вид, и всё,, говорила, понапрасну расходуя слова.

Насыпная дорога стала спускаться вниз, мимо усохших яблонь с разукрашенными в белый цвет основаниями. Яблони были скрючены, но цепки, как старухи, хватая нас своими опустившимися низко ветками. Насыпь кончилась, и мы вышли на пустырь, овеваемый всеми ветрами. Часть пустыря, охваченная железным забором, стояла в бетонных руинах — на этом месте раньше была заброшенная больница, привлекавшая самых маргинальных моих сверстников.

Здесь сверстники, по разным слухам, кололись, занимались умерщвлением бездомных животных, преклонениям тёмным мистическим силам, а также людоедством и содомией. Недавнее здание было снесено и теперь на его месте грозились воздвигнуть очередной торговый или бизнес-центр. Справа от пустыря начиналась асфальтированная дорога, ведшая к спортивному стадиону, где и располагались крытые грунтовые корты, к которым мы следовали.

При входе на стадион стояла касса-будка с неотделимой от неё советской бабушкой, такой отёчной, но крепкой советской кассиршей, которая принципиально не совершает никаких операций, предварительно не обхамив. А операции эти сопровождались отнюдь не советскими, а вполне себе звериными капиталистическими тратами. За право уединиться на корте с парочкой теннисных мячей взимались серьёзные деньги.

Удручённый теперь не только отсутствием сменных носков, но и непредвиденными тратами, я понуро проследовал в мужскую раздевалку. Помимо меня, там уже находился пожилой мужчина с отвисшим волосатым животом. Голый, он не торопился прикрыть мясистое, насухо вытертое полотенцем тело. Я осторожно проследовал мимо него, едва не соприкоснувшись спинами (проход в раздевалке был узок), и быстро переменил одежду. Придирчиво посмотрел на свои тощие как палки, но не менее волосатые, чем у моего соседа, ноги.

Меня посетило нехорошее предчувствие. Я подумал о том, что совершенно напрасно пошёл на поводу у Наргиз, желавшей подвижных игр. Оторванный от привычной атмосферы, я ощущал тревогу.

Как глупая собачонка, бегать туда и сюда за мячом, вывесив мокрый язык, обнимать соперницу сзади, якобы обучая правильной постановке ракетки, поощрительно хлопать соперницу по попе, ну, и другими пошлыми спортивными способами входить в мануальный контакт — всё это была не моя стихия. Гораздо приятнее было бы сидеть или стоять в таинственной темноте бара, и, уютно придвинувшись друг к другу, поглощать спиртные напитки в бесконтрольном количестве. Про каждый из этих напитков, пока я был бы ещё в сознании, я мог бы рассказать любопытный факт, расцветив речь философскими и искусствоведческими аллюзиями. А войти в мануальный контакт можно было следующим способом, очень просто: обнявшись, шататься по мрачным переулкам, распевая громкие, неумные, но вечные песни о смерти и о любви, и не невзначай, а вполне открыто прижимать к себе тело не соперницы, но союзницы.

Но обстоятельства жизни толкали меня на корт.

Я вышел гусиной походкой, стесняясь своих громоздких, неуместных баскетбольных сапог, своих коротковатых шорт, нелепых жердей-ног, торчащих из шорт, оказавшихся на свету не только слишком волосатыми и худыми, но ещё мертвенно бледными. Я подошёл к натянутой сетке, пощупал её, несколько раз взмахнул ракеткой, скрипя всеми своими ржавыми суставами.

Наконец с противоположной мне стороны появилась Наргиз: в белых шортиках и тенниске, густые волосы сплетены в непокорно загнувшийся набок хвост. Она бросила на меня мимолётный, но придирчивый взгляд, от которого стало совсем уж невыносимо.

Не выдержав, я подхватил мгновенно вспотевший в моих руках мячик и, подкинув его, переправил на противоположную сторону. «Погоди немножко», — Наргиз проводила взглядом скакнувший на стену мячик, посланный мимо неё и, отложив на скамейку бутылку воды и ракетку, попыталась ещё раз поправить свои волосы.

Маясь, я вдруг обратил внимание на её ноги: только теперь я осознал, что впервые могу лицезреть ноги Наргиз почти целиком, до середины бедра. Ноги казались очень прямыми и гладкими, с аккуратными, кругленькими коленками, по-мальчишески трогательно оцарапанными. Я рассматривал в отдельности все части её ног, налитые, белоснежные: бёдра, коленки, голени, икры, и всеми ими оставался доволен.

— Лови! — крутящийся жёлтый мяч, подлетев, ударил в грудную клетку, отскочив от моих рёбер. Наргиз улыбнулась мне вызывающе. «Смотри, если хочешь, — сообщал мне горячий взгляд. — Смотри, наглец и бесстыдник! Но знай, я бы с радостью засветила бы тебе мячом между ног и между глаз. Засветила бы мячом и добавила бы ракеткой…»

Она вытащила из кармашка второй мяч и ударила сильно, но беззвучно. Напрасно я надеялся на полный страсти девичий стон, единственно приятная моя ассоциация с теннисом. Сорвавшись с места, я отбил его, едва не вырвав плечевой сустав. Мячик взмыл высоко, летел долго, чуть было не перепрыгнув через забор. Наргиз снова смотрела насмешливо, пружиня носочками на своих не в меру оголённых ногах.

«Ну, держись, чертовка», — подумал я, стремительно заводясь. В один момент я позабыл обо всём: о своих жердях-ногах, о ножках Наргиз, о не сходящей с её лица насмешке, обо всём, кроме проносящегося со свистом до меня и от меня маленького стремительно сгустка, похожего на свернувшегося калачиком цыплёнка. Я бил по этому цыплёнку с ненавистью, с оттягом, представляя, как разлетаются вокруг короткие перья. Мы играли на счёт.

Наргиз легко выиграла первые четыре гейма, но отрыв постепенно сокращался. Я отбивал почти каждый пущенный ею мяч, правда, примерно половина из них пролетали мимо. Я брал своё на подачах: сильных и точных, вновь и вновь я чувствовал, что лишаюсь сустава при каждом таком ударе, но неостановимый цыплёнок летел точно в цель. Очень скоро счёт стал 4:4, а потом я вышел вперёд. Победа была близка, и перед глазами уже маячил победно воздеваемый мной в воздух кубок Дэвиса, но тут я почувствовал внезапный упадок сил. Упадок явился внезапно и подло. Я почувствовал его на бегу: резво бросился за мячом, уверенный в том, что успею к нему, но в итоге лишь проводил его взглядом, согнувшись, уперев руки в колени, надрывно, тяжело вздыхая. Внутренности мои бурлили и трепыхались. Селезёнка билась и трепетала, как выброшенная на берег форель, сердце стучало тяжёлым молотом. Футболка присосалась к телу, впитав липкий пот. Я посмотрел в сторону Наргиз и не увидел ничего, кроме красных кругов.

