В заповедной глуши

Н Е Г Л А В А

Над головой Вальки был потолок — бело-мраморный, в разводах и прожилках. Мальчишка неловко повернулся (тело было как будто чужим) и понял, что лежит на низком широком ложе, застеленном серебристым покрывалом. Ложе стояло в небольшом светлом зале; свет лился через прямоугольные прорези, по две в каждой стене, кроме одной — там чуть колыхалась переливающаяся искрами занавесь. На каменном кубе возле ложа стоял металлический таз, лежали гребёнка и длинный листовидный нож в ножнах. К тому же кубу была прислонена арфа в зелёном чехле с распущенной шнуровкой. Звучала тихая красивая музыка, но ни музыкантов, ни вообще людей видно не было.

Валька тяжело сел и только теперь понял, что он одет. В смысле — одет не в трусы, а в зелёную тунику с широким квадратным воротом и подолом до колен, перетянутую украшенным золотом поясом. Ворот и подол туники украшал орнамент из золотых свастик на чёрной полосе:

Под туникой ощущались короткие штаны, а возле ложа стояли, согнув голенища, мягкие чёрные сапоги с отворотами — под колено.

Обеими руками Валька отбросил со лба волосы. Дотянулся до ножа, взял его. Рукоять была сделана в виде двух сплётшихся хвостами драконов, чьи пасти вцепились в лезвие — остро отточенное с одной стороны на всю длину, с другой — на треть, с двойным выпуклым ребром.

Не долго думая, Валька прицепил оружие на пояс (пальцы сами нашли подвеску) и, встав, умылся. Расчесал волосы. Не обуваясь, подошёл к занавеси и откинул её.

Прямо перед лицом Витьки тяжело хлопал флаг. Он рассматривал изображение — узкий трегульный флаг, чёрный с алым кантом и необычной, словно бы вихрящейся, золотой свастикой — не слишком-то понимая, что видит перед собой, пока до его слуха не до неслось знакомое (хотя Витька мог поклясться, что впервые слышит эту песню… и кроме того — она на неизвестном ему языке!!!) размеренное уханье мужских глоток:

— и тут же их сменил один голос, сильный и красивый:

Витька быстро оглянулся.

Он стоял на носу узкого длинного корабля, размеренно подгоняемого вперёд не меньше чем двадцатью парами вёсел, каждым из которых гребли два человека. Голые по пояс, загорелые, люди были могучими и светловолосыми или рыжеватыми, как сам Витька. На корме, опираясь на большое весло, широко расставив ноги, замер поющий — такой же, как остальные, но в кожаной куртке. Увидев, что Витька обернулся, поющий поднял одну руку и, прервав песню, крикнул:

— Загадай нам удачу на сегодня, Счастливчик!

Город был прекрасен и незнаком Вальке… но хорошо знаком тому, кем он стал здесь. И мощёные вишнёвого цвета камнем немноголюдные улицы, и чем-то похожие на перевёрнутые лодки дома в зелени садов за низкими оградами из ажурного камня, и острые башни, увенчанные резными куполами, над которыми плыли узкие чёрно-алые флаги, и гигантская фигура Всадника, вздыбившего коня над невидимым отсюда прибоем, и запах близкого моря, и даже висящая над городом — вместе с бледным солнцем — большущая синеватая луна, ничего общего не имеющая с обычной луной… Знакома была посадка на огромном солнечно-рыжем коне — непривычная Вальке, с прямыми, вытянутыми вперёд, к конской груди, ногами. Знакомы были люди, едущие справа и слева: невероятно прекрасная женщина в развевающемся сиреневом шёлке, с диадемой на облачно-лёгких волосах и могучий мужчина с длинным мечом на широком поясе и короной на русых кудрях.

(Мама?! Отец?!)

— Как там складывает твой приятель? — спросил мужчина, и его голос был голосом отца.

— У него нет песен о нашем городе, — ответил тот, кем Валька стал здесь, продолжая какой-то разговор. — И где-то он сам сейчас? Жаль, вы не отпустили меня с ним.

— Он скоро вернётся, — сказал отец, кладя ладонь на плеча тому, кем Валька стал здесь. — Войдут в Острую бухту корабли и будет праздник. Как всегда.

— Отец, — сказал тот, кем Валька стал здесь, — я слышал, что не всё благополучно на южных рубежах, что поднимаются на нас низкие народы, как в древние времена. И ещё — что дрожат во дворце Серебряные Щиты…

Женщина бросила на мужа тревожный взгляд. Но тот тряхнул кудрями и вызывающе улыбнулся:

— Песку, даже летящему тучей, не засыпать город. Тысячу лет стоят наши стены — и будут стоять ещё столько же. Нет силы сильнее нашей, и только небо — выше нас!

Всадник скакал над городом, поднимая руку с прямой ладонью. Вились флаги.

Витька размашисто шагал по лесной тропинке. Было прохладно, наползал вечерний туман, шептались деревья, но всё это было привычно, привычной была тропинка под ногами, привычна была тяжесть свёртка за плечом, и рисунок созвездий, мелькавший в проёмах ветвей над головой — был знаком и отчётлив. Он узнавал повороты тропки, корни деревьев, мощные ветви — и хотелось смеяться и бежать бегом. Но он только улыбался и сдерживал шаги.

А потом он вышел на край откоса, с которого тропинка круто сбегала в долину. Тут и там лежали белёсые пятна тумана, солнце только-только село за дальний край. Редко горели тёплые огоньки, слышался лай собак, мычание коровы, смех и песня в отдалении. В речной глади всё ещё горели полосы заката, но их уже перекрывало свечение двух лун — огромного, ставшего ярким, синего диска и золотистой небольшой луны.

Опершись ладонью на ствол мощного бука, Витька безотчётно поглаживал шершавую кору пальцами.

— Дома… — прошептал он. И заторопился по откосу — сперва боком, осторожничая, а потом помчался сломя голову, раскинув руки и набирая скорость с каждым прыжком…

Солнечные кони, хрипя, топтали кровавую кашу. Над полем боя, под летящими чёрными тучами, сыпавшими холодный дождь, стоял нескончаемый рёв сражающихся. Беспощадный ветер рвал зелёные плащи, нёс последние листья, не в срок оборванные с деревьев, в жуткой муке тянувших голые ветви в беззвёздное небо. Страшным малиновым багрянцем горел на севере весь горизонт — как будто там начиналась невозможная заря.

Нагнувшись, Витька поднял с усилием втоптанное в страшную грязь знамя. Вскинул над собой, зная, что сейчас к этому символу рванутся со всех сторон вражеские стаи — свалить, сбить, снова затоптать… Валька, поднеся к губам рог, трубил снова и снова, и в этом звуке были гордость и отчаянье…"Га-ру-у-уда… га-ру-у-уда…га-ру-у-уда…" — пел рог древний клич, зов предков, когда-то пришедших на эти берега. Вставайте, братья. Отзывайтесь, братья. Идите, братья.

И они собирались. Со всего поля. Отовсюду, откуда ещё могли. Стекались — по одному, группами… Они могли бежать в голый, холодеющий лес с поля, где уже рвали и раздирали трупы павших ликующие победители, могли продлить ещё на день, на два, на год свою жизнь. Но знамя и рог звали их, и они выбрали это… Мчались рыжие султаны на украшенных гребнями-"конями" шлемах. Снова смыкались продолговатые чёрные щиты, меченые знаком взвихренной-свастики.

Наклонялись широкие наконечники уцелевших копий — окровавленные, иззубренные. И — латное колено к латному колену, привычно-напрочно — смыкалась на поле, корчащемся в судороге последнего боя умирающего мира последняя конная фирда Великого Острова Туле.

И враги заметили это.

Казалось, что поле зашевелилось. Закрутилось чёрными воронками. Воронки выбрасывали струи — тонкие, но быстро выраставшие в потоки, сливавшиеся в разлив, который окружал туже и туже стягивающийся в центре страшного половодья сверкающий ромб. Мотались на шестах саблезубые черепа. И в отдалении на холме вновь закачалось на хо Казалось, что поле зашевелилось. Закрутилось чёрными воронками. Воронки выбрасывали струи — тонкие, но быстро выраставшие в потоки, сливавшиеся в разлив, который окружал туже и туже стягивающийся в центре страшного половодья сверкающий ромб. Мотались на шестах саблезубые черепа. И в отдалении на холме вновь закачалось на холодном ветру исчезнувшее было квадратное знамя, в сто раз более страшное, чем дикарские костяные погремушки — сине-белый квадрат с шестиугольниками звёзд, похожими на раздавленных пауков…

— Мы встретимся! — крикнул Валька (или кто?), поднимая коня на дыбы и перехватывая в латной руке длинное копьё — чтобы удобнее было колоть и рубить на скаку. — Под иным небом, в иное время, в иных мирах — мы встретимся! В бой, арья! Умрём, убивая!!!

— Умрём, убивая!!! — единым духом откликнулась фирда. — Умрём убивая!!! В бой, арья! В бой!!!

Обретая страшную силу конного разбега, конный ромб рванулся на вражеские толпы.

Не туда, где они отгораживали всадников от леса — и где были самыми непроглядными и бескрайними в ожидании того, что последние будут пробиваться именно в лес.

Фирда рванулась к холму с гексагональными пауками на знамени…

…Последних убили на склоне холма. И долго в ужасе и злобе рубили и дробили каменными топорами и трофейными клинками тела двух мальчишек — со знаменем и рогом — пока там нечего стало кромсать и растаскивать.

— Будь всё проклято, они почти дошли, — донеслось с холма.

— Теперь мне не верится, что мы покончили с ними навсегда, — ответил другой голос.

Чёрный, смешанный с пеплом дождь лился на поле. И где-то — за мёртвым лесом — логами и оврагами тянулась на юго-запад тоненькая ниточка тех, кто успел спастись именно благодаря последнему часу этого боя. Тех, с кого всё начнётся снова…

… Мы встретимся. Под иным небом, в иное время, в иных мирах — мы встретимся…

…Мальчик открыл глаза.

Он лежал на спине в высокой тёплой траве, раскинув руки. Смотрел в прозрачное небо и слушал, как поёт жаворонок.

Он не помнил ничего и не знал, кто он.

Он просто встал. Потянулся, улыбаясь. И пошёл туда, где синела кромка леса…

…Мальчик открыл глаза.

Он лежал на спине в густом мху, раскинув руки. Смотрел в небо, пересечённое ветвями деревьев и слушал, как дробно стучит дятел.

Он не помнил ничего и не знал, кто он.

Он просто встал. Потянулся, улыбаясь. И пошёл туда, где виднелась тропинка…

За прошедшие полтора месяца Валька успел придти к выводу, что Михал Святославич кричать не умеет.

Вывод оказался насквозь ложным.

То есть абсолютно. Ни разу в жизни на Вальку так не орали. От стыда у него слёзы наворачивались на глаза, а главное — совершенно нечего было возразить на все те эпитеты, которыми награждал обоих мальчишек лесник. Сами собой откуда-то пришли глупые слова: "Я больше не буду…", вот их Валька и твердил время от времени, отмечая машинально, что и Витька бурчит то же самое, хотя и реже, глядя себе под ноги.

Михал Святославич нагнал их на краю болота — совершенно очарованные, держа перед лицами сцепленные руки, в которых лежал медальон, мальчишки сомнамбулически брели куда глаза глядят.

— Я больше не буду, дядя Михал… — прошептал Валька, понимая, что сейчас заплачет. Витька откликнулся эхом:

— Дядя Михал…

И Михал Святославич осекся. Перевёл дух. Сказал:

— Конечно, не будешь. Оба не будете. Это я вам гаранитрую… Потому что сегодня всю первую часть личного времени плюс перед этим — время чая — вы ползёте кросс. Полтора часа ползёте туда, полтора обратно. Куда — я выберу. Если обратно опаздываете — время опоздания вычитается из времени на ужин. А вторую половину личного времени посвящаете тесному общению с лопатой и вёдрами — яму под картошку давно надо вычистить и обновить. Ясно?

— Да, — сказал Витька уныло. Валька вздохнул и повторил:

— Да…

— Не слышу, — зловеще ответил Михал Святославич.

— Так точно, ясно! — заорали сообразившие, что к чему, мальчишки. И Валька осторожно сказал:

— Дядя Михал…

— Ну? — буркнул лесник.

— А вы нам не объясните…

— Потом, — отрезал он. — А сейчас, так как вам предстоит насыщенная вторая половина дня, а полночи вы не спали — спать до… — он посмотрел на часы: — Пять сорок две… до девяти. Потом — завтрак и по расписанию. Восемнадцать минут — помыться, вы грязные в дым! Бего-о-ом!!!

На ужин мальчишки опоздали на целых десять минут, да ещё минут пять не могли толком есть и только сипло дышали, вцепившись в ложки и глядя в стол пьяными глазами. За осатвшиеся пять минут они успели затолкать в себя ужин и даже удержать его внутри, хотя Михал Святославич был беспощаден и тут же поднял их из-за стола.

Он устроился с какими-то своими расчётами на краю ямы, но не стал заниматься, а просто наблюдал за мальчишками — рассеянно, явно не из опасения, что они станут сачковать. После трёх часов попеременного ползанья на спине, по-пластунски и на боках, перемежаемого бодрыми пробежками на четвереньках, возможность махать лопатой и таскать вёдра была просто райским наслаждением — ребята начали приходить в себя.

— Дядя Михал, — сказал Валька, и сам немного удивился, как естественно у него это получилось. Лесник кивнул. — Ну а всё-таки… что с нами было?

— Если можете работать и рассказывать — то рассказывайте, — предложил Михал Святославич.

Перебивая друг друга воспоминаниями, мальчишки заговорили, то и дело удивлённо косясь один на другого. Наконец Витька изумлённо спросил:

— А… разве так бывает? Сперва разные сны… а потом одинаковый… и опять разные?

— Это не сны, — Михал Святославич преспокойно сорвал былинку, сунул её в зубы, задумчиво посмотрел на мальчишек. — Это видения. Видения из прошлого, с самого начала.

— В смысле, что это всё было? — уточнил Витька немного недоверчиво. Лесник кивнул. Валька оперся на лопату и поднял голову:

— Остров Туле… — задумчиво сказал он. — UltimaTule. Я читал, но думал, что это выдумка гитлеровцев… Остров на месте Ледовитого океана, родина арийцев.

— В бой, арья, — повторил Витька. — Как наяву… Так здорово…

— Здорово? — спросил молчавший лесник. Витька замялся:

— Ну… было страшно… но всё равно здорово — как будто… — он потёр грязной рукой лоб. — Нет, не знаю, как сказать.

— А что до выдумок гитлеровцев, — сказал Михал Святославич, понимающе глядя на мальчишку, — то, Валентин, как это ни печально, но большинство из них — от реактивного двигателя и самолёта-"бесхвостки" до черепно-лицевых параметров и острова Туле — совсем не выдумки. И вы просто видели тех, кем были раньше.

— А вы? — спросил Валька. Михал Святославич не ответил, но сказал:

— А вот с медальоном вы обращаться не умеете и вполне могли погибнуть — здесь и сейчас. Да и взяли его без спросу. Так что не обижайтесь на наказание.

— Это я, — сказал Витька. — Я уговорил взять, Валька не хотел. Я его это. Шантажировал.

— Копайте, шантажисты, — Михал Святославич легко поднялся. — Я сейчас…

— Куда это он? — поинтересовался Витька, глядя на друга. Валька пожал плечами и предложил:

— Давай копать дальше… Чувствую я, завтра будет жуткая пытка под названием "утренний подъём".

— Выживем, — оптимистично сказал Витька и добавил: — Ты прости, что я тебя тоже подставил.

— Оно того стоило, — туманно ответил Валька. И загадочно улыбнулся.

Михал Святославич вернулся с гитарой. Валька мысленно поморщился — он сам умел играть очень неплохо и терпеть не мог "трёх аккордов", которыми обожали подыгрывать себе ветераны многочисленных войн России, да и сами песни ему чаще всего казались примитивными и недостойными того, о чём в них пелось. Но, как выяснилось, лесник играл хорошо — усевшись на прежнее место, он подобрал аккорды и неожиданно выдал:

— Римляне империи времени упадка

Ели, что придётся, напивались гадко

И с похмелья каждый на рассол был падок -

Видимо, не знали, что у них упадок…[34]

…Мальчишки посмеялись над песенкой. А Михал Святославич, допев её, предложил:

— А вот послушайте… Можете считать эту песню неким философским ключом к пониманию того, что чувствует солдат в бою… Да ладно, отложите лопаты, садитесь. Отдохнёте.

Мальчишки не заставили себя просить дважды. Воткнули лопаты в землю, выкарабкались наружу и с удовольствием присели на траву. А Михал Святославич не спешил начинать. Он трогал струны и смотрел куда-то в лес, за который уже село солнце. Потом вздохнул…

Михал Святославич не подыгрывал себе на гитаре — гитара была органичной частью песни. Мальчишки молчали, свесив руки между колен и глядя под ноги…

— Тот, кто сложил эту песню, сам не знает, что он гений, — сказал тихо Михал Святославич, опуская гитару. — Может быть, он гениальней Пушкина, Лермонтова… Потому что это всё такая правда…

— Кто такой Харон? — с угрюмой требовательностью спросил Витька.

— Харон в греческой мифологии перевозчик умерших через реку подземного царства до врат Аида. Ему для уплаты за перевоз покойнику клали в рот монету, — пояснил Валька тоже хмуро. — Но в данном случае это просто образ, конечно… Дядя Михал, а вы много воевали?

— Много, — ответил лесник. — Мне сорок шесть… С восемьдесят второго и до девяносто пятого почти непрерывно. И, кстати, без российского гражданства. Я после первой Чеченской ушёл в отставку. Потому что это уже не война… Хотел остаться в России. Я же там с шестнадцати лет почти постоянно жил… А мне и говорят: а у вас гражданства нет, Ельжевский Михал Святославич. Вы, Михал Святославич, иностранец нонеча…

— Правда? — звеняще спросил Валька, поднимая голову. — Это правда?!

— Правда… Я и уехал сюда. И не пожалел…

— Вот суки, — потрясённо сказал Витька, тоже поднимая лицо.

— Это ещё ничего. Вместе с нами казаки воевали, из Казахстана и из Киргизии. Добровольцы. Так их вообще потом как наёмников ловить и сажать стали…

— Мой маэстро… де ла Рош… — вспомнил Валька, — ну, я про него говорил… Он воевал у казаков. Только уже во Вторую чеченскую…Там тоже были добровольцы из разных мест. И ещё сербы были, и греки, и немцы…

— Хороший он человек, наверное, — задумчиво сказал Михал Святославич. — Я бы познакомился… Сыграть ещё?

— Дайте я, — попросил Валька.

— А пальцы гнутся? — прищурился Михал Святославич.

— Как-нибудь, — таким же прищуром ответил мальчишка. Помолчал и задумчиво сказал: — Это Димка пел. Один мой… друг. У него дядя погиб на "Курске"[36]. Я не знаю. Может, сам Димка это и сочинил.[37] Не знаю… Это белым стихом. Без рифмы.

— голос Вальки зазвенел и сорвался, но он справился с собой и продолжал:

Вот… — Валька перевёл дыхание. Михал Святославич молча положил руку на плечо мальчишки и чуть стиснул пальцы. А Витька задумчиво пробормотал:

— Так это называется "белый стих"…

— Да, а что? — не понял Валька. Вместо ответа Витька набрал воздуху в грудь…

Воцарилось изумлённое молчание. Потом Михал Святославич медленно сказал:

— О-го-о-о… Какие зубы прорезались…Говорят, если поэт начинает писать белым стихом, значит, ему и правда есть, что сказать…

— Да ну, поэт… — Витька начал краснеть. Валька обхватил его рукой за плечи и повалил на траву, весело сопя:

— Поэ-эт, поэт, нам виднее…

— Ладно, артисты, — Михал Святославич однялся, — давайте спать. Кстати. Виктор. Мне тут звонила одна особа и от имени пионерского отряда просила тебя отпустить на три недели на раскопки за Нарочь. Ты не против?

— Что? — Витька спихнул Вальку, сел. — А? я? Не пррр… а вы? А Валька? А как же?

— Да я-то без тебя обойдусь, — и Михал Святославич уточнил: — Без вас. Ты пойдёшь, Валентин?

Вамлька отряхнул коленки. Покосился на Витьку. И сказал:

— Да нет. Я тут останусь. Если вы, дядя Михал, не против.

Только в Пуще Валька Каховский понял, что раньше не знал лес изнутри.

Да, он и раньше умел разводить костёр даже в дождь, ставить палатку или даже соорудить ночлег из подручных средств. Он умел неплохо читать следы и разбирался в съедобных растениях. Умел найти дорогу в незнакомом месте днём и ночью, при ясном и пасмурном небе. Но при всём при том он был в лесу чужим. Не врагом, как большинство людей, но чужим.

Сейчас он ходил в лес, как ходят из одной комнаты в другую. Даже не всегда брал с собой "сайгу", ограничиваясь ножом. Он всё равно не собирался никого убивать просто так, а если нужно было охотиться — то Михал Святославич всё равно шёл с ним и говорил, что и как. И в этом случае Валька стрелял быстро и точно, не мучаясь мыслями о том, что отнимает жизнь — и не разгораясь желанием убивать ещё и ещё.

В Гирловку Вальку тоже не тянуло. Он помнил о своём обещании, но навещать село ещё раз — зачем? А вот о Витьке он скучал и несколько раз жалел, что не пошёл с ним, но тут же обрывал себя: ясно же, что Витька пошёл не на раскопки, а с этой девчонкой, с Алькой. Ну и пусть ему будет хорошо. Он заслужил.

В выходные Валька ночевал в лесу. Первый раз он думал, что ему будет страшно. И действительно, как-то жутковато стало, когда совсем стемнело, и Валька ощутил в полной мере, что он сейчас — один. Не ночные звуки — Валька знал, что это такое — а вот именно это одиночество, которого он нее испытывал, даже когда добирался сюда и ещё не встретился с Витькой, ощущение того, что никого нет, кроме него, на этом свете — вот что испугало. Валька даже не осмелился сперва разжечь костёр…

А потом понял, что это и не нужно.

Он был не один. Были звёзды. Были деревья, трава. Был ёж, шуршащий где-то неподалёку. Была речушка. И ещё много-много всего. Включая и комаров, к которым, впрочем, Валька давно привык.

Он раскатал одеяло, сел на него, прислонился к удобной развилке граба. Ему казалось, что слышно, как в дереве шумят соки. Нет, нечего было бояться. Всё самое страшное в жизнь приносят люди. Нет, тоже не так. Те, кто называет себя людьми.Теперь Валька был уверен: они не люди. Не фигурально выражаясь, а на самом деле — не люди. Нечто-некто, кто выглядит, как человек, но… Может быть, первые ОНИ стояли под тем знаменем, к которому яростно прорубалась через орды их рабов горсть смельчаков в том видении… Может быть, прорубись они тогда — и…

Это я там был, думал Валька и ощущал в руке горячий черён меча. Я там был и я не успел. Не смог. Значит — моя вина, что мучили Витьку. И что тот парень, которого я тогда уложил во дворе, не знает лучшего времяпровождения, чем с бутылкой пива — тоже моя вина. И что убили хорошего человека генерала Рохлина, про которого говорил дядя Михал — моя вина. И что вышел на голландскую улицу мальчишка с карабином и стал стрелять в цветных оккупантов, и был схвачен и посажен в психушку — моя вина. И что зверьки жгут в прекрасном городе де ла Роша Париже автомобили — моя вина. И что есть подлый суд в Гааге, где судят защитников родного дома — моя вина. И что в Штатах хорошие люди, честные и храбрые люди ничего не могут сделать, кроме как в отчаяньи таранить грузовиками со взрывчаткой банки и торговые центры — моя вина. И что у мальчишки в селе нет денег на школьный рюкзак — моя вина. И что живёт в бараке семья погибшего офицера — моя вина.

И что жив и процветает на службе подлючему "государству Эрэфии" бандит-убийца этого офицера, тусклоглазый хамелеон, замаскировавшийся под "чеченского спецназовца" — и это моя вина.

Отец это понимал. А я раньше не понимал. Теперь — понимаю. Каждая пуля в хорошего человека — моя вина. Каждый детский труп в мусорном баке — моя вина. Каждый шприц с наркотой — моя вина. Каждая девчонка на трассе — моя вина.

Вину можно искупить. Не отмолить, это выдумки, это для слабых.

Искупить. Я пока не знаю — как. Но я буду стараться это сделать…

…Михал Святославич против этих прогулок ничего не имел. Кажется, он убедился, что Валька в лесу не пропадёт и не натворит глупостей. Но и заниматься с мальчишкой не бросил, хотя Валька думал: с одним возиться не станет. Стал. Правда, часто просто разговаривал — о своей жизни; о своих друзьях, живых и погибших; о разных загадочных случаях; о том, что не женился, потому что его приятель, капитан-морпех, прибалт по имени Балис, отбил у него девчонку — потом она с дочкой погибла в автокатастрофе, а сам Балис — в Приднестровье летом 92-го; об истории… Слушать его было интересно, а ещё — Валька так и не мог понять: что же собой представляет Михал Святославич сейчас? Кто он? Что не только лесник — это точно. Но, как ни старался мальчишка свернуть разговор на это, ничего не выходило.

И всё-таки Валька понял — с оторопелой радостью — что был прав в своих догадках, не был его отец отчаянным бойцом-одиночкой, сражающимся с врагом по призывному велению сердца. Там, в России, был фронт. Иногда тихий и незаметный, а иногда прорывавшийся настоящими стрельбой и взрывами. А иногда — стрельба и взрывы тоже были незаметными, замалчиваемыми обеими сторонами. На этом фронте хоронили убитых и награждали героев. На нём отчаянно сражались плечом к плечу самые разные люди. По-разному видевшие мир будущего, но верившие в него, в это будущее. В будущее России, а не "мирового сообщества",где правят Доллар, Секс и Безумие и где будущего нет по определению, потому что у червятника в гниющем трупе не может быть будущего. Иногда эти люди даже не знали друг о друге — и — где через мешанину Интернета, а где по обычным дорогам и улицам — пробирались виртуальные и реальные секретные гонцы, готовые в любой момент оборвать связь… или по-настоящему покончить с собой, но не дать Тем, Которые Велят, выйти на след зарождающихся союзов.

И где-то в Чёрном море тонул, задрав беспомощно нос, турецкий сухогруз, вёзший на русскую землю наркоту и оружие — и торпедированный неизвестным катером.

И где-то на сибирском вокзале пули вколачивали в стену ангара визжащего функционера "международной независимой гуманитарной организации".

И где-то неожиданный налёт неизвестных на цыганский табор возвращал отчаявшимся родителям угнанных в рабство русских детей.

И где-то — совсем далеко, где люди говорили на другом языке — горела синагога, в которой собирались деньги для продолжения экспансии Тех, Которые Велят, по миру…

…И где-то окружённый на чердаке своего дома ровесник Вальки разрывал перед лицом — чтобы не быть узнанным и не предать даже после смерти! — гранату…

…- Если ты живёшь хорошо, — говорил как-то Михал Святославич, — никогда не забывай, что есть те, кто живёт плохо. Этим страдали многие из "бывших". Мол, у нас были уютные квартиры, дачи с вечерними посиделками, а пьяные и грубые варвары это всё разрушили… А что вы сделали для того, чтобы они не были пьяными и грубыми? И ни в коем случае не полагайся на благотворительность. Она оскорбляет. Даже если у тебя берут и благодарят — скоро начинают ненавидеть тебя за то, что ты можешь давать, а они — нет. Добиваться надо того, чтобы люди сами могли себя обеспечить. Тогда они начинают себя уважать. И уважать того, кто дал им такое право и такую возможность, понимаешь? Только таким человеком быть трудно. Я, например, не смог. Потому и сижу тут, в лесу.

