В свободном падении

9

Вадим задержался у меня ненадолго. Несколько дней блуждал по квартире в немом ошеломлении, брал с полок все подряд вещи и клал, куда хотел, множа беспорядок. Хаос в Вадиковой душе перекинулся и на моё обиталище, где всё стало ломаться и выходить из строя. Сперва поломался кран над раковиной — вентиль от горячей воды остался в руке при очередном прикосновении (теперь приходилось включать воду, обжигая пальцы). Потом, о, ужас, снова перестал работать слив. Приходилось сливать воду тазиками. Представьте, воду тазиками, в жилой квартире, в Москве XXI века.

Пыли на шкафах и грязи на полу с появлением Вадима стало гораздо больше, убирать за собой он категорически отказывался. К тому же к и без того безрадостным ароматам моего жилья — ароматам пота, запустения и гнили, он прибавил свои потно-гнилостные ароматы.

И всё бродил, как тень, мрачный и трясущийся, дурная копия самого себя.

Вадим больше не курил, как бог, как бог не ел и не пил, он делал это всё как побитый жизнью привокзальный бомж. Вадим стремительно терял класс.

— Ты теряешь класс, — сказал я Вадиму как-то.

— Что? — он посмотрел на меня, не понимая.

А потом он вернулся домой, к требовательной и строгой матери. Вернее, мать вернула его домой к себе, приехала и забрала, как позабытую косметичку. Через час, после того, как за Вадимом и его мамой захлопнулась дверь, от него поступил звонок на домашний.

— Скоро выступление, — угрюмо проговорил Вадим. — Нужно съездить в лагерь нассистов. Отдать заявку и вообще посмотреть, как там дела идут, что за сцена, и так далее… — он помолчал. — Съездите вы с Кирой.

— А ты почему не поедешь?

— Там может быть Сергеев. Не могу видеть этого отморозка… Я просто не могу…

— Ладно, ладно. Диктуй адрес.

Оказалось, фестиваль должен был проходить даже не в Москве, а хоть и в ближнем, но Подмосковье. На лоне природы. Место называлось очень нежно: «Новые Ржавки». «Откуда там будет 5000 человек, на опушке»? — думал я. Не иначе, сгонят на автобусах этих любителей панк-рока и государственной халявы.

Мы встретились с Кирой на платформе. Подошли почти одинаково, она первая, я — через полминуты. На самом деле, я шёл за ней от метро, смотрел ей в ссутулившуюся спину, но не окрикивал почему-то. В голове путались мысли, хотелось дать им ещё немного времени, может, выпутаются. Вспомнился летящий, вьющийся силуэт Наргиз. Но почему-то не в джинсах, а в переливающемся коротком платьице, какое обычно надевают фигуристки — мысленно дорисовал его на ней. Наргиз не посмотрела на меня, обогнула полукругом, разрезая коньком тонкий снег, и поехала на второй круг. До встречи, Наргиз!

В ларьке я взял вина и пластиковых стаканчиков. Подошёл человек в грязной одежде и с грязным лицом, попросил денег. Я не дал. Набросил сумку на плечо, и мы отошли на другой конец платформы. Электричка уже приближалась издалека, наращивая грохот.

Электричек я не любил, у меня от них портилось настроение. Едешь, уставившись в окно, а за ним — только лес и остовы промзоновых зданий. Внутри же — неудобные сиденья, сплошные шорохи, кружение вокруг неприятных личностей, певцы и продавцы ненужного (зимой — мороженого, летом — растаявшего шоколада). В общем, приходилось пить. Мы сели у окна, и я налил полные стаканы себе и Кире.

— Что нового? — спросила Кира, сделав глоток. — Ещё не утоп в грязи и похоти?

— Нет, не утоп.

Я подумал, как же неприлично долго мы не разговаривали с Кирой. Вернее, я неприлично долго не связывался с ней. Я оставил её в трудный момент, хотя должен быть поддержать, конечно. Впрочем, в последнее время развелось слишком много людей, нуждающихся в моей поддержке. Всех бросают любимые, все идут за утешением ко мне. Ох уж эти «любимые», безответственные люди, и подлые. Плодят по миру разбитые сердца и скрываются в неизвестности. Надо бы, кстати, переименовать нас в группы «Разбитые сердца». Довольно трагично.

К счастью, неловкости удалось избежать: Кира сама принялась рассказывать о себе, охотно и радостно. Отлегло от сердца. От моего, ещё не разбитого. Я снова заполнил стаканы.

— …В тот день я пришла на работу в ужасном настроении. Хотелось всех убить или, на худой конец, морально уничтожить, — повествовала она. — И ещё покупатели в тот день попадались на редкость тупорылые. Одна баба выбирала наполнитель для кота часа три. Тот, наверное, всю квартиру уже обосрал, несчастный. Потом какой-то дед начал рассказывать, какой мудак был этот генсек Хрущёв. Тоже мне, новость. Волюнтарист этот твой Хрущёв, так он говорил. Ага, мой! Мол, если бы не он, сейчас уже б коммунизм настал. В общем, я ему чуть этот самый наполнитель на голову не высыпала. И тут заходит чудик настоящий, волосатый, пришибленный, вид такой, будто крепко сидит под чем-то.

— Наш человек, — зачем-то вставил я.

— Ну, думаю, зоомагазин с аптекой перепутал, обычная история. Но нет, говорит, у меня рыбка помирает. Что мне делать? Не ест ничего уже неделю. Всё лежит на дне целыми днями. Молчит. Может, говорю, у неё депрессия. Сейчас это такая болезнь, которой все болеют. Наподобие пролапса митрального клапана. Болезнь XXI века. А сама думаю, куда бы мне деться. Он на меня смотрит грустными глазами, ну прямо как больной щенок. Говорит, помогите моей рыбке. Дайте лекарство какое-нибудь. Нет у нас лекарства от рыбной депрессии. Тогда давайте, говорит, я вам её сюда принесу, вы посмотрите, может, поможете чем-нибудь. А ты, парень, далеко отсюда живёшь? — это уже я спрашиваю. Он мне вообще-то не очень понравился, но ладно, думаю, рыбке-то надо помочь. Тем более, у меня обеденный перерыв как раз. Идём к нему. А пока идём, он мне рассказывает: у меня за последний год 14 рыбок умерло. Если с этой что-то случится, я этого не переживу. Наложу на себя руки. А как рыбку зовут, спрашиваю. А он так серьёзно: Михаил. Рыбку зовут Михаил, представляешь? А он продолжает: не понимаю я, чего они умирают. И кормлю их, и воду меняю, а они всё мрут и мрут. Утром вроде бы рыба как рыба, а вечером прихожу — из аквариума гнилью тянет. Злой рок просто. Заходим к нему в квартиру, и действительно — пахнет трупом. Мне как-то не по себе стало. Но оказалось, это не от рыбки, а от старой колбасы. Разуваюсь, прохожу, а там ногой ступить негде — всюду вещи на полу валяются, женские и мужские, от ковра мочой несёт. Тут под ковром что-то зашевелилось — я кричу, а оттуда кошка вылезает и глядит глазами вот такущими! (Кира показала глаза). Подхожу к рыбке, стучу по аквариуму пальцами. Ничего. И тут он на раз, ни с того ни сего, падает на колени и за штанину меня хватает. Помогите, помогите, помогите, кричит. И опять за своё: если Михаил умрёт, я руки на себя наложу. У меня кроме него никого не осталось! Меня жена бросила. Сочувствую, говорю. А сама думаю, а вообще-то он ничего. Худенький такой, на девушку похож. Вот только эта борода жуткая… Но неважно. Я его стараюсь утешить, мол, от всех жёны уходят. Рассказала про Вадима. Но он руками замахал, нет, у меня всё не так совсем. У меня совершенно другая история. И после паузы: вы любите гашиш?