А между тем Наргиз и вправду раскраснелась: волосы растрепались, и она отбросила в сторону резинку. Она смотрела на меня, нетерпеливо перешагивая ногами.

— Может быть, сделаем перерыв? — жалобно попросил я.

— Доиграем сэт и сделаем перерыв, — сказала она неумолимо. Я глубоко вздохнул и посмотрел на небо жалобно, как будто с надеждой. Небо было серо и неподвижно. Быстрый мяч полетел мимо меня, и я лишь протянул руку, закостенелых ног даже не сдвинув с места.

— Сэт, — сообщила Наргиз и бодро потопала к скамейке, обливаться водой. Походя я заметил, что от воды тенниска её стала прозрачной, и я увидел спортивный лифчик, стягивавший грудь, на просвет. Также я заметил своё полное равнодушие по этому поводу.

Я с трудом добрался до скамейки и, не имея сил взгромоздиться на неё, завалился на землю подле. Хитрая Наргиз, она не выглядела усталой. Она действовала очень расчётливо, экономя силы: не бежала за мячами, которые невозможно или даже непросто было достать, сама мало двигаясь, она всё время гоняла меня по углам.

— Ты очень бледный, — посмотрев на меня внимательно, сообщила Наргиз. — Если хочешь, закончим игру.

Это прозвучало снисходительно или, может быть, мне только показалось, но я быстро встал и изысканным жестом, остановив дрожание рук, пригласил даму на корт.

— Продолжим, сударыня.

Я крепко схватил ракетку и почувствовал жжение в пальце. Кожа в том месте стёрлась, обнажив неприятное, склизкое мясо. Я попытался ухватить ракетку по-другому, но боль чувствовалась всё равно.

Мы поменялись сторонами. Очень не во время выползло из серой мути яркое солнце, сразу взявшееся меня ослеплять. Я стал действовать, как Наргиз, не гоняясь за дальними мячами, но и эта тактика не работала — Наргиз была техничнее и точнее, вдобавок, у неё было больше сил, я же всё время отвлекался на свою обжигающую рану. Отрыв неуклонно возрастал.

Тем временем я заметил, что на противоположной стороне, за металлической сеткой, отделяющей один корт от другого, на болельщицкой трибуне восседал некий незнакомец, облачённый во все белое, — белые брюки, белые туфли, длинный белый плащ. Не хватало только белой широкополой шляпы, чтобы выглядеть полным кретином. Или, может быть, трости с белым набалдашником. Вместо трости он опирался на перилла и внимательно наблюдал за нашей игрой. С боков короткие и отливающие сединой волосы сбивались на макушке в темнеющий наглый чуб.

Сложно представить себе занятие более идиотическое, думал я, чем занятие спортом. Однако же, такое занятие есть — это наблюдение за теми, кто занимается спортом. Низшая точка деградации, или, если желаете, высшая ступень на пьедестале идиотизма — вот что такое это так называемое «боление».

На волне раздражения я немного взбодрился и выловил пару трудных мячей, но потом снова выдохся, и очень быстро игра была завершена. Наргиз воздела вверх ликующие руки, я же аккуратно стукнул ракетой по земле, выражая тем самым неудовольствие, но в то же время не желая платить за испорченный инвентарь. Я церемонно пожал Наргиз руку и отправился в раздевалку.

Подставив разгорячённую голову под хлёсткие потоки воды, я залез в душевую кабину и, соскользнув по плиточной стенке, тяжело присел. Измождённое тело моё дрожало, пульсировало, бунтовало. Что ты делаешь со мной, вопило оно, за что так мучаешь меня?.. Я, закрыв голову руками, безвольно помалкивал.

Выйдя из душа, я почувствовал облегчение. Голого толстяка больше не было, хотя на полу я заметил не засохшие до сих пор следы его ног. Быстро переодевшись, я вернулся на свежий воздух, где с наслаждением закурил. Уставшие от судорожных вдыханий и выдыханий воздуха лёгкие приняли дым с благодарностью.

По наклонной дорожке я дошёл до беседки, обширной и чистой, там можно было присесть. Притянув к себе пластиковый стул, я упал в него, вытянув ноги.

В беседке уже сидели двое, вернее, трое — пожилые женщина и мужчина, в светлых одеждах, и с ними — розовая коляска в кружевах. Не видно было, кто покоится там, на дне, в буйном переплетении пелёнок, но было ясно, что кто-то покоится. Старики были вполне идиллического вида, я бы смело доверил таким старикам рекламу зубных протезов или подгузников для пожилых. Для полноты картины не хватало щебетания птичек, но птичек не было или они не желали щебетать.

Я достал из пакета книжку — тонкий зеленоватый томик Шопенгауэра — и углубился в чтение. Наргиз появилась вскоре, едва я успел осилить один абзац. «…Вот почему глубокий смысл заключается в том, что Кальдерон хотя и называет ужасную Семирамиду дочерью воздуха, но в то же время изображает её как дочь насилия, за которым следовало мужеубийство» — прочитал я, и Наргиз присела рядом, придвинув стул. У неё был вид юной сытой хищницы — глазки блестели озорно, но беззлобно, движения были плавны. Я взял ей и себе свежевыжатого сока в палатке, которая, как выяснилось, располагалась сразу за углом. В соке была мякоть, вязкое апельсиновое крошево, которое я без энтузиазма вливал себе в рот.

«Интересно, — думал я, попивая сок, — похож ли я хоть немного на героя глянцевых журналов для „настоящих мужиков“, вроде „Мэнс хелф“: ведущего здоровый образ жизни мускулинного самца со слабо натренированным мозгом?» Вроде бы формальные условия были соблюдены — я сидел на свежем воздухе в вонючих от пота носках, пил фрэш, неуклюже пытался наладить общение с противоположным полом… Тем временем противоположный пол листал мою книжку.

— Интересная? — спросила она.

— Да, и очень познавательная.

— И о чём же она?

— Обо всём, как и любая хорошая книга. Но в особенности о женщинах.

— И что же Шопенгауэр думает о женщинах? — со снисходительной улыбкой поинтересовалась Наргиз. Я заметил, что тот тип в белом, следивший за нашей игрой, обретается поблизости. Теперь он смотрел, как мы пили сок.

— Если говорить коротко, он невысокого о вас мнения. Женщины, считает он, изначально ущербный род и ущербность эта заложена на физиологическом уровне.

