В заповедной глуши

Витька проснулся от пения птиц.

Рассвет начала лета был довольно холодным, но Витьке приходилось спать и в куда более сильный холод, поэтому он только поворочался, не просыпаясь, на подстилке из веток под такими же ветками, сунул ладони между колен и затих опять. А вот птицы разбудили, поди ж ты.

Он открыл глаза и улыбнулся муравью, торопившемуся куда-то по тоненькой травинке перед носом.

Неподалёку нет-нет, да и шуршали машины. Да, вроде бы, когда он, усталый до невозможности, заваливался в свою берлогу, то видел огни — синеватые призрачные огни бензоколонки; шоссе рядом. Ну что ж…

Витька сел и помотал головой.

На бензоколонке можно было привести себя в порядок и поесть. Последние два дня Витька питался… да в сущности ничем не питался, так что желудок взбунтовался при одной мысли о еде — пронзительно запел. Наверное, в лесу было что поесть, вот только Витька в этом совсем не разбирался.

Мальчишка ощупью пододвинул к себе большую спортивную сумку-рюкзак и встал, отбрасывая ветки.

В лесу плавал туман, рассечённый на лоскуты прямыми солнечными лучами, падавшими сквозь листву. Часы показывали полшестого.

Витька уже много лет не думал о своём будущем дальше чем на день вперёд. Сейчас ему хотелось поесть и умыться. Можно даже — поесть, не умываясь. Закинув сумку за плечи, он ещё раз помотал головой и зашагал на звук поющего асфальта.

Туман немного обманул, как и ночные огни — до шоссе оказалось не так уж близко. Витька нашёл глубокую лужу с темной холодной водой, умылся и кое-как пригладил короткие волосы. Потом продрался через кусты — и присел. На всякий случай, потому что бензоколонка была совсем рядом. Чистенькая, аккуратная. Проблемно было то, что за одним из столиков небольшого кафе расположилась компания из четырёх парней, явно местных, а неподалёку стояли мотоциклы. Они пили пиво, что-то ели и вели себя по-хозяйски.

Витька сорвал травинку, сунул в рот и начал задумчиво жевать. Парни могли просидеть тут до конца дня, им явно нечего было делать (и от этого ситуация становилась неприятнее). Сперва Витька разозлился на них — как будто они сидели там именно для того, чтобы доставить ему неприятность. А пока злился — прозевал появление ещё одного мальчишки.

Мальчишка был длинноволосый, как девчонка, и это само по себе вызвало у Витьки неприязнь — по старой памяти, даже кожа заныла. Но на девчонку вообще-то непохожий — он шёл к кафе откуда-то с другой стороны дороги, и Витька мог бы поклясться, что парень тоже ночевал в лесу, хотя выглядел не особо встрёпанным. Одетый в камуфляж и кроссовки, на левом плече он нёс маскировочный рюкзак. А в движениях был странная смесь уверенности и опаски. Витька давно научился вот так различать внутреннее настроение людей.

Почему-то вид идущего к кафе мальчишки вызвал у Витьки не только раздражение, но и тоже некую уверенность.

Витька поднялся. И зашагал по асфальту — туда, откуда пахло жареной картошкой и кетчупом.

Когда отец и мать Витьки Палеева погибли, ему только-только исполнилось девять лет. Всё произошло просто и быстро. Люди были — людей нет. Витька как раз шёл домой из школы, когда в подъезде их окраинной хрущовки взорвался газ. Витька слышал взрыв, увидел впереди дым, услышал унылое завывание сирен, но ни на секунду не подумал, что это произошло в их доме и продолжал спокойно шагать по тротуару сибирского городка. Городок умирал — умирал трудно и мучительно, в алкоголизме и наркомании, в гепатите и туберкулёзе, в засилье кавказцев, в каких-то нелепых митингах и забастовках, голодовках и протестах, умирал на развалинах когда-то могучего приборостроительного завода, но Витька по молодости лет не думал об этом. У него был дом, были мама и отец, и так должно было быть всегда…

…Возле тех дымящихся развалин он просидел до вечера, пока не пошёл снег — первый в том году снег. Временами поднимал голову и видел — это было странно и даже смешно — какой-то распахнутый угол своей квартиры на втором этаже. Ветерок трепал там занавеску, сшитую мамой.

Вокруг было много людей, но до самого вечера никто так и не подошёл к нему. Не потому, что люди были злыми или равнодушными. Просто в развалинах осталось почти двадцать человек, среди них могли быть и живые, вокруг кричали и плакали ещё почти сорок. А мальчишка сидел спокойно, ничего не требовал, ни к кому не приставал…

Когда пошёл снег, около развалин, всё ещё исходивших дымом, осталось оцепление из нескольких ментов. Один из них и обратил внимание на сидящего мальчика, у ног которого стоял яркий рюкзачок…

Потом Витька много раз думал, что было бы лучше, не обрати на него внимания вообще. К ночи температура упала до минус пятнадцати и он бы просто замёрз. В такие минуты он ненавидел мента, который приволок его в больницу.

Дальше Витька помнил плохо. Только то, что ему говорили, что родители умерли, а он не верил и даже смеялся. Потом его отвели в помещение, в котором стоял страшный запах — и показали два тела. Они были похожи на папу и маму, но не были ими. Витька знал это точно. Просто смешно было думать иначе.

За последующие два месяца Витька убегал одиннадцать раз. Убегал искать родителей, которых от него зачем-то прятали. Убежал из больницы. Убегал из приёмника-распределителя, куда его сбагрили после короткой шумихи в местных газетах о "судьбе ребёнка" и о том, что "власти окружили маленького человека заботой и вниманием". Убегал из детского дома — как сейчас понимал, не самого плохого. И через два месяца — уже непохожий на себя, молчаливый, в сущности, не нужный никому — ни государству, ни школе, ни каким-то дальним родственникам, делившим жалкие остатки имущества (хотя все клялись, что пожизненно озабочены судьбой "несчастного сироты") — убежал в последний раз. Прямо из рук работника милиции, вёзшего его в краевой детский дом для детей "с отклонениями", как про него обтекаемо говорили.

И — пропал где-то на нищих, стремительно спивающихся и разваливающихся просторах Сибири, которыми, как надеялся когда-то наивный Ломоносов[8], "будет прирастать могущество России".

Его и не искали…

…Новый, 2001-й, год Витька встречал на ступеньках сверкающего универмага. Шёл снег пополам с холодным дождём, скрыться от него было негде. Хотелось есть — мучительно, дико, мальчишка не ел почти два дня и не понимал, где можно взять еду. Несколько раз ему приходило в голову попросить, но пока что возникавший от одной этой мысли горячий стыд был сильнее голода. И он просто сидел на цоколе крыльца, тоскливо смотрел перед собой и время от времени поводил лопатками под навылет мокрой курточкой.

Ещё хотелось плакать, но Витька крепился, вспоминая слова папы, что мужчины не плачут. И всё-таки этих сил — крепиться — оставалось всё меньше у девятилетнего мальчишки, который старался оставаться мужчиной.

До Нового Года было три часа.

Напротив остановилась машина — большая, сверкающая. Из неё вышел мужчина, за ним — девочка, ровесница Витьки. Они были нарядные, красивые, а из салона потянуло экзотическими запахами и теплом. Так потянуло, что мальчишка ощутил это, сидя почти в десяти метрах.

Мужчина что-то сказал в салон, взял девочку за руку и они пошли мимо Витьки в сторону всё ещё открытой подсобки магазина. Витька не посмотрел им вслед — его взгляд окончательно притянул салон. Там было тепло и светло. Туда хотелось влезть. И мальчишка уже сделал бессознательное движение… на как раз в это время мужчина и девочка вернулись. Мужчина нёс несколько больших кульков. Девчонка — пакет с шоколадными батончиками.

Глаза Витьки и девчонки встретились. И девчонка с улыбкой достала один батончик и бросила к ногам Витьки — в мокрую снеговую кашу.

Если бы она дала его в руку — Витька бы взял. Но она бросила шоколадку в снег.