— Ну, а дальше?

— А дальше, это главное. Сидим мы, значит, на полу, курим, а у меня обеденный перерыв давно кончился. Наверное, и рабочий день уже кончился, а мы всё сидим. И, в общем, ни о чём особенном не разговариваем, так, по-мелочи. Оказывается, он татуировщикам работает. Эскизы мне показывал, очень хорошие. Там рыбы, в основном. И тут раздаётся звонок в дверь. Заходят две девушки… женщины. Не говоря ни слова, идут на кухню и начинают что-то готовить. Он берёт меня за руку и говорит: пойдём отсюда. Когда мы вышли, я спросила: это кто? Моя жена, он ответил. А вторая? Долго объяснять… В общем, оказалось, это его бывшая жена и её девушка. Они живут втроём в однокомнатной квартире. Та ещё свою кошку привела.

— О, ужас! И что этот…

— Лёша.

— И что этот Лёша, ты ему нравишься?

— Похоже на то. Он мне сказал там, в подъезде — мы прямо на лестнице сели и курили, мол, так я настрадался, хочу наконец найти нормальную девушку…

— И выбрал тебя! Везучий парень. — Мне стало очень весело. Маленькие жизненные неудачи других людей снова поднимали настроение. Я даже позабыл, что сижу в ненавистной электричке, еду встречаться с «тортиком». В моей голове уже живописались картины. Я представил, как они будут заходить уже втроём, бывшая жена с девушкой и ещё плюс Кира, будут готовить себе еду, а потом неистово спариваться при помощи своих загадочных лесбиянских технологий. А несчастный Алёша будет сидя на полу грустить, повернувшись к ним спиной, и повествовать свои грустные истории рыбкам, которые от этих историй будут заболевать и помирать, одна за другой, снова и снова.

Мы быстро допили бутылку и поставили под ноги. Сбежали от контролёров, переместившись на остановке из одного вагона в предыдущий. Покурили в тамбуре, подскакивая в такт тектоническим, железнодорожным толчкам. Кира затушила сигарету зло и задорно, раздавя о ручку двери.

— Ну а что с Майей? Всё уладил?

— С Майей? — я поморщился. — Она позванивает мне время от времени. Я не беру.

— Как всегда… но может быть, она хочет сказать что-то важное? Может, она забеременела? Я же знаю твою манеру… — произнесла она с омерзением.

— Забеременела? — я вздрогнул, поперхнулся, подавился дымом. Закашлял. А может и правда, подсказал испуганный голосок. Да нет, нет, этого быть не может. Глупости. Просто одержимая баба названивает. Обычное дело…

За окном потянулись тощие еловые деревца. От деревьев веяло безнадёгой. «Следующая станция Новые Ржавки» — оповестил нас недружелюбный голос из репродуктора.

На платформе сразу было понятно, куда идти. Указатели-наклейки с размашистой красной надписью на белом фоне призывали следовать по просёлочной дороге, проходящей между заброшенными домиками и болезненным тощим лесом. «Наша перспектива» — была написано на указателях, ведущих в эту мрачную, как следует вытоптанную щель. Мы пошли быстро, не оглядываясь. Я зажёг на ходу сигарету, закурил, оставляя за спиной расщепляющиеся облачка дыма. Кира никогда не курила на ходу, она вообще не любила делать два и более дела одновременно — курить и идти, есть и разговаривать. Мне же, наоборот, жонглирование действиями доставляло радость — я мог бы ещё и пить, и ехать на велосипеде, только бы отвлечься от этих тоскливых видов и тоскливых же мыслей.

В двух местах просёлочная дорогая пересекла проезжую часть. Началась специально организованная парковка, большая, но пока совсем не заполненная — три или четыре хорошие машины с наклейками на заднем стекле стояли рядом, у дальнего угла. Из зарослей к нам выдвинулись две коренастые фигуры. Оба — в чёрной униформе с желтеющей на груди нашивкой — «охрана». Один был в чёрных мотоциклетных очках. Жевал жвачку и имел лысый продолговатый череп. От второго пахло освежителем воздуха. Тот, второй, потребовал документы. Мы выдали паспорта. Он сверился со своим списком и пропустил дальше. Потянулся высокий забор, увешанный плакатами вождей и их цитатами-лозунгами. Некоторые слова в цитате выделялись большими буквами, очевидно, чтобы расставить некоторые акценты, но расставлялись они в странном, я бы сказал, случайном порядке. Так, в одной из цитат выделялись слова: «МОЛОДЁЖЬ», «ПОТОМУ ЧТО» и «НЕ ХОТИМ».

У ворот нас поджидал румяный черноволосый парень в красной рубашке и хаки-штанах. Ещё издалека он приветствовал нас неким бодрым набором слов, сказанных поставленным, звонким голосом. Он продолжал исторгать бодрые и звонкие слова, пока провожал нас по дощатой выстеленной дороге. Доски мягко пружинили под ногами, оттого со стороны, наверное, казалось, что у тех, кто идёт по ней, плоскостопие. По обе стороны от дороги стояли палатки непривычной округлой формы. На них также имелись лозунги и портреты. Попадались редкие люди в таких же красных рубашках с планшетами в руках. Все как один, светлоликие юноши и девушки — с чудесно ясным взором и стремительным, осмысленным шагом. Наш юноша довёл нас до одной из палаток и, сообщив: «Ожидайте здесь», оставил ожидать. Мы присели на доски, перебрасываясь односложными фразами. Атмосфера была тягостная. Светило солнце и летали редкие, злые мухи. Кроны деревьев колыхались бесшумно, свободолюбивые — только на них не было надписей и портретов. «Ну и дыра» — заметил я вслух.