Взять хотя бы деторождение. Потенциально мужчина способен воспроизводить до 300 потомков ежегодно. На что же способна женщина? Увы, не на многое. Максимум её возможностей — всего один ребёнок или, иногда, два — если это двойня. Мужчина подсознательно стремится реализовать весь свой потенциал, который не может воплотить в жизнь ни одна человеческая самка. Вот почему мужская измена — явление естественное, женская же целиком и полностью суть проявление развращённости ума.

— И что же, ты согласен с этим Шопенгауэром? — подумав, произнесла Наргиз.

— Лишь отчасти. Но мне показалось, что эта концепция очень близка мусульманскому миру. Все эти гаремы и прочее. На Востоке чтят Шопенгауэра?

— Не знаю, — нахмурилась Наргиз. — Давай оставим мусульманский мир в покое. Расскажи лучше про свою группу. Что у вас нового?

«И правда, что там с моей группой?» — подумал я. После спортивных упражнений мозг мой функционировал туго, как застревающий в грязи ржавый трактор. Долго и натужно скрежеща, мозг мой перестраивался от одной разговорной темы к другой. Пока не поздно, понял я, следует завязать со спортом.

В отсутствие новостей сегодняшних, я рассказал Наргиз о новостях прошлых, то есть о событиях, происходивших начиная с зарождения группы. Впрочем, рассказ этот получился недолгим. Оберегая хрупкий и девственный, как мне казалось, разум Наргиз, я умалчивал о том, что могло показаться ей грубым и непристойным, то есть почти обо всём. Тексты песен, которые цитировал я, без описания насильственных и сексуальных сцен, а также мата, звучали пресно и скучно, как стишки какого-нибудь жалкого поэта, торгующего собственными книгами возле ЦДЛ. Наргиз на моё словоблудие реагировала выразительно: смеялась и улыбалась, зевала, скучала, подперев голову рукой.

Я же всё больше распалялся, подключив к своему рассказу руки, одним взмахом которых и уронил стакан с остатками фрэша. Он упал, но не разбился, оставив на асфальте вульгарный апельсиновый след.

В ответ я спросил Наргиз об учёбе и работе, но она говорила мало и с неохотой. Физические упражнения повлияли на неё благоприятно: лицо её приобрело цветущий, радостный вид. В движениях рук чувствовалась приятная усталость. Моя же усталость была неприятна мне, она была болезненна и тяжела, как машинный пресс.

Обратно мы возвращались уже в фиолетовых сумерках. Стало пасмурно и снова со всех сторон налетели ветра. Идя рядом с Наргиз, но не касаясь её, я чувствовал лёгкое дуновение её взмахивающей при ходьбе руки. У подъезда в глаза вдруг бросилось множество неприметных деталей: мусорный пакет, кем-то хамски оставленный у подъезда, стайка бычков, плывущих в луже, мутный свет фонаря, отражённый в ней. Я остановился, глубоко вздохнув.

— Ты почему вздыхаешь? Устал? — предположила Наргиз, смотря куда-то в сторону. Я проследил её взгляд: он был направлен на окна квартиры, в которых, возможно, скрывались таинственные и грозные братья.

— Немного. Был насыщенный день. Мне пора домой. — Мы замерли в нерешительности, а потом она наклонилась ко мне, встав на носки, и быстро поцеловала в щёку. На мгновение я ощутил её тело, упругое и сильное, прижавшееся ко мне. Я рефлекторно приобнял его рукой, попытавшись продлить такое положение вещей, но Наргиз ускользнула, вспорхнула по лестнице, оказавшись у подъездной двери, нажала несколько кнопок и вот уже оказалась за ней. «Пока» — сообщил я внезапно окружившей меня мрачной пустоте.

По пути домой я проверил почту, оказавшуюся вновь обильной. Среди прочего имелась предсказуемая повестка из военкомата, а также менее предсказуемая повестка из прокуратуры. «Обязаны явиться… — пробежал я глазами, поднимаясь в лифте. — В соответствии с законом о… для проведения мероприятий связанных… Разъясняю, что…согласно статье… уклонение от воинской службы влечёт за собой уголовную ответственность». Я грязно и многократно выругался. Лёг на диван, пролежав там без единой мысли в голове, пока тело не затекло, встал, умылся и сделал себе быстрый ужин. Разбил яйца о край сковороды, бросил их в неё, приправив остатками курицы и зелёным луком. Всё это месиво сразу же заскворчало, затрещало, брызгая в стороны раскалённым жиром. Не в силах устоять на месте ни одной секунды я прошёлся по коридору, заглянул в обе комнаты, ванную, туалет, наконец, остановился на балконе. Ступил на холодный пол, чиркнул зажигалкой и погрузился в процесс всасывания и выдувания дыма. Я собрал в одном месте, в пепельнице, всю почту, и устроил высокий ритуальный костёр. Повестки горели хорошо.

Подождав, пока разноцветные бумажки превратятся в пепел, я устроился у окна. Кто-то тренировался на детской площадке, но в этот раз это был не Митя, а бодрый сухощавый старик в шапке с помпоном и вязаном свитере а-ля Хемингуэй. Он делал резкие выпады ногами, расставив руки на разноцветные рёбра рамки для лазания собак и детей. Облезлый ворон любовался на старика, на некоторое время отвлекшись от поедания собачьего кала. Я вспомнил о своей трапезе. Подскочил к сковороде, смахнув её с огня, но было поздно: яичница была обуглена, крепко приварена к стальному дну. Теперь следовало потратить немало сил, чтобы её очистить, но сил не было, не было и желания, поэтому сковорода была брошена остывать в переполненную раковину.

Я накрылся с головой одеялом и закрыл глаза. Под полом снова раздавался загадочный, бесцеремонный шум. Я поднялся с дивана и включил свет. Шум снова стих. Не находя в себе смелости заглянуть в зияющую дыру, я перетащил поближе к дивану письменный стол, перевернул вверх ногами и закрыл им пропасть. Поставил сверху него, на всякий случай, дедов стёршийся по углам чемодан. Вернулся обратно.

Теперь я представлял себе под полом не волшебных гномов, а нечто омерзительное, даже более омерзительное, чем крыса, мокрое, склизкое волосатое безглазое чудище. У него острые зубы и лысый крысиный хвост… нет, мириады хвостов, рой живых, шевелящихся хвостов, и это чудище расправилось с семьёй гномов и теперь живёт там вместо них, помышляя о том, чтобы выбраться наружу.

Я лежал в тишине без сна, прислушиваясь к каждому шороху. Шорохи, впрочем, исходили исключительно от холодильника — он булькал и дребезжал по каким-то своим, холодильным причинам. Я подумал о Наргиз, о её белых ногах, свободно и легко перемещающихся по корту. О человеке в белой одежде, подозрительном, смотревшем на нас. Следившем за нами? За мной? Может быть, это человек из военкомата и сидел там специально, выслеживая меня?