И Витька наподдал шоколадку ногой — так, что мокрая слякоть залепила и визгливо заоравшую девчонку, и уронившего пакеты мужика, и роскошное нутро машины. А потом бросился бежать…

…Когда через полчаса он вернулся к этому же месту, машины, конечно, уже не было, а подсобку закрыли. Но яркий шоколадный батончик всё ещё лежал в луже — там, куда Витька его отфутболил. Не сводя глаз с шоколадки, Витька устало уселся обратно на цоколь и притих.

Шоколада хотелось ужасно, до судорог в животе, а рот при одной мысли о батончике наполнялся кислой слюной. Витька сглатывал и думал, что никого тут нет, никто не увидит, как он поднимет шоколадку…

Только он сам. Но что же ему теперь — умирать с голоду, не найдя папу и маму?!

Он соскочил с цоколя и пошёл к шоколадке, как к ловушке. И — почти в ту же секунду — к батончику посунулся с другой стороны пёс.

Точнее, это был щенок — мокрый, большелапый и несчастный. Едва увидев человека, щенок тут же шарахнулся в сторону, поджимая облипший прутик хвоста. Оглянулся через плечо — тоскливо и безнадёжно, в глазах отразились фонари… И Витька, уже возвращавшийся с шоколадкой на крыльцо, замер, поймав этот взгляд.

Не сводя глаз со щенка, мальчик сел на мокрый камень. Развернул шоколадку. Посмотрел на коричневую морщинистую поверхность. Вздохнул.

И, переломив батончик пополам, слез на асфальт, присел на корточки и протянул руку с половинкой батончика щенку. Не бросил, а протянул…

…Он съел свою половинку, не поднимаясь с корточек, рядом со щенком. Тот лопал, давясь и крутя хвостиком, поглядывая на человека — и от этого взгляда Витьке стало теплее на душе. Может быть, потому что по сравнению со щенком он был сильным и большим?

Витька погладил щенка по мокрой шкурке. И увидел, как возле них остановились в снежной каше высокие грязные ботинки. Мальчишка поднял голову.

Возле него стоял парень — лет 14, неплохо одетый, но… какой-то потёртый, что ли? Стоял и смотрел сверху вниз на сидящего на корточках мальчишку. И Витька молчал — что было говорить? Отбирать у него было нечего, он боялся только, что парень обидит щенка и взял его на руки, закрыл предплечьями и ладонями.

— С Новым годом, — сказал парень. Без насмешки. — Я видел, как ты тут крутишься… Ну что, час остался. Будешь тут праздновать или пойдём к нам встречать?

— Я… вот с ним, — хрипло сказал Витька и качнул прижавшегося щенка. Парень дёрнул плечами:

— Да ради бога. Вставай, пошли скорее, а то я устал, как собака.

И, наклонившись, потрепал щенка за ушки.

Щенок не ужился на "Вилле П…ц", как называли своё убежище в подвале старого газораспределительного комплекса жившие там мальчишки и девчонки. Через два месяца, когда стало теплеть, он ушёл со взрослыми собаками. Витька всплакнул, но не очень.

Компания, к которой прибился Витька, не была ни бескорыстным коллективом "один за всех и все за одного", ни "беззаконной стаей" — именно два этих образа бесконечно муссируют дубоподобные журналисты, пишущие о беспризорных. Просто полтора десятка тех, кому государство отказало в праве на жизнь, не пожелали умирать и невольно сбились потеснее. Так было легче. Всё легче — выживать, болеть и даже умирать. Случалось и такое. Через две недели после первого знакомства на глазах Витьки умер одиннадцатилетний мальчишка, избитый на рынке за то, что украл колбасу с прилавка. Он дополз до "Виллы П…ц" весь в крови и умирал почти три часа, а девчонки сидели возле него и утешали, чтобы ему было легче. Все знали, что он умрёт, а так ему и правда было легче. И всё-таки перед смертью он тихонько позвал маму.

Четырнадцатилетний Федька, лидер компании, против новенького ничего не имел, лишь бы тот зарабатывал. Просить Витька отказался. Федька поколотил его — без злобы, просто чтобы слушался. Витька отказался просить опять. Федька удивился и поколотил снова. Витька отказался и в этот раз. Федька снова собирался пустить в ход кулаки, но старшая из девчонок, Натка, бросила ему: "Хоре х…й страдать. Видишь ведь, что он не попрошайка. Бери его с собой." "Да мне-то," — пожал плечами Федька. И стал брать Витьку с собой — бомбить машины, пьяных, "лёгкие" конторы, ларьки и прочее.

Нельзя сказать, что Витька хотел красть. Но уже понял, что не делать этого будет нечестно. Ведь он же ест, что и все, спит в тепле… Воровать казалось честнее, чем просить. Ведь давали, как правило, те, у кого и у самих было немного, и Витька чувствовал себя так, словно обманывает их. А крали у тех, кто имел много и никогда не давал. Всё было честно. При своём росте, внешности и ловкости воришка из Витьки вышел отличный. Федька это сам признал.

Он был неглупый и справедливый, любил почитать книжку и поговорить с младшими. А с Витькой, естественно, говорил больше, чем с остальными. И охотней. И "за жизнь", и вообще про отвлечённые вещи типа космоса или книжек. Именно Федька заставил Витьку затвердить главные правила беспризорного:

1. хоть раз в день есть горячее;

2. никогда не связываться с наркотиками;

3. никогда не браться за непонятную работу, сколько бы не предлагали;

4. не верить ни единому слову "власти";

5. никогда не обманывать тех, кто к тебе правда отнёсся по-хорошему.

— А такие бывают? — спросил Витька.

Они сидели тогда на ограждении крыши, над двенадцатиэтажной пропастью. Была тёплая летняя ночь, они удачно поработали, и у Федьки было хорошее настроение. Он нагнулся назад, плюнул на улицу, пожал плечами и сказал:

— Ты знаешь, по-разному случается, Вить. Сказок много базарят, но и по правде бывает. Я такие истории знаю. Кого-то взяли в семью, кого-то там куда-то ещё в хорошее место. Кого-то родаки или ещё какая родня вдруг отыскали. Но это редко бывает. Нашего брата по стране знаешь сколько? При Борьке Беспалом было три лимона, а при нынешнем Вовке Бледном стало пять… Дохнем.

— Кто дохнет? — не понял Витька. Федька криво улыбнулся:

— Да кто… Мы, русские. Ты что, не заметил, что наш брат только русский?

Витька об этом не задумывался. Он помолчал и спросил:

— Федь… А вот родители… они правда находятся?

Федька вдруг обнял Витьку за плечи:

— Слушай, Вить, — ласково сказал он. — Ты не надо про это. Ты же сам видел… ну, ты

рассказывал. Тогда ты маленький был, но сейчас-то…

Витька не стал спорить. Но что-то такое в нём осталось. И вырвалось через год, когда ему было уже одиннадцать.

Родители снились ему всё это время. Но это были сны из прошлого — как будто всё по-прежнему. А тут… тут ему приснился новый сон. Как будто где-то — дом, совсем новый, в каком-то селе. И там живут мама и папа. И ждут Витьку. Его ждут.

Утром он стал собираться. И, когда кто-то спросил: "Куда? — он бросил: — Искать." "Рехнулся, — сказала отдыхавшая после "трассы" Натка. — Федьке скажу, он тебя убьёт." Витька презрительно шевельнул плечом.

Федька его не тронул. Он только повторил:

— Рехнулся ты, Вить.

— Вдруг найду? — сказал Витька.

— Пошли, провожу, — сказал Федька. Собирались и остальные, но он разогнал их "по местам": — Нечего.

Они долго шли вдоль железнодорожных путей. Федька молчал. Потом сказал:

— Зря ты. Пропадёшь ещё.

— Не пропаду, — упрямо ответил Витька.