Через 15 минут, наконец, появилась ещё одна представительница бодрого юношества — худощавая девушка в очках без оправы. Она машинально поправила их и прошелестела знакомое: «Ожидайте». Отдёрнула занавеску и зашла внутрь. Я успел заметить сложенные друг на друга пластиковые урны, ящики, ворох свёрнутых плакатов. Что-то громко упало, что-то громко хлопнуло. Послышалось ещё несколько более тихих, неясного происхождения звуков. Потом девушка вышла к нам с пластиковой урной и маленьким блестящим ключом. «Это ключ от вашей гримёрки. Залог — двести рублей». «Гримёрка? Наша собственная гримёрка?» — мы обменялись с Кирой озадаченными взглядами. Я отдал смятые деньги.

— Пойдёмте за мной.

Мы вернулись на пружинистую дорогу, внезапно завернувшую за угол. Повернув вместе с ней, мы увидели сцену. Вернее, её каркас — сцепление никелированных труб, по которым, как обезьяны, ловко скакали загорелые рабочие. Сцена должна была быть большой, пространство вокруг него — огромным. Я попытался представить его заполненным тысячами ясноглазых молодых людей. Огромные реющие флаги и портреты, портреты, портреты, цитаты на полотнищах, реющих на ветру. И мы, крохотные, корчащиеся на сцене. Стало не по себе. По дороге девушка несколько раз прогнала нам заученную скороговорку про талантливую молодёжь, стабильность и высшие ценности. Задала какие-то вопросы. Кажется, даже спросила про политические взгляды. «Но вы не левые, конечно же?» — кажется, так звучал вопрос. «Конечно же» — отозвался я гулким эхом.

Мы подошли совсем близко к сцене, встали на вытоптанной лужайке. Я дотронулся рукой до пыльных, тяжёлых труб. Посмотрел назад, на уходящую между дальних палаточных домиков дорогу. «Идёмте, я вам гримёрку покажу» — нетерпеливо сказала девушка.

Мы обогнули сцену, за которой оказалась ещё одна череда палаток, маленьких, белых, без атрибутики, привычной треугольной формы. На одной из них уже висел листок из-под ксерокса: название нашей группы было напечатано на ней. Мы переглянулись ещё раз. Кира растерянно улыбалась, я, наверное, тоже. Я вставил маленький ключ в маленький висящий замок, провернул, отстегнул его, потянул за ручку. Дверца отошла с неохотой, невесомая, но упорная, застряла на середине, пришлось надавить на неё сильнее, прижать к стене. Кира зашла первой. «Чуть не забыла, — сказала девушка. — Давайте сюда ваши приглашения». Я достал из сумки сложенный вдвое распечатанный листок в файле. На компьютере приглашение было красочным — с крупным бело-сине-красным гербом в форме глобуса, который держали на вытянутой руке юноша и девушка, крепкие и радостные, подозрительно похожие на рабочего и колхозницу. Выеденные на моём плохом чёрно-белом принтере, они оказались какими-то дряхлыми неграми, пытающимися отнять друг у друга большое чернильное пятно. Девушка неприязненно взглянула на лист и унеслась с ним в неизвестном направлении.

Внезапно накатила слабость, закружилась голова. Я немного постоял у входа, облокотившись о шаткую стену. «Наверное, это из-за свежего воздуха, будь он проклят», — недовольно подумал я. Зашёл в гримерку. «Смотри, как здесь аскетично», — прокомментировала Кира.

Действительно, ничего лишнего в гримёрке не было: комнатка метра четыре, вешалка с гнутыми ломкими крючками, табуреты, столик, пыльное зеркало. Я был разочарован. С другой стороны, а чего я ждал? Шампанского во льду, фруктов на прозрачном столике? Персидских ковров и тигриных шкур? Полуголого кордебалета, ожидающего нас диване?.. Я прошёлся по комнатке, сел на табурет, под плакатом с перечёркнутой красным сигаретой. Такие же висели и на улице, приколоченные к деревьям.

— Нельзя курить ни здесь, ни там. Где же курить тогда? — возмутился я вслух.

— Нигде, — в проёме появилась наша проводница. — Курить вообще нельзя, курение убивает. Вы что, надписи на пачках не читаете?

Она засунула руку в проём и вручила мне четыре эластичных пропуска в красной рамке. На обратной стороне — те же двое, с глобусом.

— А это вам, — сказала девица. — Предъявите в день концерта.

Постояв перед дверью гримёрки в нерешительности и так и не определившись, что ей делать дальше, она добавила:

— Ну ладно, вы тут осмотритесь, можете какие-то вещи оставить. Ключ потом мне в палатку принесите, на всякий случай.

— А где это ваш… Сергеев? — спросил я, кивнув.

— Сергеев?.. — девушка посмотрела на меня странно. — Он уехал по делам недавно. Нет его.

И ушла. Я достал из нагрудного кармана сигаретный коробок, закурил. Кира спешно прикрыла заедающую, хлипкую дверь. На полу стоял низенький холодильник, она подошла к нему, открыла. В морозильнике обнаружились пустые формочки для льда и очередная примороженная к стенке листовка.

— Ну, и как тебе? — спросил я.

— Странно. Всё это очень странно, — проговорила Кира, задумчиво сгибая в руках формочку. Формочка хрустела и не поддавалась. Я опустил голову и вдруг заметил кровяное пятнышко на полу. Интересно, откуда? «Пытали американских шпионов, наверное», — усмехнулся я своим мыслям. На глазах появилось ещё одно, рядом. И ещё. Я посмотрел вверх, на потолок.

— Господи, да у тебя кровь течёт! — спохватилась Кира.

Тёплая струйка потекла по губам, подбородку. Я облизнулся, почувствовав солёное на языке. Дотронулся пальцем до носа, и палец окрасился в бурый цвет. Кровь интенсивно закапала на пол. Кира испуганно засуетилась вокруг, ища сумку. Достала оттуда бумажных платков, решительно запихала мне в нос, против моей воли. «Запрокинь голову», — командовала она. Я повиновался, запрокинул, тотчас почувствовав, как солёным и тёплым наполняется гортань. Платки на глазах краснели, набухали от крови. Кира выбросила их в урну и дала мне порцию новых. Я снова запрокинул голову. Кровь всё текла. Выпавшая из пальцев сигарета затухала теперь на полу, испуская оттуда тонкий предсмертный дымок.