Отвратительный сам себе своими параноидально-шизофреничекими мыслями, я крепко зажмурился и последним оставшимся волевым усилием заставил себя спать.

Не увидев ни единого сна, я проснулся от долгого, навязчивого перезвона. Звонил не будильник, звонили в дверь. Спросонья я врезался в стоящий в раскоряку стол, влез в тапочки, пошаркал в них до двери, прикоснулся тёплой рукой к холодному ключу и вдруг замер. Недоброе предчувствие остановило меня.

Я посмотрел в глазок: стояли люди в военной и милицейской форме, трое или четверо. Невыразительные кирпичные их лица упирались взглядами в мою дверь. Предельно осторожно, на цыпочках, переступая, как цапля, через разбросанную под ногами обувь и сгустки мусора, я выбрался на кухню. Подошёл к занавешенному окну и, двумя пальцами отогнув край материи, посмотрел вниз.

Возле дома стоял припаркованный «уазик» цвета «милитари». У подъезда стояли двое молодых солдат цвета милитари, куривших и обменивавшихся короткими фразами. От их худых, заострённых лиц и тел исходила угроза: своим обликом они напоминали неудачливых голодных хищников с ввалившимися боками.

Чувствуя дурноту и слабость в ногах, я осел на пол. Меня трясло. Открыв холодильник, я достал бутылку водки и сделал несколько обжигающих глотков. Левую сторону тела из открытой дверцы обдавало холодом. Я заглянул в холодильные внутренности и заметил скопления грязного льда, забившие морозилку. Как будто только сейчас я заметил пятна и сор, покрывавшие липкий линолеум. Из переполненной раковины воняло, в стёклах шкафчиков мутнели хаотичные отпечатки пальцев, а плита выставляла напоказ жирные закопчённые бока. Уберусь, обязательно уберусь, шептал я стыдившим меня кухонным принадлежностям. Вот только уйдут эти твари, обязательно вычищу вас до блеска…

Последовал долгий, пронзительный звонок, отозвавшийся в стёклах шкафчиков, стёклах стаканов и стекле прижимаемой к сердцу бутылки. Дурнота, сначала растёкшаяся по всему телу, локализовалась в желудке, отозвавшемся недовольно. В дверь позвонили ещё и ещё раз. Обнимая бутыль, я вернулся в комнату босиком и снова лёг на диван. Тот предательски скрипнул. Звонки, между тем, стихли, но я ещё какое-то время слышал топтание и вялые голоса за дверью. Потом стихли и они. И тут зазвонил будильник, предупреждая о том, что нужно вставать и идти на работу. Я накрыл его в ту же секунду, нервной, неаккуратной рукой, отчего он покачнулся и рухнул на пол.

Я снова встал и прошёлся по комнате, размышляя. Было ясно, что если я появлюсь на работе, то со слишком большим опозданием. Легче всего было позвонить и, сказавшись больным, забаррикадировать дверь покрепче и продолжить сон. Я взял домашний телефон и стал набирать номер: едва я успел набрать первые цифры, в трубке послышался наглый женский голос, заявивший, что мой номер заблокирован за неуплату. Я добрался до мобильного телефона, но там меня ожидала очередная стерва, не без удовольствия сообщившая мне о моей финансовой несостоятельности.

Я снова подошёл к окну и приоткрыл штору. «Уазик» стоял на месте с выключенным двигателем. Судя по ощущениям, вся группа, приехавшая за мной, поместилась внутри. Я вытащил из холодильника лёд и клюквенный сок, сделал себе коктейль, добавив водки, один к трём. Пидоры, подумал я, пидоры и гондоны.

«Что привязались вы ко мне, безмозглые вояки? — обратился я к ним несколько патетично, стоя у окна с занавешенной шторой. — Зачем пристали к трусливому, болезненному неврастенику? Я ненавижу вас, вашу форму и ваши мысли. У меня чувствительная кожа, не созданная для грубых и безвкусных одежд, в особенности для фуражек, под которыми, как я уже говорил, так нелепо смотрится моя обритая большеухая голова. Нет, ребята, мне никак нельзя в армию. У меня бывает понос. Я страдаю поносом и географическим кретинизмом. Однажды я, обосравшись, не сумел найти дорогу к дому».

Это произошло в детском лагере. Дегенераты-вожатые накормили меня испорченной вишней и отправили гулять на пляж. Одиноко бредя по песчаной косе, я почувствовал вдруг надвигающееся извержение. Я отчаянно рванулся было от людей в кусты, но поздно: по ногам уже струился, остывая, горячий кал.

Я продрался через колючие заросли и обнаружил вокруг себя пустыню, без единого листика, только сухие насмешливые палки, считающие себя деревцами. Помню детали того позорного вечера до сих пор: плескалась река, воняя тиной, люди валялись вдоль берега, грея свои облезлые тела, а я смотрел на них из кустов, как зверь, не смея предстать перед людьми в столь невыигрышном свете. Я бродил по пустыне долго, почти как Моисей, не находя способа ни привести себя в порядок, ни отыскать своё прибежище, родной лагерь. Я рыдал и стонал, как загнанный в угол дикий зверь, а потом просто улёгся на землю, отчаявшись. Вожатые нашли меня в тревожной ночи, под яркими звёздами, слишком голодного, грязного и измученного, чтобы испытывать стыд. А что бы я сделал, имея под рукой автомат?..

Я смешивал водку и сок и смотрел на свои руки. Вот открыл бы этими руками дверь, и везли бы меня сейчас по просёлочной дороге, уже обритого, хмурые, и такие же обритые дядьки, но обритые не насильно, а специально, потому что, вероятно, им так нравится. Везли бы на своём дребезжащем грузовике любимого цвета «милитари», в дебри, во льды, в объятия уныния, и тупости, и бесконечной маршировки.

Но до этого наполнился бы мой коридор этими людьми, злыми и скучными. Черкашин, вы? Собирайтесь, поедете с нами. И что бы с ты этим поделал, Черкашин, панк-рок звезда? Как бы повёл себя в экстремальной, нежданной ситуации? Сумел бы на этот раз сохранить лицо, не раз уже до того растоптанное? Может, я вёл бы себя достойно, собрал бы вещи, неторопливо так, по-мужски, как некоторые говорят, «в своём темпе», проверил бы, отключён ли свет в туалете и газ и, может быть, даже почистил бы зубы (хотя вот это, пожалуй, уже лишнее) и сказал бы тогда ровным, рассудительным тоном: «Ну вот, теперь можно идти». Но, скорее всего, бросился бы бежать. Но куда? В дверь: бесполезно. В стену: безумно. В окно: самонадеянно. Остаётся балкон. Да, балкон не застеклённый (конечно, не застеклённый, иначе это уже не балкон, а лоджия), очень хорошо, защёлкнуть за собой дверь, приготовиться, и… прямо в сугроб, с седьмого этажа, в трусах и тапочках.