Они стояли у вечерней ограды, опираясь на неё локтями, слушали, как шумит лес — весь день был ветер, луна взошла огромная и алая, как медный щит. Вальке вспомнились стихи, которые он читал недавно — в сборнике бардовской поэзии, найдённом на полках огромной библиотеки Михала Святославича. Глядя в темноту, мальчишка негромко прочёл:

Только, по-моему, вы немного хитрите. Может, передо мной. А может — перед собой даже. Разве вы ничего не делаете?

— Ты умный парень, — ответил Михал Святославич. — Очень умный. Но во многом наивный. Ну, если спать не хочешь — пойдём, я тебе расскажу, как обращаться с М16…

…В глубине леса, краем болота, лежала цепочка озёр, кишащих утками, гусями, бекасами и вальдшнепами — такой "дикой силы" птицы, как выражался Ельжевский, Валька не видел никогда в жизни. Лесник эту птицу стрелял, конечно, но осенью — и коптил сам. Кстати, такого вкусного копчёного мяса Валька в жизни не ел, хотя не мог пожаловаться на меню дома. купаться в этих озёрах было и опасно (запросто могло затянуть, как в болото) и неприятно (на дне лежал ил, кишели пиявки), но в самом их виде было что-то, что навевало на Вальку спокойно-умиротворённое состояние. Он любил сюда ходить. Иногда сидел на берегу. Но чаще лежална животе, вытянувшись в рост, на большой берёзе, мощной и тяжёлой, повисшей трамплином над спокойной чёрной водой. Берёза была широкая, лежалось удобно. В тёмной глубине иногда мелькали рыбы, а один раз Валька видел потрясающего размера сома — практически бесконечного, как ему показалось, с похожими на водоросли усами.

Тут было хорошо молчать и думать. Когода же накатывала вдруг тоска, Валька переворачивался на спину и смотрел на небо. Ему начинало казаться, что берёза покачивается. А потом обязательно приходил сон, в котором он видел маму и отца. Не помнил — как, где. Но видел точно.

И ещё видел…

…Это было не на берёзе. Он не спал, он правда не спал!!! И не грезил, как тогда, с талисманом, который больше не показывал Михал Святославич! Валька вечером шёл с прогулки — так, отшагал километр ради моциона.

Они перешли дорогу — вышли из кустов и скрылись в кустах. Большой и грузный мужчина с ручным пулемётом. Женщина в кожанке и платке, с винтовкой на ремне. И мальчишка в пилотке, с дисковым ППШ. В десятке метров от Вальки. Их шаги не приминали траву, их руки не раздвигали кусты. Казалось, что сквозь них просвечивает дорога…

…Но они — были.

— Оп! Держи!

Витька подхватил брошенную ему железку и уложил на разостланный брезент.

— А теперь меня, — из раскопа протянулась рука, Витька взялся за неё и рывком помог Альке оказаться снаружи. Девчонка отряхнула ладони и удовлетворённо-победно огляделась.

Двенадцать палаток лагеря поисковиков стояли двумя рядами, по римскому образцу, с флагштоком и импровизированным плацем, вытоптанном уже до бетонной гладкости, между ними. Впрочем, в отличие от римского лагеря, этот плац использовался и менее торжественно — для футбольных или волейбольных, в зависимости от настроения, баталий — или просто для танцев. Тринадцатая палатка — штабная — и четырнадцатая — склад — замыкали прямоугольник. Раскоп N 8 находился прямо за штабной палаткой.

В этом раскопе не находили останки — тут был какой-то блиндаж или что-то вроде этого, брошенный и, судя по всему, засыпанный взрывом. После того, как было разобрано слегка просевшее перекрытие, обнаружилась вполне целая внутренняя обстановка, вплоть до телефона на столе из плашек. Игорёк Хлюздин, местный штатный клоун, который есть в любом каоллективе подростков, всех рассмешил, изображая, как пытается связаться с Вашингтоном — дул в трубку, орал, что не слышно и совершал массу идиотских действий, пока военрук Сергей Степаныч не разогнал его оттуда. Работать на этом раскопе оказалось не очень-то интересно — что тут раскапывать?! — но Витька и Алька соглашались легко. И, кажется, все понимали — почему.

Кроме, как с отчаяньем думал Витька, самой Альки.

Действительно, временами у Витьки возникало ощущение, что Алька и позвала его только затем, чтобы обеспечить дружину ещё одними рабочими руками. Он и работал — не за страх, а за совесть. И на вечерних посиделках и танцевалках Алька вроде бы была с ним. Но…

Витька и сам не знал, чего ждёт. И сам удивлялся себе. Разве он не валял девчонок, да и взрослых женщин, если ему хотелось? Ну, конечно, не сплошь и рядом, как иногда в разговорах с ребятами там, в той жизни, утверждал он (а сейчас вспоминать было стыдно…), но ведь укладывал, и не очень-то они трепыхались — Витька был красивым и вообще… Но мысль о том, что так можно поступить с Алькой, пугала, сжимались кулаки — как будто это кто-то другой собирался сделать такое…Да и не дала бы она с собой так поступить, думал Витька. И злился: она просто глупая! Занимается какой-то ерундой, как будто не понимает, для чего созданы девушки! И тут же злился на себя: нет, это он чурбак, колода бесчувственная, член на ножках…

— Вить, — Алька оглянулась и поправила на бедре противогазную сумку — тут все такими пользовались для мелких находок, которые занимают руки, а сразу не положишь, куда надо. — Смотри… Это я там, в ящике под столом нашла. Нагнулась, гляжу — а там ящик.

Ну и…

Ещё раз оглянувшись, она достала из сумки два ТТ.

Самые настоящие Тула-Токарев образца 1933 года. Витька и раньше видел такие, когда жил у Егора, а уж Михал Святославич познакомил мальчишек с этим оружием почти в первую очередь. Пистолеты были в некоторых местах тронуты ржавчиной, но лишь сверху. Под пылью блестело суровое воронение.

— Такие вещи надо сдавать, — Алька испытующе смотрела на Витьку. — Но мы иногда… оставляем.

— Оставляете? — Витька повёл бровями. — И?..

— Бери себе. Один тебе, один твоему другу, — сказала Алька. — В этом нет ничего нечестного. Вот если там золотые зубы или медали забирать, как чёрные копачи делают… А оружие — оно для дела. Тут ещё патроны, я правда не знаю, годятся они. Но такие патроны достать легко.

— Это твой подарок? — Витька посмотрел испытующе. Алька кивнула и почему-то явно смутилась:

— Ага, вместо обручального кольца.

— Аль… — Витька отложил пистолеты на брезент. — Аль…послушай, я…ну погоди, Аль… — хотя она ничего не делала, только смотрела непонимающе и тревожно как-то. И от этих непонимания и тревоги Витька скис. Взял один из ТТ и начал вертеть в пальцах.

— Что ты хотел сказать? — тихо спросила Алька, беря второй пистолет.

— Ничего, — буркнул Витька. Алька тихонька вздохнула:

— Ну хотел же.

— Ну… хотел. Хотел.

— Тогда говори…

— Ты… такая хорошая, Алька… — сказал Витька, поднимая на неё глаза. — А меня ты совсем не знаешь — какой я настоящий. Я, может, совсем не такой, каким хочу казаться… И вообще… со мной знаешь, что бывало в жизни? Ты от меня просто убежишь, если я расскажу… — и ему вдруг захотелось рассказать всё-всё, как Вальке. Как иногда хочется сделать себе больно, чтобы от чего-то отвлечься. Но он представил себе, каким ужасом и отвращением переполнятся чистые глаза девчонки — и вздрогнул.

— Ты ведь… ты ведь из России на самом деле? — мягко сказала Алька. — Ты, наверное, Михалу Святославичу не племянник? — Витька кивнул. — Ну и я знаю. Нам про то, как у вас, много говорят. Ты, наверное, чем-нибудь… ну… нехорошим занимался, чтобы просто жить. Или тебя заставляли. Ну и что? Ты же сам хороший, — Витька поражённо слушал эти простые и мудрые слова.

— Но ты не знаешь, — помотал головой Витька. — Я воровал… И ещё я такое делал…

Но тёплая твёрдая ладонь легла ему на губы, и мальчишка замолк, вздрогнув:

— Мне всё равно, — твёрдо и ласково сказала Алька. — Мне всегда будет всё равно.

Губы мальчишки — сухие, горячие и шершавые — смешно толкались в ладонь, и Алька неожиданно поняла, что он шепчет.

Вечер выдался прохладным, но костёр полыхал, как топка плавильной печи, так что прохлада никого не огорчала. Только что закончился ужин и наступило самое лучшее, по мнению многих, время суток. На большом брезенте Сергей Степанович и ещё несколько человек перебирали сегодняшние находки. Тимка Шавда, один из трёх гитаристов поискового отряда, напевал под гитару песню — совершенно неизвестную Витьке.

Кончилась песня… Гитара ещё играла, но лениво как-то, а может — задумчиво, и вокруг костра стало почти тихо. Разговор распался на отдельные беседы: так всегда бывало перед тем, как все потихоньку начнут вставать и отправляться спать. И жалко, что песня кончилась — и радостно от уверенности, что и завтра будет день не хуже.

Витька смотрел в огонь. Он не понял, о ком была песня и когда это было — разве что вспомнилось слово "комиссар" — так называли Альку, а значит — был это хороший человек, смелый и честный. Жалко, что погиб, но вот ведь — осталась песня, которую он пел перед смертью, не испугался…Алька привалилась к плечу Витьки — естественно и уверенно, и мальчишка сперва боялся пошевелиться, чтобы она не отстранилась…а потом перестал думать об этом и просто сидел, краем уха слушал негромкие реплики…

— Вот, сегодня нашли…

— Ого.

— И я о чём… Слава третья степень, Красная Звезда, За Отвагу…

— Неизвестный?

— Почему? Медальон хорошо сохранился. Из Сибири откуда-то. Палеев Леонид Викторович, старший сержант, двадцать восемь лет… Уже запрос написали…

— А у нас пусто…

Витька усмехнулся огню. Старший сержант был его однофамильцем. И даже звали его, как отца Витьки, то есть — полный тёзка и однофамилец… Жутковато — и почему-то приятно…

— М?! — Алька вздрогнула и, дёрнувшись, отстранилась.

— Ты чего? — удивился Витька. Девчонка глубоко вздохнула и тихо отвтеила:

— Мне приснилось, что тебя нет…

— Я есть, — ответил Витька. И повторил — уже для себя скорее: — Я есть.

В "законный выходной" Витька заспался.

Валька уже встал, привёл себя в порядок, успел размяться, переделать кое-какие дела по хозяйству дома и в огороде, пройтись по лесу… Было почти одиннадцать, когда Витька начал ворочаться, всё ещё придрёмывая. Валька, посмеиваясь, наблюдал за ним. Он давно заметил за названым братишкой некую безалаберность. Во многих вопросах Витька был умудрённым взрослым, почти пугающе рассудительным и знающим. Но в других — не тянул на те четырнадцать, которые имел. По крайне мере, с точки зрения Вальки. Например, мог не умыться или не почистить зубы, и так несколько дней, если не напомнить — а тогда он огрызался. Или мог вот так дрыхнуть, потом раздражаясь на замечания Вальки и угрюмо сопя на замечания Михала Святославича.

Витька выкопался из-под одеяла, позевал, посмотрел вокруг. Что-то буркнул и опять завалился в постель поверх скомканного одеяла. Потянулся с явным наслаждением и прикрыл глаза.

Валька, сидевший возле окна с книжкой на колене, не выдержал:

— Да приведи ты себя в порядок!

— Мы что, уже в армии? — уточнил Витька. — Не хочу приводить, не хочу вставать. Всё равно делать нечего. Даже телик смотреть неохота.

— Тут пятнадцать тысяч книг, — сердито сказал Валька, ощущая, что начинает злиться и зная, что Витька, ощутив это, в свою очередь начнёт его поддразнивать. — Не библиотека, а клад. Ты бы хоть почитал.

Витька издал неопределённый звук — ироничный и недоумевающий, недовольный и презрительный. Потом вдруг сел и сердито спросил:

— Вот ты читаешь. Читаешь, читаешь… Что там такого интересного? Нет, ты мне объясни, — он заметил, что Валька хочет вернуться к книге, — постой, мне правда интересно. Книжка. Чем она лучше видака?

— Хотя бы тем, что большинство книжек не переделаны в фильмы, — Валька хотел всё-таки начать читать, но неожиданно понял, что Витьке и правда интересно.

— И только? — Валька наморщил лоб. — Вот в фильме. Актёр глазами повёл — и всё ясно… если, конечно, актёр хороший. А в книжке на лист надо расписывать, да и то не у всякого таланта хватит. А что не всё пока переснято — так это дело времени и денег, согласись?

— Положим, — кивнул Валька. — Сам же стихи пишешь — и книг не читаешь, парадокс!

— Это разные вещи, — возразил Витька. Валька подумал и спросил:

— А ты слышал о магии написанного слова?

— Ууууууу… — завыл Витька, откидываясь на постель. Валька разозлился и окончательно захлопнул книгу:

— Ладно. А так тебе понятно? — он встал, подошёл к Вальке, насмешливо взирающему на него с одеяла, и постучал его пальцем по лбу: — Книга развивает воображение. Она заставляет человека мозги напрягать. Фантазию. Представлять. Додумывать. "На милорде был красный камзол," — сказал Валька с дурацким пафосом, сам смутился, но тут же продолжал: — В кино глянул — и всё, только зафиксировал, как фотоаппарат. А в книжке прочитаешь — и начинаешь думать: какой милорд? Какой камзол? Почему красный? А какой красный, какого оттенка? И представляешь себе. Целую картинку рисуешь из-за одной строчки! Или ты считаешь, что мозги нагружать — только портить?

Витька, в начале этой короткой горячей речи улыбавшийся снизу вверх, сейчас смотрел задумчиво. Он был умным парнем, Валька это знал вообще-то. И почти не удивился, только победно усмехнулся (про себя), когда Витька раздумчиво сказал:

— Да… это ты, пожалуй, верно… Насчёт воображения…

— Пошли? — предложил Валька, кивая в сторону двери. Витька не понял:

— Куда?

— Выберешь себе книжку. Сам. Попытка не пытка, вдруг понравится, а?

— Да ну тебя, — отмахнулся Витька, но тут же признался: — Я… я, Валь, плохо читаю. Ну, не то чтоб не умею, нет, умею, — поспешно поправился он, — но медленно читаю.

— А кто за тобой гонится-то? — искренне удивился Валька. Витька несколько секунд смотрел на него, потом встал:

— Ну пойдём, что ли…

…В кабинете Михала Святославича Витька притих и с робким почтением смотрел на ряды книг на полках. Валька ощутил некое превосходство над другом и широким жестом обвёл плотно стоящие корешки:

— Выбирай… — но тут же понял, что Витька мгновенно заблудится и плюнет на эту затею. — Чего ты вообще хочешь?

— Да я ничего не хочу, — пробормотал Витька, в этот момент ужасно похожий на человека, который в трусах оказался в каком-то высоком собрании и ёжится под устремленными на него удивлённо-возмущёнными взглядами элегантно одетых леди и джентльменов, думая об одном: где тут ближайшая дверь. Смотреть на это было забавно, но Валька запретил себе даже улыбаться и уточнил:

— Ну на какую тему? Тут разные есть. Даже макулатура.

Макулатурой отец называл детективы и боевики, хотя сам их читал. Валька вспомнил это и сморщился. Но Витька этого не заметил. Блуждая глазами по полкам, он подошёл ближе, прочёл на одном из корешков:

— Платон. Диалоги… — с сомнением посмотрел на книжку: — Это что, одни диалоги?

Валька не выдержал — фыркнул. Витька посмотрел обиженно, засопел носом. Отвернулся, наугад снял с другой полки книжку в сером тканом переплёте с вытертым рисунком.

— Вот эту. Эн И Дубов, "Горе одному".

Валька сам не читал такой книжки, хотя фамилия автора показалась ему знакомой. Но он всегда плохо запоминал писателей (а вот художников и музыкантов — хорошо, бывает же такое…) И сейчас пожал плечами:

— Давай…

Мальчишки вернулись в свою комнату. Валька уселся опять к окну, заметив, что Витька завалился животом на так и неубранную кровать, поставив книгу на подушку и подперев подбородок кулаками…

…Когда через три часа Валька собрался пойти порисовать, Витька всё ещё читал.

Валька взял с собой фляжку с холодным соком, несколько бутербродов. Ему хотелось поймать осень в августовском лесу. Но лес всё ещё был летним, тёплым и звонким от птиц, и Валька невольно подумал, что, может быть, лето задержится навсегда… А вдруг это — как в одной читанной книжке (на этот раз забылось и название)? Просто он умер или был убит где-нибудь на страшных дорогах или во внезапно ставшем чужом городе — и это жизнь после смерти? Рай. Непонятный, ироничный, но хороший "проводник", встреченный на полевой дороге и таинственно исчезнувший позже. Лесной кордон, молчаливый лесник, нелюбопытные люди в далёкой деревне, друг и собака…И вечное лето. Может быть, сюда придут и отец с мамой, и надо только подождать… Может быть, сюда соберутся все хорошие люди, которых он знал в жизни — подальше от паскудства, поганства, мерзости и предательства, объявивших себя единственным смыслом жизни…

Он всё-таки сделал несколько набросков. Они ему не понравились, но Валька не имел привычки выбрасывать даже неудачное, хорошо зная, что взгляд человека меняется со временем — то, что казалось неудачным, позже может восхитить. Потом поел, сидя на прохладном камне, венчавшем пологий холм, поднимавшийся в лесу. И всё-таки сделал ещё один набросок — карандашом. Полевую дорогу, по которой — рука об руку, босиком — шли мама и отец. А чуть сбоку и впереди — Леший. Валька подумал и затенил его лицо полой широкой шляпы, потом пририсовал над плечом камуфляжа рукоять полуторного меча-бастарда, а ноги обул не в ботинки, а в высокие сапоги с отворотами. Хмыкнул, рассматривая получившееся. И прошептал:

— Приведи их, пожалуйста… ты можешь, что тебе стоит…

— Ты чего задумался?

Я покосился на Славку. Тот курил длинными затяжками, глядя на меня с улыбкой и придерживая коленом стоящую между ног "сайгу".

— Задумался? — медленно переспросил я. Славка докурил, бросил бычок по длинной дуге в траву — щелчком с большого пальца:

— Ну да… Смотришь куда-то… — он покрутил рукой. — Увидел новый смысл прочтения национальной идеи? Поделись, разовьём вместе.

— Да нет, — я погладил изгиб магазина своей "сайги". — Просто знаешь… показалось, что кто-то зовёт.

Он не удивился, только кивнул:

— Бывает… — и поднялся. — Ну что, пошли? Тебе же пора, ты говорил.

— Пора, — я тоже решительно встал, закинул на плечо полуавтомат. — Пошли, конечно…

Михал Святославич встретился Вальке, когда тот уже возвращался домой — на дорожке к кордону. Лесник кивнул мальчишке и поинтересовался:

— Рисовал? — Валька ответил кивком. — А Витек где?

— Читает, — рассеянно ответил Валька. И добавил: — Наверное.

— Читает? — переспросил лесник. Валька пожал плечами:

— Мы там у вас книжку взяли. Дубова. Вы не против?

— Да ради бога, — отозвался Михал Святославич, — сколько можно спрашивать… И поинтересовался: — А точно читает?..

…Витька читал. Лёжа в той же позе — как будто и не вставал. Читал он и потом, читал во время позднего обеда и дальше до вечера, отделываясь от Вальки неопределённым мычанием. И только когда Михал Святославич закрылся у себя в кабинете работать, а в окнах сгустились прохладные августовские сумерки, Витька от книжки оторвался и побрёл чистить зубы, задумчиво глядя перед собой.

Не в шутку озабоченный таким поведением, Валька настороженно остался сидеть в комнате. Потом поднял книжку, быстро просмотрел, мгновенно выхватывая целые куски текста, и через десять минут уже имел представление, о чём там идёт речь. Книжка была небольшой, он сам такую проглотил бы часа за три. Но Витька и правда читал медленно.

Витька вернулся и, натянув штаны, уселся около окна. Толчком распахнул его. Валька мгновенно погасил свет и подсел с другой стороны. Осторожно спросил:

— Ну ты чего?

— Хорошая книжка, — отрывисто сказал Витька. — Я там ещё на полке видел этого Дубова. Буду читать. Потом. Я пока только первую часть прочитал — "Сирота". И… ты прав, наверное. Так не снимешь. Так просто никто не сыграет…

— Тебе понравилось, потому что… — Валька помедлил. — Потому что немного похоже на тебя?

— Похоже? — искренне удивился Витька. — Совсем не похоже…Ни немного, никак. В смысле, этот вот пацан тоже сиротой остался, да. Но ты… погоди, а откуда ты знаешь, ты же сказал — не читал? — спохватился он.

— Я сейчас просмотрел, — признался Валька. Витька недоверчиво спросил:

— И что, всё запомнил?

— Ну, не всё… Но знаю, о чём там речь.

— Это здорово ты… Да, вот. Пацан. Вот он тоже один остался, по стране бегал… Но ты посмотри, ему встречались хорошие люди. И главное — у них, у этих хороших людей, власть была. Возможность ему помочь. Они и помогали. Кто чем. А я? Я тоже хороших людей видел, но они же не могли ничего. Разве что накормить или там денег немного дать. Вот только Егор… — голос Витьки дрогнул, но он справился с собой. — А всякие гады со мной — как… как с игрушкой. И ведь с полным правом, как будто так и надо, а всем остальным плевать… Но я же не игрушка, — тихо сказал Витька, глядя в темноту. — Я живой… А они украли у меня всё детство, — просто добавил он, и эти пафосные слова прозвучали именно просто, естественно и уместно. — Всё детство, Валь. Самые… как это там — самые беззаботные годы. Понимаешь? Украли и не заметили даже. Что же тут похожего? Слушай, — Витька повернулся к другу. Валька слушал — напряжённо и внимательно, — а может, это выдумка? Ну, сказка? Если тогда и правда так вот было, то зачем же от этого отказались? Когда никто не лишний, когда для каждого хоть чуточку тепла есть…

— Я не знаю, Вить. — прошептал Валька, ощущая, как горят щёки. От стыда. Ведь он-то тоже жил на свете, пока Витькины душу и тело где-то нечеловечески калечили, ломали и гнули. И не сломали только чудом… Жил — и даже не думал о таких вещах. Его-то детство было и правда беззаботным… — Я сам не могу понять… Но отец мне говорил, что тогда и правда так было. Как в книжке. Никто никому не чужой и никого не бросают совсем… А потом все как будто помешались. А когда прозрели — уже поздно стало. Отцу я верю… Всегда буду верить. Я только объяснить не могу, почему так вышло. И он не мог.

— Как ты думаешь… — Витька облизнул губы. — Валь, ты только… не смейся… Как ты думаешь — Сатана есть, да? Это он всё так… сделал?

Из окна тревожно потянуло сырым холодом. Валька почувствовал, что ему не по себе — на самом деле не по себе, не в шутку. Как будто кто-то подошёл к окну с той стороны — нет, не чудовище из дурацких "ужастиков", а… а кто-то на самом деле страшный. Не внешне. Нет…

— Наверное, есть… — прошептал он, хотя минуту назад засмеялся бы и отмахнулся в ответ на такой вопрос.

— Но тогда есть и Бог? — спросил Витька. — Почему он не защитит людей? Хороших людей?

— Я не знаю, — с отчаяньем сказал Валька. — Не знаю, я никогда не думал…

— А я думал, — сказал Витька, снова глядя в окно. — Иногда. Сатана — это не чёрт с рогами, мне кажется. Просто какая-то… ну, сила такая. Которая может существовать только когда людям плохо. Как вампир, когда кровь пьёт. А эта сила — боль, что ли… Беду разную… И чем людям хуже — тем она сильнее. А Бог — это просто совесть.

Валька помолчал. Спросил:

— А ты правда… радовался, когда с поиска вернулся?

— А ты? — вопросом ответил Витька.

— Я… Я сам по себе. А Алька?

— Дурак ты, Валентин, слушай, точно тебе говорю, — отозвался Витька. — Это же совершенно разные вещи. Она — и ты. Я вот. Слушай. Это я там сочинил, но ведь про нас с тобой…

— Стихи? — Валька устроился удобнее, видя, как поблёскивают в полумраке белки Витькиных глаз. — Давай…

— Ты и я — уже двое, брат, — повторил Валька, не шевелясь. — Знаешь, я так обрадовался, когда ты пистолет мне подарил…

— Ага, — Витька соскочил с подоконника. — Я пойду. Ещё книжки посмотрю…

… — Можно, дядя Михал?

— Входи, — лесник поднял голову. — А чего вы ещё не спите? Завтра пойдёте лис смотреть, а вернётесь через пару дней — и вперёд в село. На уборочной руки лишними не бывают…

— Да это всё хорошо, ладно… — Витька поднял и опустил плечи. — Дядя Михал. Эти деньги. Которые у вас лежат. Что на них можно сделать?

Лесник поднялся. Подошёл к окну, открыл его. Витька прислонился плечом к косяку и ждал ответа.

— Многое, — ответил Ельжевский. — На них можно купить оружие. На них можно подкупить жадных и нужных людей. Можно оплатить лечение раненых и больных…

— А родителей Вальки можно… выкупить?

— Нет, — ответил лесник, не поворачиваясь.

Витька потянул воздух сквозь зубы.

— Ладно… А вот ещё. Я… если я их отдам. Их не украдут?

— Нет, — так же безразлично уронил Ельжевский.

— Тогда пусть… вы их возьмёте и отдадите… — Витька сжал кулак. — Мне они не нужны. Пусть они будут для дела.

Михал Святославич обернулся. Подошёл к Витьке и взял его за подбородок:

— Витя, — сказал он, — ты хорошо подумал?

— Хорошо. Я так хочу. Пусть они будут для дела, — повторил Витька.

— Сынок, — Михал Святославич положил руки на плечи Витьки. — Ты… — он закашлялся и сердито сказал: — Иди спать сию секунду!

— Бегу, — согласился Витька…

…Валька появился на пороге, когда Ельжевский как раз отключил компьютер. Лесник сердито уставился на мальчишку:

— Да что за вечер визитов сегодня?!

— Извините, дядя Михал, — Валька вздохнул. — Но правда надо поговорить.

— Прошу, — лесник указал в кресло. — Я весь внимание. Что ещё случилось?

— Дядя Михал, — Валька помолчал. — Я хочу вас просить. Чтобы вы помогли мне стать… понимаете, чтобы я мог делать что-то полезное…

— Примите меня в партизаны, — без иронии ответил ельжевский, разглядывая мальчишку. Валька ответил с вызовом:

— Это действительно так. Я всё понимаю, да вы ничего и не скрываете. Но я хочу делать что-то полезное. А не просто помогать вам в лесничестве и учить характеристики иностранного оружия… хотя это и интересно.

— Иди спать, — устало сказал лесник.

Валька не видел, уходя, как Михал Святославич улыбнулся ему вслед.

— И ты тоже просился? — спросил Витька.

Валька кивнул и бросил в котелок горсть земляничных листьев. Пар подёрнулся свежим пронзительным ароматом уходящего лета.

— Не сказал ни "да" ни "нет".

— А я деньги отдал, — беззаботно ответил Витька, в рост вытягиваясь на расстеленном одеяле. — Слушай, давай потренируемся, пока кипит? — привстав на локтях, он выжидательно посмотрел на Вальку.

Лагерь ребят, в котором они жили уже два дня, располагался на берегу ручья, между тремя дубами. Палатки с ними не было — прочный шалаш её вполне заменял. Над кострищем на толстой жерди, поддерживаемой двумя Y-образными палками, висел котелок. Ни мусора, ни сора вокруг.

— Мы можем и сами… — неуверенно начал Витька, но Валька, вставая, бросил:

— Да ладно тебе.