— Что с тобой? Тебе плохо? — спрашивала надо мной Кира. Я видел её лицо в мыльных розовых разводах, застеливших глаза. Я сморгнул несколько раз, но туман не исчезал.

— Нет, всё в порядке, — гундосил я, не отнимая платков от лица. — Это всё свежий воздух. Сейчас кровь остановится, и скорей уйдём отсюда.

Обратной дороги я не помнил. Добравшись до дома, я умыл лицо холодной водой и упал на диван. Провалялся в забытьи несколько часов, без сна, но и не в сознании, только бессмысленные картинки крутились в голове.

Когда встал, за окном был тусклый вечер, закатное солнце чуть выглядывало из-за крыш головинских пятиэтажек. Я проверил шкафы — нашёл почти пустую бутылку красного полусухого между утюгом и засохшим хлебом, выпил её одним глотком, бросил в сторону мусора. В холодильнике нашёл остатки коньяка — выпил. Поставил на огонь пригоревшую турку, прошёл в ванную. Зеркало было покрыто круглыми, как оспинки, пятнышками от зубной пасты. Вгляделся через них в своё отражение. Увидел там странное, жёлтое одутловато-осунувшееся лицо с чёрными подглазными синяками, с некрасивой щетиной, лицо безнадёжно больного, измученного человека. «Блядский свежий воздух», — ещё раз выругался я, помассировав пальцами щёки. Пальцы тоже вызывали отвращение, пожелтевшие от сигарет, бесчувственные, воспалённые. Что-то в глубинах квартиры подозрительно зашипело. «Что это шипит и должно ли шипеть»? — с затаённой тревогой подумал я. Я вернулся из ванной — шипение усилилось. Неужели змеи? Теперь ещё змеи завелись у меня в подполье. Змеи избавились от омерзительных существ, обосновавшихся там вместо гномов.

Прислушавшись, понял, что это не змеи, а всего лишь кофейник. Уже не булькает, а зло шипит на дурака-хозяина. Отключив ему газ, проследовал на балкон.

Если очень постараться, перегнувшись всем телом через окно, можно было краем глаза зацепить край дома, в котором жила Наргиз. Наргиз и братья. Белоснежка и семь злых, нетерпимых гномов.

Я взял телефон и набрал 9 плохо запоминающихся цифр её номера.

— Наргиз, приходи пожалуйста, ко мне, — сказал я, не дожидаясь, пока услышу голос в трубке. — Мне очень плохо.

— Что случилось? Похмелье?

— Нет, моё сердце истекает кровью. Я должен увидеть тебя немедленно, сию секунду. Не могу прожить ни секунды без твоих огненных очей и саркастических замечаний.

— Сегодня я не могу, — сказала Наргиз полушёпотом. — Но могу завтра, во второй половине дня.

— Приходи ко мне. Я приготовлю праздничный обед. Выпьем вина…

— Куда без него… — обречённо вздохнула Наргиз. — Хорошо, завтра я приду. В четыре часа.

Она отключилась. Наргиз… Наргиз… Наргиз. Я побродил по комнате, выпил кофе. Интересно, подумал я, почему я не хожу по квартире голый? Ведь все люди так делают, когда оказываются одни. Ходят голыми, не закрывают двери туалетов и ванн. Я не использую весь потенциал. Осознав это, я снял с себя одежду, прошёлся по коридору босыми ногами… Нет, тапочки всё-таки стоит надеть. Голый, в тапочках, я проследовал за компьютер и, прилепившись задом к креслу, зашёл в фэйсбук.

Одно новое письмо было от Майи. Допив кофе и со вздохом включив тревожную гитарную музыку, я открыл письмо. Оно было огромно. Я не осилил его целиком, но и того, что сумел осилить, мне хватило на несколько десятков минут нервного муторного чтения.

«Приветики, — писала она. Смайлики, смайлики. Безумное количество смайликов. — У тебя что-то произошло с телефоном, я никак не могу дозвониться. Вчера я звонила тебе сорок раз подряд, но твой телефон был всё время выключен. Я подумала, что, может быть, с тобой что-то случилось, и решила написать тебе сюда. Я волнуюсь. И я скучаю по тебе. Вчера ты приснился мне… опять. (Далее идёт пересказ психоделического сна, полного единорогов, котиков, медвежат, и меня в роли рыцаря в золотых доспехах)… Я знаю, что я дура и что я чокнутая. Но я влюблена в тебя. Я всё не могу забыть тот вечер, у тебя, всё было так романтично! Я никогда не испытывала ничего подобного <…>»

«Дорогая Майя! — отвечал я ей. — Твоё внимание мне очень лестно. Ты красивая, молодая девушка и нет, ты совсем не дура. Ты умница. И ты очень хорошая, это правда. <…> Мы провели замечательный вечер. Тебе не в чем себя винить — парень с девушкой остались одни в квартире, плюс море вина — в том, что произошло между нами тебе не в чем себя винить. Это было естественно. Но дело в том, что сейчас у меня другие приоритеты. Очень много работы и учёбы. К тому же скоро у меня ответственный концерт, много сил уходит на это… Конечно, как-нибудь можно будет встретиться и всё повторить, но сейчас, говорю, у меня совсем нет времени…»

Наутро я проснулся бодрым. Даже слишком бодрым, болезненно бодрым. Бодрым, как та ясноглазая молодёжь, скачущая по опушкам лесным. Заглянул в глазок, в окно, не царапнет ли по глазу милитари-цветом, но нет, никого, только бездомная собака лаяла в пустоту. Быстро оделся и пошёл за продуктами в магазин. Обогнул стайку вяло шевелящихся возле овощных рядов бабушек и направился сразу в отдел спиртного. Зачерпнул несколько пузатых бутылок вина, сложив в тележку, пошёл дальше, не толкая её перед собой, как принято, а почему-то везя за собой. Взял хлеба, яиц, чего-то ещё, попавшегося под руку, на ходу раздумывая, каким бы кулинарным шедевром удивить Наргиз. Так ничего не придумав, решил, что закажу еды по телефону и присвою авторство блюда себе. Добрёл до кассы, побросал содержимое тележки на движущуюся ленту. Женщина на кассе смотрела неприветливо. Назвала сумму, даже не спросив, нужен ли мне пакет. А пакет мне ведь был необходим.

Я достал кошелёк, всмотрелся в разверзшуюся щель. Достал тысячную бумажку и с ужасом осознал, что, кроме этой, осталось только ещё одна, и всё. Больше денег не было никаких.