Или, пробубнив невнятное, пойти в ванную, запереться там и хладнокровно взрезать на руках вены?

Нет, это уж точно не мой вариант. Мой: запереться и просто включить воду на полную мощность, так, чтобы струя в плитку била, и рыдать, и рыдать. Рыдать, пока злые кулаки колотят в дверь. А может, когда милиционер спросил бы меня «Вы Черкашин Андрей?», я сказал бы просто: нет, меня зовут, например Авдеев Виталий, или Круглов Семён. А они бы поверили и сказали бы просто: извините, наверное, мы ошиблись. И ушли. Разные могли быть варианты.

А дальше, что было бы дальше, я размышлял. Вот меня схватили и затолкали в свой автозак. Повезли бы, сперва, может быть, в милицию или сразу в военный комиссариат. Где бы я сидел? Спереди или сзади? Молчали бы все или только я один? Если бы молчали все, то как? Саркастически, как молчат, наблюдая за человеком, совершающим что-то глупое, или сочувственно бы молчали, с ноткой трагизма, как молчат люди, если поблизости где-то находится труп? А если бы говорили, то о чём? Наверное, о тяготах военной службы. Мол, ничего, прорвёшься, эх, где наша не пропадала… будь мужиком, не раскисай, эй, кончай реветь, а ну, хватит. Ты смотри, орёт, как баба. Волосы, волосы-то зачем выдирать! Фу, противно. Не вздумай сопли по сиденью размазывать, урою. Или о чём-то мужском, например: слышали, что лондонский «Тоттенхэм» хочет продать Романа Павлюченко, и какой диаметр должен быть у проруби, ну что-нибудь такое.

Бутылка закончилась, и я покатил её по полу, представив, что качу по дорожке для боулинга увесистый шар. Шар-бутылка прокатилась с полметра и провалилась краешком дна в дыру между сломанных половиц. Я посмотрел на часы: было уже почти 11, два часа, как я должен был сидеть в офисе. Я снова подошёл к окну и проверил состояние дел на улице. Уазика не было, на его месте была лужа, размазанная с двух сторон шинным колесом. Я увидел, как снова бежит по дороге Митя, шевеля дряблыми ногами в спортивных штанах. Сколько же можно бегать, подумал я с раздражением. Забрали бы лучше тебя эти ребята, побегал бы вдоволь, на всю жизнь таких кроссов хватит. Я влез в узкие чёрные джинсы и водолазку, сгрёб необходимые вещи в сумку и осторожно вышел на лестничную клетку. Никого не было. Закрыв за собой дверь на все замки, я, проигнорировав лифт, медленно, пролёт за пролётом, спустился вниз.

На работе меня ждали. Офис был погружён в непривычную гнетущую тишину. Все сотрудники сидели ко мне спиной, в том числе и Алёна, прикрыв свою спину необъятным пуховым платком. Подозрительно неулыбчивый кудрявый Олег сказал, что начальник ожидает меня в своём кабинете. Не раздевшись и не оставив вещей на рабочем месте, я сразу последовал туда, поймав по дороге несколько тяжёлых невыразительных взглядов.

Я постучал в дверь. «Войдите», отозвались оттуда. Начальник сидел с газетой в руках, одетый в клетчатую рубашку, серые брюки и кожаную жилетку. Брюки были коротковаты, и я увидел его бежевые льняные носки, вдетые в начищенные, но старые туфли. Радио было отключено.

— Ты опоздал! — сообщил начальник, не глядя на меня.

— Я знаю. Дело в том, что…

— Ты опоздал на три с лишним часа. Неужели ты не мог хотя бы предупредить? Ты ведь знаешь, как строго здесь соблюдается распорядок дня.

— Я пытался позвонить, но…

— Пытался, значит? — начальник встал, прошёлся от окна и обратно. Дотронулся до колючего фикуса и сразу отдёрнул руку. У него было серое страдальческое лицо, нижняя челюсть отвисла, но рот был плотно закрыт. Будто бы он глотнул по ошибке цемента, но не решался его выплюнуть.

Начальник мрачно пожевал губами.

— Андрей, что с тобой происходит? — он не предложил мне сесть, но я всё же присел, правда, на краешек стола. Я категорически не мог стоять, деморализованный водкой. — Может быть, у тебя проблемы в семье? В личной жизни?

Я помотал головой.

— Тогда я совсем ничего не понимаю… — начальник даже трагически развёл руки в стороны. — Ведь ты знаешь, я всегда поддерживал тебя, — начальник со значением поправил перед зеркалом галстук. — Я всегда был на твоей стороне, я делал всё, чтобы переломить негативное к тебе отношение… в высших инстанциях.

— А оно негативное, — уточнил он.

— Но почему? — удивился я. — Откуда? Я редко опаздываю, делаю свою работу в срок.

«Делаю работу в срок» — повторил я про себя с усмешкой.

— Понимаешь, люди, они как животные. Они чувствуют, когда их презирают, — начальник, на всякий случай, решил дистанцироваться не только от презираемого начальства, а заодно и вообще от людей.

— И тут, в столь неблагоприятной для тебя атмосфере, ты позволяешь себе некоторые вольности. Ты ведёшь себя неправильно и неумно. Ты нарушаешь трудовую дисциплину. Твои показатели в этом месяце заметно снизились…

«Что он несёт? — думал я, вне себя от злости. — Мало того, что этот сукин сын посмел перебить меня два раза подряд, так он смеет говорить какой-то эффективности. О трудовой дисциплине. Уйти раньше времени с пьянки — нарушение трудовой дисциплины? А в чём эффективность? В сидении на стуле и чтении журналов? В ксерокопировании каких-то бестолковых бумажек? К чему весь этот бред?»

— Ты пьян? — поинтересовался начальник. Оказалось, последнюю часть своего мысленного пассажа я произнёс вслух. Включая и «сукиного сына».

— От тебя пахнет алкоголем, Черкашин, — сказал начальник хрипло, стоя на ногах.

Я промолчал. Мы молчали вместе. А потом я сказал:

— Я бы, с вашего позволения, хотел получить расчёт.

Снова молчание. Мы стояли и смотрели друг на друга в осязаемой, пульсирующей тишине. Слышно было только, как скрипят подошвы начальничьих туфель. Или, быть может, это скрипели его зубы.

Быстро спустился по лестнице, слыша свои гулкие шаги. С очевидным изяществом, на глазах вахтёрши, я уложил свою белую рубашку в стоявшую поблизости урну. Сунул свой пропуск ей под удивлённый нос. Ну, вот и всё. Я вышел в лучистый апрельский день.