— Ну ладно, — согласился Федька. — Я дальше не пойду… — они остановились. Федька помялся: — Вить… тут я вот что скажу… у тебя сейчас возраст такой… в общем, ты смотри, помни, что я тебе говорил. Мне Натка давно говорила, да я как-то… у нас такого тут нет почти… — Витька удивлённо глядел, как смешно мнётся Федька, не понимая, о чём он. — Там, — он махнул рукой на запад, — до мальчишек охотников полно. А ты красивый… то есть, — он спешно поправился, — девчонки так говорят. Ты осторожней. Это дело такое, хуже наркоты. И не умрёшь, и жизни не будет.

Витька засмеялся. Он никогда не рассматривал себя с точки зрения красоты. Тогда Федька засмеялся тоже — и протянул Витьке руку. А потом сказал, сжимая его пальцы:

— Если бы у меня была семья… настоящая…Я бы хотел младшего брата, как ты.

— Я, может, вернусь ещё, — пообещал Витька. Но знал: не вернётся. Он найдёт родителей. Обязательно.

И Витьку понесло по стране.

Страна была большая и безалаберная, поэтому можно было прожить, всё казалось не так страшно, как сперва, когда он сидел на мокром бетоне, испуганный и маленький. Теперь за ним была закалка, за ним было умение, за ним была волчья выучка. Он нигде не задерживался долго, постепенно пробираясь всё дальше и дальше не запад — низачем, бесцельно, просто так несло его человеческим потоком, стремившимся из восточных областей, из-за Урала, поближе к ещё худо-бедно живущему центру. Он искал. Он правда искал, уверенный в том, что сон не солгал — шёл, ведомый смутным инстинктом, в котором любой врач легко определил бы психическое расстройство.

Но какие врачи — для беспризорного русского мальчишки?

За восемь месяцев он добрался до центральных районов. И в свой двенадцатый день рождения, чтобы немного передохнуть, нанялся работать на стройку под Рязанью, подай-принеси, в какую-то украинскую бригаду.

Украинцы были совсем простыми мужиками, оставившими дома — в ещё более нищей, чем Россия, стране, таких же детей, пацанов и девчонок. Нет, никто и не думал сдерживать мат или похабные рассказы при мальчишке. Но его не обделяли ни едой, ни тёплым местом, а когда однажды надутый, похожий на сыча хозяин стройки хотел зажилить крохотную плату мальчишки — рабочие вступились так дружно и решительно, что оторопевший буржуйчик и не подумал спорить.

Когда работа была закончена — на исходе третьего месяца — украинцы звали мальчишку с собой, под Ставрополь, работать дальше. Но Витьку снова подняло и потащило с места. И только под Воронежем он нашёл во внутреннем кармане новой куртки пачку денег — почти пять тысяч — и записку, корявую и неграмотную, в которой ему желали счастья.

Хорошо, что он успел потратить те деньги. Потому что недалеко от Воронежа на него напали местные пацаны, сельские. Сами давно почти как беспризорные, тоже полуголодные и злые на всех.

Витька дрался отчаянно. Он этому научился давно. Но их было шестеро, трое — старше его. Финал драки был предрешён. Мальчишку избили, отобрали куртку и кроссовки, а потом — столкнули с электрички, где всё это происходило.

В Воронеж Витька добрался рано утром побитый, босой, голодный, в одних драных джинсах и майке. Жрать хотелось так, что мутило. Было ещё очень рано, часов пять, холодно довольно, почти всё закрыто, людей мало и видок мальчишки не внушал доверия никому — замурзанный, лицо в разводах от слёз (он всё-таки не удержался потом, когда уже всё кончилось, больше от обиды и от злости, чем от боли), волосы во все стороны и ноги, как сапоги. Витька пристроился у магазинчиков, думая: в какой-нибудь утром товар привезут наверняка, попрошусь разгружать.

Мальчишка сидел на бордюре, ждал, сам в себя завернувшись от утреннего холода. И вдруг услышал оклик. Окликали его.

— Пацан!

Витька повернулся, а сам уже прикинул, как бежать в случае чего. На тротуаре перед магазинчиками стоял парень лет 18–20 где-то. Хорошо одетый, со спортивной сумкой. Улыбался. Витька спросил коротко и настороженно:

— Чего? — и услышал в ответ:

— Чего-чего, поди сюда, не бойся.

Мальчишка встал, но не пошёл. Заопасался: в случае и так и так догонит, а уж если от кустов отойти… И ещё раз спросил:

— Чего?

Парень вздохнул, пошёл сам к попятившемуся кустам Витьке; в случае — кувырок, а туда он не полезет в новеньком и чистеньком. Парень засмеялся, покачал головой и повторил:

— Да не бойся ты.

Опыт Витьки подсказывал: если говорят "не бойся", значит надо бояться. Но около кустов он себя как-то поуверенней почувствовал и спросил грубовато:

— Ну, что надо?

Парень опять засмеялся:

— Заработать хочешь? — спросил он прямо.

— А что за работа? — тут же спросил Витька, не двигаясь с места.

— Да у меня дома поработать надо, — ответил парень.

Витьку слегка переклинило от усталости и голода, он почему-то решил, что надо убирать дома. И деловито поинтересовался:

— А сколько заплатишь?

— Сговоримся, — пообещал парень, — но точно не обижу.

И Витька согласился.

Идти пришлось недолго. В девятиэтажку, на пятый этаж. Поднялись на лифте, вошли в квартиру. Видно было, что квартира съёмная (это сразу ощущается), но не бомжатник, а хорошая, двухкомнатная. И ясно было, что деньги у парня есть. Пока он разувался, Витька краем глаза заглянул в другую комнату — там на столе лежали книжки, учебники какие-то, тетради. Студент. Вообще с обстановкой не очень густо, но телик с видео стояли и стереоцентр, и ещё мелочь всякая. Парень дверь запер и посмотрел на Витьку. Тому стало не по себе. Мальчишка неуверенно спросил:

— А что делать надо?

— Ну сначала раздеться, — сказал парень. Витьку опять заклинило, он пожал плечами:

— Да у меня даже обувки нет, — и услышал в ответ:

— Нет, ты не понял. Вообще раздевайся, — но продолжал тормозить:

— А где ванная?

Наверное, в глубине души Витька понял уже, что будет, только сам себе не признавался и этими вопросами как бы защищался: может, пронесёт? Не пронесло. Улыбка с лица парня исчезла, а глаза стали какие-то сразу и опасливые, и радостные, и ещё чёрт те какие:

— Ванная тут не при чём, ты мне как раз такой нравишься.

Вот тут мальчишка понял всё и сразу. Сердце куда-то грохнулось, дышать трудно стало, а потом он весь вспотел сразу и ослабел так, что ноги подломились, только хныкнул:

— Не надо… я не хочу…

Парень без слов взял мальчишку за плечо и пихнул в комнату — не в ту, где учебники и всё прочее, а в первую, в зал. Мыслей в голове вообще не осталось, одна вата какая-то и страх. Ни бежать, ни кричать или там в окно выпрыгнуть Витька даже не попробовал. Вообще ни про что не думал. И услышал снова:

— Раздевайся давай.

Парень взял из шкафа фотоаппарат-поляроид для мгновенных снимков.

Как во сне Витька начал раздеваться. Парень несколько раз щёлкнул, потом на мальчишке остались только трусы, он сказал:

— Погоди. Есть хочешь?

Витька даже ответить сразу не смог. Потом кивнул. Тогда парень велел снять трусы и повёл на кухню.