Я почувствовал, как слабеют ноги и липкий пот струится по спине. «Не надо, не надо мне никаких пакетов», — подумал я испуганно, собрал аккуратно сдачу, собрал кое-как продукты в руки и понёс домой.

Как же я так промахнулся, расстраивался я. Почему же казалось вчера, что денег гораздо больше? Куда они испарились? Нассисты украли? Или, может, Вадик украл? Вадикова мама? Я отогнал все эти нелепые мысли, одна за одной. Поднялся на лифте, бросил продукты на стол. Что волновало меня по-настоящему, так это то, что я теперь не мог позволить себе заказ еды, а приготовить что-то для Наргиз было необходимо.

Я проинспектировал содержание холодильника, всех закоулков кухни, спальни, балкона (продукты находились почти везде). Помимо развеянных по квартире продуктов из бабушкиного пакета, имелась окаменевшая в морозильнике индейка, упаковка дикого риса, наконец, соль. Я переместился на кухню, облачился в фартук, сунул индейку под кипяток и разлил масло по сковороде, зашипевшее тотчас. В кухне сразу же стало невыносимо жарко, и я решил, что будет гораздо удобнее готовить обед в неглиже.

Разделся, надел фартук поверх. Из компьютерных колонок полился заводной рок-н-ролл.

«Вот она, мечта всех женщин!» — определил я сам себя, двигаясь под музыку. Открыл бутылку вина, сделал несколько хороших глотков. С ожесточением и радостью принялся кромсать попадающиеся под руку овощи — зелёный и обыкновенный лук, помидоры, перец, укроп, петрушку, чеснок. Сочные брызги летели на грудь и лицо, мощные гитарные риффы накатывали один за другим из открытой комнаты, вино мягко плескалось в желудке.

С едой я управился быстро, сунул размякшую индейку в духовку, оставил тушиться овощи, а сам предоставил себе заслуженный перекур.

Передвигаясь из коридора в комнату, краем уха услышал, как на один гитарный рифф из колонок накладывается другой, более громкий и требовательный. Это надрывался мобильный телефон. Звонил Фил. Голос его был пьяный и радостный.

— Можешь поздравить меня, Андре, я почти защитил свою кандидатскую диссертацию! — воскликнул он, что-то интенсивно при этом жуя.

— Что значит, почти?

— Сегодня я присутствовал на предварительной защите своей темы, и, смею уверить тебя, дорогой друг, в научном сообществе я произвёл настоящий фурор. Все были потрясены. Я сам, чего скрывать, был потрясён самим собой! Учёные дамы из совета, не в силах отразить моих мускулинных чар, одобрили меня единогласно. Руководитель уверен, что с защитой не будет никаких проблем. Так что можешь уже считать меня кандидатом искусствоведческих наук!

— Кошмар! Поздравляю!

— Спасибо, моншер! А теперь немедленно приезжай ко мне. Тебя ожидает крепкий алкоголь и суровая мужская компания рядом с ним. Я знаю, ты всегда предпочитаешь её несуровой женской.

— Извини, Филипп, но сегодня тебе придётся обойтись без меня. У меня есть некоторые неотложные дела…

— Какие в жопу дела!? Лучший друг зовёт тебя выпить! — моментально рассвирепел Фил.

— Я не…

— Или, может быть, лучшим другом ты считаешь этого подкаблучника слюнявого, Вадика?

— Нет, конечно, не считаю, — осторожно отвечал я. — Но у меня тут дела, говорю же… Убраться в квартире надо. Тут у меня просто жуткий бардак!

— Убраться? Ты предпочитаешь уборку в квартире бесплатной пьянке? Да у тебя, очевидно, опухоль в мозге! Тебе следует срочно обратиться к врачу!

— Ладно, спасибо за совет…

— Или всё дело в бабе, а? — я почувствовал, будто Фил сверлит меня своим лукавым взглядом прямо из трубки. Я даже на всякий случай отстранился от неё и внимательно всмотрелся в мембрану.

— Нет, ну сказал бы честно, — вырывался грубый голос Филиппа из микрофона, — прости, дружище Фил, у меня тут баба и я не раздумывая предпочту очередную гарантированную поёбку столь незначительному событию, как защита диссертации у лучшего друга. Защита кандидатской диссертации, между прочим, бывает один раз в жизни.

— Но ты же ещё не защитился даже…

— Андре, я могу и обидеться!

— Извини, давай в другой раз, когда защитишься по-настоящему. А сейчас — прощай, удачного веселья, — и, не дав Филову голосу гневно воспротестовать, я моментально отключился.

«А ведь убраться и правда нужно», — заметил я, снова прибавляя громкость музыке.

Из ванной на меня смотрела грозная куча вонючего белья. Мебель вокруг казалась одноцветной из-за равномерно покоящегося на ней слоя пыли. Запах разложения из кухни был нестерпим, а в раковине, забитой грязной посудой, кажется, зарождалась новая отвратительная, но при этом разумная жизнь. Просунуть руку туда, в гнилую непрозрачную воду между тарелок было страшно. Немного поразмыслив, я вырвал репродукцию из альбома Моне и накрыл ею это гнойно-керамическое месиво.

Куря на ходу, давясь дымом, осыпая пепел, я сменил фартук на заляпанные рейтузы и майку без рукавов, вооружился тряпками и отважно ринулся в бой с грязью.

Поначалу дело пошло легко: гнусная пыль, хотя и заставляла меня сотрясаться в кашле и громких чихах, вытиралась охотно. Я быстро отёр все поверхности, которые могли быть доступны взгляду Наргиз, запихал сор и вещи, не разбирая, в недоступные углы и перешёл к отмыванию полов. Набрал воды в ведро и обнаружил, что швабра после ожесточённой её эксплуатации Кирой была поломана. Её нижняя часть с облезлой губкой болталась беспомощно, как ступня на отнявшейся ноге. Ничего похожего на половую тряпку я также не обнаружил. Единственное, что мне оставалось — воспользоваться полотенцем. Полотенце было белое, и выглядело удручённо. Я опустил его в воду, залил чистящего средства, в три раза больше, чем было положено по инструкции, и приступил к мытью полов.