Взбегая по холодным ступеням, я подумал, что в моём ящике, должно быть, остались какие-то ценные вещи, к примеру, канцелярские принадлежности, ручки, груда ворованной бумаги для ксерокса. «Пусть сожгут это всё и развеют по Большому Каменному мосту», — определил я за своих уже бывших коллег дальнейшую судьбу своих скромных пожитков. Надо было оставить им, что ли, завещание.

Мной овладела лёгкость. Я ни о чём не жалел.

Я шёл, думая о том, как снова окунусь в романтическую карусель ежемесячной смены работ, — никакой рутины, никаких белых рубашек и кислого чая, никакой привязанности к глупому мелочному коллективу. Срал я на всех! Давайте чек, и я вас не знаю.

В том, что я очень быстро найду новую работу, сомнений не было. А даже если не смогу — так даже лучше. Минимальный комфорт и уверенность в завтрашнем дне, дарованные мне небольшой, но регулярной зарплатой, ослабили мою волю, сделали меня сытым и толстожопым буржуа, неспособным на настоящие движения души, а, следовательно, ослабили творческую потенцию. Да, именно работа мешала мне в моём творчестве. Мне необходим был страх и голод, только перед угрозой голодной смерти в мозге художника раскрываются скрытые, доселе неиспользованные силы. Жизнь приобретёт опасность и остроту, и только измождённость и нервное напряжение выведут моё творчество на новый уровень.

«Но не слишком ли много опасности сразу? — подумал я, вспомнив „милитари-уазик“, дежурящий под окном. — Нет, не слишком!» — восторженно откликнулся из глубины полубезумный разум.

Засасываемый толпой в узкое метрополитеновское горлышко, я вдруг на несколько секунд испытал восхитительное, всеобъемлющее, трагичное чувство, которое Высоцкий охарактеризовал бы как «гибельный восторг». «Чую с гибельным восторгом пропадаю… пропадаю!» — вспомнил я целиком ту строку и пропел несколько раз про себя, имитируя фирменный надрывный рык. В голове было гулко и ясно, как в коридорах бывшей уже работы.

Домой категорически не хотелось, и я решил заехать в музыкальный магазин.

Двухуровневое полуподвальное помещение в старом доме в квартале от Китайгородской стены было одним из моих любимейших мест в городе. Последний московский бастион умирающего, умершего уже в общем-то бизнеса по продаже музыкальных пластинок, вдохновлял своим стойким, упадническим снобизмом. Абсолютно не считаясь с реальностью, хозяева не желали идти ни на какие компромиссы и уловки, свойственные конкурентам: никаких ти-шортс с изображением рок-кумиров, никаких блокнотиков, дурацкой атрибутики вроде когтей, черепов и другой побочной продукции — только пластинки и аудио-диски, притом содержащие в себе не всю дискографию групп, а лишь только один альбом, как правило, с 10, 11 или 12 песнями. Эта архаичная практика возвращает нас в те далёкие времена, когда музыку ещё слушали, а не ставили фоном для сексуальных упражнений и прохождения видеоигр. Магазин изредка посещали некоторые олдскульные чудаки, так и не овладевшие интернетом, либо восхитительные экземпляры, не скачивающие музыку только лишь из самого наивычурнейшего позёрства.

Я сразу же направился в любимый отдел: 60-е. Пластинки здесь сортировались не по жанрам и не по алфавиту, а по десятилетиям: 50-е, 60-е, 70-е и т. д. Классификация внутри десятилетий была осуществлена по принципу динамического хаоса: в расстановке имелся некий порядок и логика, но понять их простому смертному было решительно невозможно.

Я склонился над разноцветными картонными коробками и стал перебирать их плохо слушающимися пальцами. С обложек на меня смотрели молодые люди, мои ровесники, в таких же узких штанах, как и я, с такими же нелепыми причёсками, но при этом, в отличие от меня, горящие изнутри священным огнём гениев. Маккартни, Джаггер, Брайан Джонс, Заппа, Моррисон, Тауншенд и Джоплин смотрели на меня полублаженным одурманенным взглядом. Вот она, настоящая la belle epoch, думал я, находясь в окружении дерзновенных эпических лиц, явно укуренных в жопу.

Начавшаяся с «Битлз» и закончившаяся Игги Попом, восхитительная пора романтизма с гитарами. Вдохновенная атмосфера той эпохи, напоённая мескалином и ЛСД, ежесекундно исторгала из себя безумных и прекрасных творцов, изменявших пространство. «Что за эпоха досталась мне! — сокрушался я. — Что за современники! Мне приходится иметь дело с отходами цивилизации, с говном, с вырожденцами типа Анатольича!»

Это был самый насыщенный пластинками отсек, пластинки лежали, стояли прямо и наискосок, лежали стопками, в два ряда, ими были забиты в суете выдвижные шкафчики, и каждая или почти каждая из них была великолепна. Я перебирал их, ощупывая глазами каждый сантиметр, и время в такие минуты струилось с неконтролируемой быстротой. Рядом безучастно присутствовала продавщица: хрупкая вешалкообразная девушка Надя. Сегодня на ней висел жёлтый ассиметричный свитер с открытым горлом и клетчатая шерстяная юбка. Короткие волосы её были вздыблены, растрёпаны гелем, дабы сымитировать беспорядок. Сложно организованный беспорядок, точно такой же, какой имел место на полках магазина. Я часто любовался её декадентским профилем. Случись ей родиться на столетие раньше, Надя стала бы поэтессой-символисткой с вечно побелёнными ноздрями, которая встретила бы советскую власть прыжком из окошка в 21 год, и если прыжок этот произошёл бы из окна первого этажа, то вскоре она царствовала бы уже на полотнах какого-нибудь Модильяни. Но она сидела здесь, в магазине винтажного товара, безвольно погрузив лицо в экран своего макбука.

Я всегда был рад, если моё появление в магазине совпадало с Надиным дежурством. Она работала через день, меняясь с хозяином магазина — жилистым мужичком 50 с лишним лет, с обветренным волевым лицом, как у морского волка, и беспризорными ошмётками волос на черепе, как у архетипического российского клошара.

Необыкновенно подвижный и энергичный, он отлавливал покупателей во всех уголках магазина и вовлекал в насыщенную многочасовую беседу о Старых Временах, которые ассоциировались у него исключительно с игрой на самодельных гитарах в совковых ДК и бесконечным обсуждением достоинств якобы лучших рок-групп всех времён, типа «Дип Парпл» или «Назарет». Самых слабовольных он затаскивал в подсобное помещение и ставил пластинку «Дарк сайд оф зе мун», потасканную и неизбежную. Заставляя слушать многоминутные гитарные соло, он непрерывно сверлил жертву глазами и удовлетворённо пошлёпывал, одна о другую, мокрыми губами. Продолжалась экзекуция до тех пор, пока сломавшаяся жертва не покупала пластинку.