Следующие где-то минут сорок парень общёлкивал Витьку по-всякому. На диване, в ванной, в лоджии. Как он ест, как лежит (вроде спит), около телевизора, на ковре, на унитазе (правда, не приказывал ничего делать, просто посадил). Снимал, он вроде бы танцует. Вдвоём с собой — на коленках, в обнимку стоя, на руки брал, ставил перед собой на колени. И ещё многое другое… Витька стал такой вялый, почти в отключке, молчал и всё делал, что говорили, даже улыбался иногда, когда велели. Ещё его сильно тошнило. Потом парень коротко сказал:

— Пошли, — и повёл Витьку в другую комнату. Стал говорить, как ему нравятся мальчишки, уговаривать не бояться, что он всё сделает хорошо, а Витьке только потерпеть надо. Потом посадил мальчишку рядом, начал ласкать — уже по-настоящему ласкать, уложил на живот…

— Витька не сопротивлялся и не помогал, так просто, гнулся, куда гнули и почему-то думал: а вот уснуть бы сейчас. И вдруг… его посадили. Парень посмотрел Витьке в глаза — диким таким взглядом, что тот испугался и немного ожил — сквозь зубы выматерился и неожиданно поволок мальчишку к двери! Выбросил на лестничную площадку — Витька не удержался, грохнулся плечом в стенку, упал, — а следом полетели джинсы, трусы, майка. Витька сидел голый, ничего не делая. Долго сидел, потом лифт скрипнул где-то внизу, мальчишка встал, начал одеваться. Егозаколотило — так затрясло, что он никуда не мог попасть, опять сел, а его било, зубы стучали, пальцы на ногах сами скрючились, как когти. Опять распахивается дверь, вылетел какой-то пакет, и этот парень аж с визгом заорал:

— Уё…вай отсюда на х…! — и с треском захлопнул дверь.

Кое-как Витька оделся, взял пакет (почему-то показалось, что он его, хотя не было у Витьки никакого пакета). В лифте обблевался — всем, что съел — и подумал длинно: "Жалко, хоть какая-то польза была бы…"

Ну и вроде как проснулся.

Как же он дунул от подъезда! Чуть ли не весь мост — километра два — до правого берега пробежал… А там в кустах возле лодочной станции поуспокоился и только теперь увидел пакет в руке. Иполез в него.

Во-первых, там были фотки. Ещё — еда. Консервы какие-то, нарезки колбасные, хлеб, печенье, шоколадка, всё вразнобой, видно было, что просто швыряли подряд, что попадалось. И деньги. Тысячная бумажка.

Витька заревел. Сидел и ревел, никак не мог остановиться. Долго, уже совсем день был, когда он пришёл в себя. Потом умылся, поплавал в этом "море", как называли местные большое водохранилище. Поспал немного на солнце, проснулся уже вроде как в норме, а всё это вспоминалось, как через туман. Фотки тут же порвал на мелочь и зарыл, рвать старался так, чтобы не смотреть. Поел и пошёл по купать обувку и ещё кое-что…

Следующие два месяца Витька опять колесил по центральной России. Но теперь в мальчишке прочно жил страх. Страх надломил его, вытеснил все прочие мысли и чувства — не до конца, но ощутимо. Витька боялся самого себя. То, что казалось ему привычным и естественным — лицо, тело — оказывается, могло вызывать в людях другие чувства. Жуткие и необъяснимые. Ему вспомнилось предостережение Федьки, и он всё чаще шарахался от людей, не стараясь разбираться в их намерениях. И всё чаще голодал… А голод заставлял его не то чтобы забывать правила Федьки, но сознательно пренебрегать ими.

И кроме того, происходит чаще всего именно то, чего мы боимся. Этого правила Витька вообще не знал. Как и не знал того, что от подозрительности устаёшь, теряешь бдительность — и…

Витька добрался в Петербург — надменный северный город, задуманный Петром Великим, как "парадиз", рай, новая столица великой Империи. В нынешней реальности это было гнездо бандитов, чинуш и торговцев всем на свете (в основном — Родиной), в котором все памятника славного прошлого смотрелись как-то идиотски — даже не странно, а именно идиотски. Сияющий шпиль Адмиралтейства в стране без флота, вот чем был Санкт-Петербург начала ХХI века.

Впрочем, Витька об этом не думал совершенно.

Сперва ему показалось, что повезло. На вокзале уже на второй день он познакомился с Максом — парнишкой одного возраста с собой, фамилии которого Витька так никогда и не узнал. Макс был из офицерской семьи. Его отца выкинули со службы несколько лет назад, во время Второй чеченской — за то, что он передавал трофейное оружие и боеприпасы отрядам терских казаков. Как чаще всего бывает с военными в таких случаях, отец Макса спился мгновенно и в совершенно невменяемом виде попал под трамвай. Мать поехала куда-то в Москву — "искать правду". Больше Макс её не видел и, чтобы как-то прожить, нанялся в загородный клуб "Аквариум". Было это две недели назад, но вот напарник Макса смылся — и мальчишку администрация послала искать замену, руководствуясь нормальной логикой: пацан с пацаном скорей договорятся.

— Вот, — Макс со смехом показал настороженно слушающему Витьке листок бумаги, — даже виртуальный портрет составили. Сказали: ищи, чтобы был похож. Похож?

Мальчишка на бумаге в самом деле был похож на Витьку.

— А что за работа? — спросил Витька. Макс охотно ответил, пиная ножку вокзальной скамейки пяткой кроссовки:

— Да представления всякие в воде. Ты плавать умеешь? — спохватился он. Витька кивнул: — Ну и нормалёк. Платят так себе, если честно, но жильё и кормёжка отличные.

Витька не верил, что ему так, с ходу, могло повезти. И опять недоверчиво поинтересовался:

— Ну а чего делать-то надо? Какие представления?

Макс вздохнул. Показал руками:

— Ну там такой аквариум большой. Народ жрёт-пьёт, а там всякое… — он помялся: — Правда это. Там иногда надо ну. Голым выступать.

— Голым?! — Витька вскочил. Макс беззаботно махнул рукой:

— Ну и что? Я вот две недели там. Шесть представлений, и всего два раза… так. И вообще это просто так, никто даже не прикасается, да и не присматривается почти. Им там, в зале, дела-то, они ужрутся — и под стол. Ну или на баб смотрят.

— Там что, бабы?! — Витька сам не знал, почему ещё не сбежал. Может быть, потому что не ел уже почти трое суток и устал бояться?

— Ну… — Макс пожал плечами…

…Владелец заведения — молодой полный мужик по имени Жорка — Витьку почти успокоил. Нет, остался какой-то стыд… но страх практически исчез. Во-первых, этот Жорка досадливо отмахнулся рукой, когда Витька что-то начал мямлить, едва войдя, что он не хочет, что он…

— Чего тогда пришёл? Вали, вон дверь.

Витька оглянулся. Уходить не хотелось. Хотелось есть. А перед Жоркой стояли кофе и бутерброды на тарелочке. Витька переступал с ноги на ногу и не уходил, старался смотреть не на еду, а на фотку молодой красивой женщины с девочкой лет трёх на руках, стоящую возле компьютера на столе.

— Это мои жена с дочкой, — буркнул Жорка и вгляделся в мальчишку. — А вообще-то… вообще-то, — он встал, — ты подходишь, — и добродушно засмеялся: — Ну ты что, дурачок? Нет, это не притон. Нет, я не работорговец. И не сутенёр.

— А как же… — просипел Витька, сглотнул, кашлянул и облизал губы. — Как же…

— А что тут такого? — Жорка подошёл к шкафу, достал какой-то альбом. — Если хочешь знать, это искусство. Да-да, искусство. Вот, смотри, — он открыл глянцевые страницы. — Художник Иванов. Вот его "Пришествие Христа народу". Слышал? (Витька помотал головой) Картина — на весь мир знаменитая. Классика! — А вот его же итальянские зарисовки. Везде голые мальчишки. Так он кто: сутенёр, педофил? Ху-дож-ник, — Жо-рка поднял палец. — Так как будем?

Витька смотрел на альбом и сопел.

А кофе с бутербродами — пахли на столе…

…И действительно — всё было нормально. И комнатка — небольшая, но устроенная — для них с Максом. И деньги. И прогулки по городу. И никто не приставал, и его даже не загоняли (мол — скорей-скорей!) в этот аквариум, серьёзно готовили, разучивали поведение, сценки-скетчи… Целую неделю, по нескольку часов в день, со специальным тренером. И девчонки из труппы к ним с Максом относились совершенно спокойно.