— А чего ждать? — Витька тоже встал. Валька неожиданно засмеялся:

— Да приказа, дурачок. Приказа. Ты что, правда ничего не понял? — Витька помотал головой. — Мы ведь уже на службе. Уже. Пойми ты это.

Витька задумался. Свёл брови. И медленно сказал:

— А ведь, пожалуй, да-а… Я как-то просто… — он пожал плечами. — Ну что, будем тренироваться?

В следующие три часа, пока не начало темнеть, мальчишки с азартом, в охотку, тренировались мгновенно вскидывать наизготовку карабины и выхватывать из кобуры пистолеты — в падении, на бегу, в броске, стреляли в цель, не жалея патрон, метали ножи, фехтовали на палках, боксировали, спарринговались по саватту и боевому самбо, которое преподавал им лесник. Устали — но эти занятия доставляли им яркое и сильное удовольствие, похожее на запах пороха, пота и горячего железа — именно так пахли оба, когда присели возле ручья — вымыться перед ужином.

— Завтра возвращаемся, — сказал Валька, расчёсывая волосы и стягивая их повязкой. — Пора.

— Пора так пора, — согласился Витька. — Ты слышал, на уборочную отправляемся.

— Ну и отлично, — рассеянно ответил Валька. — Пошли есть, — он потянулся, не вставая с корточек и пропел: -

Раскочегарив костёр снова, мальчишки занялись консервами и оставшейся со вчерашнего дня ухой, застывшей в котелке, как заливное. Высоко над их головами чертили ночное небо падающие звёзды. Холодало, и Витька без удивления заметил, что на выдохе изо рта вылетает лёгкий пар.

— Неужели лето кончается? — спросил он удивлённо. — А я и не заметил, как прошло…

— Это потому что много было нового и хорошего, — философски ответил Валька. И неожиданно понял, что это правда. Несмотря ни на что — правда. Особенно — для Витьки, что уж говорить. Очевидно, Валька, сам того не заметив, при этих мыслях улыбнулся, потому что Витька, тоже улыбнувшись, немного удивлённо спросил:

— Ты чего?

— Да так, — ответил Валька. — Почитай что-нибудь новенькое, если есть.

— Есть, — охотно отозвался Витька. — Вот.

Валька уже привык к тому, что иногда его пробивает бессонница. Сперва это его беспокоило, но потом Михал Святославич просто объяснил, что с бессонницей дела обстоят так же, как с разными там "синдромами": тот, у кого сильная воля и твёрдая жизненная мотивация, посылает их на хрен, а другие начинают пить или — хуже того! — ходят по психиатрам. Бессонница — не спи, что, дел нету, что ли? Вот и делай. Да ещё и лучше ночью — никто не мешает, не стоит над душой и вообще…

Правда, в данный конкретный момент дел у Вальки не было. Но, когда он открыл глаза и понял, что в ближайшее время не уснёт, то особого дискомфорта не испытал. Полежал, позёвывая и принципиально ни о чём не думая, потом выбрался из шалаша.

Снаружи было холодно и красиво. На траве уже лежала ледяная роса, политая лунным светом. Луна была полная, чисто-серебряная, в её сиянии исчезли почти все звёзды. Стоя на колене возле входа в шалаш, Валька оглядывался по сторонам. В этот момент он был ужасно похож на своих же далёких предков — может быть, на тех, что, спасшись с погибающего Туле и растеряв почти все знания и память, скитались по равнинам Евразии тысячелетия назад… Длинноволосый, худощавый, с удивлённым взглядом мальчишка возле шалаша на берегу ручья. И всё вокруг — небо, вода, деревья, трава, земля, воздух — смотрели на него в ответ.

Наверное, были какие-то слова, чтобы разбудить всё вокруг, услышать живые голоса и самому ответить понятным им языком… Вот только Валька не знал этих слов. И не мог переступить тоненькую грань, за которой твоим другом и помощником становится весь мир. Поэтому Валька только улыбнулся беспомощно и, встав в рост, неспешно пошёл к ручью. Присел у воды и зачерпнул ладонью прозрачный холод. Капли падали с пальцев медленно, как жидкая ртуть, наполняясь в своём коротком полёте светом — и разбиваясь о поверхность воды, становясь её частью снова. Может быть, подумал Валька, это и есть наша жизнь: сорваться, сверкнуть и стать снова частью чего-то огромного — до нового рождения? Тогда это не страшно. Разве страшно капле возвращаться в воду?

Но разве у капель есть родители? Разве каплям может быть тяжело? Или кому-то люди столь же безразличны, как Вальке — катящиеся с его ладони капли? Валька снова зачерпнул воду и пролил её — теперь уже струйкой. Неожиданно далеко разнёсся холодный серебиристый плеск.

А Большая Медведица светила всё-таки ярко, несмотря на лунное сияние.

— Cerch i Mbelain[40], — сами собой вспомнились слова, и Валька усмехнулся, водя рукой над водой. Странно. Ведь учил год назад эльфийские слова и почти верил, что написанное Профессором[41] — правда… хотя — кто знает? Как там ещё?.. — Сelebren gilgalad[42]… — снова вслух добавил Валька. Интересно, правда ли, что Леший был одним из первых толкинистов в России? Нет, тогда в СССР…

Если бы был СССР — как бы жил Валька? Наверное, не было бы у него такой своей комнаты, как там, в Воронеже… Но зато не было бы у Витьки той жизни, которой он жил с девяти лет.

Может быть, с этого и начинается подлое предательство? Пусть всё идёт прахом, лишь бы у меня была моя роскошная комната (дом, дача, машина, загранпаспорт — нужное подчеркнуть или вставить). И далеко не каждый сможет отказаться… Или можно было как-то сделать, чтобы всё было у всех? Как в книжке "Туманность Андромеды" старинного писателя Ефремова[43]… Грустная книжка, потому что в мир, описанный там, хотелось. И было понимание, что такого мира — не будет.

Кто ты? Куда ты идёшь?

Я — просто странник… —

вспомнил Валька строки из старинной английской поэмы "Havamal".

Кому нужны эти поэмы, этот эльфийский язык, эти книги, вся прошлая жизнь Вальки, если на улицах убивают детей? И зря отец не поделился с сыном своими тайнами. Наверное, думал, что Валька всё ещё маленький и не поймёт… Поделилась жизнь, которая отобрала отца и маму. Щедро поделилась…

Валька плеснул себе в лицо водой. Пробормотал:

— Rhach…[44] — и добавил по-французски: — Terrible…[45]

И выматерился по-русски. Но, сделав это, почти услышал голос де ла Роша: "Оружие воина — тяжёлые удары, а не грязные слова."

Стало стыдно.

— Ты чего не спишь?

Валька обернулся. Витька стоял возле шалаша и зевал.

— Да так, — Валька встал. — Может, давай сейчас прямо и пойдём, раз ты проснулся? Или ты опять залечь собираешься?

— Пошли, — пожал плечами Витька. — Только я умоюсь, и пожуём чего-нибудь.

— Все волки в лесу передохли, раз ты умываться решил, — заметил Валька. Витька фыркнул, сел у воды, начал плескаться. — Вить… — Валька нерешительно помолчал. Витька поднял на него глаза, сдул с губ воду. — Вить, я хочу домой.

Витька встал. Посмотрел в воду. И вдруг сказал:

— Валь… я вот что хочу спросить. Если бы ты мог сейчас вернуться. И чтобы всё было как раньше. Ну — ты бы жил, всё такое прочее… Как раньше, в общем. Ты бы вернулся?

Валька с ужасом посмотрел на друга — словно тот в самом деле предлагал такой выбор и мог выполнить решение Вальки. Витька молчал.

Отец и мама. И привычная жизнь. А Михал Святославич, дороги, дождь, тяжёлый груз проблем, сам Витька — где-то на другом полюсе. Как будто глядишь из окна на грибок в песочнице, на ребят под ним — и знаешь, что эта жизнь тебя никогда не коснётся…

— Зачем ты спросил? — с отчаяньем прошептал Валька. — Ну зачем?! А если бы тебе предложили маму и отца вернуть — ты бы…

Витька прыгнул на Вальку.

Тело среагировало само. Валька уклонился, швырнул Витьку через бедро — точнее, просто помог перелететь через него. Но тот упал на руки, мягко перекатился и быстрым круговым движением своих ног подсёк ноги Вальки. Падая, Валька подскочил, как на пружинах — с плеч. Витька ударил навстречу кулаком — Валька пропустил кулак над плечом, скрутился в поясе, садясь — и локтем достал Витьку в солнечное. Не в полную силу, дозированно — но этого хватило, чтобы, задохнувшись, тот сел на траву, и Валька опустился рядом.

— Давай… так… — одышливо предложил он. — Не спрашивать… про это. Это… палаческий выбор. Даже в мыслях. Всё есть… как есть. Повторяй… за… мной: всё есть… как есть.

— Всё есть… как есть, — повторил Витька, морщась. — Прости меня… всё есть… как есть. Я не хотел.

— Всё есть, как есть, — Валька обнял Витьку за плечи и тряхнул. — Всё есть — как есть… Ты всё-таки дерёшься лучше меня.

Валька засмеялся…

…Седой от росы луг светился, как будто залитый жидким металлом. Во всю мощь сияла луна.

Мокрые по пояс, двое мальчишек шли по еле заметной тропинке.

С опушки леса, которую они покинули, смотрел им вслед большой волк.

… Кончался август …

Витька и Валька спали на сеновале недалеко от полевого стана N4. Внизу, у пола, буйствовали мыши, но мальчишки обращали на это внимания не больше, чем на собственное дыхание.

Валька, как всегда, проснулся первым. Потянулся, раскинув руки в стороны и вызвав справа бормотание: "Ммммщаккдмммидинннххх…" И съехал с сена на тёплый дощатый пол.

Снаружи был солнечное, но прохладное утро — мотались в низинках клочья тумана, всходило алое солнце. Где-то вдалеке урчали двигатели, и репродуктор горланил сябровскую "У крыници". Подпевая: "А у крыници льётся то ли смех — а то ли из ведра — да через верх!..", Валька выбрался наружу, к колодцу, из закрытого крышкой сруба которого струйкой сбегала из врезанной трубы в канаву вода.

Валька умылся — вода была холодной, казалось, что в ней похрустывают льдинки. Встав, потянулся снова, от души позавывал при этом. Улыбнулся, вспомнив, как местные не верили, что длинноволосый мальчишка — которого они знали куда меньше, чем Витьку — неплохо разбирается в сельском хозяйстве. Спасибо де ла Рошу.

Кстати, здешнее хозяйство отличалось от тех, в которых работали мальчишки из школы бывшего французского офицера в России. И размахом, и организованностью, и слаженностью, и количеством техники — причём в лучшую сторону. Поработав несколько дней, Валька уяснил, почему Беларусь не нуждается в иностранных сельхозпродуктах. В России ещё ходила запущенная в начале 90-х годов ХХ века глупая легенда о том, что-де основа западного сельского хозяйства — фермеры. На самом деле Запад кормят огромные, крупнее советских колхозов, сельхозпредприятия — латифундии, ранчо и прочие, с сотнями наёмных работников, десятками машин, собственными перерабатывающими комплексами и развитой системой сбыта продукции напрямую в магазины. А все те умилительные западные фермеры, которых показывают по российскому телевидению — это либо отдельные фанатики (щедро спонсируемые государством, как экзотика для туристов), либо богачи, у которых просто есть хобби — работать на земле. Накормить даже маленькую страну они не могут в принципе. Власть "батьки" это понимала, поэтому, едва был придушен режим Шушкевича[46], как Лукашенко остановил развал колхозов и щедро профинансировал их. Как результат — ни единой картофелины и ни единого грамма мяса небогатая в общем-то страна не закупала за границей, а каждый пятый комбайн и каждый третий тяжёлый грузовик в мире производились в Белоруссии. И работала эта техника не только на белорусских полях. В частности, кичившаяся своими "успехами" путинская Россияния покупала и арендовала технику именно здесь, у Минска. И этой независимости не могли простить батьке ни за рубежом, ни — кое-кто — внутри страны. Особенно заметна была разница для русского человека, уже привыкшего к остовам ферм, заросшим бурьяном полям, повальному пьянству и разбитым дорогам русских сёл, в которых только кое-где копошились для собственного прокорма "фермеры",да изредка встречалось хозяйство, чудом сумевшее выстоять под напором "демократии". Валька эту разницу хорошо видел — снова спасибо де ла Рошу! — и про себя удивлялся: неужели так было в СССР везде? Витька не удивлялся — он просто принял эту жизнь как данность и работал охотно, хотя сначала и не очень умело.

Нельзя сказать, что тут царил какой-то особый энтузиазм, как в старом советском кино, где арийского вида колхозники и колхозницы играючи перевыполняют нормы и сворачивают горы лёгким нажимом плеча, не забывая распевать песни. Дело в том, что работа крестьянина — чудовищно трудная вещь, такое понятие, как "рабочий день" встречается горьким смехом, а слова "битва за урожай" в белорусских условиях зоны рискованного земледелия[47] вовсе не имеют ироничного смысла: день потерял — урожай тоже можешь потерять. А государственная поддержка вовсе не означает, что кто-то станет кормить бездельника и лентяя. Увольте… Поэтому вкалывали гирловцы от мала до велика не за страх, а за совесть — так, что к концу рабочей смены засыпали за столами. Валька и Витьку, собственно, никто не заставлял так же работать, но в обоих в полный голос заговорил чёртов славянский коллективизм: все в овраг, и я за всеми! Да и местные ребята пояснили: за полубесплатную жизнь — путёвки, школу, развлечения и многое другое, за что в России приходилось платить из своего кармана (кармана родителей) наличными и что поэтому становилось недоступным для большинства — тут в принципе тоже надо платить. Но честно — не украденными или наспекулированными деньгами, а трудом. Как потопаешь — так и полопаешь.

Неудивительно было, что в больших русских городах в таджикско-молдавско-украинской массе работяг, жаждущих найма, нет белорусов. Они и у себя дома неплохо могут жить. Если пашут.

Хотя первоначально прямо руки отвязывались даже у Вальки. Казалось, что работе просто не будет конца, а цель у неё только одна: угробить работников. И ведь это ещё не всё — "всё" будет только хорошо если к концу сентября.

Поэтому ничего удивительного в том, что двое мальчишек ночевали на старом сеновале, в общем-то не было. Где их застала команда "отбой", переданная по рации, там и залегли.

— Ждрать охота, блин, — послышался голос Витьки. Валька обернулся, махнул рукой:

— Bonjour[48], — отозвался Валька. Витька, зевнув и почесав чёрное от загара плечо, задумчиво произнёс:

— Подозреваю, чтобы ты меня обложил, хотя и не знаю, как. Плохо не учить иностранных языков… Хотя… — и он, кривляясь на рэперский манер, проорал: — Хэй, Семёновна-перегнутая-по-всему-видать-е…тая, йо! Круто я?

— Слов нет, — согласился Валька. — Йо, в натуре. Всю ночь учил, аж запыхался, видно… Иди хоть умойся, а я пока оденусь и консервы открою…

…Доесть ребята не успели — они как раз кипятили на нескольких таблетках сухого горючего чай, когда послышался вызов рации, и голос Михала Святославича сообщил:

— Давайте на кордон, сейчас за вами подойдёт машина.

— Так это, — Витька посунулся ближе через плечо Вальки. — Дядя Михал, у нас сейчас ремонт, мы не закончили вчера…

— Команду выполнять. — ответил лесник и отключился.

Михал Святославич ожидал мальчишек в полной боевой — даже на ремне, опущенном на бедро, висела кобура с мощной "гюрзой". Таким лесника мальчишки ещё не видели. Он был сух, деловит и отрывист:

— Быстро собирайтесь. Как я учил.

Мальчишки переглянулись… но через пять минут уже стояли перед лесником: в камуфляжах, охотничьих разгрузках, с рюкзаками, в которых был запас продуктов. Только после того, как Михал Святославич оглядел их и молча кивнул, Валька осмелился осторожно спросить:

— Разрешите обратиться? — и, получив кивок, задал собственно вопрос: — А куда это мы?

— На манёвры, — отрезал лесник. — Марш к джипу, уже почти опаздываем.

— На манёвры, — значительно посмотрел Витька на Вальку. Тот уважительно покивал:

— Наверное, участковый будет из пистолета по банкам стрелять, — и оба с хохотом вылетели наружу.

Своего удивления в тот день, на центральной площади Гирловки, Валька не забудет никогда.

— Армия у Беларуси небольшая, хотя и хорошо подготовленная и оснащённая, — говорил Михал Святославич, пока они ехали лесными дорогами — точнее, мчались. — Кстати, — подумав, добавил Михал Святославич, — намного лучше, чем русская. Поэтому на всякий случай во-первых никто не собирается отказываться от всеобщей воинской обязанности. А во-вторых в лесных районах полуофициально разрешено создание отрядов самообороны. Но это официальное название, а так они сами себя называют Имперская Пехота — это серьёзно — или Батьковы Паляунычники, если для прикола, как вы говорите. На случай оккупации или внутренних беспорядков. Вот в Гирловке такой отряд очень даже солидный. Людям есть, что защищать… А теперь закройте ключики, салабоны, чтобы от удивления не поперхнуться.

— Ну ни фига себе… — пробормотал Витька, рассматривая не очень ровный строй, в котором было не меньше трёхсот человек лет от 15 и до 50–60. Стояли довольно безалаберно, обмундированные в разномастные камуфляжи, с такими же разными рюкзаками (или даже вещмешками), кто в ботинках, кто в сапогах, кто в кроссовках. Разными были и разгрузки — от армейских и охотничьих до самодельных. Объединяли всех во-первых фуражки — небольшие, не чудовищные "аэродромы" россиянских военных — а во-вторых нарукавные нашивки на правом рукаве. Подобную мальчишки видели на лобовом стекле джипа Михала Святославича. Фуражки украшали кокарды — крест в ромбе и круге, окружённом языками пламени.

Одинаковым было и вооружение ополченцев: у каждого — самозарядный карабин "сайга" с оптикой, большой револьвер "удар", финский нож и топорик.

— Не очень шикарное оружие, — слегка разочарованно сказал Витька. Михал Святославич покосился на него иронично:

— Ты думаешь?.. Ладно. Пошли. Держаться рядом со мной — вы мои порученцы.

— Мы его кто? — шепнул Витька, выпрыгивая из "лендровера" следом за другом.

— Адьютанты, — ответил Валька негромко. Всё в нём пело. — Вить, ты понимаешь… что это? Это же то самое!!!

— Ага, — ответил Витька тоже восторженно.

Михал Святославич изменившимся — пружинистым, чеканным, каким-то звонким — шагом подошёл и встал перед подтянувшимся и примолкшим строем. Вокруг, кстати, собралось почти всё население. Витька поискал глазами Альку… и вдруг сообразил, что она стоит в строю! Да-да, на левом фланге! Дать этому даже мысленную оценку Витька не успел — председатель колхоза, выйдя из строя, ловко вскинул руку к козырьку и отчеканил, замерев перед Михалом Святославичем навытяжку:

— Товарищ командир дружины! Пятая дружина Имперской пехоты имени Петра Машерова[49] для начала смотра перед манёврами построена! Рапортовал начальник полевого штаба дружины сотник Ряга! Рапорт сдан!

— Рапорт принят, вольно, — кивнул Михал Святославич. Председатель, повернувшись с отличной выправкой, крикнул:

— Воль-на-а!..

…- А почему имперская? — поинтересовался Валька. — Мне не кажется, что Беларусь претендует на роль империи… Что вообще может претендовать.

Полевой штаб располагался в большой армейской палатке, разбитой на берегу реки, в густом тальнике, с соблюдением всех правил секретности. Где-то вокруг Гирловки разворачивались манёвры, на которых роль "врага", ищущего "партизан", играли регулярные бойцы спецназа КГБ республики, высадившиеся на железной дороге. Раньше Валька подумал бы: "Царила деловая суета," — но сейчас понимал: никакой суеты нет. Делалось дело. Не для галочки, как на многих "настоящих" манёврах — а увлечёнными людьми и всеръёз.

— Ну да ну да, — кивнул лесник. — В Пруссии половина населения была славяне. А в Пьемонте — французы и швейцарцы. Обе этих территории были маленькими и слабыми. И тем не менее Пруссия объединила Германию, а Пьемонт — Италию. История ходит непредсказуемыми путями, Валентин. Может быть, лет через пятьдесят мы увидим Славянскую Империю от Тихого океана до Балтики, Средиземного моря и Индийского океана — а столица будет в Минске…

Неясно было, шутит лесник или говорит серьёзно. Валька и не пробовал этого понять. А Михал Святославич добавил — уже точно серьёзно:

— Беларусь — это последнее свободное славянское государство. И кто знает, долго ли останется оно свободным… но мы приложим все усилия к тому, чтобы так было подольше!.. Хватит болтать… — Михал Святославич наклонился над разложенной на столе схемой организации дружины. Валька заглянул через плечо, с интересом разглядывая аккуратный чертёж — да, это были не самозарядные карабины…

Стрелковая пятёрка состоит из:

— командир: "сайга" + "удар"

— снайпер: "мосин" или "маузер" + "удар"

— пулемётчик: ДП-27 или МG42 + "удар"

— гранатомётчик: ГМ94 + АК-104 + "удар"

— стрелок: АК-103 (ГП-30) + "удар"

Пятёрка полусотни разведки состоит из:

— командир: АК-103 (ГП-30) + "удар"

— снайпер: "мосин" или "маузер" + "удар"

— снайпер: "сайга" + "удар"

— минёр: АК-104 + "удар"

— следопыт: АК-103 (ГП-30) + "удар"

В полусотню огневой поддержки входят десятки:

1. пулемётов:

— командир:

3 расчёта 12,7-мм ДШК

2. миномётов:

2 расчёта 82-мм БМ-41

3. РПГ:

5 расчётов РПГ-2

4. бронетехники:

2 экипажа бронированных "газелей" с 82-мм миномётом БМ-41 и ДШК

5. мотоциклов:

— командир на двухместном мотоцикле "урал"

3 колясочных мотоцикла "урал" с ДП-27 или МG42

Прим.: револьвер "удар" может заменяться любым личным оружием.

— Ну — ка… — лесник-командир поднял голову, — ну-ка дуй вот сюда, — он пододвинул карту, — и передай код "13–13".

— Йййесть! — Валька козырнул и спросил: — Последний вопрос можно? А почему распоряжения передаются через вестовых?

— А потому что есть такая вещь, как радиозаглушка и радиоперехват, — невозмутимо отозвался Михал Святославич.

В лесное озеро садилась луна. Огромная и красная, она предвещала скорую непогоду, но пока что небо было чистым и звёздным.

Двое сидели возле воды в кустах, скрытые ото всех взглядов густым переплетением веток. Слышался еле различимый, но выразительный голос мальчишки — он читал стихи, и стихи были не о любви…

— Это ты после наших раскопок написал? — Алька, поставив подбородок на колено, внимательно слушала Витьку. В её глазах отражались алые точки луны. — слушай, а ведь очень хорошо…

— Да ну… — мальчишка пошевелился, отгоняя комаров.

— Нет, правда! — настаивала девчонка.

— Я ещё написал, — Витька вздохнул. — Про немца… Почитать?

— Спрашиваешь…

— Ну вот. В общем, примерно так…

Вот — стихи, Аль… И ты знаешь… Я теперь понял… — Витька смотрел на озёрную гладь. — Они про тебя. Это ты меня ждала. Это ты меня спасла. Я и не знал про это, а это всё была ты…

— О чём ты? — ласково и немного тревожно спросила Алька, наклоняясь к мальчишке.

— Не хочу, — вдруг ожесточённо сказал он, сузив глаза. — Не хочу, чтобы здесь было так же. Не хочу!

— Да о чём ты? — свела брови Алька.

— Тебе не надо знать, — покачал головой Витька. — Я всё сделаю для того, чтобы ты этого никогда-никогда не узнала…

Таким своего дружка Витька не видел ещё, пожалуй, ни разу.

— Блин, Маленький Лорд, — вырвалось у Витьки название недавно прочитанной книжки какой-то американской писательницы. Книжка ему не понравилась, но сам образ запомнился, хотя герой был намного младше Вальки.

Валька обернулся от зеркала. В серой тройке, белой рубашке с галстуком стального цвета и серых туфлях он в самом деле напоминал лорда из тех времён, когда в Палате Лордов старейшего на планете парламента ещё не заседали ниггеры.

— Вообще-то меня звали Чокнутый Лорд, — заметил Валька, проходясь по волосам расчёской. — А что до Маленьких Лордов… Почитай Боргена[50], у дяди Михала есть.

— Чокнутый Лорд? — переспросил Витька, опираясь подбородком на кулак. — В этом что-то есть…

Сам Витька от костюма отказался наотрез и ограничился белыми туфлями, светлыми джинсами и белой водолазкой. Кстати, вся эта одежда ему очень шла и видно было, что он это понимает — уже по тому, что делает вид: мол, это мне всё равно.

— Человек-оркестр готов? — в дверь заглянул Михал Святославич. — Трамвай подан к подъезду, рельсы смазаны…

— …Аннушка пролила масло, — добавил Витька, вызвав изумлённый взгляд Вальки. — Глупая книга[51].

— Знато-о-ок, — протянул Михал Святославич.

— Кое-что знаем, — скромно ответил Витька.

— С недавнего времени, — дополнил Валька, поправляя отутюженные лацканы пиджака.

— Никогда не думал, что буду ведущим Первого сентября, а не участником этого светлого праздника…

— Ещё не поздно уйти в леса, — предложил Витька оживлённо. — Отметим конец лета…

— Я дал Ядвиге Яковлевне слово джентльмена, — высокомерно ответил Валька, тряхнув волосами. — Че-а-ээк! П'ехали, — махнул он рукой Михалу Святославичу.

Первое сентября в Гирловке мало чем отличалось от первого сентября в родной школе Вальки — разве что большими непосредственностью и шумом, да куда более простыми одеяниями учеников, родителей и учителей. В отличие от саучеников Вальки, среди которых почти не встречалось настоящей дружбы и которые на лето разъезжались, здешние ребята и девчонки всё лето провели так или иначе вместе, но орали так, словно все три месяца провели поодиночке в разных районах Галактики или даже Вселенной — и не чаяли снова встретиться. Вокруг школы было не протолкнуться и создавалось ощущение, что все действительно рады этой дате — чего быть, конечно, не могло даже здесь.

Михал Святославич сказал вдруг, не выходя из машины:

— Слушайте, мальчишки. Вы меня извините, можно было бы вас в эту школу устроить, но тут дело такое всё-таки… хотя про вас и знают все, но всё же…

Видеть мямлящего лесника было непривычно и неприятно. Поэтому Валька фыркнул:

— Неграмотными не останемся… — но, выходя из джипа, серьёзно озаботился этой проблемой. Что бы там ни случилось дальше, а со школой-то как быть? С одной стороны — можно и радоваться таким "каникулам". Но с другой — Валька был умным парнем и понимал, что это — глупое детство.

Витька почти сразу удрал куда-то. Хотя — куда "куда"? К Альке, куда ещё… Валька походил вокруг, здороваясь со всеми подряд и ловя восхищённые взгляды девчонок. Потом донеслись слова какой-то женщины: "Смотри, Серёжа, какой у Ельжевского племянник — прямо лорд…". Мужской голос ответил: "Мне Виктор больше нравится, а этот с такими волосами всё-таки на девку похож." "Ничего ты не понимаешь," — сердито отозвалась женщина- и Валька, снова убедившись, что подслушивающий ничего хорошего не услышит, отправился искать Ядвигу Яковлевну. Ему сказали, что директор уже внутри. А внутри сказали, что она уже в спортзале и что ему надо спешить, потому что она его уже искала… и т. д.