Меня поражало, как столь унылый тип мог организовать столь потрясающий магазин. Очевидно, этот престарелый парень обладал ярким товароведческим даром, существовавшим отдельно от его личности.

Но сегодня была Надя, немногословная и тихая, и я сам подошёл к ней. «Сегодня завезли „Wire“ и „Buzzcocks“ — сообщила она вместо приветствия. — Хочешь посмотреть?»

— Потом, — ответил я лениво. Набрасываясь на пластинки с энтузиазмом, я утомлялся за 10–15 минут и не желал уже ничего созерцать или тем более слушать (послушать пластинки можно было в той же подсобной комнате). Те несколько пластинок, которые я приобрёл здесь, были выбраны мной моментально. Они лежали где-то в квартире тонкой стопкой, бесполезные. Проигрывателя у меня не было, и больше того, я не собирался его покупать.

Я хотел было обратиться к Наде с какой-нибудь околомузыкальной тирадой, но между нами вдруг пролез высокий огненноволосый парень в тёмных очках. Не парень, я дядька, мужик, поправился я — зрелый мужик с плохими зубами и морщинистым лбом, одетый как панк-тинейджер. Его лицо показалось мне знакомым. В руках он держал две пластинки, одну из которых я успел разглядеть — «Love bites» группы «Buzzcocks». Он вытащил из кармана кошелёк, скреплённый с чёрными джинсами длинной цепью, и отщипнул из него несколько мятых тысяч. Проведя нехитрую операцию обмена денег на диски, клиент поспешно удалился.

— Нет, ну ты видел! Ты видел! Это же «Спид» Сирин, вот так запросто зашёл сюда! «Спид» Сирин из «Уховёрток», подумать только! — принялась вопить Надежда, вращая глазами, когда тот полностью скрылся из виду.

— Ах да, припоминаю… — вяло поддержал я её.

— Да что же ты стоишь? Беги за ним, догони его! Скажи, что ты его фанат, всучи ему свой диск!

Я покосился на дверь с сомнением. Жизнь уже сталкивала нас со «Спидом» ранее, правда сам «Спид» вряд ли помнил о том столкновении. Это случилось на его концерте в клубе «Точка» несколько лет назад. Я привёл туда тогдашнюю свою девушку, и после концерта музыкантами был устроен всеобщий хоровод. Мы скакали друг за другом, выкрикивая глупое и бессвязное, девушка оказалась сзади меня. В какой-то момент скакавший сзади девушки «Спид» облил её своим пивом.

— Что за кретины прыгают с открытой бутылкой? — возмутился я, узрев перед собой звёздную кривозубую ухмылку.

Звезда, глупо улыбаясь, молчала, уставившись прямо на меня.

Я придвинулся к звезде, намереваясь уже схватить её за лацкан концертного пиджака, но возможный конфликт в зародыше удушила облитая девушка. Оказавшись тогда между нами, она приняла неправильную сторону: одновременно ожесточённо отпихнув меня от звезды локтем, она разлилась перед «Спидом» вульгарным кокетливым смехом: «Ничего, ничего страшного», — пролепетала она заискивающе невменяемому «Спиду». «Спид», продолжая ухмыляться, поскакал себе дальше, брызжа пивом. Девушка эта, отвлекаясь от темы, оказалась напрасным вложением денег и энергии.

— Не собираюсь я унижаться перед этим козлом, — сообщил я Наде. — Пусть сам попросит наш альбом, если ему захочется.

— Да с чего бы ему просить твой альбом!? — развопилась Надя. — Ты соображаешь вообще, что несёшь? Может, он ещё и автограф должен у тебя попросить!?

— Должен, — угрюмо согласился я.

Я хотел поговорить с Надей ещё, но та была явно перевозбуждена. Перестав быть похожей на декадентку, она в момент превратилась в раскрасневшуюся от пахоты колхозницу и все выкрикивала: «„Спид“! Да это же „Спид“ Сирин, тот самый! Иди же, иди же к нему!..» «Вот сама к нему и иди» — огрызнулся я и, хлопнув дверью, оставил её наедине со своими фантазиями.

Выйдя на улицу, я успел заметить, как красная ретро-машина, «Олдсмобиль» или «Кадиллак» с откидным верхом и с кривозубой звездой рок-н-ролла на борту, пересекла шоссе и слилась с гурьбой прочих прожигателей топлива. В воздухе растворялся выпущенный им пахучий чёрный дым.

Уже подойдя к двери квартиры, я вдруг вспомнил, что меня могли подстерегать, что я должен был быть осторожнее. Обругав себя за легкомысленность, я достал дверной ключ и попытался вставить его в скважину. Простая вроде бы, будничная процедура внезапно не удалась. Скважина отвергла ключ, не дав войти в неё и на сантиметр. Я попытался ещё раз, с тем же эффектом. Я нагнулся и посмотрел в щель: в ней уже находилось что-то, торчал какой-то инородный металл. Сердце моё вяло затрепыхалось, а лоб покрылся испариной, но, прежде чем я что-либо сообразил, ключ в двери агрессивно защёлкал, и дверь открылась. На пороге стояла грозная бабушка. Моя бабушка.

— И где же ты шляешься, друг мой? Уже девятый час, — сообщила она властно. Ничего ещё не понимая, я молча зашёл внутрь. Стащил куртку, повесил на крючок, сбросил грязные кеды, один за другим.

— Что ты творишь, поганец, — возмутилась бабушка, — раздевайся у входа!..

Я зашёл в ванну и принялся намыливать холодные ладони с тревожным чувством. В кухне, я слышал, кипела вода и по разделочной доске яростно стучал нож.

— Чего там копаешься? — встретила меня бабушка в фартуке. — Давай, садись. Голодный как волк небось.

С дымящейся сковороды в тарелку был доставлен пышный омлет с луком. В миске стоял высокий салат, бутерброды с ветчиной на подставке. Мутноватый отвар в чашке наполнял кухню травяными запахами. С неохотой взяв вилку, я осознал, что необычайно голоден. Орудуя приборами, я с аппетитом отправлял содержимое всех тарелок, подносов, подставок, сковород и кастрюль вниз по пищевому тракту. Почувствовав, что под завязку набит едой, я облизал губы и откинулся на стуле.

— И всё-таки, чем я обязан… так сказать… столь приятному сюрпризу?

Бабушка возвышалась надо мной, уперев в бока полные белые руки.