Правда, Витька всё равно почти обмер, когда настал день первого представления. Но… оно оказалось безо всякого раздевания. Это во-первых. А во-вторых — из зала и не смотрели толком, Макс не соврал. Это было даже немного обидно, если честно. Он-то старается, а там…

Раздеваться пришлось ещё через раз. Витьке опять было отчаянно стыдно, он даже толком не помнил, что делал, просто производил заученные движения… Но на них опять считай и не смотрели!!! А девчонок стесняться просто не получалось — вместе работают, деньги же зарабатывают… Не что-то там такое.

Так прошли три недели. Витька освоился окончательно и полностью. И даже не заволновался, когда одно представление отменили — Жорка сказал, что у Макса какие-то личные дела…

…Макса привезли обратно вечером. Он плакал и трясся мелкой безостановочной дрожью. Витька пытался его успокоить — не получалось. Из карманов куртки, когда Витька помогал Максу раздеться, посыпались деньги — несколько сотенных. Витька долго добивался у Макса, что с ним случилось. А потом понял сам. Всё понял сам.

В следующую неделю он несколько раз пытался найти способ бежать — и ничего не получалось. Внутренние помещения клуба оказались настоящей тюрьмой, хотя и достаточно комфортной. На сцену их больше не выпускали — и Витька понял, что им уже нашли там замену. Как его нашил на замену какому-то парню, раньше работавшему с Максом. А их…

Макса увозили ещё не раз, и Витька начал замечать, что тот всё спокойней и спокойней относится к происходящему. И аккуратно кладёт деньги на подаренную ему в один из "отъездов" карточку.

Витька попытался с ним поговорить. Макс сперва молчал, потом с вызовом сказал:

— Ну и что? Да, трахаюсь. А что мне ещё делать? Ты вот вообще думал головой, какое у нас будущее? Кому мы нужны? А я накоплю сколько смогу, и больше никогда, — он повторил с ожесточением, — ни-ког-да так жить не буду! Пусть другие так живут, а я — не буду! Всё для этого сделаю! — истово закончил он.

Витька отошёл и забился в угол своей кровати.

В тот вечер приехали за ним…

…Толстенького человечка, прикатившего в "ролс-ройсе",звали Яков Яковлевич Штокберг, и Витька так никогда и не узнал, чем он собственно занимался. Мысленно Витька не раз прокручивал, что будет делать, когда за ним вот так придут, как за Максом. А в реальности не сделал ничего. Покорно поднялся на ноги и пошёл следом за здоровым, как шкаф, охранником. Молча сидел в машине на заднем сиденье, глядя на носки своих кросссовок. Без звука прошёл по дорожке в дом, надёжно спрятанный за высокой стеной из белых бетонных плит, обклеенных пластиком "под камень".

И закричал только когда в большой полутёмной спальне Штокберг, сопя, стал сдирать с него одежду. Кричал до тех пор, пока не охрип.

Хотя уже понял, что это бесполезно. Никому просто не было дела до его криков — и ему следовало благодарить небо за то, что Штокберг не оказался садистом-убийцей. Но даже охрипнув, Витька сипел горлом и захлёбывался — от боли и отвращения…

…Поставив дрожащего, зарёванного Витьку перед собой, Штокберг поднял его подбородок пальцем и назидательно сказал:

— Теперь ты моя вещь. Понял? Вроде красивого предмета мебели.

— А когда… обратно? — простонал Витька. Сейчас клуб казался ему едва ли не убежищем ото всех бед и ужасов. Штокберг усмехнулся:

— А зачем тебе обратно? Я тебя купил. Долго за тобой наблюдал, ну и решил, что ты мне подходишь. И я же сказал, ты — моя вещь.

— Я не вещь, — тихо ответил Витька и длинно вздрогнул. Яков усмехнулся и лениво заметил:

— Да, это ты правильно сказал. Извини, я ошибся. Если вещь обронили, то обязательно подберут. Хозяин или ещё кто-то, чтобы вернуть или чтобы украсть, но подберут. А ты никому не нужен. Это точно, ты не вещь. Просто маленький русский дерьмец, у которого смазливая мордашка, вот и пользуйся этим. Таково твоё жизненное предназначение…

…Он любил порассуждать о жизненном предназначении. И получалось так, что у всего остального мира оно одно — доставлять ему, Якову Яковлевичу Штокбергу, всяческие удовольствия и деньги. Даже о своих соплеменниках он говорил либо с презрением — если они были бедней — либо с чёрной завистью, если им повезло больше. Рассказывал, как

в молодости едва не сделал глупость — не уехал в Израиль. "Вот было бы сейчас, там же постоянно война! И слова против не скажи! А тут — живи себе и живи, русские всё вытерпят! И повоюют за тебя, и поработают, и подохнут…" Русских же называл "быдло", "скот", "исусики","козлы" и ещё полусотней разнообразных ругательств на уже своём языке — "гои", "акумы", "мамзеримы", "ноцеримы"… Слова были похожи на грязные кляксы — именно так Витька их видел, когда закрывал глаза. Ползающие по стенам красивого дома грязные чмокающие кляксы…

Витька не спорил. У него не было сил — спорить. Все они — без остатка — уходили на то, чтобы сохранить себя. То, что делал с ним Штокберг, было не просто отвратительно — это подчиняло и переламывало. Витька быстро научился изображать удовольствие и отвечать на ласки Штокберга — так тот быстрее отставал. И даже ревность, если "хозяин" задерживался — это приводило Штокберга в восторг, а Витьку потом трясло, когда ему удавалось оставаться одному. Трясло от отвращения к самому себе, от ужаса и понимания того, что иного выхода у него сейчас нет.

На тринадцатилетие Штокберг закатил своей "девочке" роскошный пир в ресторане. Такого дня рождения у Витьки не было ни разу в жизни, не могло быть. Вот только отмечал Витька этот день, переодетым в дорогущее платье от одного из ведущих кутюрье. И, ловя на себе взгляды гостей, знал: почти всем им известно, кто он такой на самом деле. Именно по возвращении с "праздника", с отвращением покидав тряпки на постель в своей комнате и сев рядом, Витька понял, что выход из этой ситуации может быть только один. И он очень реальный, такой понятный и простой, что даже странно, как это раньше не приходило ему в голову.

Может быть, потому что у любого унижения есть предел. Перешагнув его, человек или ломается окончательно — или восстаёт. Этот предел и настал для Витьки. А с ним пришло и понимание.

И всё-таки он ждал ещё почти два месяца. Потому что не собирался пропадать. Не собирался совершать "акт последнего мщения". Он хотел вырваться из этого ада и жить. Уже просто потому, что почти год был внутренне мёртв и хотел вернуть себе прежние ощущения — свободу в первую очередь, а не умереть, как зверь в клетке, растерзавший укротителя и тут же убитый.

А для этого следовало выбрать момент…

…Прошло два месяца — целых два месяца! — после того страшного дня рождения. Витька лежал в постели рядом с храпящим Штокбергом. Лежал, закинув руки под голову, смотрел в потолок и думал. На улице были морось, тучи, охрану Штокберг отпустил — вместо обычных четверых бойцов дежурили двое, какие-то новые, недавно нанятые. Яков Яковлевич что-то такое праздновал и хотел, чтобы "мальчики тоже отдохнули".

Витька бесшумно встал и подошёл к зеркалу — большому, ростовому. Посмотрел на своё отражение. Потом оглянулся на спящего Штокберга. И…

И вдруг понял, что выше и сильнее его. Просто выше и сильнее. Не такой, каким был восемь месяцев назад. А охранников всего двое. Новых, незнакомых с домом и вообще. И погода пасмурная. И… и он — человек.Он Витька Палеев. Даже если эта жирная тварь думает иначе.

Он подошёл к постели и так вцепился в горло Штокбергу, что почти сразу услышал звук ломающихся гортани и позвонков. Толстое тело Штокберга забилось. А особенно отрадно было, что перед смертью глаза Штокберга изумлённо и с ужасом открылись — и он успел увидеть и осознать, что с ним происходит. И услышать слова Витьки — негромкие, но отчётливые:

— Подыхай, тварюга.

Потом он рванул пальцы, сведённые судорогой в когти — и выдрал Штокбергу горло. Кровь волной хлынула на постель, фонтаном забрызгала стену и потолок, залила Витьку. Жаль, что Штокбергу уже было всё равно. Витька как-то судорожно, обрывками, пожалел об этом и потащился в ванную — его трясло.