Над входом в спортзал висел ошарашивший Вальку плакат — алый, огромный, с белой надписью:

С ПРАЗДНИЧНЫМ ДНЁМ ТРАУРА

–

1 СЕНТЯБРЯ!

Под плакат неспешно текли оживлённо переговаривающиеся люди.

Валька сразу прошел в учительскую. Шагая по коридору, он неожиданно подумал, что эта школа, в которой он бывал, в общем-то, нечасто — уж куда реже Витьки! — кажется ему своей. И что в самом деле он не отказался бы тут учиться. Тем более, что за лето узнал: на республиканских конкурсах гирловская одиннадцатилетка не опускалась ниже второго места уже десять лет. А знания тут давали куда более серьёзные, чем в школах Эрэфии, потому что полностью сохранили советскую систему и отказались от каких бы то ни было "экспериментов" над детьми. Немного напрягала пионерская форма, в которую была одета треть учеников — из-за этого казалось, что лето ещё не кончилось, хотя эта форма была отглаженная и вычищенная.

Взволнованная Ядвига Яковлевна встретила Вальку с облегчением и окинула удивлённо-одобрительным взглядом. Тот раскланялся и заверил, что ничего не забыл и не забудет, потому что не имеет такой привычки, а помещать на нотную подставку шпаргалку мероприятия нет нужды. Ядвига Яковлевна кивнула несколько нервно и унеслась, а Валька прошёл на пока что задёрнутую занавесом ипровизированную сцену.

Спортзал гудел за портьерой. Валька присел к роялю, откинул крышку. И неожиданно отчётливо подумал, что в конце концов всё будет хорошо…

…О том, что всё кончится дискотекой, Вальку тоже предупредили. Ядвига Яковлевна несколько раз подходила к нему — поинтересоваться, не устал ли он. Валька мотал головой, меня рояль на гитару, гитару на первую попавшуюся свободную девчонку, девчонку на рояль… В очередной раз вскочив на сцену, мальчишка дал знак трудящемуся за пультом в поте лица ди-джею (тут его называли массовиком), выдернул из стояка микрофон и двинулся по сцене в танце, неожиданно вспомнив одну из любимых песен мамы. В зале заорали восторженно, ди-джей включил синий стробоскоп со "снежинками", а Валька самозабвенно выдал:

Зал раскачивало. Валька смеялся губами, продолжая распевать:

Он вскинул руку под последний аккорд. Девчонки в зале завизжали точно как в России. Валька сунул микрофон в крепление и опять спрыгнул в зал, успев заметить, что Витька высоко поднимает руку с отставленным большим пальцем, а Алька просто машет и смеётся…

…Видно было, что все уплясались. Продолжали, правда, ещё покачиваться под безпредметную музыку, но так — вяловато. Валька понял, что пора заканчивать. Но ему хотелось закончить… да. Вот!

Вернувшись на сцену, он пошептался с массовиком. Тот кивнул, повёл рукой — сейчас всё сделаем. Взяв микрофон, Валька встал, расставив ноги пошире, в центре сцены, поднёс микрофон ко рту обеими руками.

Грянула и взвилась необычная, нетанцевальная музыка. Зал замер. И в эту мгновенную тишину ударил голос мальчишки:

… — Нам — жить! — пел Валька:

Зал слушал. Слушали, обнявшись, мальчишки и девчонки. Слушали учителя у дверей и вдоль стен. А Валька, закончив, повёл рукой и…

И зал вдруг откликнулся глухим сильным многоголосьем:

… — Ну ты дал! — Витька перегнулся с заднего сиденья. — Ну ты… Валь, ты чего? Ва-аль?..

— Тише, — Михал Святославич смотрел, как мелькают, качаются и кланяются за окном джипа чёрные ветки. — Они спит.

Сквозь сон Валька услышал, что идёт дождь. Как он начинался — Валька не слышал и, когда шуршащий звук вторгся в сон, понял: почти выспался. Но открывать глаза не хотелось, под одеялом было тепло и уютно, особенно уютно от понимания того, что за стенами кордона идёт дождь. Кажется, он всё-таки стал засыпать опять, но его потрясли за плечо, и негромкий голос Витьки произнёс:

— Валёк, Валька. Валька. Вставай.

— Сейчас, — пробухтел Валька, надеясь, что Витька сам отстанет. Но тот опять потряс Вальку за плечо:

— Валь, вставай.

— Ну чего тебе? — Валька привстал на локте и только потом открыл глаза.

В комнате было сумрачно, хотя Валька и ощутил каким-то чутьём, что уже не так рано. За окном в таком же сумраке горели огни рябин, ставшие, казалось, ярче со вчерашнего дня. Небо — серое, низкое — сочилось дождём, бесконечно падавшим вниз, но стекло окна оставалось чистым — ветра не было, дождь не попадал на него. Витька — уже почти одетый — стоял возле кровати и смотрел недовольно.

— Ты чего? — Валька широко зевнул, прикрыв ладонью рот. Витька сердито ответил:

— Договорились же.

— А, да! — Валька поспешно сел. — Я сейчас. Я просто так разоспался… А Михал Святославич встал? Белка опять с собой взял?

— Да они и не приходили ещё, — Витька отошёл к окну. — Есть будешь?

— Не, неохота, — Валька прошёл на кухню к зимнему умывальнику, постоял возле него, слушая, как щёлкает тихонько включённая климатическая установка (он до сих пор не мог поверить, что она работает) и решительно шагнул наружу, на влажные доски крыльца.

Да, это была осень. Настоящая осень. Никуда не деться. Раньше Валька любил это время года. Ему нравилось ходить по аллеям, поддавая (последние пару лет — только когда никто не видел) груды ярких сухих листьев. Или неспешно брести домой под дождём, затянув капюшон куртки и наслаждаясь ощущением автономной защищённости. Дома всегда ждали…

Стиснув зубы, он решительно наступил на холодную раскисшую землю и зашагал к умывальнику, белевшему на заборе. Холодный дождь обжёг, разом прогнал остатки сна. Но не прогнал мыслей, на что Валька надеялся.

— Ты спятил, что ли?! — заорал с крыльца Витька. Валька плескался под умывальником, потом обернулся — лицо у Витьки было правда злое — и в два прыжка вернулся к крыльцу. — Иди ноги мой, кретинос! И вытрись, простынешь на х…

— Не матерись, не надо, — мирно ответил Валька. Витька потянул воздух сквозь стиснутые зубы, потом вздохнул:

— Ладно… Есть захотел? — Валька на ходу кивнул. — Я поставлю, а ты давай одевайся.

Пока Валька приводил себя в порядок, Витька в самом деле накрыл на стол. Мальчишки пили чай, бросая взгляды за окно.

— Колбасу и сухари с собой возьмём, — деловито сказал Витька. Примолк и спросил: — Ты чего такой?

— Домой захотел, — честно сказал Витька, вставая. — Кипяток есть? Я сейчас сполосну чашки.

Когда мальчишки вышли к воротам, дождь вроде бы стал послабее, но не прекратился, продолжал шуршать в листве. Оба были в непромокаемых маскировочных куртках, с непокрытыми головами, камуфляжные штаны забраны в сапоги, карабины висят стволами вниз на плече. Валька аккуратно натянул перчатки, Витька хмыкнул, поправил ремень "сайги" и вдруг сказал:

— Мне раньше очень осень нравилась. Давно. Когда я… когда родители были живы. Только плохо, что в школу.

— Пошли, — Валька опустил "вертушку" запора. — А я первый раз осенью в школу не пошёл. Знаешь, Вить… Надо учиться. Просто для себя. Ты как хочешь, а я в Интернете найду уроки, какие нужно. Ты же видишь, что дядя Михал не очень-то в образовании понимает. Так что я сам буду…

Витька помолчал, потом буркнул:

— Я за последние пять лет всего полгода и учился… С репетиторами, я же рассказывал. Они, правда, говорили, что я быстро соображаю, но всё равно — только до пятого класса меня и подтянуть успел… а мне девятый уже надо заканчивать, если по годам…

— Я с тобой буду заниматься.

— Ну вот ещё, — Витек неожиданно покраснел. Валька покачал головой:

— Да ты чего? Что тут такого-то? Это же не ты виноват.

— Не я, — подумав, решил Витька. — А кто? — он нахмурился. — Знаешь… я плохо помню, как мы жили. Там, дома. Хотя вроде уже не маленький был. Просто всё, что потом было — как стёрка. Смазало… Иногда так хочу вспомнить, а получается только во сне. Там всё ярко-ярко, всё-всё… И мама с отцом живые… А ещё… — Витька провёл пальцами по брови. — Я помню, я однажды грамоту принес… за физкультуру, за первое место… и они так радовались, мама и отец… — он посмотрел в сторону и решительно сказал: — Ладно. Будешь меня учить.

— Вместе будем учиться, — поправил его Валька. — Ой, смотри, Михал Святославич.

Лесник в самом деле шагал от опушки — возле ноги важной рысью бежал Белок, издалека счастливо гавкнувший при виде Вальки. Тот немедленно опустился на колено и начал гладить и ерошить шерсть пса и трепать его уши.

Лесник поздоровался с мальчишками кивком и спросил:

— На охоту собрались?

— Законный выходной, — напомнил Витька. Михал Святославич кивнул, помолчал и слегка извиняющимся голосом сказал:

— Вот что. Придётся вам пересмотреть планы. Пошли-ка домой, надо поговорить…

… — В общем, Валентин должен идти со мной.

Михал Святославич отпил из кружки горячего чая. Мальчишки переглянулись. Витька почесал щёку:

— Надолго?

— Где-то на месяц, — ответило лесник. Витька присвистнул. — Вернёмся к середине ноября. Я вообще-то могу взять и обоих. Но я как раз хотел просить тебя, Виктор, остаться тут и принять мои дела. Ты сможешь? Всё помнишь, чем я вас учил?

Витька задумался. Валька болтал ложечкой в стакане. Видно было, что ему хочется, чтобы Витька пошёл с ними. Но это была бы детская просьба. И он молчал.

— Я могу, — решительно ответил Витька. — Валь, извини…

— Да ты что? — грустно, но искренне ответил Валька. — Всё правильно, не в игрушки играем… А кстати, дядя Михал, куда мы идём? И зачем? Или это секрет?

— Для вас — нет, — Михал Святославич отставил кружку. — Мы идём — точнее, сперва едем, потом идём — в чернобыльскую зону.[52]

— Куда?! — воскликнул Валька. — Но там же…

— Тшшш… — лесник поднял руку к губам. — Что там, ты увидишь сам. Пока же я скажу, что дорога будет трудной чисто физически и опасной — тоже. Мы понесём деньги. Твои деньги, Виктор.

— Тогда и брали бы его, — испытующе сказал Валька. Михал Святославич покачал головой:

— Я бы и взял. Но там мне нужен будешь именно ты.

— Что-то о маме и отце? — с надеждой прошептал Валька. Михал Святославич не ответил, и мальчишка сник.

— Иди паковаться, вот список, — Михал Святославич подал ему отпечатанный на принтере листок. — Виктор, ты задежись, я тебе тоже кое-что объясню, — сказал он было поднявшемуся на ноги вслед за другом Витьке…

…Войдя, Витька прислонился плечом к косяку и долго смотрел, как Валька собирает рюкзак. Потом спросил тихо:

— Обиделся, что ли?

— Нет. — Валька выпрямился. — Правда нет, — он улыбнулся. — Жаль, что не поохотились.

— Да поохотимся ещё, — тоже заулыбался Витька. Валька подмигнул ему:

— Девок сюда без взрослых не води… хозяин лесов. Вон, Белка тебе оставляем.

— Пошёл ты, — хмыкнул Витька. — Вообще-то я тебе завидую.

— На твой век приключений хватит, — в тон ему отозвался Валька. — Ну что, всё, кажется, — он осмотрелся, ещё раз заглянул в рюкзак и спросил тихо: — Знаешь, сколько патрон беру? Триста.

— Ого. На войну, что ли? Завидую! — взгляд Витьки действительно стал завистливым.

— Виктор! — окликнул из коридора Михал Святославич. — Иди сюда, ключи и печать прими!

— Кто кому завидовать должен, — сказал ему вслед Валька. Подошёл к подрамнику, на котором стояла законченная вчера работа. Откинул пергамент.

Сейчас ворвутся, назвал Валька картину. Он помнил, что такое название уже было у Верещагина[53] в его "туркестанской" серии, но это, в сущности, не важно. Полутёмную захламлённую комнату освещала бензиновая лампа. Она бросала круг света на один из висящих на стене плакатов — с красивой машиной-"болидом" из "Формулы-1". Всё остальное было погружено в тревожный полумрак, из которого выступали неясные тени каких-то предметов. В углу две девчонки лет по 13–15 прикрывали, стоя на коленях и раскинув руки, нескольких маленьких ребятишек, девчонок и мальчишек. В глазах у старших был ужас, а вот на лице одного из пацанов, выглядывающего из-под девчоночьего локтя, было только любопытство. Между этой группкой и просевшей дверью, от которой летели щепки, стояли двое парнишек одного с девчонками возраста. Один, не глядя на дверь, что-то говорил через плечо прикрывающим младших девчонкам. В правой руке он сжимал длинный арматурный прут, в левой — обмотанный изолентой обломок стекла. Другой с очень спокойным лицом целился в дверь из самодельного "поджига". Тёмная прядь падала на висок, и в этой пряди горела платиновая искра отблеска. Под распахнутой старой джинсовкой за пояс был заткнут заточенный напильник с самодельной рукояткой.

— Виктор, пошли! — окликнул Михал Святославич.

— Иду! — Валька подхватил на плечи рюкзак.

И не стал закрывать картину.

Пусть её увидит Витька, когда он, Валька, будет уже не здесь…

Ледяной дождь. Плюс пять или шесть. Промозгло. Пасмурно. Тихо. Только капли в лесу шепчут и шепчут, ведут им одним понятный разговор.

Под могучей, разлапистой елью — как в шатре — горел костёр.

— Ring ross,[54] — задумчиво сказал Валька. Михал Святославич, добавлявший сушняка в костёр, поднял на мальчишку глаза:

— Что?

— Вы сколько языков знаете, кроме немецкого? — спросил Валька, устраиваясь поудобнее на постеленной на лапник ткани.

— Английский ещё… А это твой эльфийский? Вот скажи, — с интересом спросил Михал Святославич, скрещивая ноги и вскрывая банку консервов, — что за интерес был его учить? Ведь…

— Да всё я знаю, — улыбнулся Валька. — Никто не говорит… хотя на нём говорят, наверное, больше, чем на чеченском, например. Просто было интересно. Я всегда старался делать то, что мне интересно. По-моему те, кто живёт не так, просто убивают свою жизнь.

— Согласен, — кивнул лесник. — Раньше таких называли мещане. Сейчас это слово не в ходу, потому что мещане заполонили верха… Но всё-таки. Ты пытался бежать от действительности?

— Бежать от действительности? — Валька вскрыл консервную банку. — Не знаю… Нет. бегут от того, что знают. Я просто не знал этой действительности. Но мне было иногда скучно. Я искал что-то интересное. Романтичное. Чтобы не просто учёба-танцы-книжки-девочки. Чтобы был высокий смысл. Или хотя бы просто смысл… Вот я слушал группу "Високосный год"… там в одной песне есть такие слова:

— Понимаю, — согласился Михал Святославич. И неожиданно спросил: — Ну и как сейчас? Вот сейчас в твоей жизни есть смысл. Ты доволен?

Валька вскинул голову. Провёл рукой по волосам, тронул повязку. Усмехнулся недобро. И вдруг ответил:

— Да. В целом — да. Как это ни смешно… или даже ни страшно звучит.

— Ого, — Михал Святославич покачал головой. — Дождь и холод, мы ночуем под ёлкой и уже пять дней не мылись. Мы едим консервы и даже в туалет сходить нормально проблема. Мы идём куда-то, чтобы отдать другим людям огромные деньги — за просто так. И ты доволен?

— Да, — ответил Валька. — Потому что в этом есть смысл. Высший смысл. Ведь так? — испытующе уточнил он. Михал Святославич кивнул, не сводя глаз с мальчишки. — Тогда я получил, что хотел. Тот, кто жалуется, когда получает, что хотел — или дурак, или трус. Мой отец не хотел бы, чтобы я был дураком или трусом. И де ла Рош учил меня не так. А эти двое мужчин сделали меня тем, кто я есть.

— Браво, — кивнул лесник. — Послушай… Расскажи мне об этом де ла Роше. Он меня заинтересовал по твоим обмолвкам. Или хочешь спать?

— Высплюсь, — фыркнул Валька. — Ну что ж. Слушайте. Это будет повесть о человеке, который остался рыцарем в мире ростовщиков…

…- Значит, де ла Рош был неправ, — Валька плотнее прижался спиной к дереву и задумчиво смотрел на то, как цедятся снаружи с полуголых осенних веток струйки дождя. — Жаль. Мне нравилось то, что он говорил…

— Ну почему неправ? — возразил Михал Святославич. — Очень быстро ты выводы делаешь… Я, конечно, твоего учителя не знаю и судить о нём не могу. Но тут понимаешь какое дело… Если смотреть по твоим рассказам — он как раз типичнейший европейский воин. Профессионал и рыцарь. На таких держались их государства — в смысле, западные… И воины это были великолепные, уж мы-то это хорошо знаем — сколько с ними воевали! Но такие люди — элитаристы. Понимаешь это слово?

— Конечно, — невольно улыбнулся Валька. И, протянув ладонь, поймал на неё струйку.

— Во-от… Но они в глубине души всё равно считают, что все остальные — только придаток к ним. Великим и непобедимым.

— Де ла Рош учил нас работать в поле. И уважать крестьянина и мастерового, — возразил Валька. Михал Святославич покивал:

— Да-да… И можешь не сердиться ни на меня, ни на него — он делал это совершенно искренне. И всё-таки видел мир, как место, где все стоят на пьедесталах разной высоты, а самый высокий, конечно — таким, как он. По заслугам, несомненно, но — обязательно.

Валька стряхнул с ладони воду и сухо ответил:

— Простите, дядя Михал. Но он был мой учитель. Он научил меня всему, что помогло мне не сломаться. И я не хочу слышать в его адрес такие слова. Его честь — моя честь, я вступлюсь за неё хоть словами, хоть оружием.

— Не обижайся, — лесник уважительно посмотрел на мальчишку и покачал головой. — Леший вот как раз такой. И я был такой в своё время. Пока не понял одну очень важную вещь… Ты тоже попробуй понять. Когда речь идёт о серьёзной борьбе — победить могут только все. Всем миром. Когда речь идёт о серьёзной борьбе — не до пьедесталов и медалей, пусть и самых заслуженных. Когда речь идёт о серьёзной борьбе — не до старой славы и вызовов на бой. Просто мужчина должен защищать свой дом. И не ждать, когда за него это сделают "те, кому за это платят" или "те, кого к этому готовили". Так жили наши предки. Так жили и предки твоего маэстро, просто у них это раньше кончилось. Я вот тоже — я был таким. А потом увидел, что не мог защитить свой народ. Не смог спасти страну, в верности которой клялся. А всё потому, что страна и народ надеялись на меня. Только на меня. А меня оказалось слишком мало…В результате — не больше страны, которой я приносил присягу, а я спрятался в лесу, чтобы было не так стыдно смотреть людям в глаза. И разве с твоим де ла Рошем произошла не та же история? Только он до такого мозга костей плод касты, что даже помыслить не смог об общей неправильности такого пути. Есть не касты. А все люди. МИР, как говорили в России. Вот роман Толстого. Он ведь называется не "Война и мир", как обычно читают. А "Война и Мир" — то есть, русское общество. Кто как войну принял, кто как к ней отнёсся, кто как себя вёл… Если мы снова начнём так жить — мы снова будем непобедимы. Всем Миром.

Валька молчал. Его лицо — сначала гневное — становилось задумчивым и самоуглублённым. А Михал Святославич продолжал спокойно говорить:

— За такими воинами, как твой де ла Рош — отличная подготовка, воинская гордость, слава предков, приказ Отечества и Короля… Так почему же они проигрывали нам? Зачастую сражавшимся безо всякого приказа, а то и вопреки приказу струсивших властей? Потому что за нами была наша земля. И вера в то, что наше дело — правое от Неба, а не по приказу. И от этой веры в каждом просыпались такие силы, что перед ними в ничто превращались и многократное численное превосходство диких орд Востока — и воинский профессионализм элитных отрядов Запада… Может быть, ты скажешь, что я неправ?

— Нет, — ответил Валька. — Вы правы. Я и сам что-то такое… что-то такое тут начал чувстовать. Просто не думал, что это… — и Валька с вызовом сказал, глядя в лицо Михалу Святославичу: — Он хороший человек.

— Разве я спорю? — спокойно отозвался лесник. — Наверняка очень хороший… Скажи мне, в чём непобедимость славянина?

Вопрос был неожиданным. Валька недоумённо открыл рот, чтобы с ходу на него ответить… и не смог. Именно потому, что вопрос, казалось, был элементарен.

— Вы же сами сказали… — осторожно начал он. — В любви к Родине…

— Я имею в виду чисто техническую сторону вопроса, — уточнил Михал Святославич.

— Не знаю, — честно признался Валька.

— В миролюбии, — сказал лесник. — Именно в миролюбии. В том, что славянин почти никогда не бывает классическим агрессором. Чтобы его подвигнуть на завоевательный поход, нужно много десятилетий истощать его терпение. А если на него нападают, то он просто и без затей перенимает стиль боя противника. Превосходит его в этом за парадоксально короткий срок. Громит, оставляя последнее слово за собой. Помнишь, у Пушкина: "И за учителей своих Заздравный кубок поднимает…" И снова возвращается в обычное состояние — душевной открытости и некоторой апатии. Такого человека победить нельзя, как нельзя победить отражение в зеркале. Исключений в истории никогда не было и никогда не будет. Другое дело, что процесс победы может растянуться на век, а то и больше — как в случае с монголами. Но результат его всё равно предрешён. Никому первым не желать зла. И никогда не оставлять сделанное тебе зло безнаказанным. Не заботиться о личной славе. И никогда не поступаться интересами Мира. Вот и весь секрет.

— То есть, — Валька слушал внимательно, опершись локтем на колено, — и в нынешней ситуации в конце концов победим мы?

— Конечно, — просто сказал Михал Святославич. — Это неизбежно. Но… есть одно "но", Валентин. На Куликово поле пришло девяносто тысяч русских воинов. А ушло с него — сорок пять. Половина. И то, что из полуторастатысячной орды врага спаслось дай бог тысяч двадцать — в судьбе второй половины уже ничего не меняло. Эти люди были мертвы. Представь себе на секунду, что им кто-то предсказал бы их судьбу? И они бы, следуя инстинкту самосохранения, не пошли. Они бы остались живы. Но не было бы Куликова поля. А ведь были в истории случаи, когда наши люди точно знали, без предсказаний, что идут на смерть. И шли. Шли, чтобы жил Мир. Вот сейчас и сегодня жил. Думаешь, когда Александр Матросов закрыл амбразуру немецкого дота собой, он надеялся остаться в живых? Нет, конечно… Но он знал: у друзей будут секунды, чтобы добежать. Пока немцы будут сталкивать его тело.

— Лучше бы его научили как следует метать гранаты, — хмуро сказал Валька. — У него было две, и он промахнулся. Я читал… Но я понимаю, о чём вы… А Леший? — вдруг спросил Валька. — Он не такой?

— Он больше похож на твоего де ла Роша, — улыбнулся Михал Святославич. — Каста воинов, дружина непобедимых… Но он хороший человек. И умный…Никто пути пройденного у нас не отберёт…Это в моём детстве был такой марш. Вот что надо помнить, Валентин. Никто. Как бы не старался. А теперь давай-ка поедим и ляжем спать — скоро начнёт рассветать.

То, что Алька грустная, Витька определил сразу. И, пододвинув ей стул, сам усаживаясь напротив, поинтересовался:

— Из-за погоды?

— А? — встрепенулась девчонка, сцепляя пальцы под подбородком.

— Ворона кума… Из-за погоды слёзки льёшь?

— Да при чём тут погода… — Алька посмотрела в окно, повела плечом. — Ответ пришёл. На запрос?

— На какой? — удивился Витька, изучая сегодняшнее меню.

— Да ты что, не помнишь? — удивилась Алька. — Да положи ты эту картонку!

— Положил, — Витька отложил меню. — Не помню.

— Запрос, — печально повторила Алька. — Помнишь, летом сержанта нашли, Палеева?

— А, помню, — правда вспомнил Витька. — Слава третья степень, Красная Звезда, За

Отвагу… Мой… — он чуть было не оговорился "однофамилец", промолчал, но Алька и внимания не обратила. Она вздохнула:

— Ответ пришёл, только лучше бы не приходил… В общем, у него были наследники. Внук

был. Тоже Леонид… Только оказывается семь лет назад он с женой погиб. В доме что-то взорвалось, и они сгорели, представляешь? — Алька поморщилась, как от своей боли. — И сын у них был, мальчишка маленький, он вообще пропал… Вот так, убитого мы нашли, а живые его не дождались, дичь просто. Теперь будем его сами хоронить, а награды — ну, награды в музей, наверное. А ты говоришь — погода… Вить, Вить, ты чего?!

Не слыша её, Витька встал на ноги. Держась очень прямо и твёрдо, вышел наружу.

И поднял лицо вверх, не закрывая глаз.

Холодный дождь падал сверху стеной. Витька оскалил зубы и продолжал смотреть.

Дом был пуст.

Дом был пуст, даже Белок где-то гулял, несмотря на погоду, по которой, как известно, хороший хозяин собаку на улицу не выгонит.

Витька сидел за столом и смотрел на забрызганный кровью дверной косяк. Это была его кровь — кровь с его кулаков. Это он пять минут назад орал и бил в дверь с такой силой, что вырвались петли, а косяк вышел из шипов. Это он кричал, что — гады, сволочи, подонки, и матерился так, что самому было страшно. А в доме отвечала ему только глухая, давящая тишина.

Никого никогда нет, если нужно. Но это всего лишь значит, что надо решать самому. И только.

Валька встал. И пошёл мыть руки.

Меньше всего он ожидал, что понадобятся ему ещё когда-нибудь навыки, привитые Федькой. Но вот поди ж ты… Правда, с тех пор, как последний раз он применял их, Витька вырос сантиметров на пятнадцать и потяжелел килограмм на десять. Но сейчас, передвигаясь по карнизу второго этажа, он с удовлетворением ощущал, что никуда его умения не делись — вот они, родимые. И руки, и ноги сами собой всё вспоминали и действовали независимо от разума — на инстинкте.

Дождь продолжал идти. Витька вымок насквозь, но даже мысль о том, что придётся возвращаться домой по ночным раскисшим тропкам в навылет мокрой одежде и обуви, не казалась такой уж страшной. Главным сейчас стало — сделать то, ради чего он здесь появился. Произвести то, что всеми уголовными кодексами классифицируется как кража со взломом.

Отлив под окном был из оцинкованного железа, вставать на него — опасно. Витька уперся ногой в раму. Держась левой рукой, правой достал нож. Наклонился в совершенно невозможной для нормального, обычного мальчишки позе. Точными движениями снял слой крашеной замазки. Отодрал штапики. Вынул гвозди. И, поддев стекло, перевернул его и боком протолкнул между рамами. Зачем бить? Передохнув полминуты, мальчишка проделал ту же операцию со вторым стеклом, вынув и аккуратно передвинув его вместе с датчиком сигнализации — спите спокойно, товарищи, ничего не происходит в час полночный…

Раздвижная решётка запиралась на висячий замок. Убрав нож и достав проволоку, Витька просунул в ячейки обе руки — и через двадцать секунд с удовлетворённой улыбкой отодвинул в стороны металлические "гармошки". Открытый замок болтался на правой петле.

Витка нырнул в незастёклённый квадрат. Держа ноги наружу, разулся, поставил обувь на подоконник. Нет уж, уходить обратно — так уходить. Может, наград ещё сто лет никто не хватится. Надо всё делать чисто: как будто никого тут и не было. И не волновать хороших людей.