Я решил действовать по плану. Мысленно разделил территорию квартиры на три зоны: зона чудовищного невыносимого срача, которая включала кухню и туалет. Зона срача умеренного — спальня, ванная и балкон. И, наконец, зона творческого беспорядка — кабинет. Начать я решил с самой трудной. Вылил немного пенящейся воды на пол, сел на колени и принялся ожесточённо тереть, сжав полотенце-тряпку обеими руками. «Ничто, ни карьерные успехи, ни чувство долга, ни уж конечно, брезгливость, не способны заставить мужика так раскорячиться. А вот возможность секса с красивой женщиной (пусть и призрачная), да, может», — размышлял я. Грязь подавалась плохо: присохшая к полу, упорная грязь. Но ничего, я тоже упорный. Стал тереть сильнее. Мыльная вода пенилась, разрасталась, превращалась в химикатную лужу, расползшуюся по всей кухне. Я драил пол в поте лица, все мои руки, колени, даже нос, были в этой вонючей химии, я кашлял и чихал, как одержимый, сопли и какие-то другие жидкости из лицевых отверстий стекали на пол, смешиваясь с химией. Я чувствовал, как химикатные частицы внедряются мне под кожу, в голову, медленно разъедают мой мозг. Голова кружилась, как карусель, на которой я никогда не катался. И никогда не покатаюсь уже, подумал я почему-то обречённо. Хотелось плакать. Я продолжал мыть. Я ползал по полу на промокших коленках, матерясь и скользя ещё долго, сколько хватало сил. А потом из носа снова полилась кровь. Бурная, обильная, она смешалась с химией, с размокшей грязью, превращая это всё в рыжеватое густое месиво. С трудом, с хрустом в коленях я поднялся на ноги, чтобы подвести предварительный итог. Он был неутешителен. Грязи, кажется, стало только больше. Только теперь она была липкой, мокрой и с запахом химии. Не останавливая кровь, прямо так, капая ею на пол, я прошлёпал по грязной ядовитой луже к запасам вина, вытащил бутылку, сделал много жадных, необходимых глотков. На обратном пути поскользнулся, упал в месиво, расшибив локоть. «Блядь, блядь, блядь. Merde! Salop! Факинг ёбаный щит»! — произнёс я, интенсивно и гневно потирая ушиб. Проклятая грязь смеялась надо мной. Рассвирепев, в соплях и слезах, я покидал поле брани, как покидал его в школе, спасаясь от побивших, надевших мне на голову собственные трусы хулиганов. Нужно было срочно принять утешительную, очищающую ванную. Я выкрутил оба крана, заткнул позорное отверстие резиновой пробкой. Столб бурлящей воды ударил о ржавое ванное дно. Вода побежала.

Я с трудом разместил внутри слишком громоздкое для компактной советской ванны своё немощное тело. Очевидно, советским людям полагалось быть маленькими, ибо маленькой человеческой особью быть гораздо универсальней — такого человека можно уместить в танк и запустить на ракете, большой же человек беспомощен и нелеп, буржуазно излишен по своей сути. Я вспомнил советского человека, которого знал — деда. Переживший военный голод, мой дед был очень невысок, судя по всему он легко и свободно умещался в ванной.

Уперевшись стопами в стену, я наконец улёгся, утихомирился. Вода, набиравшаяся стремительно, была подозрительного молочно-белого цвета. Я вылил в неё шампуня, чтобы сгладить впечатление. На поверхность вылезла обильная, пушистая пена. Я погрузился в неё с головой, несколько раз, чувствуя, как потихоньку избавляюсь от всосавшихся в тело ядов.

«Но ничего, — грозил я из запертой ванны далёкой и неприступной кухне, — мы ещё повоюем!»

Я лежал, возложа руки на края ванной и думал вот о чём. Жестокая, жуткая реальность обступала меня со всех сторон, круг этой реальности сжимался: сперва группа, потом работа, Майя, военкомат, всё это преследовало меня там, за дверью, стучалось в дверь, но не умело войти, внедрится на мой островок безопасности. Теперь агрессивная реальность проникла и сюда, в мою обитель, оттеснив меня в крохотную ванну. Отступать было некуда, оставалось только наступать. Лёжа в пене, я медленно прихлёбывал вино и выпускал из лёгких сигаретный дым. Я готов, готов принять бой, ничего, вот только наберусь сил.

В дверь позвонили. Я выскочил из ванны, обтекая пеной, вытерся единственно оставшимся полотенцем для рук, обвязался вокруг пояса им же и пошёл к двери. Уже подойдя к ней, я понял, что громко шлёпал ногами и наверняка шаги мои слышны за ней. Таиться смысла не было, поэтому я отчётливо произнёс из коридора: «Кто там?» «Наргиз.» Это Наргиз. Но почему так рано? Ещё ведь полчаса. Я открыл дверь.

Она прошла в коридор торопливо, не сразу заметив, в каком я виде предстал перед ней. Я поймал её, летящую мимо, прижал к себе и поцеловал в губы. Чуть не лишился полотенца в момент поцелуя, но неожиданно ловко ухватился за него, не дав краям расползтись. Я был ещё слишком мокр, судя по тому, что оставил на её курточке тёмные отпечатки. Наргиз отстранилась и сказала строго: «Немедленно иди оденься». Я кивнул и пошлёпал в комнату, про себя отметив некоторую нервозность во взгляде, в мимике Наргиз.

— Ты пришла раньше… — констатировал я из комнаты, разоблачаясь.

— Да… просто дома не сиделось. Я помешала?

— Нет, конечно же… я сейчас, — я быстро влез в узкие джинсы, одев их на голое тело, светлую рубашку, застегнул на пару пуговиц, безнадёжно запутался, надевая носки. Носки липли к мокрым пальцам, не желали налезать.

— Мне можно? — поинтересовалась, стоя под дверью, Наргиз.

— Да, проходи.

— Точно? — Наргиз была недоверчива.

— Точно, точно, — подтвердил я.

Наргиз была в узкой юбке и тонкой открытой блузке, пожалуй, слишком открытой, однако открытость её была спрятана коротким остроплечим жакетом. Я сразу же пожалел, что поскупился Наргиз на цветы. Такие девушки не могут существовать без цветов, пусть купленных даже и на последние деньги.

— Ужас, — кратко прокомментировала она состояние квартиры. Сделав несколько шагов по гостиной, она осторожно присела на край подоконника.

— Месяц назад был беспорядок, но по сравнению с тем, что я вижу сейчас, здесь было чисто. — Я, поверженный борец за квартирную чистоту, обречённо кивнул. Наргиз посмотрела на меня снисходительно, как на совсем уж беспомощное дитя. — Хорошо, что я прихватила с собой кое-что.

Только сейчас я заметил в руках Наргиз два целлофановых пакета. Из одного из них она достала резиновые перчатки и чистящее средство.

— Ты что, собираешься сейчас убираться?

Наргиз кивнула, разворачивая второй пакет. В нём были сменные вещи.

— Теперь переодеваться буду я. Но убираться я буду только здесь, в комнате. На кухню я заглядывать боюсь. — Призналась Наргиз. — Мне всё ясно уже по исходящему оттуда запаху… по запахам.