Мотая головой, гадко икая и отхаркиваясь в раковину, Витька умылся и вымыл руки. Потом прошёл в свою комнату, оделся — к счастью, мальчишеская одежда у него всё-таки была. И, выходя в коридор, нос к носу столкнулся с недоумённо уставившимся на него охранником…

…Его настигли на одном из бульваров, недалеко от какого-то памятника воинам Великой Отечественной. Прыгая из окна, Витька подвернул левую ногу. Как он перелез через забор — помнилось плохо, не помнилось совсем, как и куда бежал дальше; чудом было уже то, что смог так далеко убежать. Но бежать ещё Витька просто не имел сил, он вдобавок здорово расслабился в физическом отношении за прошедшие восемь месяцев. Он надеялся оторваться, но за спиной не умолкал топот погони, и Витька, споткнувшись, упал… а когда поднялся — эти двое подходили к нему и были уже в нескольких шагах. В руках у обоих тускло блестели пистолеты. Они тяжело дышали и смотрели на мальчишку с каким-то тупым непониманием, не со злобой.

Витька попытался опять побежать, но не смог — левая нога почти не слушалась.

Отступая, он дохромал почти до самого памятника. Зачем-то обернулся — может быть, чтобы понять, где же окончится его жизнь. Бронзовый солдат смотрел сверху вниз с невысокого постамента…

Витька сел на выступ рядом с надписью

СТОЯВШИМ

НАСМЕРТЬ

ВО ИМЯ

ЖИЗНИ

Снизу вверх посмотрел на подходящих к нему убийц. Бульвар был пустынен, поблёскивала невская вода, тянуло сырым промозглым ветром, и Витька вдруг понял, что он смертельно устал и замёрз. Просто смертельно. Никого и ничего не было на бульваре, кроме сидящего на постаменте мальчишки, двух подходящих к нему парней с пистолетами, ветра и фигуры солдата.

Когда они подошли вплотную, Витька встал. Их это удивило, они остановились. А Витька сказал — он сам не знал и не понимал, почему:

— Отведите меня к реке. Там…

— Ты чего это? — спросил один из охранников, помоложе. Удивлённо спросил. — Какая тебе разница, где мы тебя кончим? — голос его стал почти весёлым.

Витька повёл плечом:

— Не надо меня рядом с ним убивать, — он коротко кивнул на памятник.

Они подняли головы.

И долго-долго смотрели на памятник. Поверх стоящего Витьки. Ему стало трудно думать и смотреть, он закрыл глаза… а когда открыл их, то увидел, что охранники уходят. Они уходили молча и не оглядываясь. Как-то тяжело, словно несли на плечах неподъёмные мешки…

— Спасибо, — сказал Витька солдату. Совершенно серьёзно сказал. И захромал в другую сторону. Оглянулся — ему почудилось, что солдат шагнул с постамента и неожиданно тихо идёт следом.

Но фигура, конечно, стояла там, куда её поставили когда-то. Памятники не могут двигаться. Иначе…

Что "иначе" — Витька тогда не додумал. Но потом ему несколько раз снился сон. Он просыпается и видит бронзовую фигуру. Солдат наклоняется и берёт его на руку, как одну девчонку на виденной когда-то картинке. И это совсем не странно и не стыдно, хотя Витька не маленький. Они идут куда-то, идут долго, и солдат вроде бы уже не бронзовый, а живой, только невероятно огромный и сильный. Они идут, а следом встаёт и катится солнце. Они с солдатом указывают ему путь. И Витька знает, что там, где оно сейчас освещает землю, всё-всё становится хорошо. А ещё знает, что в конце пути они с солдатом оба станут бронзовыми. Но это не страшно, потому что к тому времени плохого на земле не останется совсем. И без Витьки у солдата это не получилось бы, поэтому вместо страха — гордость…

Он уже давно не плакал наяву. Но просыпался после того сна всегда в слезах.

Через пять дней на окраине Петербурга Витька схватился с тремя местными бомжатами-ровесниками. Драка была жестокой. Витька вспомнил всё, чему его учил Федька и другие люди, "встречавшиеся на жизненном пути". Хорошо кормленый, он с какой-то свирепой жестокостью расшвырял и добил нападавших, вышибая из них сознание, уже из лежащих. И почти тут же появились ещё пятеро.

Витька подхватил валявшуюся неподалёку рейку. Прижался к забору и процедил, прикидывая её в руках:

— Ну, подходи, кому жить надоело.

Они и подошли. И тот, что шёл первым, вдруг сказал изумлённо:

— Витёк, это ты, что ли?!

Витька узнал Игорька — одного из ребят Федькиной компании…

…Натку изнасиловали и зарезали на трассе, обобрали и выкинули голое тело в придорожный кювет. Тогда Федька выследил и поджёг "газель",в которой разъезжали убийцы — вместе с ними, двумя кавказцами. Его поймали, судили и дали восемнадцать лет. После этого компания снялась с "Виллы П…ц" и стала откочёвывать на запад, как до этого поступил и сам Витька — пока не произошла встреча в Петербурге.

Всё это Витька узнал в старом доме, где обосновались бомжата, пока незнакомая девчонка по его просьбе обрезала его отпущенные до плеч (Штокбергу так нравилось) волосы. Было много незнакомых, с опаской поглядывавших на Витьку. Да он и сам понимал, что его не могут не опасаться — вспоминал недавнюю драку и сам себе удивлялся. Откуда взялась эта клубящаяся ярость, которая вдруг затянула мозг?

Ночью он не спал. Поднялся, разбудил и отозвал в скрипящий, пахнущий кошками коридор Игоря и сказал:

— Слушай… я у вас не останусь. Боюсь подставить. Во-первых, на мне труп, — лицо Игоря не изменилось, даже не дрогнуло. — Во-вторых, будут ещё.

— Будут так будут, — коротко ответил Игорь. — Пошли спать…

…"Аквариум" сгорел через неделю. Глухой ночью кто-то расстрелял из рогаток камеры слежения, облил здание со всех сторон бензином и подпалил. А через три дня Жору Ревича, владельца и директора клуба, нашли около его дома с раскроенным черепом. Во рту Ревича торчала его кредитная карточка с надписью маркёром:

Жедовцкая тварь

Витька остался с компанией и быстро занял в ней положение "в верхушке" — вместе с Игорем и ещё парой мальчишек. Что интересно: младшие ребята и девчонки почему-то совершенно его не боялись, хотя Витька был постоянно хмур и резок.

Тот июль был третьим месяцем, который Витька жил в заброшенном доме.

Он как раз шёл вдоль Невы — за городом, где недалеко от заброшенного то ли завода, то ли причала был "беспризорный пляж". Сам Витька туда сегодня заходить не собирался, но издалека услышал шум и крики — и побежал.

Несколько мужиков в спортивном, с собаками, заталкивали в большой фургон мальчишек и девчонок. Убежать было невозможно — пинчеры нагоняли бегущего, легко валили на песок ударом между лопаток и придерживали, пока не подходили — даже не очень спеша — эти мужики, хватали лежащую жертву и небрежно волокли к чёрным, похожим на пасть, дверям.

Витька выскочил из кустов наружу, не раздумывая, хотя на пляже не заметил ни одного из своей компании.

Первого пинчера, бросившегося на него, мальчишка перехватил в прыжке за передние лапы, рванул в стороны и отбросил на песок дёргающееся тело. Две девочки, за которыми сначала гнался пёс, успели юркнуть в заросли. Но дальше сильнейший удар тока потряс тело Витьки — и он потерял сознание, успев только подумать, что это — ток…

…Он пришёл в себя в большой комнате, обшитой светло-коричневыми панелями, среди плачущих и кричащих детей — тут было около десятка мальчишек 7-12 лет (девчонок куда-то дели), Витька оказался самым старшим. Одежда исчезла. А комната напоминала охотничий домик, как по телевизору. Да это и был охотничий домик. На стенах висели несколько голов, возле двух окон стояли чучела.