Он мягко соскочил на пол. Постоял минуту, прислушиваясь и вглядываясь, привыкая к темноте, тут, в комнате, ещё более глухой, чем снаружи. И уверенно двинулся к сейфу, невольно улыбаясь: советское "изделие", греющее сердце обладателя чугунным видом и весом… На минуту работы.

Он справился за сорок секунд — на часы не смотрел, но так подсказывал внутренний ритм, безошибочный и точный.

На верхней коробке в небольшой стопке было написано:

Палеев Леонид Викторович

Витька понял, что его трясёт. Как будто холод проник внутрь тела. Руки ходили ходуном. Витька стиснул зубы, заставил себя успокоиться. Взял коробочку и открыл её, прошептав:

— Здравствуй…

Показавшийся невероятно ярким свет лампочки залил помещение.

Витька вскинулся.

На пороге стоял Сергей Степанович.

— Доброй ночи, — невозмутимо пожелал военрук.

— Блин, — тихо и обречённо ответил Витька. Выпрямился, не выпуская коробку из рук.

И, вздохнув, пошире расставил ноги.

Сергей Степанович всё с той же невозмутимостью оглядывал помещение. Прошёлся к окну, осмотрел его, хмыкнул. Витька мог бы сейчас рвануть к выходу, но… какой в этом был смысл? Он стоял возле сейфа и готовился к моменту, когда у него попробуют отобрать коробку с тремя наградами. А он не отдаст.

— Ловко, — оценил Сергей Степанович, присаживаясь за стол. — У тебя талант.

Витька поднял на Сергея Степановича злые глаза и сказал:

— А я был форточником. Ну и медвежатником по совместительству.

— Верю, — кивнул Сергей Степанович — А вот в то, что ты хотел эти вещи украсть — почему-то не верю. Не объяснишь мне такое несоответствие между реальностью и интуицией?

— Не объясню, — ответил Витька, ощущая, что начинает дрожать, и от этой дрожи

никуда не деться — она идёт изнутри.

— Тогда вот что, — Сергей Степанович поднялся на ноги и потянулся. — Бери свою обувку и пошли ко мне. Высохнешь и попьём чаю.

— А? — не понял Витька, не двигаясь с места.

— Я ведь живу при школе, ты что, не знал? — удивился военрук. — Говорю — пошли ко мне, высохнешь. И чаю попьём. Ты с вареньем пьёшь? А то ваше поколение варенье не ценит.

— Я… пью… — пробормотал Витька. — А потом?

— Что потом? — удивился военрук.

— Ну. Милицию…

— Я чайник пойду ставить, — сообщил Сергей Степанович — А ты тут хотя бы минимальный порядок наведи…

…Варенье оказалось земляничным. Такого Витька не ел никогда. Он сообразил это только уже за столом — действительно не ел, так получилось. В маленькой кухоньке тяжело пахло сырой тканью — Сергей Степанович включил калорифер, и спортивный костюм Витьки вместе с кедами и носками висел над ним. Мальчишка закутался в одеяло, а ноги поставил на перекладину под столом — там от калорифера шло отчётливое тепло.

А коробка лежала на столе — между чашками и банкой. Открытая.

— Слава третья степень, Красная Звезда, За Отвагу… — медленно сказал военрук. Он сам тоже ел варенье с явным удовольствием. — Это дорогого стоит…

— Я… — Витька поперхнулся и поставил чашку. — Я не…

— Ты не понял, — спокойно ответил Сергей Степанович — Я не имел в виду деньги. Такие

вещи не меряют на деньги. Это даже не подло. Это просто глупо. Кроме того, в сейфе лежат деньги. И их очень просто взять и куда труднее найти. Но четырнадцатилетний Виктор Ельжевский показывает чудеса ловкости и умения, чтобы взять именно эти награды. Это или глупость — или?.. — военрук посмотрел на прямо сидящего перед ним мальчишку выжидающе. Витька молчал. — Ну что ж, — вздохнул Сергей Степанович — Ложись спать вон там. А завтра утром я тебя отвезу на кордон. Награды верну в сейф. И всё.

— Нет, — Витька сглотнул. Сергей Степанович наклонил голову на бок:

— Что "нет"?

— Я их не отдам, — упрямо сказал Витька.

— Они не твои.

— Не мои. Они… — Витька стиснул кулаки так, что выступили белые косточки. — Они

моего прадеда. Я не Ельжевский. Я Палеев.

Сергей Степанович продолжал смотреть на сидящего напротив напружиненного мальчишку спокойным выжидающим взглядом…

…Военрук слушал молча. Ни единым словом не перебивал Витьку, хотя тот путался через слово — не потому, что врал, а просто потому, что то и дело пережимало горло. И только когда Витька умолк окончательно и стал громко дышать, глядя в стол, Сергей Степанович даже как-то равнодушно сказал:

— Ну что ж… Бери их.

— Я… — Витька вскинул влажные глаза, с трудом удерживая слёзы. — Я их…Вы правда…

— военрук кивнул. — Но… как же…

Сергей Степанович встал.

— И вот ещё что. Когда мы будем производить захоронение… Ты приди. Ему бы понравилось, что ты пришёл.

— Сергей Степанович — прошептал Витька, уже сам не понимая, как сдерживается. И военрук ответил:

— Ничего, братишка. У нас есть мы. Кто сказал, что этого мало?

Было десять часов, когда Михал Святославич и Валька вышли на косогор.

— Там и там, — рука лесника описала полукруг, — Зона. Шестая часть белорусской земли. Там — Украина, до неё всего километр.

— А что там? — указал Валька подбородком на синеватую дымку на горизонте. Михал Святославич посмотрел в ту сторону и ответил сумрачно:

— Мёртвый город Припять. После чернобыльской аварии. Как раз на Украине.

— Мёртвый? — переспросил Валька. Лесник подумал и поправился:

— Ну, не совсем, конечно. Кто-то там всё-таки живёт. Даже много кто. но туда мы не пойдём, там уже Украина и нам там делать нечего…Теперь вот что, — Михал Святославич помолчал. — До вечера нам надо пройти двадцать километров по не самым лучшим местам в мире. Держи оружие наготове. Пойдёшь слева от меня и чуть сзади. Если мы кого-то встретим — ни слова, ни единого действия. Стоишь и наблюдаешь молча. Но если я скажу: "А погода у вас дерьмовая," — тут же, после слова "дерьмовая", начинай стрелять в тех, кто окажется слева от тебя. Сразу и без раздумий. Готов? — лесник испытующе посмотрел на мальчика.

— Да, — твёрдо ответил Валька.

— Тогда пошли.

Дождь усилился ещё больше. Если в лесу это как-то можно было терпеть, то на открытом месте сыплющаяся сверху холодная мерзость становилось непереносимой. Серое небо висело над верхушками голых чёрных деревьев одной сплошной тучей.

Странно, подумал Валька, к чему может привыкнуть человек. Уже неделю они идут — и с ними идёт дождь, день и ночь. Над всей Белоруссией. Надо всем миром. И воспринимается это уже вполне естественно — ночёвки в сырости, тридцатикилометровые марши…Да, собственно, на что и жаловаться? Сам согласился, всё добровольно…

Михал Святославич шагал впереди — широко, легко и бесшумно. Валька с затаённым удовольствием отметил, что не отстаёт, а главное — не тратит на это особых усилий.

И тут же отвлёкся от посторонних мыслей — Михал Святославич резко остановился и поднял левую руку. В правую словно бы сам собой соскользнул карабин.

Валька мгновенно остановился тоже и взял оружие наизготовку. Кажется, начались те самые неприятности, о которых предупреждал Михал Святославич.

Не меньше минуты ничего не происходило. Валька смотрел чуть левее напряжённой спины Михала Святославича и вслушивался в тихий шёпот дождя. Больше звуков не было.

И Валька не сразу понял, что среди кустов неподвижно стоят несколько непонятно откуда возникших человеческих фигур.

Как раз в тот момент, когда взгляд мальчика упал на них, фигуры зашевелились и молча двинулись к тропинке. Это выглядело бы жутковато, да и просто страшно, но Михал Святославич оставался совершенно спокоен.

Люди вышли на тропинку сзади и спереди — трое и двое. У двоих были старые винтовки — немецкие "маузеры", у остальных — обрезы "мосинок". В длинных серых брезентовых плащах с капюшонами все пятеро казались персонажами фильма ужасов. Поэтому Вальке даже показалось странным, когда один из них сипло проговорил:

— Бог помощь.

— И вам того же, — вполне дружелюбно ответил Михал Святославич. Валька замер напряжённо, быстро решая, как ему быть: двое были сзади и лишь один там, где указывал Михал Святославич — слева и впереди от Вальки.

— Куда путь держим? — поинтересовался всё тот же говоривший. Под капюшоном

Валька различил лицо: худое, небритое лицо сорокалетнего мужика.

— Туда и обратно, — отрезал Михал Святославич. Он шире расставил ноги и слегка наклонился вперед. — И ничьего разрешения мне не нужно.

Несколько секунд они мерялись взглядами. Наконец мужик в плаще махнул рукой — и молчаливые фигуры растяли в лесу так же бесшумно, как и появились. Валька не выдержал — громко выдохнул. Михал Святославич обернулся со спокойной улыбкой:

— Всё нормально. Это сталкеры. Не худший вариант.

— Сталкеры? — Валька осмотрелся. — Кто это такие?

— Да так. Бродят-ходят по брошенным деревням, по посёлкам — тут всего добра вовек не выбрать. Потом продают. Могут и прибить, если слабину почуют. Но мы дичь не та. Есть хуже варианты.

— А почему Лукашенко не зачистит эти территории? — сердито спросил Валька. — На него не похоже ведь. Вон что тут творится — действительно Зона какая-то!

— Да понимаешь, Валентин… — лесник повёл плечами под курткой. — Тут вот какое дело.

Батьке эта твоя, как ты сказал, Зона — выгодна. Да и не только Батьке…

— Чем же это? — удивился Валька искренне.

— А смотри сам… Это что-то вроде не контролируемой никем чёрной дыры. Не пустить куда-то зарубежных наблюдателей — сложно, сразу хай о тоталитарном режиме и зажиме критики. Кому это надо? А сюда они и сами не едут. Сами легенду о радиации пустили двадцать лет назад — и теперь сами же её боятся. Они же в большинстве своём трусы, эти "наблюдатели". А если кто и сунется и пропадёт — так это как бы даже и "в тему". Зона заражения и дикости, что и требовалось доказать… Ну а Лука эту легенду всячески поддерживает. И получается именно Зона, в которой… — Михал Святославич осекся, пошевелил усами.

— В которой что? — быстро спросил Валька. Лесник усмехнулся:

— Да сам увидишь… Как ты там поёшь?

И они шагали — под дождём, сперва лесом, потом — через забурьяненное поле и околицей деревни, где жутковато смотрели вслед пустые глазницы домов. На крайнем Валька увидел надпись чёрным лаком:

Узрейте будущее своё, люди!

Он долго оглядывался на неё, не в силах оторваться почему-то.

Начало темнеть. Порывами задувал холодный ветер. Михал Святославич часто оглядывался и прислушивался, пока они опять не вошли в мокрый чёрный лес. На взгляд Вальки тут было ещё жутче, но лесник будто бы расслабился.

— Ну вот, нас ждут, — удовлетворённо заметил Михал Святославич, останавливаясь. И Валька, тоже остановившийся, увидел впереди на прогалине, в мутном, пасмурном вечернем полусвете фигуру всадника, державшего в поводу двух осёдланных коней.

Всадник словно сошёл со страниц исторического романа — широкий плащ, падающий на лоснящийся от дождя конский круп, капюшон, надвинутый на лицо, рука в перчатке, небрежно держащая поводья, носки сапог, плотно упирающиеся в стремена, приклад карабина, торчащий справа у передней луки седла… Он сидел неподвижно, но у Вальки было совершенно ясное ощущение, что из-под этого самого капюшона, обрамлённого оторочкой холодных капель, их внимательно разглядывают пристальные глаза.

Михал Святославич высоко поднял руку и негромко, но отчётливо сказал:

— В лесу мир.

— И мир лесу и миру, — послышался ясный, звонкий, чуть гортанный голос, и всадник откинул капюшон.

Валька не удержал удивлённого: "Оххх…"

Это была девчонка. Рыжие — даже этим сумрачным вечером рыжие, как огонь!!! — волосы рассыпались по плечам. Лет — примерно тех же, что и сам Валька. Тонкое красивое лицо больше подошло бы иконе, чем человеку, но, когда Валька, повинуясь жесту Михала Святославича, подошёл ближе, то увидел, что у девчонки глаза странной хищной птицы из фантастической книжки о Всадниках Гора — жестокие и надменные синие глаза, похожие на драгоценные камни, через которые пропущен холодный свет. Страшные глаза, если честно. Вот как хотите — страшные.

И — красивые. Валька даже не сразу поймал брошенный ему повод, вспыхнул, ожидая, что девчонка засмеётся… но она только надвинула капюшон. Тогда Валька, вдруг разозлившись, ловко взмыл в седло и толчком между ушей успокоил было взметнувшегося под чужим человеком коня:

— Трр-аа, зараза!

Обычно он не ругался на животных — тем более, на коней, тем более, что был рад снова оказаться в седле — соскучился. Но вот поди ж ты…

Михал Святославич тем временем тяжеловато взобрался в седло и ругнулся:

— Чёртово средневековье, никогда не привыкну… Валентин, познакомься, это Мора…

Мора, это Валентин…

Капюшон качнулся в сторону Вальки, и тот поймал себя на глупом желании сказать что-нибудь развязное. Вместо этого мальчишка заставил себя чуть поклониться в ответ и почувствовал, что стало легче.

Так, а с чего ему вообще затяжелело-то? И опять Валька обнаружил, что непроизвольно всматривается в темноту под капюшоном, чтобы увидеть её глаза снова.

Он за полминуты уже второй раз хотел сделать что-то независимо от сознания.

Действуя коленями — видно было, как они ходят под плащом — девчонка повернула коня и рысью пошла по прогалине.

почему-то вдруг всплыло в памяти Вальки, и он поскакал следом — снова сам не сообразив, что скачет и не оглядываясь на Михала Святославича (тот явно предпочёл бы шаг, а то и вообще свои ноги). Мора…"Мора" — кажется, по-ирландски — "Смерть".Девчонка и правда похожа на классическую ирландку, разве что не зеленоглазая… ну вот, опять глаза. Что случилось-то, блин, в конце концов, как Витька скажет?!.

…До полной темноты успели проехать километров десять, не меньше — темнело как-то неохотно, как неохотно светало по утрам. Дождь не прекращался. Валька думал, что сейчас они остановятся, но Мора коротко сказала:

— Уже близко, — и Михал Святославич, уже плохо различимый во мраке, явно кивнул.

Валька всё-таки сделал глупость — попытался завязать разговор.

— А твои родители, — он послал коня вровень с девчонкой, — они что, тут живут?

— Слышал такую песенку? — поинтересовалась та из-под капюшона:

— Я — дитя любви печальной.

Мать — плотва.

Отец — Чапаев… Ещё что спросишь?

— Да нет… — смешавшись, пробормотал Валька.

— Ну и отлично, — и девчонка, ткнув каблуками сапог конские бока, унеслась вперёд.

— Поговорили, — сказал Валька и сплюнул в грязь.

— Это точно, — насмешливо сказал Михал Святославич — оказывается, он нагнал Вальку. — Да ты не расстраивайся очень-то.

— С чего мне расстраиваться? — удивился Валька. Лесник покачал головой:

— А вот врать и вовсе ни к чему. Вижу ведь, что она тебе понравилась.

— Она кто? — Валька решил уйти от этой темы к другой — в самом деле его интересовавшей. Михал Святославич качнул головой:

— Бретонка. Мора Лаваль. Один здешний человек её из Боснии привёз в 95-м, ей тогда и было-то года три. Вытащил из мусульманского гарема, от тамошних добился только кто такая и как зовут, а ещё — что её во Франции украли… что так смотришь, европейских детей крадут не только в России… хотя и не в таких масштабах, как там. Сперва пробовал родителей найти, потом плюнул и стал воспитывать, как дочь. Вот такое и получилось, воспитатель-то из того человека, прямо скажем…Вот она и по неделям дома не живёт, чуть что — нож в ход пускает, без шуток, читать и писать ни на каком языке не умеет и не желает уметь. Зато для нашего дела человек первостатейный. Мусульман ненавидит генетически, горожан презирает…

Дождь усилился. Кони перешли на шаг, потом снова на рысь, и Валька понял: рядом дом. В смысле — их дом.

Деревья расступились. Появившаяся широкая тропинка, почти дорога, с небольшим уклонам уводила вниз, где среди сливавшихся в сплошную чёрную массу деревьев неярко горели несколько огоньков.

Трое всадников начали спускаться по раскисшей дороге. Кони тяжело оседали на задние ноги. Валька слышал, как шёпотом ругается Михал Святославич, и мальчишке вдруг стало смешно: супермен-спецназовец не умел ездить верхом!

Внизу спуска огоньки пропали. Но Мора уверенно свернула направо и отпустила поводья — кони вновь сами пошли рысью, а через какую-то минуту выяснилось, что эти огоньки — два парных электрических фонаря по бокам от старых ворот, возле которых, как возле коновязи, стоял ещё один конь. Под левым фонарём замер человек в короткой куртке и широкополой шляпе, с полей которой струйкой стекала вода. Вдоль ноги человек — стволом в землю — непринуждённо держал АКМС.

Следом за Морой Михал Святославич и Валька тоже спешились и забросили поводья на решётчатую раму ворот.

— С приездом, — человек в шляпе пожал Михалу Святославичу руку, потом обнялся с ним. — Как добрались?

— Нормально. Сталкеров видели. А так всё в порядке.

— Мора, отведи коней и покажи парню, где поесть, обсушиться и поспать, — приказал — не сказал, а именно приказал — человек девчонке. — Пошли, Михал.

Они канули в темноту. Михал Святославич Вальке не сказал ни слова! В другую сторону девчонка увела коней. Валька остался стоять идиот идиотом. Но Мора вернулась неожиданно быстро — и показала рукой: иди следом. Валька двинулся за ней.

Под ногами оказалась бетонная тропинка. В промозглой тьме Валька различил шахматный порядок небольших будок между высокими голыми деревьями, какие-то металлические конструкции. Всё это не имело жилого вида. Но тем не менее Мора свернула именно к одной из этих будок. Щёлкнул металл. Валька шагнул впереди девчонки в тёмное помещение; за спиной опять щёлкнуло, Мора сказала коротко:

— Свет.

Дневной свет залил узкий длинный коридор, обшитый панелями мягкого кремового цвета. Влево и вправо уходили ряды обитых коричневой кожей дверей с номерами — белыми в чёрных ромбах. В дальнем конце коридора виднелась ещё одна дверь — двустворчатая, на ней была тоже табличка, неразличимая отсюда.

— Сюда, — Мора открыла дверь под номером "8". — Замка нет, но тут никто не входит без разрешения. Внутри скажешь "свет". Надо будет погасить — хлопнешь в ладоши. Там сам разберёшься.

И — преспокойно отправилась на выход.

Валька глупо хмыкнул ей вслед. Шагнул внутрь. И сказал:

— Свет…

…Это была настоящая квартирка. Комнатка-спальня — с компьютером. Душ. Туалет. Маленькая столовая. Аппаратура искусственного климата. В холодильнике на кухне оказались консервы и сублиматы. Валька со стонами удовольствия разделся, побросал грязную одежду на пол душевой и влез под горячий душ. Сперва он думал, что потом поест, но после полуминуты под горячими струями понял, что хочет только спать. Ничего больше. Он не мог заставить себя вычистить оружие и хотя бы вымыть сапоги. Без наигрыша качаясь, мальчишка протящился в комнату и залез под лёгкое тёплое одеяло на прохладные простыни. Хлопнул в ладоши.

И — всё.

Внутренние часы подсказали Вальке, что он заспался. Открыв глаза в темноте, он несколько секунд лежал, не понимая, где он и что с ним. Звуков не было. Никаких. И царила абсолютная темнота.

— Свет, — сказал Валька неуверенно, не понимая: было то, что он помнил со вчерашней ночи — или приснилось? Зажёгся свет.

Часы на стене показывали одиннадцать. Без трёх.

— Ничего себе, — признался сам себе мальчишка. Но тут же подумал: раз никто не зашёл — то и всё нормально. Обходятся без него. И он решил не спешить. Тем более, что захотелось есть — очень.

Но до холодильника ему добраться было не суждено. Послышался мелодичный щелчок — и в одной из ниш шкафа возник Михал Святославич. Валька вздрогнул — изображение было объёмным.

— Добрый день, — кивнул лесник. — Ты встал?

— Ддддда… — пробормотал Валька, во все глаза глядя на эту фантастическую картину.

— В общем, ты будешь мне нужен вечером. До вечера ты свободен. Ходи, где хочешь, осматривайся. Всухомятку не ешь. Столовая в твоём блоке — дверь в конце коридора, там первая дверь налево. Карабин оставь в комнате, но пистолет можешь носить, если хочешь.

— У меня одежда мокрая, — признался Валька. — Я вчера прямо упал и всё.

— Ладно, — Михал Святославич покачал головой. — В душевой есть сушка. Разберёшься там? В принципе, я могу попросить — кто-нибудь подскочит и поможет.

— Да нет, не надо, — справился с собой Валька. — Разберусь.

— Ну — тогда до вечера, — кивнул Михал Святославич и с тем же мелодичным звоном исчез. Валька немедленно подскочил к нише. Но там не было ничего, кроме вделанного прямо в дно пульта управления. Пожав плечами, Валька отправился в душ.

Пока сушилась одежда, он заставил себя вычистить оружие и прибраться, а заодно осмотреть комнаты как следует. К компьютеру (его украшал логотип — чёрный прямоугольник, белая молния, алая надпись на её фоне:

Хиус-молния) была подключена странная приставка — пульт. Валька осторожно коснулся кнопки ВКЛ. Приставка мигнула и погасла снова. На небольшом экранчике появилась надпись:

ПЕЙЗАЖ / МУЗЫКА

Валька уверенно коснулся пальцами слова "пейзаж". Возникло меню — длинное, из нескольких сотен названий. Валька выбрал Соновый бор и коснулся возникшей надписи подтверждаю звук.

Торцовая стена исчезла. Вместо неё возникло объёмное изображение светлого медноствольного сосняка. Послышался сильный шум ветра в кронах, пение птиц…

С "музыкой" Валька экспериментировать не стал. Одевшись и перепоясавшись ремнём, он вышел в коридор и решительно направился к двери в его конце.

Теперь он мог прочесть, что написано на табличке:

ЦЕНТР

N 10

"МУРОМЕЦ"

Ниже кто-то вывел маркёром:

Прежде чем войти — подумай, чем ты можешь быть полезен внутри!

Валька не стал раздумывать.

За дверью оказался снова коридор — пошире и довольно шумный. Разнородные шумы, хотя и неопределимые, но отчётливые, доносились из-за раздвижных дверей. На стенах висели объявления, фотографии, записки и вообще всякая ерунда. Валька обратил внимание на объявление около первой правой двери:

Если кто-то думает, что пасту выдают за этим, то он ошибается.

Комната N 14 говорит вам всем своё громкое "фэ!!!".

Тут же было нацарапано:

Чёрт, неужели кто-то всё ещё чистит ею зубы?!

— и нарисован раздавленный тюбик.

Хмыкнув, Валька осторожно заглянул в дверь.

Перед ним был тамбур, за которым виднелся немаленький спортзал. Два десятка мальчишек разного возраста, от 5–6 до 15–16 лет — в свободных рубахах, штанах и мягких сапогах попарно боксировали — в высоких рукавицах, не в перчатках. Между ними ходил высокий мужчина в такой же одежде, но без перчаток. Стены украшали ультра-русскославянские цветные плакаты, центральное место среди которых занимало изображение богатыря, ударом кулака отправляющего в нокаут омерзительного вида здоровяка в вычурных доспехах — носатого, чернявого, пейсастого. Витиеватая надпись гласила: "Бой Ильи Муромца с Жидовином". Звучала песня:

Валька был заинтригован, но голод сделался окончательно непереносимым — и он развернулся к левой двери, осторожно прикрыв вход в спортзал.

Столовая блистала чистотой и напоминала скорей зальчик небольшого кафе — но без малейших намёков на украшательство, голый удобный утилитаризм. За стойкой никого не было, кстати, и Валька замер в растерянности. Тут и едой-то не пахло…

— Есть тут кто? — неуверенно спросил Валька. И тут же за стойкой возник мальчишка — на пару лет младше Вальки, в белом халате, веснушчатый и крайне предупредительный. Ни о чём не спрашивая (Валька, слава небесам, увидел, что за стойкой — всё-таки дверь, и парень выскочил оттуда, а не материализовался прямо за стойкой), он загрузил поднос тарелками с обалденно пахнущей ухой, рисом с бефстрогановым, салатом, хлебом, печеньем и кружкой какао (Валька тихо обрадовался), переправил всё это на один из столиков и, сказав с полупоклоном: "Приятного аппетита," — ретировался.

Еда была приготовлена просто отлично — или, может, Вальке так показалось после долгих дней всухомятку? Во всяком случае, он съел всё. Покашлял, но вновь никто не появился, и Валька, продумав, загрузил грязную посуду в окошко — без надписей, но какое-то подходящее на вид именно для этого. Ещё раз осмотрелся — и вышел обратно в коридор. Ему захотелось посмотреть, что там, за другими дверями.

Они в самом деле не запирались. За одними оказались отлично обставленные классы, за другими — какие-то студии, а за одной — гулкий и тёмный плавательный бассейн. Вальку даже оторопь охватила, когда он вспомнил, как это выглядит снаружи: бетонная будочка — и капец. А ещё возникла мысль: да что же это тут?!

Побродив, Валька хотел зайти в спортзал, но почему-то застеснялся — самым обычным образом. И, вернувшись в восьмую комнату, присел к компьютеру.

Шумели стереососны. Туда прямо-таки хотелось войти. И почему-то вспомнилась вчерашняя девчонка Мара. Бретонка, надо же… Интересно, где она сейчас? Потом пришёл в голову Витька. Наверное, он обходит участок. Идёт по дождю, Белок бежит рядом и недоумевает: куда делся его хозяин и его любимый Валька?

Может, подняться наверх? Валька решительно встал, надвинул капюшон. Да, надо наверх. Хотя бы просто посмотреть, как и что.

Дверь в бункер тоже не была заперта. Вальке почему-то представлялось, что снаружи — яркий солнечный день, и он зажмурился… но там попрежнему мокли осенние деревья под холодным дождём, кисла чёрная земля и было почти безлюдно. Только по этому странному полуразрушенному городку — за домами неподалёку, самыми обычными, но разваленными — ехал жёлто-серо-зелёный УАЗ, да возле вчерашних ворот (они были рядом, оказывается) гарцевали трое верховых — с автоматами.

Валька ступил на бетонную дорожку. При виде этого пейзажа совершенно не верилось, что внизу — благоустроенный чистый город с полуфантастической техникой. Мальчишка даже оглянулся на "свой" бетонный сарайчик. Приснилось, что ли?..

— Валентин? — окликнули его. Мальчишка повернулся на голос — поворот тела скрыл другое движение: как он положил руку на ТТ, большим пальцем сбросив ремешок крепления.

Его окликал рослый худой человек (щёки ввалились, полувоенная одежда как будто на палки наброшена), стоявший на параллельной тропинке.

— Вы меня? — Валька чуть наклонил голову. Мужчина махнул рукой:

— Я Олег Иванович. Михал Святославич меня предупредил, что ты, возможно, заскучаешь и просил тебе показать, что захочешь.

— Да? — учтиво, но слегка недоверчиво спросил Валька. — Мне он ничего не говорил.