Балансируя между стыдом и умилением, я пошёл готовить нам трапезу. Милая моя Наргиз. Идеальная женщина, идеальная жена… Как хорошо нам может быть с ней. Идиллические картины представали передо мной, пока я громыхал сковородками.

Я представил, как мы будем сидеть с ней бок о бок, длинными летними вечерами, будем есть и смотреть что-нибудь пёстрое и бессмысленное по ТВ, прижиматься друг к другу, а потом, вконец отупев от мельтешения глупых движущихся картинок, отключим его и будем заниматься искренней и горячей Любовью в деликатной тишине. Только старый диван будет натужно поскрипывать, но он не сломается, нет, выдержал же этот герой слонопотама Фила и слонопотамих-девушек Фила, выдержит и нас, лёгких и изящных, словно лани. Вздыхая от переполняющей меня нежности, выпуская чрезмерную свою нежность через частые выдохи, я принялся перемешивать всевозможные ингредиенты: рис, овощи, индейку, пытаясь придать этому месиву пристойный, быть может, даже торжественный вид. Я ощущал беспричинное счастье.

Разложив порции по глубоким тарелкам, я вернулся в спальню. «Вот, — встретила меня Наргиз с переполненным мусорным мешком в руках, — пойду выброшу его на улицу и будем есть». Раскрасневшаяся, она стояла в умилительных спортивных штанах. Зелёная косынка прятала роскошные волосы. В комнате было холодно и свежо — окна были распахнуты настежь. Я осторожно забрал из рук Наргиз мешок и поцеловал, будто бы получил от неё ценный подарок. «Выброшу я, а ты ешь, отдыхай. Если хочешь, поставлю тебе что-нибудь».

— Поставь свою песню какую-нибудь! — Наргиз погладила меня по руке, стесняясь. — Только если она приличная.

— Вот с этим, боюсь, проблема. Приличные слова в панк-песнях появляются только тогда, когда их не получается заменить неприличными.

— Тогда поставь что-нибудь на свой вкус, — отмахнулась от моих умствований Наргиз.

Особенно не задумываясь, я поставил ей Элвиса, песни с концерта на Гавайях в 1972-м, и отправился выкидывать мусор. На обратном пути я несколько раз прошёлся мимо киоска с цветами. С тоской посмотрел на последнюю, такую хрустящую, такую зелёненькую тысячную купюру. Помял и посгибал её в руках, свернул трубочкой. Сразу же представил стеклянный стол гримерки, круглые лампочки вокруг зеркала, и я, сидящий за этим столом и вдыхающий через эту купюру белый, щедро рассыпанный порошок. Вздохнул и отправился покупать цветы.

Наргиз поставила их в ведро, не найдя ни одной вазы. Я придвинул к дивану табурет с ноутбуком на нём. На ноутбуке запустил некий голливудский фильм, и мы сели смотреть его, параллельно потребляя мой обед. Вернее было сказать, Наргиз ела и смотрела фильм, я же не мог ни есть, ни смотреть, я сидел, изучая Наргиз. Наргиз чувствовала мой взгляд, изредка улыбалась мне, повернув голову, а потом возвращалась к фильму и еде. Поначалу мне было достаточно и того, но потом я заскучал. Фильм был скучен и предсказуем, герои — схематичны, вдобавок, я не мог сосредоточиться, реплики всё время проскальзывали мимо ушей. Наргиз, заметив моё состояние, отодвинула еду и прошептала тихо: иди ко мне! Я, как послушный пёсик, тотчас кинулся на зов, прильнул к ней, пылко, жадно поцеловал. Наргиз пахла мёдом. Я ненавидел мёд, но Наргиз пахла прекрасно. Я провёл пальцами по её волосам, тотчас утонув в них, зарывшись в них головой. Я, снова как пёсик, роющий ямку, разрыл её волосы, нащупал губами ушко, укусил его, поцеловал, потом укусил снова. Наргиз было щекотно, она ёжилась, смеялась, отстранялась. Я привлёк её к себе и крепко обнял. «Ты обнимаешь меня, как медведя», — вспомнил я замечание Наргиз. Мы залезли на диван с ногами, откинувшись на подушки, которыми я заставил стену. Я медленно гладил её по ноге. Наргиз, следя за моей рукой, спросила: «Тебе скучно»?

— Мне? Ты что! Я счастлив! — Сообщил я ей с удовольствием. И повторил ещё раз, по слогам, чтобы она точно поняла: «сча-стлив». В ту минуту мне было божественно хорошо.

— Нет-нет, я имела ввиду фильм…

— Ах да, фильм…

Я хотел ответить односложно, но, вне моего желания, моя мысль стала стремительно растекаться, я стал говорить, всё говорил, никак не умея остановиться.

Я сказал ей всё, что думал о голливудском кино в частности и в целом, о современном кино. Я клеймил обывателя, клеймил его потребительское желание просто расслабиться, и забыть ненадолго (на 120 или 130 минут) о своих мелких муравьиных делах при помощи вот такого кастрированного, рецептурно выведенного искусства. Я негодовал, неистовствовал и чуть не рвал на себе волосы.

Дослушав мой монолог, Наргиз вздохнула.

— Андрей, ты хороший парень, — сказала она. — Ты мне нравишься таким, но беда в том в том, что ты считаешь себя слишком особенным, ты слишком высокого о себе мнения. Просто у тебя слишком много свободного времени. Если ты найдёшь постоянную работу, и будешь каждый день приходить уставший, то тебе тоже захочется расслабиться, это естественное желание. Ты слишком серьёзно относишься ко всему… — употребив все эти многочисленные слишком, сделав на каждом из них акцент, Наргиз отхлебнула немного вина.

— Опять ты про работу… — с тоскою проговорил я. — Найду я эту работу, не переживай.

Я вспомнил фразу, которую любил произносить дед: «Была бы шея, хомут найдётся». Озвучил её Наргиз. Наргиз опять вздохнула и отвернулась от меня к стенке. На экране монитора, тем временем, главный герой сделал предложение главной героине на стадионе, на глазах у умилённой публики. Пошли финальные титры. Я налил себе ещё вина, выпил. Пощекотал Наргиз за пятку. Она недовольно отодвинула ногу. Я пощекотал вновь. Подполз к ней и укусил вдруг за попу. Наргиз подпрыгнула от неожиданности. Её лицо выражало негодование.