Головы были детские. Чучела — мальчик и девочка где-то 8-10 лет.

Витька стал усиленно думать, что это муляжи. Он про всякое слышал и много видел. Слышал про то, как убивали во время съёмок разных поганых фильмов обманутых или просто похищенных детей. Видел то, как находили останки распотрошённых человеческих тел, из которых вырезали внутренние органы. Знал, что людей продают в Эрэфии так же просто, как морских свинок в магазинах.

Но такого всё-таки быть не могло…

…Их вытащили наружу где-то через полчсаса. Было тепло, заполдень. Вокруг домика лежал лес, хорошо видный за открытыми воротами. Стояли несколько дорогих машин. А около них — люди. Пять человек в охотничьем снаряжении, с ружьями и в масках, закрывавших лица.

Витька никак не успел среагировать и ничего не успел подумать, потому что один из мальчишек, увидев открытые ворота, рванул к ним. А следом помчались остальные, и сам Витька — какой смысл был оставаться во дворе? Хотя он уже понял, что к чему…

…Он остался один и, продираясь через кусты, всхлипывал от злости и честил на все корки этих дурачков, рванувших бежать. Надо было вместе… Злился и на себя, что ещё в комнате, перепуганный, не переговорил с остальными, не придумал что-нибудь, не успокоил… Кругом был лес, светлый, солнечный, а позади лаяли собаки… и по сторонам — тоже, кажется… а в лесу Витька был чужим.

Потом послышался выстрел. И ещё. А потом — крик, тоненький, сначала бессловесный, но перешедший в слова:

— Дя-день-ки-и, не наааа… — кричал мальчик.

И — захлебнулся криком.

Витька скатился в какой-то овраг. На дне было сыро. Он упал и пополз, не вставая — снова включился какой-то инстинкт. Лай прошёл верхом, прошли верхом хруст веток и голоса, говорившие не по-русски, на каком-то чужом языке. Витька вжался в грязь и замер. Умер. Перестал существовать. Нет, уже не от страха за себя.

По другой причине. Он должен был жить.

Витька пролежал так не меньше получаса. Потом выбрался наверх и пошёл — осторожно, крадучись, бесшумно, дыша через раз. Впервые в жизни пошёл по следам, благо — они были отчётливы даже для такого неискушённого следопыта, каким был Витька.

Минут через пять он вышел к другому оврагу. И присел, услышав хруст и дыхание. Перемазанный грязью, он был почти незаметен в зарослях.

На противоположной стороне оврага появился мальчик. Лет 11–12. Мальчик бежал, а точнее — хромал, тяжело всхлипывая и зажимая ладонью правый бок. Бок, ладонь, бедро и вся нога были алыми. Вот мальчишка обернулся — и Витька увидел, какие у него глаза.

Увидел — и навсегда запомнил. Хотя дорого бы дал, чтобы забыть.

Выскочившая следом длинноногая собака припала к земле и залилась лаем. Мальчишка упал, споткнулся. Приподнялся на локте. И закричал:

— Ма-ма-аааа!!!

Неспешно вышедший следом за псом охотник прижал мальчишку в грудь ногой, оттолкнул его шарящую в воздухе тонкую руку и полоснул по горлу длинным ножом…

…Голова стояла на траве. Тут же лежала скомканная кожа — её снял другой охотник с подвешенного на суку дерева тела мальчика на пару лет помладше. Витька, который шёл следом за охотником, тащившим на плече добычу, не ожидал, что выйдет к месту встречи. Уже горел костёр, и закончивший свежевать добычу охотник сейчас нарезал мясо — с подошёдшим приятелем он коротко поздоровался всё на том же непонятном языке, но теперь до Витьки дошло всё-таки, что это английский. Тот бросил на траву тело дорезанного паренька, отставил ружьё и привязал к дереву свою собаку — рядом с собакой первого. Собаки рвались и хрипели — они чуяли Витьку. Но хозяева не могли и подумать о том, что их добыча способна не только убегать.

Пришедший вторым занялся разделкой, перебрасываясь репликами с тем, который готовил шашлык. Делились впечатлениями об охоте, конечно… Масок они не снимали, да Витьку это и не интересовало, Витька видел, что ружья разряжены. Патронташи лежали рядом.

Витька вышел из кустов и начал заряжать ружьё, стоявшее ближе — двустволку-горизонталку, всю в резьбе и гравировке. Он знал, как это делается. И всё это делал так тихо и в то же время спокойно, что убийцы-людоеды обернулись только тогда, когда хрип собак стал почти непереносимым.

Пуля попала в правое плечо тому, который готовил шашлык, и он опрокинулся на траву. Второй начал приподниматься с корточек, и Витька убил его в лицо — так, что от головы не осталось почти ничего. Потом подошёл к стонущему первому и раскроил ему череп прикладом.

Собак он не тронул. Стащил побольше хвороста, каких-то чурбаков. Безо всякой брезгливости положил на разгорающийся костёр останки двух ребят, собрав всё, что смог. И сверху завалил хворостом добавочно. Постоял, закрывая лицо рукой от страшного жара, думая, что бы сказать, но так и не придумал. И, взяв патронташ и нож, пошёл, держа перезаряженное ружьё на бедре — куда-то в сторону, сам не зная, куда.

Шел, раня ноги, обдираясь, но не останавливаясь. Не потому что боялся. Просто хотел, чтобы отстали мысли, надоедливо жужжащие в голове — по временам Витька морщился и бил себя в ухо, но мысли не отставали. Потом была серая дорога, вечер — и мягкий-мягкий асфальт…

…В салоне машины пахло освежителем "Рiпе". Витька смотрел, как искусственная ёлочка болтается на зеркале заднего вида. Мысли отстали, ему было хорошо — в мягком кресле джипа, укутанному пледом, даже ноги были укутаны и только слабо горели. Молодой мужик, лихо крутивший баранку, повернулся, подмигнул:

— Очухался?

— Ага, — легко сказал Витька. — А я двоих убил, знаете? То есть уже четверых. Сегодня двоих.

— Клей надо меньше нюхать, — засмеялся мужик. — Где ружьё-то спёр? Супербоем себя заглючил, а, братан? Куда тебя везти-то, предки, небось, на ушах бегают… — он ловко прикурил. — Меня Егором зовут, а тебя?

— Витькой, — охотно отозвался мальчишка. — А мне некуда идти. Везите, куда хотите, всё равно.

— Ну-ка, расскажи подробнее, — посерьёзнел Егор…

…Егор Ратманов был нее последним человеком из "тамбовских". Он привёз Витьку в свой городской дом (бывшую коммуналку, отремонтированную и объединённую с соседней). Выслушал — ещё в дороге. Мрачнел, жевал сигарету и тихо матюкался. А около подъезда сказал:

— Ты это. Посиди тут, не сбегай. Я сейчас какую-там пацанскую одёжку надыбаю и пойдём ко мне.

— Зачем? — равнодушно спросил Витька, которому захотелось спать. Ему было всё равно, будет Егор его трахать, убьёт, продаст — только бы вот сейчас поспать часок.

— Ну а куда ты пойдёшь? — буркнул Егор. — Будешь у меня жить, чего…

— Ладно, — отозвался Витька, вытянулся на сиденье, лениво подоткнул плед и уснул…

Так Витька стал жить у "братка". Почти никуда не выходил, только в магазин. Гости к Егору сюда не ездили, сам он иногда пропадал сутками. Витька валялся на диване, иногда гонял видео или комп. Качался в небольшом спортзальчике. Спал. Готовил еду — девчонки научили. Убирал квартиру. Егор приезжал, радовался, ел и хвалил. Иногда брался учить Витьку рукопашному бою, иногда разговаривал — бывало, что про совершенно непонятные вещи, а иногда — про своё детство, про семью… Витьке было всё равно. Когда он понял, что у бандита и вымогателя, бизнесмена и предпринимателя Ратманова нет на него никаких "видов", то настороженность сменилась благодарностью. И, похоже, Егор это видел сам.

Прошло три месяца.