Олег Иванович кивнул:

— Ну что ж, разумный подход. Но уверяю тебя, что тут, — он показал рукой вокруг, — самое безопасное место в мире. И потом: у тебя ведь пистолет, да и вряд ли я смогу тебя скрутить…

Валька засмеялся. Каким-то чувством — возникшим уже довольно давно — он понял, что это и в самом деле хороший человек. И ловко перепрыгнул на соседнюю тропинку.

— Но я не знаю, что хочу смотреть. Что тут вообще? — он пожал плечами.

Олег Иванович внимательно смерил мальчишку взглядом.

— Ну что ж, — медленно начал он, — тогда я сам решу, если ты не против. Пошли?..

— …Что здесь? — невольным шёпотом спросил Валька. Неяркий, но ровный свет заливал все углы длинного помещения, стены скоторого занимали ровные ряды полок с установленными на них бесконечными полосками кородок лазерных дисков.

— Здесь, — слегка торжественно ответил его сопровождающий, — хранятся в оцифрованном виде все достижения человечества. От наскальных росписей до картин Глазунова. От речей Платона до детских книг конца ХХ века. Это банк данных, который позволит начинать не с нуля. Когда придёт срок.

— И упала на землю звезда, — прошептал Валька, озирая ряды полок. — И имя той звезде

— Полынь…

— Чернобыл, — отозвался Олег Иванович. — Да. Третий ангел уже вострубил…

— Вы готовитесь к большой войне? — спросил Валька, подходя к одной из полок и взглядом прося разрешения. Олег Иванович кивнул и ответил:

— Нет. К концу света.

На взятой Валькой коробке была табличка:

Живопись. Франция. ХVIII век. Часть III.

Мальчишка осторожно поставил её обратно.

— Можно… я здесь ещё… посмотрю? — спросил он. Олег Иванович кивнул и какое-то время смотрел, как мальчик идёт вдоль полок, касаясь их пальцами, снимая то одну, то другую коробку.

Потом мужчина вышел в коридор.

Валька не обратил внимания.

Дождь шёл по-прежнему. Михал Святославичналил Вальке какао из термоса, а сам отхлебнул прямо через край и с удовольствием выдохнул:

— Ххххххх… Вот что, Валентин. Твои родители по-прежнему под следствием. В Бутырке. В разных камерах, в одиночках. Им инкриминируют в первую очередь финансирование ОПГ — организованных преступных группировок. Больше ни о чём серьёзном речь не идёт. Но им грозит, по предварительным прикидкам, солидный срок. Отцу — до 15 лет, матери — до пяти. Нашлись "потерпевшие" от них.

— От отца — понятно, — криво усмехнулся Валька. — Но от матери-то кто потерпел?

Михал Святославич вздохнул и сделал странное движение — Вальке показалось, что лесник хотел потрепать его по волосам:

— Но тут не в этом дело, Валентин… Если их посадят… в общем, я узнал. Их убьют. Во время медосмотра скорее всего. Где-то через год-полтора, чтобы не было подозрений.

В пальцах Вальки треснул стакан. Горячая жидкость выплеснулась ему на руку.

— Так, — сказал Валька. — А. Да. Конечно… — он присел, поболтал рукой в луже.

— Следствие будет идти ещё не меньше полугода, наверняка — больше, — продолжал Михал Святославич. Мальчишка не видел его искажённого мукой лица. — Будет сделано всё возможное. Вплоть до — если иные выходы будут исчерпаны — налёта на конвой при перевозке… Валя, мальчик! — Михал Святославич с силой поднял мальчишку на ноги. — Ну! Не надо! Ты не один. Мы выручим твоих. Мы обязательно их выручим. Верь! Мы сильнее!

Валька поднял лицо. В свете фонаря над площадкой Михал Святославич увидел его — и испугался. Испугался узнавания. Он видел такие лица когда-то… давно… когда пятеро бойцов во главе с капитаном Ельжевским прошли через полсотни духов, изрубив, искромсав и смяв их, как манекены.

— Вы думали, я плачу? — странно спросил мальчик. И улыбнулся: — Нет, я не плачу… Олег Иванович сказал мне, что тут есть кузнец. Хороший, настоящий кузнец… Михал Святославич… Он не мог бы сделать мне нож? Говорят, он делает какие-то особенные ножи. Мне так сказали. Мне нужно. Правда нужно, дядя Михал, — с силой добавил он.

Лесник несколько секунд смотрел на мальчишку. Потом кивнул:

— Идём.

Тропинка вилась по косогору между густых мокрых кустов. Впереди — казалось, вдали — горел огонёк. Валька молчал всю дорогу, молчал и шагавший впереди Михал Святославич. И приземистый домик, чем-то похожий на коробку из-под ботинок, вынырнул из темноты неожиданно, словно из-под земли вырос.

Изнутри домика доносились уханье, грохот, шипение, лязг, скворчание, прочие странноватые и просто не очень-то приятные звуки — но их перекрывало могучее пение:

Голос у певца в самом деле был хороший, как у солиста какого-нибудь многомедального хора, только с небольшой хрипотцой. Валька заслушался, а Михал Святославич не мешал ему…

— Пошли, — подтолкнул вздрогнувшего Вальку Михал Святославич.

— А… да, — Валька двинулся наконец-то с места и поднял голову. Над входом в помещение, над покосившейся металлической дверь, которую, как видно, не открывали полностью сто лет, висела металлическая табличка — красной эмали, с остатками золотых букв:

ЦЕНТ

УПРА НИЯ

ПОЛ И

МО

СССР

— и золотой звездой, неожиданно яркой…

Михал Святославич пропустил Вальку вперёд.

Внутри было… в общем, ни "светло", ни "темно" назвать это не представлялось возможным. В угольной темноте метались алые языки пламени и рассыпались золотыевеера, фонтаны и снопы искр. Оглушительно грохал металл, и кто-то огромный тёмнымсилуэтом высился возле старинной наковальни, вросшей в проломленный деревянный пол. Было жарко, огненно-жарко.

— Вот, — Михал Святославич слегка подтолкнул Вальку в спину.

Пение, звучавшее уже без слов, прервалось. Человек опустил молот и повернулся к вошедшим.

В джинсах, кирзовых сапогах и кожаном фартуке, он сейчас производил не такое уж потустороннее впечатление. По крайней мере, пока Валька не пригляделся к нему подробнее.

Огромного роста, плечистый, кузнец был не просто могуч — он был чудовищно могуч. Бугры мускулов вспухали или плавно перекатывались при каждом движении. На голой груди висел какой-то медальон. Длинные светлые волосы стягивала широкая кожаная повязка. Короткая борода — опалена, длинные мощные усы спускались ниже подбородка. Большие светлые глаза смотрели почти без выражения, лишь на дне их какой-то искоркой горело любопытство… или сумасшествие?

— Михал, — сипловато прогудел кузнец. Шагнул, пожал выше запястья протянутую ему руку лесника. — Рад видеть. С чем пришёл?

Михал Святославич коротко указал на Вальку. И… вышел наружу.

Валька обомлел от такого дела. И испугался — почему-то очень сильно испугался. Такого с ним не было давным-давно.

Кузнец хмыкнул, глядя вслед леснику, в промозглую мокрую черноту. И перевёл взгляд на Вальку. Взгляд был по-прежнему любопытным, но ещё и оценивающим. И под этим взглядом Валька ощутил себя настолько незначительным, что разозлился на себя и перестал бояться:

— Мне нужен нож, — отрывисто сказал он. Густые брови кузнеца, тоже попалённые во многих местах, поползли вверх:

— Но-ож? — протянул он. — Купи в магазине, чего проще.

— Этот нож в магазине не продадут.

Кузнец хмыкнул и снова уставился куда-то вдаль. Теперь Валька видел, что висит у него на груди — серебряный молоточек на витом шнурке.

— Зачем тебе такой нож? — скучно спросил кузнец, не глядя на мальчишку. — Китайская выкидуха стоит триста рублей. Да и ножи получше — не намного дороже. Съезди в Эр-Эфию, там тебе продадут вообще какой угодно.

— Мне нужен ваш нож.

— Мгкхммм… — кашлянул кузнец и соизволил посмотреть на Вальку. На этот раз глаза у него были весёлые. — Ну раздевайся. Будешь махать молотом.

— Я?! — вырвалось у Вальки.

— И я тоже, — отрезал кузнец. — Вон там возьми фартук…

Валька снял куртку, рубашку, водолазку. Кузнец бесцеремонно подтянул его к себе, сдавил плечи, вывернул их. Валька вспыхнул от гнева и рванулся, но кузнец сжал бицепсы выше локтей — мальчишка стиснул зубы. Кузнец оттолкнул гео:

— Ну что ж — может, и выдержишь, — буркнул он. — Вон меха. Раздувай огонь…

…— Мы собирались в Черных Лесах…

Совы в ночи кричали,

Руны горели на наших мечах,

Серые шкуры — на наших плечах,

Ярко костры пылали… — ревел кузнец, равномерно взмахивая молотком, обозначавшим место, куда Валька должен наносить удары. Плечи и спину у мальчишки уже ломило, но он стиснул зубы и продолжал обрушивать тяжёлый молот снова и снова…

Раньше Валька не имел представления о кузнечном деле. Он многое знал о холодном оружии, но как куют клинки — было для него откровением. Кузнец снова и снова месил, перекручивая и выгибая в спираль, одну и ту же заготовку, горевшую белым пламенем и под ударами Валькиного молота выбрасывавшую снопы искр.

Слова песни были так же размеренны, как точные направляющие удары молотка в руке кузнеца. Вот он отстранил Вальку коротким жестом, клинок, схваченный клещами, нырнул в бадью, грохнуло, зашипело, рванулся пар… Валька переводил дыхание. Кузнец пел:

— Ну! Давай мехи!

И мальчишка подскочил к деревянной рукоятке, начал качать, стиснув зубы и глядя, как вновь раскаляется сталь, начинает жить и дышать…

…- Подъём, — раздалось над Валькой, и мальчишка ошалело привстал на локтях.

Ладони горели. Плечи и спина ныли. Валька еле удержал настоящий стон.

Кузнец стоял над ним. Горел неяркий, но настоящий электрический свет, делавший кузницу не такой уж загадочно-таинственной. Но это Валька отметил лишь мельком, потому что в руке кузнец держал нож.

Его, Вальки, нож.

Он был длиной по клинку сантиметров двадцать — длинный. Примерно с двух третей толстого обуха, явно годного перебивать кости, шёл плавный спуск, тоже заточенный, сам клинок прорезала выборка. Маленькая гарда изгибалась буквой S, плотно обмотанная намертво закреплённым ремнём рукоять венчалась серебряным диском с гравировкой восьмиконечной звезды. А ещё одна гравировка вязью шла по клинку с одной стороны — это была свастика и какие-то руны.

Кузнец ловко повернул клинок — и Валька увидел надпись:

Без дела не вынимай — без славы не вкладывай!

Валька взял нож в руку — и по ней до самого плеча словно бы пробежали огненные мурашки. Оружие казалось продолжением руки — едва ли не более естественным, чем собственные пальцы. Мальчишка перебросил нож в испанский хват, обратно — в шведский, потом — во французский[57]. Повёл ножом по воздуху. Подбросил его, поймал за кончик лезвия и послал через комнату — за десять шагов — в одну из закладывавших окно досок. Исчезнув из его ладони, нож вырос в деревяшке и, коротко провибрировав, замер. Валька, подойдя, выдернул оружие, осмотрел его. Спросил, не поворачиваясь к кузнецу:

— У вас не найдётся гвоздя?

— Ну попробуй, — тот выложил на стоящий в углу верстак несколько двухсоток. Вальке почудилось в его глазах насмешливое одобрение. Отбросив эту мысль, мальчишка взял один из гвоздей и коротким ударом молотка вогнал его на пол-длины в бок верстака. Примерился. И резким, сильным ударом отрубил гвоздь у самого дерева. Снова осмотрел лезвие — на серебряной заточенной кромке не было видно ни царапинки.

Хорошо лечь в руку может и выпендрёжное коллекционное оружие, которого много расплодилось в мире. Это само по себе ни о чём не говорит. А вот другое…

— Я назову его — Змей, — без малейшего смущения или пафоса сказал Валька. — Что я должен вам?

— Душу, — тяжело усмехнулся кузнец, испытующе глядя на Вальку. Мальчишка усмехнулся в ответ:

— Вы — Князь Тьмы? Впервые слышу, чтобы великие мастера скупали души.

— На клинке всё написано, — буркнул кузнец, отворачиваясь. — Если не нарушишь этого — считай, что расплатился. А если нарушишь — мой нож всё равно недолго тебе прослужит.

— Он был офицером, — говорил Михал Святославич. — Где-то в Средней Азии, я точно не знаю. Вроде бы и семья была, только в девяносто втором они без вести пропали, когда военный городок духи разгромили. Он сам тогда на границе был; вернулся, искал долго, наворотил таких дел, что его наше же командование военным преступником обьявило. Ну, он напоследок базу "вовчиков"[58] взорвал и исчез. А в этих местах появился лет пять назад. Живёт и песни поёт, сковать всё что хочешь может. Клинки только по заказу куёт, да и то редко. Зато качество лучше старых золингеновских[59]… да ты сам видел.

— А как его зовут? — спросил Валька, на ходу поддевая носком сапога слой мокрой палой листвы. Михал Святославич странно улыбнулся:

— На самом деле — кто его знает… А себя он называет просто и непритязательно. Перун.

— Ка-а-ак-кх?! — Валька задохнулся, споткнулся, уставился на лесника. — Это что — шутка?!

— Если и шутка, то не моя, а его, — хладнокровно ответил Михал Святославич. — Хотя, как ты мог убедиться, к шуткам он не склонен. По крайней мере, в привычном смысле. Вот в Азии, например, он одному пленному "вовчиковскому" командиру руки спереди связал, штаны спустил, в зад запихал динамитную палочку, поджёг длинный фитиль и спихнул в яму. Говорят, тот там такие коленца выделывал, что от смеха умереть было можно.

Валька захохотал, представив себе эту картину. Потом сказал серьёзно, взвешенно, без подростковой самонадеянности:

— Я бы не стал прыгать. Я бы сказал: "Ща как пукну!"

Михал Святославич засмеялся, потом заметил:

— Ты — русский. А чурки не умеют умирать. Они или умирают, как тупой скот — или как трусы. Просто потому, что они существуют в дерьме и не знают, что такое Жизнь, а тому, кто этого не знает — что терять? Часто говорят: вот, взорвал себя смертник-шахид, какой герой, мы так не можем… А что он видел, кроме вшей, голода и безграмотной нищеты? На самом деле герой тот, кто знает, как хороша бывает жизнь, как много она значит — и всё-таки отдаёт её. Осознанно. Вот это — подвиг. В Афгане одного моего друга-офицера закрыл собой парнишка-студент, тогда и студенты в армии служили, и ничего, не тупели… Он и погулять успел, и умные книжки почитать, не Коран, и в кино походить, и верил, что дальше, на гражданке, его ждёт прекрасная жизнь… А увидел, что в командира целятся — успел закрыть собой. И это дороже стада шахидов… И кстати, поэтому я всё-таки за всеобщую воинскую. А то слишком много дерьма разводится по углам и под юбками. Рисковать — так всем одинаково.

— Я тоже хотел служить в армии, — вспомнил Валька. Михал Святославич удивился:

— Разве ты не служишь?

Валька осекся — кажется, возразить было нечего.

Снег лёг ночью.

Витька увидел это, когда проснулся под утро. Он лежал и сонно смотрел в окно, за которым было всё бело. И думал, что это первый раз за много лет, когда снег ничем ему не грозит и он может смотреть на него спокойно.

Как когда-то.

Он лежал в тишине, слушал, как где-то на пределе слуха скребётся мышь — и сами собой складывались в голове строчки…

Вообще-то не было фонарных точек. Но так выходило красивее…

Он было задремал снова. Но опять проснулся — толчком, сразу. И вновь увидел снег за окном, хотя в дрёме ему показалось, что это был сон.

Витьке нравилось быть одному. Нет, не так. Ему нравилось ощущать себя хозяином в доме. От него зависело, что и как делать. Что готовить, куда идти, когда лечь спать и чем заняться. Он заполнял таблицы и составлял графики. Обходил участок и наведывался в Гирловку. Это была полностью его жизнь — и совершенно не возникало желания сделать какую-нибудь глупость, хотя в принципе таким свободным Витька не был ещё никогда.

Начало ноября, снег, подумал Витька, усаживаясь после умывания за стол. Ну что ж. Вряд ли ляжет, растает, конечно… Но надо идти на обход. Посмотреть, как там лоси, которым он рассыпал соль на кормушке.

На столе со вчерашнего дня лежали распечатки лекций по русской истории. Смешно. Оказывается, учиться интересно. Если знания в тебя не запихивают, а ты сам их находишь и "поглощаешь". Что такое учёба, размышлял Витька. В тебя запихивают сотню написанных другими людьми книг. В школе. Потом ещё сотню в ВУЗе. И говорят: образованный. А человек, который эти же книги (и больше) прочитал сам — неуч. Смешно, ведь ясно же уже то хотя бы, что раз читал сам — значит,хотел учиться. В сущности учителя и профессора чем отличаются от учебника? Они могут объяснить непонятное. Это да. Но если постараться, то можно и до объяснения дойти самому. Да и объясняют-то чаще всего не с позиций правды, а так — как самому захочется… Вот та же история. Когда Витька скачал из Интернета тексты двух монографий (о слово! Нет бы просто "работа". Витька узнал, кстати, что Гитлер после прихода к власти в приказном порядке заменил почти все иностранные слова в немецком языке на отечественные — и нельзя сказать, что в этом мальчишка был с ним несогласен) — так вот, посвящённые одной и той же теме (Суворову Александру Васильевичу[60]), они освещали его личность с совершенно разных точек зрения. То есть — вообще. По одной он был гениальный полководец, тонкий остряк, любимец солдат, храбрец, патриот и создатель русской школы штыкового боя. По другой — взбалмошный и жестокий истерик, побеждавший только слабаков-турок, лгун и ретроград, ничего толком не умевший и не знавший и даже по-русски говоривший с трудом. Витька сперва запутался. Но потом посмотрел сведения об авторах. И когда узнал, что автор второй монографии награждён какими-то зарубежными премиями и знаками отличия и много раз читал лекции в зарубежных университетах, а автор первой и историком-то не является, а так — самоучка, бывший инженер — понял тут же, что прав, конечно, этот, второй. Потому что ему явно было интересно писать — и писал он так, как должен писать русский человек. Не для денег и премий… А "историк" через слово твердил об "истине" и "объективности" — но из строчек буквально капал яд…

…Белок спал на крыльце у порога — когда Витька вышел, огромный пёс лениво поднялся и потянулся, но тут же принял всем видом полную готовность служить.

— Бездельник, — сказал Витька. Незаслуженно, просто так. Белок грохнул хвостом по перилам; Витьке показалось: содрогнулся весь кордон. — Извини, извини, — мальчишка опустился на колено, начал трепать пса за шерсть на шее. — По Вальке скучаешь? Понимаю, я тоже скучаю… Ну теперь он уже скоро, наверное, придёт… хотя, кой чёрт скоро, хорошо, если через две недели… Ну всё равно подождём, правда?

Белок всем своим видом выразил готовность ждать сколь угодно долго, лишь бы сейчас не ждать, а идти.

— Ну ладно, пошли, пошли, — Витька выпрямился, взял карабин на руку привычным движением, шагнул с крыльца. Белок выскочил через перила. — Орёл, — одобрительно бросил Витька. — Это. Семург[61].

Около ворот он оглянулся.

На свежем снегу осталась цепочка чёрных следов. И почему-то эта вполне обычная для поздней осени картина вызвала у мальчишки смутное раздражение. Передёрнув плечами, он погромче свистнул Белку и решительно зашагал дальше, думая, что правы были те, кто предупреждал: оглядываться — не к добру…

…Алька сидела за поворотом на поваленном стволе — писала на снегу и, когда Витька подошёл, издалека замахав рукой, быстро шоркнула носком мехового ботинка по белой поверхности, стирая написанное. Спрыгнула, улыбнулась. Тоже подняла руку.

— А ты как здесь?.. — начал Витька, но спохватился: — А, да, суббота же…

— Всё на свете перезабыл, — усмехнулась Алька.

— Ага, — согласился Витька, улыбаясь. — А ты чего не пришла-то?

— Я думала, ты ещё спишь, — пожала плечами девчонка.

— Ну и что?

— Так… Пошли?

— Пошли, — кивнул Витька. И, делая шаг вслед за девчонкой, бросил взгляд туда, где она писала на снегу.

Из-под размашистой черты проступало:

Вить я те лю

Снаружи лежал снег.

Валька как-то не сразу осознал этот факт. Он просто вышел из бункера — и понял, что всё вокруг бело. За подморозило, в ярком небе вставало солнце — солнце, которого Валька не видел уже месяц, не меньше.

Снег покрыл грязь. Снег лёг на ветки пушистыми чехлами. Снег укутал домики. Валька стоял и таращился вокруг, пока его не окликнули:

— Русский!

Мора сидела, поставив одну ногу на край, на крыше бункера и улыбалась углом губ, покусывая какую-то веточку.

— С первым снегом тебя, — сообщила она. Валька кивнул, разглядывая её снизу вверх. Потом чуть поклонился:

— Suilad, gwanthi[62]

Ему захотелось чуть поддразнить девчонку. И сказать то, что хотелось сказать — будучи уверенным, что она не поймёт. А французский или английский она могла и знать… Мора поиграла тонкими бровями:

— Bain arad, hen. Im ista'sindarin maer.[63]

— Сen'sen im…[64], — Валька справился с растерянностью.

— Ты хорошо ездишь верхом, — сказала Мора и ловко соскочила вниз. Выпрямилась на

снегу. — Как насчёт того, чтобы устроить скачки? Ты ведь не занят сейчас, твой старший в делах…

— Скачки? — Валька чуть прищурился. — На приз или на интерес?

— На приз, — девчонка указала подбородком на нож на поясе мальчишки. — Это нож Перуна. Я давно хотела такой. Если я выиграю — он мой.

— А если проиграешь? — Валька вдруг ощутил какой-то внутренний толчок. Мора сделала равнодушный жест: мол, выбирай, что хочешь. И Валька понял: она совершенно уверена в победе. — Тогда я поцелую тебя, — сказал мальчишка.

Брови девчонки взлетели на лоб. Она приоткрыла рот — и захохотала. Она смеялась долго, самозабвенно, весело и искренне. Потом указала на нож уже рукой и повторила:

— Он мой.

Валька молча поклонился…

…Всю дорогу по лесу оба молчали. Мора сама предложила Вальке выбрать обоих коней, и седлали они сами себе каждый. Хотя… Валька был уверен, что девчонка и так его не обманула бы. И сам поступил честно: выбрал явно одинаковых по статям орловцев-пятилеток.

В лесу было морозно и прозрачно. Когда-то тут явно лежали поля, но лес за последние двадцать лет захватил их — осинник, березнячки, сосны…Скорее всего лет через сто тут будет дубовый бор. Пока же всё светилось насквозь. Но даже в таком лесу диковато выглядели иногда попадавшиеся — то остаток забора, то обломки поливальной системы, то развалины зерновой…

— Мы тут никого не встретим? — спросил Валька. Мора улыбнулась:

— Боишься, русский?

— Осторожность — не страх, — спокойно ответил Валька. — Я без оружия. А тут недалеко…

— Если ты про сталкеров, то они сюда не суются, — ответила Мора. — Сюда ходят и ездят только наши. Только те, кто знает пароль и кого мы приглашаем сами. Для остальных перейти границу — значит прожить примерно минут пять. А если ты про зверей, то всё самое опасное днём сидит по норам и логовищам. Ночь — другое дело, ночью даже большинство наших стараются без нужды не ходить в некоторые места.

— Ты, конечно, ходишь.

— Естественно. Я тут знаю всё и всех… Ну вот. Как тебе место?

Да, место было неплохим. Впереди километра на три расстилалась тут и там пересечённая канавами и рытвинами равнина, поросшая низким кустарником и торчащей из-под снега жухлой травой.

— Кто первый будет на той опушке, — Мора указала вперёд рукой в перчатке, — тот и победил.

— Что здесь было? — Валька осматривал равнину.

— Говорят, тут погиб прилетевший с Марса корабль, — пояснила Мора. — В 87-м. Он должен был сесть на Байконуре, но что-то случилось, и он упал тут. Или космонавты сами его направили, потому что — незаселённая зона. Потом остатки собрали, конечно, а поле так и осталось…

— С Марса? — Валька огляделся. — Но ведь люди на Марсе не были. И вообще на других планетах, только американцы на Луне…

— Это американцы не были на Луне, — обыденно ответила Мора, — это все знают, кто не без мозгов. А ваши, советские, в восьмидесятые летали на Марс, только вот вроде бы разбились при возвращении, неудачно. Но всё равно много интересного привезли.

— Мора, — спросил Валька неожиданно для себя, — а вот ты — ты кто? Ну. Ты белоруска, бретонка — как ты о себе думаешь?

— Никак, — пожала плечами девчонка. — Мне всё равно. Я живу, где мне нравится. Живу, как хочу. И делаю, что желаю. Какая разница, кто я? Так мы скачем?

— Скачем, — кивнул Валька. — Сигнал?

— Взрыв, — Мора достала из седельной сумки немецкую гранату на длинной ручке, выдернула шнур и кинула гранату за спину. Та упала в снег. — Через три-четыре секунды, — сообщила девчонка. — Не пялься туда, до нас не достанет, осколки слабо летят…

Краххх!!!

Граната коротко хлопнула. И через миг Валька видел уже только летящие по ветру хвост коня Моры и её рыжие волосы — девчонка ушла со старта прыжком, сразу в карьер, мгновенно и неостановимо.

С первых секунд скачки Вальке стало ясно, что его соперница — не просто наездник. Наездником — и отличным — был он сам. Мора не скакала верхом — она составляла с конем единое целое.

И с этим существом тягаться было бессмысленно.

Нет, Валька не собирался уступать! Его конь летел через исковерканное поле, словно вихрь. Но…

Конь Моры мчался в каком-то корпусе перед Валькой. Мальчишка видел, как из-под копыт летят шматки смешанного с не успевшей замёрзнуть землёй снега — некоторые били его в лицо, но боли Валька не ощущал. Мора выла, свистела, гикала и улюлюкала, как баньши[65], слившись с конём в единое целое бешеное существо:

— Уй-йааа-хххаааа! Ой-ааа! Хэй-ааа! Иау! Иау! Й-ахх-ааа!

Валька тоже делал, что мог. И понимал, что его конь не уступает коню Моры. Но было что-то, чего не хватало самому Вальке, чтобы выиграть эту бешеную гонку. Что-то более важное, чем умение ездить верхом — этого и ему хватало…

— Й-ау! В-вау! — визжала Мора. Валька в бешенстве нахлёстывал коня ладонью, но никак не мог нагнать эти два чёртовых, проклятых, идиотских метра. В тот момент он совсем не думал о закладах — своём и Моры. Ни при чём тут были какие-то заклады…

Кони, сами взбесившись, неслись во весь опор, с маху беря препятствия, перемахивая через рытвины и кусты, стелясь над землёй. В такой скачке человек не управляет конём — он может только дать ему что-то… что-то…

— Ий-аххх!

Валька увидел, как Мора пригнулась к гриве, вросла в неё — и понял, что впереди препятствие. Понял раньше, чем увидел его — овраг, десятиметровую, не меньше, рытвину, чёрно-белую от снега и голой земли, пересекавшую их путь…

— О-о-о-о-аааххх!

И конь Моры взлетел птицей…

И Валька понял, что — всё, это уже недостижимо…

— Йа-рррр!!!

Следующее, что сообразил Валька после того, как услышал этот дикий крик, рык какой-то — что его конь — в прыжке. И что в этом прыжке он настигает Вальку.