— Ты сошёл с ума? — поинтересовалась она, как мне показалось, вполне искренне. Я покачал головой. Придвинулся к ней и стал целовать — нос губы, щёки, уши, глаза, лоб. Она даже не пыталась сопротивляться, лежала, закрыв глаза. Суетливой рукой я, сдерживая себя, мягко и осторожно заполз под блузку. Живот её был горяч. Я погладил его рукой и, нагнувшись, неожиданно и для себя, прижался к её пупку губами и фыркнул, как конь, извергнув тем самым громкий, неприличный звук. Наргиз было очень щекотно, она отворачивалась от меня, хохоча.

Потом мы долго лежали, переплетя ноги, руки, тела, не целуясь, не спя, не лаская друг друга, а просто нежно сопя, нос к носу, дыша одним и тем же тёплым, но свежим, цветочным воздухом.

— Наргиз… — я спрашивал её, нависнув над ней, горячим шёпотом, — Наргиз… а как называть тебя ласково? Наргуля? Наргузя? Наргузик? Наргуша? Нара? Гузя? — я перебирал всё.

— Называй, как хочешь… — шептала она, не размыкая глаз.

— Тогда — Гузя! Буду называть тебя Гузей-Наргузей…

— Нет, так не называй…

— Как хочу, так и буду, — сказал я, властно возложив ей руку на грудь.

— Нет, не надо… — возразила Наргиз, убирая мою руку.

— Так и быть… — соглашался я, вновь запуская руку под блузку. Живот был ещё жарче, горячей. Я провёл рукой выше и упёрся в твёрдый край лифчика. Целуя Наргиз я чувствовал, как она вздыхает глубоко, чувствовал её острые зубки, её быстрый, пугливый язык. Она целовалась смешно, закрывая глазки и громко причмокивая. Я прижал её к себе крепко, сильно, вдавил её в себя и вдавился в неё, достиг рукой её груди, гладил узор лифчика, чувствовал под ним упругую плоть. Наргиз вздыхала и целовалась шумно. Вытащив из-под блузки руки, я принялся расстёгивать её, одну за другой. Руки мои дрожали, пуговицы были упорны и цепки, но дело шло. В разрезе вдруг показалась обильное белоснежное тело, её грудь, я склонился и принялся её целовать, осторожно сжимать. А потом сорвал блузку совсем. Наргиз перевернулась, быстро взгромоздилась на меня верхом, страстная, пунцовая от желания или от стыда, откинула осыпавшиеся мне на лицо колкие волосы.

«We’re on our way, and we can’t turn back, cause it’s too late, too late, too late…» — пропел в моей голове сладкоголосый Моррисон. Я чувствовал, как приближается сладкая, неотвратимая бездна, куда несёмся мы со скоростью бешеной… Я сомкнул руки за её спиной и расстегнул её лифчик (легко и буднично даже… — подумалось тогда), тут же принялся за замочек юбки. Тот не поддавался никак, стоял на своём намертво.

«Стой, нет, прекрати, прекрати…» — сначала зашептала Наргиз сначала тихо, но потом ясно и отчётливо, а потом схватила меня за руку, убрала, слезла с меня, размахивая грудями, горячая и смущённая. Я остался лежать на спине, вдавленный в диван, задыхающийся.

Наргиз торопливо одевалась, повернувшись спиной. Бездна отдалялась стремительно, как будто и не было бездны никакой, тем более, неотвратимой… Я улыбнулся даже, хохотнул. Наргиз была очень серьёзна.

— Ты же понимаешь, — сказала она, — что ничего не может быть…

— Да, я как раз думал об этом, когда ты бросалась на меня, как хищный зверь…

— Никаких хищных зверей, просто… минутная слабость. — Наргиз выглядела смущённой, усталой, расстроенной. Я подошёл к ней, хотелось схватить её, повалить на диван силой, кровь кипела жгуче, но вместо этого обнял её, едва касаясь, пытаясь размеренно, глубоко дышать. «Я всё понимаю» — сказал ей на ухо, хотя, в общем, мало что понимал.

— Мне лучше уйти, — сказала Наргиз. Она была уже полностью одета. Даже жакет был на ней.

— Нет, пожалуйста, останься! — я сел на колени перед ней.

— Нет, совершенно точно, я должна уйти.

— Нет, и всё-таки, лучше будет, если ты останешься…

— Нет, я определённо должна уйти… — в таком разговоре мы провели несколько минут.

— Я останусь, только если ты больше не будешь распускать руки, — сказала Наргиз, вернувшись, наконец, на диван, усевшись на него скромненько, с краю.

— Нет, я буду распускать руки, такова моя мужская природа… а ты должна сопротивляться. Так уж устроен этот мир, каждый занимается своим делом…

— Тогда мне всё-таки лучше уйти. Насовсем…

— В каком это смысле? — возмутился я, ясно понимая, в каком это смысле. Я уже слышал подобную реплику как-то раз…

— Не провожай меня, пожалуйста, я ухожу, — Наргиз выскочила из комнаты, захлопнула за собой дверь. Я слышал, как там, за дверью, она шумно, неуспешно обувается. На глазах у меня навернулись слёзы, сами собой. Я подумал, что вот-вот разрыдаюсь, как Вадим, как слюнтяй, как жалкий идиот. Я взял себя в руки, это оказалось легко. Вышел в коридор, встал перед дверью: «Нет, Наргиз, ты никуда не уйдёшь». Наргиз смотрела на меня даже не удивлённо, а недоверчиво, пытливо, пытаясь понять, насколько я серьёзен, уверен в своих словах. Я был серьёзен. При вялом сопротивлении снял одетую на левую ногу туфельку. Взял её за руку и сказал: «Наргиз, мне очень хорошо с тобой. Поверь, мне достаточно того, что ты просто рядом со мной. Мне достаточно вот так, просто держать тебя за руку…» — я приблизился к ней.

— Правда? — захлопала она ресницами.

— Ну, быть может, целовать тебя иногда… — она обвила руками мою шею и поцеловала, как мне показалось, с благодарностью. Мы вернулись в комнату.

«Хочешь, посмотрим другой фильм?» — Наргиз кивнула, не отпуская мою руку, крепко держа. Очередную голливудскую блевотину? Ага! Свободной рукой я пощёлкал мышкой, поставил на проигрыватель новый фильм, и мы вернулись на диван. Смотрели его внимательно и тихо, не смеясь там, где смеяться были должны. Наргиз положила мне голову на плечо и обняла за руку, я гладил её по голове. В таком положении мы просидели весь фильм. В конце главный герой признавался главной героине в любви на пирсе, в то время как буйные волны бились о берег. Начались титры. Сдержанно зевая, я заметил, как слеза покатилась по щеке Наргиз. Наргиз плакала.