Однажды Егор пришёл домой сильно пьяный. Само по себе это было неудивительно — он напивался довольно часто, а Витька давно не боялся пьяных, насмотрелся на худших, чем Егор. Вот и на этот раз он только хмыкнул, убирая за Егором короткое пальто, грязные туфли, шарф…Егор похохатывал, глядя на его заботу — он был в хорошем настроении — и довольно связно рассказывал про "рыжую, которая вот ломалась-ломалась и — оппа, вот оно, все они такие, б…ди…" Потом стал приставать к Витьке, чего, мол, тот сидит дома, не пойдёт не погуляет, не познакомится "с какой"? Витька досадливо отмахнулся — после всего, что с ним было, смотреть на красоты северной столицы не хотелось даже через окно. Егор начал предлагать: "Ну давай я тебе сюда сейчас прямо ляльку привезу, все расходы за мой счёт, я чего, неблагодарный типа какой? Не, серьёзно! Да ты не бойся, возьмём опытную и чистенькую, она в натуре всё сама сделает, а я прям сейчас привезу и спать завалюсь, не помешаю ни х…я. Ты какую хочешь?" Витька опять отмахнулся, видя, что хозяина "понесло". Очевидно, тот действительно хотел сделать мальчишке "хорошо", как это понимал, потому что слегка обиделся. Но потом опять засмеялся и сказал, что забыл, какой у Витьки опыт. И предложил привезти "пацана, вот прямо счас в Катькин садик[9] — и только закажи, какого, опять-таки, а?" Он вообще-то шутил, и Витька сперва не обратил внимания — пьяный он и есть пьяный, тем более, что никакой "тяги", ничего, кроме омерзения, воспоминания о прошлом у него не вызывали. Но Егор схватил его, поставил между колен и, держа своими медвежьими лапами за плечи, начал — опять-таки с пьяной добродушностью, но настойчиво — выспрашивать, како-го мальчика нужно Витьке. Витька попытался вывернуться. Егор не отпускал.

И от его вопросов, от его непреодолимой силищи, от своей беспомощности — Витька вдруг взорвался.

Он сам не помнил, что заорал тогда, но что-то мерзкое, матерное. Он начал уже не выворачиваться, а свирепо выдираться из рук Егора. Тот опешил, спросил: "Ты чё, Витёк?!" Витька ударил его — лбом в лицо, потом руками, как учил сам Егор. Вырвался, отскочил, схватил щётку для полов. Егор охнул, зарычал, наливаясь гневом, пришедшим на смену недоумению, зарычал: "Ах ты, пидарас маленький, я тебя на помойке нашёл, а ты!.." — и выхватил пистолет. По привычке, не собирался он стрелять, конечно, но выхватил. Витька с каким-то животным визгом, с воплем погибающего зверька, шарахнул щёткой, выбил оружие, метнулся за ним, схватил, закричал отчаянно: "Убью, сука, гнида, буржуй еб…й!" — и выстрелил — раз, другой, третий. Егор не испугался, он не мог испугаться оружия, а мальчишка промахнулся, конечно, и Егор выбил у него пляшущий в руках ствол. Витька увидел белые глаза и губы Егора, понял, что сейчас ему оторвут голову, но не испугался, а приготовился драться насмерть. Но Егор почему-то не бросался на него, не хватал, не бил. Он стоял и смотрел с каким-то испугом расширенными глазами, опустив могучие руки.

Что-то страшное и неодолимое нахлынуло на Витьку, скрутило изнутри, бросило на пол. У мальчика начался припадок.

Он не помнил, как мгновенно и окончательно протрезвевший Егор метался вокруг него, как тащил в кровать, как бегал, рассыпая импортные флаконы и упаковки, как матерно орал в трубку, крича, что он попишет в больнице всех, если прямо вот сейчас, через секунду…

…Витька пришёл в себя лёгкий и какой-то пустой. Над ним плавал потолок Егоровой спальни, он лежал в кровати "братка". А Егор…

Егор стоял возле неё на коленях и держал руку мальчика. Давно, видно, уже стоял. Увидев, что Витька очнулся, отпустил руку и сказал глухо, но не пряча глаз: "Витька… ради Христа… прости меня, падлу… Вот хочешь возьми ствол и кончи, но только прости."

Витька сел в кровати. Хотел что-то сказать, сам не помнил, что. Но вдруг захлебнулся слезами — первыми настоящими слезами с тех пор, как умерли родители и сестра. И бросился на шею Егора. И это была уже не истерика, нет — просто обычные детские слёзы. От таких становится легче.

Егор прижал к себе мальчика, и это было неуклюжее, но почти родное, не стыдное объятье. И что-то бормотал — такое же неуклюжее, смешное, но искреннее…

…Следующие полгода в жизни Витьки были самыми счастливыми — самыми счастливыми с девяти лет… В Егоре не осталось и следа от снисходительной покровительственности. Он относился к Витьке… то ли как к сыну, то ли как к равному. Нанял репетиторов, настоял на этом, и сказал, что с нового года Витёк пойдёт в школу — "и никаких, усёк?!". Почти всё свободное время проводил с мальчишкой. И тоже — не как кто-то там, а как отец. Почти не пил и очень стыдился, если приходилось выпивать "по делу" и обнаруживать это перед Витькой.

Витька навестил свою прежнюю компанию. И потом регулярно помогал им, чем мог. Но уже через подставных лиц — видеться с мальчишками ему стало неловко, хотя, если подумать — чем он виноват? Просто ему повезло…

А Егор как-то сказал ему за ужином: "Ну что, Витек, как думаешь? Хочу я бабки отстегнуть на семейный детский дом. Есть у меня человек — честный, как дурак, мой одноклассник типа. И детей любит — ну, как надо любит. Он с женой и завернёт всё, а я оплачу…"

Витька изо всех сил закивал. И заулыбался…

Егора убили через шесть дней.

Он ещё жил в больнице, куда Витьку привезли его яростно-ожесточённые дружки. По пути отрывисто обсуждали, что "это Мухамеддинов, в натуре, больше некому. За тех селян, блин, на рынке. И чего Жорик вписался, дурак…"Витька не слышал. В его голове был страшный стон, глушивший всё.

В палате Егор приказал всем выйти. Приказал самым обычным голосом, и Витька до сумасшествия обрадовался — да всё же нормально, он выздоровеет! Такой здоровый, такой сильный, что ему какая-то пуля?! И подскочил к Егору, едва закрылась дверь роскошной палаты.

"Помираю, братан, — сказал Егор. И надежда Витьки рухнула. Глаза Егора смотрели откуда-то из такой дальней дали, что это было даже не страшно, а грустно. Витька всхлипнул и прижался щекой к руке "братка". — Ну-ну… — улыбнулся тот. — Чего теперь… Ты не плачь обо мне, я не заслужил, чтобы по мне… ангелы плакали… — Витька хотел что-то сказать, но Егор покачал головой: — Погоди… Хотел я всё тебе оставить, честно. Но сейчас ты не потянешь. А вырасти тебе не дадут. Убьют, — просто и обыденно сказал он. — Из-за сраных бабок убьют. Очень просто. А теперь слушай и запоминай. И сделай только так. Клянись родителями."

И когда Витька, давясь слезами, поклялся, Егор рассказал ему такое, что у Витьки замерло дыхание. А Егор сказал спокойно: "Теперь я умру. А ты беги, Витя. Беги изо всех сил… — он начал задыхаться, в палату набились люди, что-то делали, но Егор яростно отстранял их и хрипел: — К солнцу… прямо к солнцу беги… бе…ги… Витя… ты… живи… беги, не оста…навливай… вайся…там… люди… мы — мы прокля… кхххааа… кляты… по-мо… лись… помолись за меня… страшно мне… господи… Витя… — и потом, когда Витька допятился до самых дверей палаты, Егор обмяк, его губы шевельнулись беззвучно, но Витька понял, прочёл по губам: — Прости."…

…Через час после этого разговора Витька выбрался из такси за околицей Санкт-Петербурга.

В руках у него была спортивная сумка-рюкзак.