Над оврагом. Над землёй. В воздухе.

Этого быть не могло. Но — было.

Громом прозвучали столкнувшиеся стремена — в высшей точке полёта.

Слева от себя Валька увидел яростные, горящие глаза Моры. В них были гнев, недоумение и восторг. Потом всё это провалилось куда-то вниз и назад. Жёстко ударила земля. Конь выровнялся на скаку. И пошёл к опушке.

Валька не оглядывался. Он знал, что победил…

…Мора подскакала к опушке на две секунды позже. Уже шагом подъехала ближе. Неверяще прошептала, терзая рукой в перчатке уши хрипящего коня:

— Будь ты проклят, русский, — и соскользнула наземь. Ударила кулаком по конскому лбу, пошатнулась, снизу вверх глядя на сидящего в седле мальчишку. Повторила гневно: — Будь ты проклят, слышишь?!

— Слышу, — Валька положил одну ногу на седло. — Ты проиграла заклад… — он чуть было не сказал "валькирия", но поправился, надменно: — …девчонка.

Отшагнув, Мора чуть пригнулась — и в её руке появился длинный эсэсовский кинжал.

— Да? — насмешливо спросила она. — Ну что ж… мальчишка. Я проиграла заклад. Но никто не говорил, что будет с тобой после того, как ты его получишь. Так как теперь?

Валька улыбнулся и спрыгнул с седла. Глядя прямо в глаза Моры, пошёл к ней — пригнувшейся, напружиненной. Полгода назад он не осмелился бы сделать и шага. И тогда Валька не был трусом даже на капельку. Просто — зачем? Идти на нож — не на китайскую "выкидуху" в руке поддатого гопника, а на вот такой нож в руке у того, кто явно умеет им пользоваться не по-дворовому — ради того, чтобы…

Сильно он изменился за эти полгода.

Он подошёл. Кинжал упёрся ему под рёбра слева, продавив одежду.

— Думаешь, ты будешь первым, кого я убью? — тихо сказала Мора, глядя Вальке прямо в глаза. — Ты проживёшь после своего поцелуя не больше секунды.

— Отлично, — кивнул Валька. Взял Мору за виски ладонями. Глаза девчонки расширились и заискрились. — Просто великолепно, чего ещё желать? — добавил Валька.

У её губ был вкус дыма, летнего тепла и талой воды. Валька не понял, когда и как на носок его сапога тяжело упал выпавший кинжал, а руки девчонки сомкнулись сзади на его шее.

— У тебя кровь, — через какое-то время сказала Мора, чуть отстранившись, но не отпуская рук.

— Да? — Валька облизнул губы. — Это когда скакали…по губам попало землёй, наверное…

— Дай, — Мора потянулась к нему снова. Валька улыбнулся, только теперь ощутив боль и вкус своей крови:

— Ты ещё и вампир? Мило… — и тут же вздрогнул и буквально затрясся от неожиданного озноба — Мора облизнула его разбитые губы. — Пппппп… рестань, — с трудом произнёс мальчишка. — Тттт… ччч… что?

Девчонка подняла на него свой странный взгляд. Чуть сощурила глаза — их холодный огонь пригас, но продолжал литься из-под ресниц.

— Ты победил меня. — тихо сказала Мора. — Победитель получает всё. Это древний закон. Ты хочешь меня?

— Дддда, — с трудом честно выдавил Валька прежде, чем успел проконтролировать свои слова. — Но… я… я…

— Не бойся, я научу, — шепнула Мора. — Русский…

…Двое сидели бок о бок на жухлой траве голого склона. Кони бродили внизу, фыркая и вытаптывая наружу последнюю траву. Двое жевали травинки и задумчиво смотрели на то, как ползут по небосклону новые снеговые тучи. Через поле пролетал неожиданно тёплый ветер, ерошли длинные волосы двоих — рыжие Моры, светло-русые Вальки.

— Откуда ты знаешь синдарин? — спросил Валька, срывая новую травинку. — Это же книжный язык, а мне говорили, что ты… — он замялся, но Мора продолжила сама, не глядя на него:

— …не умею ни читать, ни писать? Это неправда. Часть образа… Да и действительно я научилась этому лет в десять. А синдарин… мне он понравился, я и выучила, что могла.

— Ничего себе — "сколько могла"! — вырвалось у Вальки удивлённо. — Я специально учил, и то… — он оперся на локоть, повернулся к Море и поинтересовался: — Слушай, а если ты всех таких резвых, как я, прирезала, то откуда целоваться научилась? Или это шутка была?

— Насчёт убитых — не шутка. А целовать… — Мора смотрела поверх Вальки. — Я никогда и ни с кем не целовалась, — просто призналась она. — Это как-то само… получилось. И всё остальное тоже. Я соврала, ты у меня первый.

— Ты у меня тоже… Я не хотел, — искренне сказал Валька. — Нет, я хотел… я не хотел тебя обижать.

— Я не обиделась, — слегка удивлённо ответила девчонка. — Я же сама сказала… И это правда — ты ведь победил…

— Ты — только поэтому? — Валька отвернулся в поле, свистнул коням. Мора молчала, и он решился: — А я сразу в тебя влюбился, как только увидел твои глаза. Там, на прогалине… Я ни разу не видел такой девчонки, как ты. Я даже не думал, что такие есть.

Пальцы Моры коснулись его волос:

— Мой русский… — сказала она. — А я тогда разозлилась. И потом только поняла, что это ты и есть…

— Я? — Валька не поворачивался. Пальцы Моры перебирали длинные пряди. Её голос звучал тихо-тихо, но явственно:

— Мне всегда снились сны… Сколько я себя помню, с тех пор, как дядя Олег вытащил меня из ада… Мне снились морской берег и скала. Я стояла на ней, я ждала, ждала, ждала тысячу лет. А ты подходил сзади и говорил, кладя руки мне на плечи: "Я вернулся." Я бретонка, русский, — Мора повернула голову Вальки к себе, глаза её были строгими. — Пусть я и не помню своей родины, но я бретонка — ты спрашивал меня, кто я? В нас спит древняя память. Ты уже приходил ко мне. Ты был воин и певец. И мы были счастливы в стране, которой нет больше — мне рассказывал о ней дядя Олег и другие взрослые здесь… Но однажды поднялся океан и пришёл враг. Мужчины ушли биться и не вернулись. И я билась сама, а потом бросилась с той скалы в подступающие волны, чтобы меня не опоганили полузвери, разрушившие наши города…

— Я знаю, — выдохнул Валька, зажмурившись. — Я видел ту битву. Я погиб в ней… Мы все погибли, но немногие женщины и дети спаслись…

По дальней кромке поля двумя цепочками бежали ребята из подземного города — Валька уже знал, что их тут почти тысяча человек, а взрослых — немногим меньше. Бежали дружно и упорно, ветер доносил их голоса — непонятно, что они выкрикивали на бегу, но звучало это слаженно и грозно. Валька и Мора проводили их взглядами.

— Ты поедешь со мной? — спросил Валька. Мора покачала головой:

— Я не могу… Мы уезжаем. До лета. Я ведь не только твоя, Валантайн, — Валька вскинул голову и удивлённо улыбнулся. — Я принадлежу тем, кто ведёт войну. Да и ты ведь тоже?

— Да, — прошептал Валька. — Да, я тоже… Но…

— Если меня не убьют, если не убьют тебя, — ответила Мора, — то однажды в начале лета я постучусь в твой дом, русский. Если же меня или тебя убьют на нашей войне — мы снова будем ждать и снова встретимся… — она помолчала и прочла негромко, нараспев:

Это ваши, русские стихи. Но они для всех. И я не хочу быть счастливой в одиночку — или даже только с тобой. Принимай меня, какая я есть — или сразу откажись. Я не обижусь.

— Какая ты… — прошептал Валька. — Я думал, что так не может быть… Это ты должна меня принимать или не принимать… валькирия.

— Вот, — Мора нагнула голову и сняла с шеи (волосы просыпались густыми медными нитями) медальон, который Валька уже видел, когда… — Это тебе. Нагни голову, воин. Я отдаю тебе себя и охраню тебя собой.

— Кельтский крест, — пробормотал Валька, становясь на колено, расстёгивая куртку и склоняя голову под крест, наложенный на круг. Руки Моры скользнули по его волосам. — Мне нечего тебе отдать…

— Глупый, — рассмеялась девчонка. — Ты же не мой побратим. Обмениваются побратимы…

Медальон был тяжёлый и тёплый. Валька застегнул ворот куртки и подумал, что всё ложь — не ХХI век никакой, а хорошо если Х-й… или ХХI, но до нашей эры? Ну и пусть.

"Вот я и завершён, — подумал мальчишка. — Осталось разве что найти себя."

Он сам не очень-то понял, что означают его мысли.

Мальчишки бежали следом за своим тренером по краю поля, постепенно приближаясь. И Валька теперь расслышал их речёвку — первую строчку выкрикивал тренер, а следом упрямо и как-то свирепо рявкал ту же строчку двустишья плотно сбитый строй…

Снег естественно стаял и превратился в слякоть — почти непролазную на дорогах, но более-менее переносимую в других местах, на песчаной белорусской почве. Это была уже настоящая осень — мокрая, ветреная и дождливая. По ночам ветер выл на улице, и Витька иногда просыпался от тревожного стона деревьев. Сквозь дрёму он думал, что его предки верили: это леший не хочет ложиться спать на зиму и жалуется в лесу. Витька не знал, верит ли он в лешего. Всё может быть…В конце концов, разве не слышал он во время одной из своих лесных ночёвок отчётливо-ясные звуки близкого боя — очереди, выстрелы, взрывы гранат, крики людей…

По утрам было пасмурно и промозгло, даже если не шёл дождь. Выходить не хотелось вообще никуда, но было надо, и Витька выходил — работать. Сам над собой по привычке посмеивался, но выходил. Отшагивал километры то по тропинкам, то по мокрому лесу. В гирловку наведывался нечасто, но почти каждый день разговаривал с Алькой по телефону — час, а то и дольше. И с радостью отмечал, что девчонка не торопится уйти от телефона…

…Но это утро отличалось от прочих. Выглянуло солнце, подморозило — сильно, грязь окаменела, искрился лёд в лужах. Витька весь день бродил по дальним участкам и к вечеру понял без особого огорчения, что вернуться до темноты не успеет.

Он не очень хорошо помнил место, где оказался. Тут пуща расступалась в стороны от холма — высокого, но пологого, казавшегося от этогобольшущим. Серая редкая трава на склонах стояла ломкая, а самую вершину холма венчал дуб. Невысокий, приземистый, но так широко раскинувший чёрные безлистные ветви, что Витька даже тихонько присвистнул. Над дубом зажигались уже первые звёзды, и ярче всех горела Венера. Царила безветренная тишина, и Витька, стряхнув её очарование, начал готовить ночлег.

Неподалёку в лесу обнаружился выворотень — Витька натаскал под него побольше лапника, расстелил одеяло, запас сушняка (относительного) и разжёг небольшой костерок около "входа". Всё. Ночлег был готов. Оставалось поесть, устроить в огне полешки потолще и подлиннее — и заваливаться спать. Только бы дождь снова не пошёл, подумал Витька, нарезая финкой копчёное мясо. Нет, не должен. Небо совсем чистое (первый раз за две с лишним недели) и ветра совсем нет (тоже впервые за этот срок). И солнце садилось за чистый горизонт…

Он ел, глядя в огонь, а когда закончил и посмотрел вокруг — то понял, что стемнело совсем. Ну что ж, выпить ещё чаю — и спать. Мальчишка потянулся, поглядывая по сторонам — и вдруг замер. Медленно опустил руки.

К холму — с другой стороны, там, где была Гирловка — приближалась тройная цепочка огней. Они двигались беззвучно и равномерно, Витька так обалдел от этого зрелища, что не сразу сообразил: это просто факелы в руках у идущих людей. А когда понял, то на смену обалдению пришёл интерес: что за новости?

Витька поднялся на ноги. Постоял, согнувшись и наблюдая, как огненная полоса приближается к холму и, делясь на три части, начинает вползать на него. Потом, не обуваясь и осторожно, бесшумно ступая, мальчишка начал красться за кустами — ближе к этому зрелищу.

Теперь он видел, что это мальчишки и девчонки из Гирловки — всех их он хорошо знал. Одетые в зимнюю форму — серые куртки-бушлаты с откинутыми капюшонами, серые штаны, тёплые ботинки — они стояли ближе к вершине холма тремя неподвижными кольцами. В правой руке у каждого был факел, пылающий рыжим ровным огнём. Освещённые факелами лица были неподвижны, но в то же время казались меняющимися из-за игры света и тени на них.

Витька почувствовал, как по спине прошёл холодок. Ведь это было… да, это было… во сне, в одном из снов, которые кажутся реальными, как явь — жар пламени у щеки, темнота, оттеснённая за пределы огненных колец… Закусив сгиб пальца, он смотрел на происходящее, не отрываясь и не шевелясь.

Около дуба возник силуэт человека, и факел в его руке поднялся вверх. Синхронно вскинулись факелы в руках у остальных. Пламя заметалось. Витька выдохнул изумлённо — он узанл в человеке возле дуба Альку. И, едва он узнал её, как послышался отчётливый и ясный голос девчонки — она говорила, вскинув голову, и каждое слово скатывалось вниз по склону холма и билось в стену осеннего леса, какв щит, возвращаясь эхом:

— Сказано:

— Быть по сему! — отозвались хором огненные круги. Факелы описали дугу — их вонзали рукоятями в землю.

— В этот день, — говорила Алька, — мы с вами и вы с нами — те, кто жил на нашей земле, те, кто защитил её, те, кто в неё ушёл. Слышите нас?

— Слышите нас? — тихо повторил вопрос хор. Алька подняла левый рукав куртки, протянула обнажённую руку над пламенем. В её правой руке Витька увидел нож. И десятки клинков отразили пламя факелов. Голос Альки был твёрд и ясен:

— и с этими словами клинок полоснул по руке. В пламя факела упали капли. — Мы встретимся!

— Мы встретимся… — эхом отозвались голоса. В огни скатывались тёмные увесистые капли… а по спине Витьки пошла дрожь. Он мог бы поклясться, что холм… шевельнулся, как будто кто-то неимоверно огромный и могучий повёл под землёй плечами. Тяжело загудели ветви дуба. Алька подняла нож к небу:

— Мы помним о вас — верьте!

— Верьте… — откликнулись круги. Факелы снова взлетели — и опустились, погасли разом. Глухая темнота покрыла курган и всё вокруг. Когда ночное зрение, растревоженное огнями, вернулось к Витьке — то возле кургана уже никого не было.

Он вернулся к своему костерку. Долго вытирал травой и грел возле пламени застывшие ноги. А когда отогрелся — то увидел, что возле выворотня стоит Алька. Стоит, подойдя совершенно бесшумно — и смотрит. Это было до такой степени странно, что Витька решил было: ему это снится. И спросил:

— Это ты?

— Ты видел? — в голосе Альки не было сердитости или даже укора. Она обогнула выворотень и селя рядом с мальчишкой, не сводя с него глаз. Витька кивнул. — Это была Навья Ночь. Ночь в память о погибших.

— Так получилось, — ответил Витька. — Я не хотел подсматривать.

— Всё правильно получилось, — ответила Алька. — Я посижу с тобой?

— А дома… — начал Витька, но сам себе усмехнулся: да уж, если "комиссаршу" отпускают на такие "мероприятия", то чего спрашивать глупости… — Конечно, Аль. Только я спать собирался…

— Спи, — пожала она плечами. Витька помедлил, потом сел рядом с ней, накинув на неё и себя одеяло. Алька благодарно вздохнула и прижалась плотнее.

— Послушай… — Витька помедлил. — Только правду скажи. Мне важно. Мне очень важно… Аль. ОНИ — они нас слышат?

— Да, — просто сказала Алька. — И твой прадед тоже.

— Прадед? — вздрогнул Витька. Девчонка сказала негромко:

— Я догадалась… Не бойся, я никому не скажу… Слышат, Вить… Они всегда с нами. Даже если мы не знаем об этом. Или не помним… Они не обижаются на нас и всегда приходят на помощь. Вот скажи: разве с тобой так не было?

Витька замер. И выдохнул:

— Было…

Словно воочию увидел он печальную и грозную фигуру на промозглой ветреной набережной. Себя у ног бронзового солдата. И то, как уходили вдруг опомнившиеся наёмники, только что собиравшиеся легко и просто убить мальчишку, который пытался отстоять своё достоинство…

— Они не предадут нас, — говорила Алька. — Но они не могут спасти всех. Поэтому мы тоже должны… Даже если надежды не осталось — должны. Тогда Зло отступит. Обязательно! — с неистовой силой закончила она.

Витька потрогал её волосы губами. Алька замерла. Витька коснулся её щеки пальцами и вздохнул тихо.

— Знаешь, — сказал мальчишка после короткого молчания. — Вот. Послушай. Это я прямо сейчас… и ещё не до конца, я прямо сразу буду… вот, слушай! — он глубоко вздохнул и начал читать: -

Сидя на упавшем дереве, Михал Святославич строгал ножом деревяшку. Постучал ею о рукоять ножа, поднёс к губам, дунул — чистый музыкальный звук далеко разнёсся по тёмной прогалине, и из кустов вывалился Валька с охапкой хвороста.

— Кондоров подзываете? — поинтересовался он, сваливая ношу возле костра. Михал Святославич полюбовался своим изделием, свистнул ещё раз и сообщил:

— Завтра к полудню выйдем к автобусу. Если доживём.

— ? — Валька сел на то же бревно.

— За нами следят с утра.

Валька не показал ни малейшего волнения. Только ответил задумчиво:

— Вообще-то что-то такое я ощущал, но… Это что, опять сталкеры?

— Похоже, что нет. даже точно нет, — лесник опять свистнул. — Вот что, Валентин… Если они — кто бы они ни были — нападут, то придётся убивать. В принципе, я могу тебя охранять. Так и скажи, если не уверен в себе, потому что будет худо, если ты сейчас не признаешься, а в бою струсишь. Худо не только тебе, но и мне. Я буду думать, что моя спина прикрыта, а тут…

— Михал Святославич, — вежливо перебил его Валька, — перестаньте говорить ерунду. — Лучше скажите, сколько там нападающих. И всё-таки — кто они?

Михал Святославич пожал плечами:

— Не меньше пяти. Скорее всего, это отморозки — из тех, что лазают сюда просто убивать, кто попадётся на пути. Для нас же лучше, если это отморозки.

— Понимаю, — кивнул Валька, жестом попросил у лесника свистульку и наиграл что-то несложное, но красивое.

— Не боишься? — покачал головой лесник. Валька, отняв инструмент от губ, усмехнулся:

— Вы сами учили: на всякую беду страха не напасёшься… — он снова свистнул. Михал Святославич поинтересовался:

— Это что?

— Роб Дуган, FuriousAngeles. Инструментальная тема, — рассеянно ответил мальчишка и снова принялся наигрывать. Лесник опустил руки между колен и молча слушал…

…Михал Святославич чуть коснулся плеча Вальки и показал шесть пальцев. Валька кивнул.

Нападающих в самом деле было шестеро — казавшиеся излишне плотными из-за тёплой одежды чёрные фигуры тихо выступали из темноты вокруг костра, возле которого спали два "человека" — каркасы из сучьев и мха под одеялами. Выступали тихо, но не бесшумно — до сталкеров им было далеко. Двое держали в руках ножи, у четверых были пустые руки. Но у всех шестерых за плечами висели ружья.

Вот они замерли на миг, обмениваясь жестами. Четверо бросились на "Вальку", двое начали полосовать ножами "Михала Святославича". В следующий миг настоящий Михал Святославич выстрелил — сперва из левого ствола своей английской горизонталки, потом — из правого.

Ваька ни на секунду не задумался, имеет ли право стрелять в живых людей. Нельзя сказать, что мальчишка испытывал азарт или ярость. Но и ни малейших сомнений у него не было тоже — "сайга" коротко треснула раз, второй, третий… Последний, пригибаясь, бежал через прогалину к кустам, но Михал Святославич, встав на колено, метнул топор — и тёмная фигура, запрокинувшись, пробежала ещё шагов пять и рухнула в грязь.

— Всё, — сказал лесник через полминуты. — Смотри, хотели тебя живым взять.

Валька вздрогнул, представив себе, для чего его хотели схватить. Хотя, вернее всего, он и представить себе этого не мог, нечего и стараться…

Все шестеро оказались молодыми мужиками лет по тридцать, в дорогой одежде, с дорогим снаряжением и оружием. Без документов, но при деньгах — Михал Святославич спокойно переправил их себе в карманы и сказал Вальке:

— Молодец.

Валька понял, что лесник имел в виду: все трое "его" были убиты в голову, точно в лоб — три выстрела за полторы секунды. Ну — за две. Между тем Михал Святославич, закончив обыск, задумчиво резюмировал:

— Похоже, и правда искатели острых ощущений… Ружья бы забрать, ну да ладно… — он внимательно осмотрел лица убитых. — Не белорусы. Во всяком случае — не коренные, — вынес он вердикт. — Трое, похоже, галичане[68]. Остальные… не знаю… — он распрямился: — Ты как себя чувствуешь, Валентин?

— А что случилось? — безмятежно ответил Валька. — Давайте спать. Можно ведь?

Белок, казалось, обезумел — кинулся Вальке в ноги, рухнул на спину, закрыл глаза и не двигался с места, пока смеющийся мальчишка не почеса, присев рядом, живот пса. Михал Святославич с улыбкой наблюдал за этим с крыльца.

— А Виктор-то где? — поинтересовался он, когда Валька, держа левую руку на холке жмущегося к его ноге пса, поднялся на крыльцо тоже. — Спит, что ли?

— А сейчас проверим, — весело ответил Валька. — Ну что, дядя Михал? Дома?

Лесник усмехнулся и открыл дверь…

…Свет был только в комнате мальчишек. Когда Валька держа в руке куртку, вошёл туда, то невольно улыбнулся.

Витька спал за столом. Положив кулаки по сторонам головы, среди бумаг. Осторожно подойдя, Валька хотел было бессердечно разбудить друга… но увидел, что прямо перед ним на однмо из листов лежат награды. Слава третья степень, Красная Звезда, За Отвагу… а на листке Валька увидел чёткие ровные строчки.

Мальчишка постоял возле спящего друга. Потом сел на свою кровать и прикрыл глаза. Ноги загудели… потом зажужжало всё тело… и Валька уже почти уснул, когда из кабинета послышался голос Михала Святославича:

— У телефона… Нет, не Виктор… Да, вот, вернулся…

Валька открыл глаза — и увидел, что Виктор тоже оторвал голову от стола. Дёрнулся встать, но увидел Вальку — и широко расплылся во всё ещё сонной улыбке:

— Верну-у-ули-ись…

— Ага, — Валька подмигнул ему. — Вернулись.

Сколько Валька помнил себя — Новый Год всегда ассоциировался у него с праздником.

Но не на этот раз.

Он сам не очень понимал, что случилось. Вот-вот только ещё всё было нормально и даже здорово. Витька на кухне кочегарил что-то обалденно пахнущее. Михал Святославич на крыльце, обтёсывая елочку снизу, невероятным голосом распевал: "Пусть эта ёлочка в праздничный час кажной иголочкой радваит нас…" Валька разбирал ящик с игрушками, вытащенный с чердака.

И вдруг что-то произошло.

Что-то случилось.

Вдруг тусклым стал свет. Пыльным сделалось яркое стекло игрушек. Надоедливым — немузыкальное пение. А запах напомнил дом и то, как мама каждый новый год сама готовила массу всяких вкусных вещей — Каховские никогда не отмечали этот праздник вне дома. и ещё они обязательно покупали в магазинах две-три новых игрушки. Отец шутил: "Это для твоих детей, Валентин, про запас."…

И Вальке перестало хотеться праздника. Совсем. А захотелось лечь спать и проспать долго-долго, без снов и без движения. Хоть до весны. Ощущение было таким тяжёлым и непривычным, что Валька удивлённо прислушался сам к себе: не пройдёт ли, не отхлынет ли так же внезапно, как возникло?

Но тоска осталась. Как глубоко засевшая заноза с обломанным кончиком.

Ну почему так? Даже Мора — и та невесть где. Он один — один на холодном ветру, и некуда спрятаться. Да и не хочется.

Мальчишка посидел около ящика, боясь, что его окликнут Витька или лесник. Но они молчали. Точнее — не молчали, а не окликали.

И пусть, подумал Валька. Встал и подошёл к окну, по пути погасив свет.

За окном было бело. Снег выпал всего два дня назад после бесснежного декабря — неглубокий, еле-еле, но укрыл всё и пока что держался. На деревьях нависли облака инея. Мир был безмолвен и холоден.

Вальке показалось вдруг, что нет никого за его спиной — в комнатах. Что он совсем-совсем один — стоит возле окна и ждёт, сам не зная, чего. Может быть, он один на всей планете? И ничего, никого больше нет — заснеженные леса под равнодушным звёздным небом, дом — и в нём он, Валька Каховский.

Он дыхнул на окно и написал по туманному пятну на стекле:

Мама.

Отец.

Я один.

Слова уплыли куда-то в тёмную глубину. Валька нарисовал стрелку и подписал:

Я хочу домой.

Можно выучить тысячу и миллион красивых (и правильных!) слов. Но всё равно в один стеклянно-ясный момент то отчётливо понимаешь: тебе четырнадцать лет и больше любых подвигов и свершений на свете, больше славы и приключений ты хочешь просто увидеть маму — маму, которую ты не видел больше семи месяцев, маму, с которой тебе даже не дали обняться на прощанье. И от этого понимания не защититься и не отбиться ничем. Никак.

И из чёрных дверей веет в спину пустым холодом. От этого дыхания не спасает АВГЭ и тёплая одежда.

Валька ткнулся лбом в стекло.

С кем угодно, но не с ним. Весь мир может рухнуть, но его — его должен остаться.

— Naneth,[69] — прошептал он, — mell, meleth…[70] — и судорожно вздохнул. Звуками никогда не существовавшего языка он хотел сделать несуществующим, шуточным своё горе. Но вместо этого чужие слова вдруг обрели жизнь и тоже пропитались горем.

И всё-таки что-то изменилось. Валька не сразу понял — что именно. Но уже через миг различил за деревьями движущиеся огоньки и замер удивлённо. Потом распахнул двойную раму. В комнату влился холод… но вместе с ним влилась и приближающаяся песня, которую дурашливым хором пели в лесу звонкие голоса:

— Новый Год настаёт!

С Новым годом,

с новым счастьем!

Время мчится вперёд!

Серый волк уже не страшен!

— Э! — крикнул Валька, оборачиваясь в комнаты: — Э, к нам гости!!!

— …и тут Генка срывается в воду и начинает по-серьёзке тонуть. А Сергей Степанович становится цветом — во, как свёкла в салате! — и орёт на весь берег: "Кто разрешил купаться?!"…

— Прекрати руками жрать, вилка же есть…

— …а он спрашивает: "А почему у вас тут указателей нет, если такой хороший пляж?" А Алька ему говорит: "Да вы гляньте, сколько тут людей! А что было б, если бы мы ещё и написали, как сюда добираться?!"…

— …это — говорит — наша национальная привычка, вас не смущает? Тогда отец ему отвечает: "Да ладно, кладите на стол уж и все четыре копыта…"

— Бутербродики передай…

За столом сидели — считая донельзя довольного хозяина дома, Вальку и Витьку — ровно двадцать человек. По телевизору шёл концерт, но на него толком не обращали внимания. Ёлка переливалась огнями двух гирлянд; её вершину украшал кем-то тайком водружённый волчий череп.

— А где Лёвка и Иришка?

— Они целоваться пошли… Шампанское осталось?

— Он налил мене шарпанского вина — Я отравилась: химия одна…

— Давайте споём!!! Михал Святославич, гитара есть?!