— Нажрался, а теперь хамить, да? — отозвалась она, ловко собрав со стола всю посуду одним движением.

Я повертел в руках пустую солонку, которая, оказывается, всё это время стояла на столе, но я заметил её только сейчас. Поставил её на место.

— Нет, я, в общем, не имею ничего против твоих визитов, но мы сможем избежать недоразумений, если ты будешь предварительно уведомлять меня о них по телефону.

— Ишь, как заговорил! Визитов… Визитов в хлев не делают, в хлев приходят чистить дерьмо!

— Я бы попросил…

— Визитов… А может, ты ещё будешь принимать бабушку по предварительной записи, а, визитёр хренов?

Бабушка уселась рядом со мной, громко скрипнув табуретом. Накрыла мою руку своей тёплой морщинистой рукой.

— Мы волнуемся за тебя, Андрей!

— Мы — это кто? Чьи интересы ты представляешь, моя дорогая baba?

— Мы — это твоя семья, если ты забыл. Посмотри на себя, тебе уже сколько? 23… 24 года?.. Но ты ведь ещё совсем безмозглое дитя! Я заглянула в твой холодильник… Поверить не могу, чем ты питаешься. Одна химия, никаких витаминов. Ни каш, ни супов! Я тебе, кстати, продуктов привезла. Маслица там… картошечки, помидорчиков, свеколки…

— Спасибо, бабушка!

— Да что спасибо, что спасибо? — рассердилась вдруг бабушка. — Твоя мать говорит мне: успокойся, это его личная жизнь, пусть живёт, как хочет. Но я так не могу! Да видела бы она, как ты живёшь! Я приглашу её сюда, пусть полюбуется…

— Вообще говоря, бабушка, откуда у тебя ключ?..

— Повсюду грязь, бутылки на полу валяются, какие-то, я извиняюсь, бляди развешивают у тебя в ванной свои трусы… Превратил дедушкину квартиру в бордель и притон. Дед твой хотя и был потаскун, но, по крайней мере, опрятный!

— Опрятный потаскун, замечательно! — я неловко встал из-за стола, опрокинув кетчуп. Тот, упав, выдавил из себя красную вязкую струю с непристойным звуком. — Вместо того, чтобы вламываться в мой бордель и инспектировать грязное бельё, бабушка, я посоветовал бы тебе заиметь свой собственный. Его ты сможешь обустроить по собственному желанию!

— Боже мой, что ты несёшь, — бабушка ахнула, схватившись одновременно за сердце и за лоб, как актриса провинциального театра, которой требовалось изобразить горе.

— Что ты несёшь… — повторила она с глубоким мелодраматическим вздохом. — Твоя мать вырастила хамло! Был же ведь ребёнок как ребёнок, нормальный, не понимаю, что с тобой стало? Во что ты превратился, мой внук? Зачем ты связался с этой своей гоп-компанией? Музыканты, тоже мне! Бухают и колются, не просыхая, и блядуют без конца, вот какие интересы у молодёжи. И где ты нашёл этих обалдуев, подумать только, в московском университете! Сейчас университет стал хуже подворотни! Но ты, Андрюша, ты ведь не такой! Я водила тебя в филармонию…

Я достал сигарету и вышел на балкон. Куря, я ещё некоторое время выслушивал приглушённые нравоучения бабушки (она отчего-то не решалась пойти следом за мной), а потом я услышал, как звонит мобильник. Проскочив мимо бабушки с дымящимся огоньком в зубах, уронив пепел на пол, я залез в карман лёгкой куртки и извлёк телефон. Звонил Вадим.

— Ты можешь говорить? — спросил он и, не дав ответить, сразу приступил к делу. — У меня проблемы. С Аней. Нужно срочно поговорить… Ты можешь сейчас встретиться со мной?..

— Что стряслось, Вадик?

— Потом, всё потом… Тут такое…

— Ладно, ты можешь сейчас приехать ко мне?

— Да, конечно, могу… — мне казалось, Вадик сейчас заплачет. Голос его дрожал, отчаянный и звонкий.

— Приезжай немедленно. У меня есть вино и… свёкла. В общем, всё, что необходимо мятежному сердцу.

Отключившись, я услышал шум в коридоре. Бабушка собиралась. Со скрипом и треском она втискивала раздувшиеся ноги в тесные сапоги, что-то яростно пришёптывая.

— Тебе помочь? — спросил я бабушку из кухни, туша окурок.

— Обойдусь… Живи, как знаешь! Можно подумать, мне больше других надо…

Монолог, я прислушался, продолжался и в подъезде, до тех пор, пока не закрылись двери лифта, принявшие бабушку в свою мрачное душное лоно и повлекшие её, переругивающуюся саму с собой, вниз.

Я зашёл в ванную и в самом деле обнаружил там огромные старческие трусы с крохотной дырочкой спереди. Они лежали, смешавшись с горой моего нестиранного белья вместе, поэтому я не приметил их до того. Я подцепил их одним пальцем и, пронеся через всю квартиру, отправил в мусорное ведро. Очевидно, эти трусы принадлежали одной из девушек Филиппа, бушевавших здесь в моё отсутствие.

Вернувшись в гостиную, я достал из шкафа две нераспакованные бутылки красного полусухого. Бросил взгляд на диван. На мгновение я представил, как возятся на нём эти громадные слоноподобные существа, издавая утробные свои слоноподобные звуки, придаются слоноподобной своей любви. На моём хлипком несчастном диванчике, пережившим эту стихию чудом.

Но я вспомнил Вадима… «Вадим, — подумал я, — несчастный наивный идиот». Значит, Йоко всё-таки переспала с этим «тортиком». Я так и знал… Я представил, как он сейчас будет сидеть в моём кресле, с унылым лицом, влажными псиными глазами, устремлёнными на меня… Себя я почему-то представил в этой мизансцене жирной негритянкой из американских фильмов, в халате и с бигудями. Я буду смотреть на него с презрением и, качая головой, всё время повторять «Толд ю соу… ай толд ю соу…» Я ж тебе говорил, лохматый ты дурилка, не связывайся с этой дрянью. Но ты не слушал меня…

Мысль о том, что дела плохи не только у меня, подействовала на меня неожиданно благоприятно. Усевшись в кресло, пока его не оккупировал сопливый Вадим, я включил ТВ и расстегнул ремень, выпустив на волю откормленное пузо. На экране появился человек с охотничьим ружьём. Играла тревожная музыка, что-то наподобие вагнеровского «Пути в Вальгаллу», а человек поднимался по лестнице, рассчитывая, судя по всему, кого-то убить. Я сделал хороший глоток вина из узкого, прохладного горлышка и, сразу же забыв про опасного типа с оружием, закрыл глаза.