— Валь! Подыграешь?

— Да о чём разговор, я и спою…

— Э! Идите в снежки играть!!!

— А говорили — они целуются…

— Так не пойдём к ним, может, они и начнут… Что поём-то?

— Да, точно? Лирицкую, философицкую или новагоднишную?

— Философицкую давай.

— Не, лирицкую!

— Про любовь и про ба…вушек.

— Философицкую!

— Философицкую! Телик вырубите, надоел!

— Ладно, — Валька настроил гитару, щипнул струны…

В комнате было тихо. Валька поднял голову от гитары и улыбнулся:

— С новым годом всех, ребята.

— И девчонки! — завопила от дверей Ирка. — Пошли в снежки играть, я говорю!

Все с возобновившимся шумом и гамом стали вылезать из-за стола…

Алька стояла, прислонившись затылком к сосне и сомкнув за ней пальцы. Лицо девчонки было строгим и задумчивым. Витька сидел на обмахнутом от снега пеньке напротив неё, в каком-то метре — глядел на девчонку снизу вверх.

— Какие хорошие стихи, — сказала Алька, глядя поверх головы мальчишки. Витька печально усмехнулся:

— У меня о зиме не только такие есть… Хочешь? Вот…

— Иди сюда, — попросила Алька. Но Витька неожиданно замер и прошептал:

— Что это он?

— Кто? — удивилась Алька, прослеживая направление его взгляда. И увидела Вальку.

Сбросив капюшон — осыпавшийся с какого-то дерева снег лежал на длинных волосах — Валька вышел на полянку за деревьями. Он был хорошо виден Витьке и Альке — на серебряном снегу, освещённый вылезшей из-за снеговых облаков луной. Валька был один…

…Нет, не один! Мальчишка и девчонка за деревьями оцепенели.

Прямо перед Валькой, замершим в центре полянки, быстро светлело пятно. С неровными краями, но в основе своей прямоугольное. И там, в этом пятне, всё явственней проступала высокая серовато-жёлтая трава… прозрачное жаркое небо… песчаного цвета камень какой-то дороги…

— Что такое? — пробормотал Витька изумлённо. Но Алька вдруг вскрикнула:

— Он же хочет уйти! Насовсем! Скорее! — и первая рванулась через подлесок наперерез Вальке, уже шагнувшему к светлому прямоугольнику…

…— Ну и что ты задумал?! — Витька яростно тряхнул друга, сидящего в снегу, за обтянутые курткой плечи. Сам он стоял на коленях перед ним. Алька тяжело дышала рядом. — Что ты задумал, что за хреновы фокусы?! Что за Гарри Поттер, блин?!

— Зачем? — скривился Валька. — Ну зачем вы… я никому тут не нужен…

— Балда!!! — заорал Витька и ударил Вальку в нос. Тот запрокинул голову, прижимая лицо сложенными ковшиком руками и глядя испуганно-удивлённо. — Балда!!! А я?! А я как же?! Как я без тебя?! Ты мне, мне нужен!!!

— Бравда? — спросил Валька, отнимая окровавленные ладони от лица. Шмыгнул носом.

— Кривда! — огрызнулся Витька. — А если бы… раз — и всё?! Куда я без тебя?!

— И придумал тоже. Это ведь так захотеть ещё надо, чтобы… — Алька не договорила. Валька, хлюпая, вытирал лицо снегом. Витька зло смотрел на него.

— Ладно, — вздохнул Валька. — Если правда, то… вот…

И он треснул Витьку в нос.

В лес спустились синие сумерки, когда Валька вышел к ручью.

Мороз крепчал. Всё отчётливей яснели в небе звёзды, а дальний закат горел над горизонтом, как остывающая сине-алая полоса вынутого из горна клинка. Дыхание замирало в воздухе плотными облачками пара, звон ручья казался прозрачно-стеклянным, как сама вода в нём, когда Валька, стряхнув трёхпалую рукавицу в снег, встал на колено на бережке.

От воды заломило не только зубы, но и лоб. Валька сдвинул на затылок шапку, вытер снегом лицо и выпрямился на лыжах. Ясно было, что сегодня он уже никаких следов не разыщет, да и времени-то до темноты осталось едва-едва разбить лагерь.

Сбросив лыжи, мальчишка достал из чехла топорик и огляделся, выбирая место получше. Никакого страха перед предстоящей ночёвкой он не ощущал, скорей, досаду при мысли, что волк провёл его так ловко. Но вскоре досада сменилась уважительным восхищением. Какой смысл досадовать на зверя? Он живёт по своим законам, не по человеческим. Так говорил де ла Рош, так говорил и Михал Святославич, и Валька склонен был с ними согласиться.

Он улыбнулся, вспомнив спор, который затеял сам же сегодня утром, когда они с дядей Михалом наткнулись на следы Одинца. Что-то заело в Вальке — и он поклялся, что выследит волка. Даже если неделю придётся жить в лесу. Михал Святославич усмехнулся и только окончательно раззадорил мальчишку. И вот результат… Хорошо ещё, что снег всё-таки лёг и настала — с диким опозданием, после почти апрельских дней января — "реальная" зима. Хоть лыжи можно в ход пустить…

Заученными движениями, в которых не участвовал мозг, Валька работал топориком, и через короткое время был готов каркас укрытия, как две капли воды напоминавший рисунки из учебников по выживанию.

Валька старательно застелил решётку лапником, поплотнее забросал его сверху снегом. Лапником же выстлал "спальное место", раскатал на нём спальник, поставил рюкзак. Прикатил облюбованные куски берёзок — толстые, мощные, хотя уже подтрухлявленные. Ото всей этой работы мальчишка взмок и совершенно не ощущал холода, а вот когда присел разжигать костёр — понял, что уже не меньше минус тридцати. А к утру набежит и все сорок, похоже.

Валька усмехнулся в темноту за разгорающимся огнём. Поставил рядом карабин и начал стаскивать меховые сапоги. Устроил их сушиться, поставил ноги в носках на лапник. Ровное и сильное тепло лилось на него, отражалось от наве Валька усмехнулся в темноту за разгорающимся огнём. Поставил рядом карабин и начал стаскивать меховые сапоги. Устроил их сушиться, поставил ноги в носках на лапник. Ровное и сильное тепло лилось на него, отражалось от навеса и окутывало надёжным ласковым коконом. Мальчишка расстегнул полушубок и, наклонившись к рюкзаку, начал доставать из него продукты.

Из горлышка открытого термоса повалил пар, резко пахнущий смородиной, брусничным листом и летом. Валька поймал себя на том, что улыбается этому запаху. Пробормотал: "Ты совсем уже… дошёл," — и плеснул в кружку травяной чай. Положил на неспешно горящее бревно в ряд три толстеньких обрубка. Огонь пригас на время, но потом разгорелся сильнее, темнота расступилась, увеличился светлый круг. Между сугробами пролегли чёрные тени, звук горящего дерева приглушил звон ручья.

Валька неспешно жевал, глядя в пламя. Взмётывались и гасли оранжевые язычки. И в такт им появлялись и исчезали мысли. Валька ни о чём специально не думал — просто в голове всплывало то одно, то другое. Пока не возникла одна — главная — мысль.

Кто я, думал Валька. Не в смысле, что сейчас я — никто…нет. А кто я? Валька Каховский, что я такое? Раньше всё было ясно. Я был ученик, сын, товарищ, немного — художник и музыкант, и это имело смысл, имело перспективу, так сказать. Но кто я сейчас? Может быть, отец… или де ла Рош… или даже Игорь Игоревич — они могли бы объяснить. Но тогда этот вопрос не приходил в голову. А сейчас кого спросить? Михала Святославича? Он, может быть, подскажет. Но сейчас хочется разобраться самому: кто я и зачем я? Ведь должна же быть у моего существования какая-то цель? Вообще никто не живёт бесцельно. Или живут? Или не должны жить, но живут? Есть. Пить. Спать. Смеяться. Ходить в лес на охоту. Разве этого достаточно?

Валька поднял голову. Сперва глаза, привыкшие к свету костра, ничего не видели. Но потом в чёрном небе проклюнулась звезда. Ещё. Ещё… И вот уже весь небосвод над прогалиной переливается искристой тканью.

Тихо отставив кружку, Валька прилёг на спину, устроив голову на лапнике. "La Petite Fille De La Mer, — подумал он, глядя на эти звёзды. И вспомнил эту музыку — исполнение Vangelis. — Как будто звёзды медленно переливаются в чёрном небе. Как сейчас… Если мама и отец погибнут, — он сделал над собой усилие, чтобы додумать эту мысль, — то, может быть, цель моей жизни — месть? Витька, наверное, и не думает об этом. Впервые за столько лет он живёт по-человечески — ему этого достаточно. Он, наверное, уже забыл про тот разговор на сеновале, в мае… Но мне?.."

Он поднялся, медленными движениями убрал за собой. И сел на спальник, сжавшись в комок — подбородок на коленках, руки обхватывают ноги.

"Оказывается, я очень мало знаю о жизни. Этот волк знает, наверное, больше моего — о настоящей жизни, конечно. Может быть, спросить его?" — пришла в голову смешная мысль, и Валька позвал темноту:

— Эй…

Морозный лес не ответил. Валька усмехнулся. Далёкие предки умели слышать слова в дуновении ветра, в плеске воды, в вое зверя. Он — не умел, а жаль. Хотя, может, это всё обычные легенды, суеверия. И всё-таки неплохо было бы получить ответ от чего-то большего, чем ты сам.

От бога? Валька прикрыл глаза, ощущая щекой жар огня. В бога не верилось. Совсем. Де ла Рош верил, например, да ещё как. А Михал Святославич о боге не говорил никогда. Если бы всё было так просто: помолился и на душе стало легче… Валька пробовал молиться одно время, особенно первые месяцы после разлуки с родителями, хотя никому не говорил об этом, конечно. Ну и что? Оставалось скверное чувство собственной униженности от просьб. И нелепости этих просьб. Наверное, Витька был прав, когда говорил, что Бог — это просто совесть. А совесть не может ответить на вопрос, кто ты есть. Она просто говорит, какой ты. А это не одно и то же. Совсем не одно и то же … Может быть, могла бы что-то посоветовать Мора? Но встреча с ней временами казалась Вальке просто сном — диковато-прекрасным…

Костёр горел, хотя и тише. А по ту сторону огня — в каких-то двух метрах — сидел волк.

То, что это ОН,Валька понял сразу. Широкогрудый, остроухий, с плотным меховым "воротником" вокруг мощной шеи, размером не меньше Белка, волк сидел, подстелив под себя хвост, расставив сильные передние лапы — и разглядывал человека в упор, прямо через костёр, отблески которого медленно танцевали в непроницаемых глазах зверя. На холке и голове лежал нетающий снег. Пасть волка была сомкнута, но от этого он почему-то выглядел ещё более жутко, чем если бы скалился.

Валька, не двигая правой рукой, левую стал медленно подносить к ножнам, лежавшим за рюкзаком. Волк не прыгнет через костёр, это же ясно. И, едва мальчишка это понял, как ощутил, что ему…

Да. Ему не хотелось убивать зверя.

Плавным движением он сел прямее. И положил руки на колени, молча показывая волку, что они пусты. Волк следил за движениями человека глазами, оставаясь неподвижным. Потом застыл снова, и они — мальчишка и волк — смотрели друг другу в глаза через колышущийся в морозном воздухе огонь.

Валька не взялся бы сказать, сколько это продолжалось. Но в какой-то момент он вдруг понял, что перед ним сидит не волк.

Подстелив под себя полу тяжёлого кожуха, на Вальку смотрел мальчишка его лет. Худощавый, с непокрытой головой, со спутанными пепельными волосами, из-под которых поблёскивали внимательные глаза. В высокие добротные валенки-бурки, подшитые и окантованные кожей, были заправлены тёплые штаны, а на шее — поверх высокого горла грубого свитера, под распахнутым кожухом — алел галстук, как у многих здешних ребят и девчонок. Лицо мальчишки казалось Вальке смутно знакомым, но он не мог вспомнить — откуда?

— Я сплю, — понял Валька. Мальчишка улыбнулся, показав белые острые зубы с алыми отблесками огня:

— Ты сам меня позвал.

И говорил он так же, как здешние ребята, с красивым мягким акцентом.

— Я никого не звал, — возразил Валька, всё больше понимая, что и правда заснул у костра.

— Нет, — мальчишка покачал головой.

— А ты кто? — задал дурацкий вопрос Валька. Хотя — не более дурацкий, чем ситуация. Впрочем — сон он и есть сон.

— Серый, — сказал мальчишка.

— Сергей? — уточнил Валька. Мальчишка двинул плечами:

— Ну… когда-то меня и так звали.

— Когда-то? — Валька показал на место рядом с собой. — Садись, холодно же там…

— Не холодно, — мальчишка снова улыбнулся, — но спасибо. Когда-то. Давно. Я тогда был человеком.

Сон, окончательно убедился Валька. И совсем успокоился.

— Так что ты хотел спросить? — напомнил мальчишка. И Валька легко ответил:

— Я хотел спросить — кто я.

На лице мальчишки отразилось удивление, он откинул рукой пряди волос и посмотрел на Вальку с лёгкой насмешкой:

— И только-то? Что же тут неясного? Ты воин.

Меньше всего Валька ожидал такого ответа. Даже во сне. Поэтому не удержался от смеха:

— И только-то?! — передразнил он "гостя-в-сон". — Вот уж меньше всего я воин, Серый.

— А кто же ты? — искренне удивился пепельноволосый.

— Именно что не знаю. Может быть… сирота, — последнее слово далось Вальке с трудом, но в глазах сидящего на снегу мальчишки Валька вдруг увидел понимание.

— Я тоже стал сиротой, — тихо сказал он. — Безо всяких "может быть". Я прибежал с поля, а воронка дымилась… Знаешь, я мечтал стать геологом. Но тогда, около той воронки, я вспомнил, что я воин. И поклялся, что не умру, пока не отомщу. Всем, из-за кого страдают люди нашей крови… Тут нет загадки и нет вопроса. Каждый мужчина славянского рода — воин. Даже если он забыл об этом и сам не хочет вспоминать.

добавил он. — А ты — воин более, чем кто бы то ни было. Иначе ты не пришёл бы в лес в эту пору и не позвал бы меня. Да и я бы не услышал.

— Я не звал… — Валька осекся. Недоверчиво посмотрел на мальчишку — тот снова улыбался острыми зубами. — Ты… Но так не бывает!

— Я тоже так думал, — кивнул Серый. — До последнего не верил. Так страшно было умирать… Я умер под выворотнем, раненый несколько раз. Осколками, пулями… — он покривился. — А потом вдруг пришёл в себя…И не сразу понял, что со мной, — он поднял голову, и в глаза упали звёзды. — Скоро заполночь… Если ты всё ещё не веришь — посмотри мне в глаза и дай мне руку, — он опустил подбородок. — Но знай, что тогда ты не сможешь свернуть с этой дороги. Даже после смерти того тела, в котором ты живёшь сейчас. Я честно предупреждаю.

Почему-то Вальке не стало страшно. Может быть, потому что он помнил: это сон. Или почему-то другому… И всё-таки он не торопился отвечать.

Не торопил его и Серый — сидел и смотрел куда-то в огонь. Наконец Валька спросил отрывисто:

— Это поможет мне?

— Если ты хочешь мстить — то да.

— А если родители живы?

— Разве только в них дело?

Валька вскинулся. Но тут же обмяк.

Да, не только в них. Уже не только, хотя это может прозвучать и кощунственно. Хотя бы в Витьке и его рассказах дело. Башня из слоновой кости[72] рухнула. Давно. На её руинах предстоит строить крепость. Как минимум. Иначе слова, сказанные отцу — голая фразеология. И всё, чем его учили хорошие люди — так. Приложение к журналу "Здоровье", а не оружие.

Сейчас он уже не думал о происходящем, как о сне…

Валька встретил взгляд мальчишеских глаз своим — таким же внимательным и твёрдым. И протянул руку сбоку от огня:

— Вот.

Волчьи зубы сомкнулись на запястье…

…Валька проснулся от неожиданной и резкой боли. Сел, весь сотрясаясь. Осоловело посмотрел кругом. Ночь всё ещё была в своём праве, костёр горел ровно и жарко. Правое запястье болело, хотя на нём не было никаких следов. Отлежал, что ли, или повернул неудачно?.. Ну и сон. Ужастик… Хотя нет. Валька устроился удобнее, подтянул к себе спальник. Не ужастик. Генетический сон(2.), скорее всего. А вот если бы правда так, согласился бы он получить "добавочные жизни" и "силу" (как в компьютерной игре, честное слово!) таким образом?

Он повернулся и застыл в неловкой позе — на локте.

За огнём видна была примятая площадка в снегу — как будто бы кто-то сидел. А от неё и к ней — двумя цепочками — вели чёрные лунки волчьих следов…

…Витька вышел на прогалину у ручья одновременно с первым светом дня. Неожиданно к утру резко потеплело, небо затянули тучи, все кругом было серым, даже сам рассвет.

Валька не спал — сидел у догорающего костра, сжавшись в комок и глядя на угли. Он не мог не услышать скрипа снега под лыжами, но даже не пошевелился. Лишь медленно перевёл взгляд с углей на Витьку — когда он, сняв лыжи, устроился рядом.

— Валька, — жалобно сказал Витька. — Валька, дружище. Ну что ты опять задумал? Ты в прошлый раз меня напугал до усеру. Я даже глазам своим не поверил. Если бы не Алька — ты бы ведь так и ушёл… непонятно куда. Ведь ушёл бы!!!

— Это была просто слабость, — Валька поднял плечи, как будто ему было очень холодно. — Так… мгновенная слабость. Честно.

— Ну а сейчас-то что с тобой? — Витька заглянул ему в глаза. — Подхватился и убежал.

А я тебя, между прочим, всю ночь искал. Ты правда, что ли, волка выслеживал? Тут вокруг волчьи следы, между прочим.

— Выслеживал или не выслеживал… — неохотно ответил Валька. — Пошли на кордон…

Хотя нет, — он посмотрел на Витьку. — Слушай. Почитай стихи. Что-нибудь философское.

— Философское?.. — Витька на миг задумался. — Хорошо. Вот тебе философское.

— Посмотрим, — коротко сказал, как обрубил, Валька.

Витьке понравилось, как он это сказал.

Непримиримо.

За окнами падал снег — крупными частыми хлопьями. В комнатах царил голубоватый таинственный полусвет. В окно было видно, как Белок стоит возле ворот, подняв нос — похоже, ему доставляли удовольствие ложащиеся на него снежинки.

Мальчишки читали, сидя за столом. Вернее, читал Витька. Валька то смотрел в книгу (справочник по стрелковому оружию), то в окно, то рассеянным взглядом окидывал комнату. наконец — поднялся, бросил кивнувшему Витьке: "Я ща," — и вышел прогулочным шагом.

Михал Святославич снаружи рубил дрова. В принципе, их было нужно немного — так, подтапливать мастерскую. Лесник делал это "для моциона", как он выражался. Валька молча стал подбирать полешки и складировать их под навес возле сарайчика. Наконец Михал Святославич опустил топор на длинной рукояти (такими в американских триллерах рубят своих жертв — негритянок, проституток, гомоскесулистов и прочих лучших людей общества маньяки: белые протестанты, примерные в обычной жизни, тайные члены ку-клукс-клана, в детстве имевшие сексуальные проблемы) и спросил:

— Ну?

— А? — не менее лаконично отозвался Валька, относя последнюю охапку.

— Отыскал?

— Да. Хорошо поговорили, — Валька поднял голову и начал ловить носом снежинки.

Они пахли весенней водой…

…- Серым звали Серёжу Кайду, тёзку твоего отца, разведчика партизанского отряда "Боевой", который тут действовал в войну. Серёжа пропал без вести, когда уводил погоню от обоза с ранеными. Зимой 43-го… У меня есть его фотография, в старой газете. Да и в школе ты мог его видеть. Там есть такой плакат "Отзовитесь, славяне!" Мальчишку на нём рисовали с моей газеты…

Михал Святославич скатал снежок, кинул в забор. Валька кивнул:

— Так значит, всё-таки сон…

— Пойдём обедать, — предложил лесник.

По телевизору шла война.

Вообще-то мальчишки нечасто смотрели телик, предпочитая ему или видеотеку дяди Михала, или на худой конец сайт www.contr-tv.ru по Интернету. Но на этот раз не смотреть было невозможно. Новости касались Белоруссии.

На глазах мальчишек разворачивался очередной акт национального предательства. Отвратные буржуины, разграбившие богатства России и тянувшиеся к сырью и всё ещё работающим производствам соседних стран, при открытом попустительстве оккупационного правительства шантажировали Белоруссию отключением газа, требуя в обмен на его бесперебойные поставки оплаты по повышенной цене и передачи собственности белорусских газовых компаний из рук государства в их загребущие лапки. При этом раздавались лицемерные стоны о том, что "политика — это одно, а экономика — другое",что "всё белорусское чудо делается на украденные у России деньги" и что "правительство Лукашенко занимается газовым шантажом". Естественно, что все эти заявления в лучших и поганейших советских традициях делались "от лица русского народа". Создавалось ощущение, что именно "клика Лукашенко" развалила Союз и ограбила русский народ на триста триллионов долларов с 1991 года. При этом даже краем не упоминалось, что Эрэфия послушно снабжает газом и нефтью — практически бесплатно! — фашистские Эстонию и Латвию, превратившие в рабов девятьсот тысяч русских на своих территориях, что Москва безропотно обогревает Грузию, руководство которой только что не мочится на голову Кремлю, что за счёт русского сырья греется паскудная и прогнившая Европа, на каждом шагу обхаркивающая Россию…

Нет. Виновный всех бед России был найден — Белоруссия. Единственная постсоветская страна (включая и саму Эрэфию!), в которой ни единого дурного слова и ни единого мерзкого жеста не было сделано в сторону русских людей, русского языка, русской культуры. Единственная страна бывшего СССР, где сумели не только сохранить, но и развить социальное и экономическое наследие уничтоженной страны — и вовсе не за счёт мифических "русских вливаний", а просто за счёт разумного хозяйствования и обуздания инородческого ворья, так сладко жирующего в России…

Мальчишки — даже Валька — далеко не всё понимали в том, что говорилось с экрана. Но основное всё-таки понимали. Снова хотели рассорить тех, в ком текла одна кровь и у кого была одна память — чтобы Алька плюнула в лицо Витьке с криком: "Москаль!", а Валька отказался разговаривать с Михалом Святославичем, потому что он поляк. Кроме того, им было жутковато смотреть на лесника — тот сидел верхом на стуле и по-настоящему скрипел зубами, а когда упитанный боровок-диктор что-то проблекотал возмущённо о "палках в колёса российско-белорусского сотрудничества, которые упорно вставляет Лукашенко" — лесник вдруг отпустил такое тяжеленное, ядрёно-отборное матерное ругательство, что мальчишки подскочили изумлённо-испуганно.

— Извините, — сказал Михал Святославич. — Но просто сердце не выдерживает. Сердце… — он в самом деле потёр грудь и поморщился под встревоженными взглядами мальчишек. — Сто раз говорили Луке — плюнь на этот газ, перекрой его на хрен и переходи на альтернативку,[73] нехай буржуины от злости подохнут! Нет, всё обидеть боится, всё надеется на что-то… да и фантазии у Батьки не хватает… Он хороший предколхоза, а нам нужен фюрер…

— А кто говорил? — робко спросил Витька. — Вы?

— Ну, я… — лесник усмехнулся грустно. — Люди…

— Мне стыдно, что я русский, — тихо сказал Валька, всё это время хмуро смотревший на экран, отворачиваясь от телевизора. И тут же ойкнул и присел — Михал Святославич взял его за плечо, и пальцы лесника показались мальчишке стальными прутьями.

— Не смей так говорить, щенок! — гневно сказал лесник, встряхивая опешившего Вальку, как бумажную фигурку — у того мотнулась голова. — Русские — это Минин с Пожарским, Суворов, Ушаков, Кутузов! Сталин, Кулибин, Твардовский! Вот русские! И ещё десятки тысяч тех, до кого тебе — как до Китая раком, мальчишка, пацан! А эти… — он силой развернул Вальку к телевизору, — …эти — какие они тебе русские?! Моль! Ростовщики, мразь человеческая! — он отпустил — почти оттолкнул — Вальку. Уши мальчишки горели. Не глядя на лесника, он сказал хрипло:

— Прости меня, дядя Михал… я дурак…

— Помолчи, пока не успокоюсь, — Михал Святославич выключил телевизор. — Умный парень, а точно дурак…

— Дядя Михал, — сказал молчавший до этой минуты Витька, — а ты же ведь поляк…

— Ну… — лесник хмыкнул, погладил усы. — Поляк. И что? И Пржевальский поляк. И Рокоссовский, и Черняховский… А Сталин грузин. И Багратион. А Грейг, Круз, Барклай де Толли — шотландцы… А сколько немцев — Крузенштерн, Беллинсгаузен, Литке… И все они русские тоже. А у этих тварей, — он снова кивнул на молчащий экран, — фамилии-то вроде бы русские. Только не в фамилии дело. Душа должна быть русская. Чистая, верная, храбрая, чуткая, непримиримая и щедрая. Поэтому — слышишь, Валентин?! — поэтому не сомневайся: ты — русский. И ты, Виктор… И не стыдиться вам надо, а гордиться… — мальчишки довольно засопели, Михал Святославич рассмеялся и включил ввод на телевизионный экран www.contr-tv.ru из Интернета. Витька небрежно набрал "Видеоновости".

— О, про олимпиаду 2014-го в Сочах, — сказал он и лукаво посмотрел на Вальку — тот обожал поправлять друга, но на этот раз промолчал. Витька разочарованно щёлкнул видео-мышкой, спросил: — А чего вы не поставите такой компьютер, про которые Валька говорил? "Хиус"? Стерео, все дела…

Михал Святославич не успел ответить.

— Для этих детей Олимпиада уже пришла в их город, — восторженно вещал корреспондент, а камера показывала весело раскатывающих по льду искусственного сочинского катка мальчишек и девчонок.

— Для этих — тоже, — добавил ведущий www. contr-tv. ru, меняя официальную картинку.

Эта съёмка велась явно "из-под полы" — не мобильником, но чем-то не очень-то навороченным. Впрочем, это и не требовалось. На площади стояли пять "ПАЗиков", окружённых ОМОНом. Из подъезжавших, как на конвейере, милицейских УАЗов патрульные свирепо вытаскивали ребят — по виду явных бомжиков, швыряли в руки ОМОНовцев, и те волокли схваченных (младшим было лет по 5–7) к автобусам и забрасывали внутрь, как кукол. Звук не шёл, но видно было, что мальчишки и девчонки орут изи всех сил — у Вальки мурашки по коже пошли, когда он представил себе, какой дикий вопль стоял там, на этой площади. Кто-то сопротивлялся или не хотел расставаться с товарищами — таких били автоматами по рукам и в голову, пинали упавших высокими ботинками, и на асфальте тут и там была разбрызгана кровь. — Вот таким образом, — говорил ведущий посторонним голосом, — наша справедливая и мудрая власть очистила город Сочи в преддверии грядущей через семь лет Олимпиады от тех, кто не укладывается в понятия о стабильной и развивающейся России — от малолетних экстремистов, самим своим видом и образом жизни противоречащих тезисам нашего великого президента о растущем благосостоянии россиян. Ничто не оскорбит взглядов зарубежных пиндосов, когда они приедут на дурацкие игрища в страну, где хронически больны до 70 % детей. Вспомогательная полиция оккупантов… простите, наша доблестная милиция проследит, чтобы вплоть до Олимпиады вывезенные не пробрались обратно в город. Всего было вывезено за пределы города и выброшено на сто первом километре до пятисот беспризорников. Один из автобусов, "укомплектованный" исключительно девочками, просто пропал по дороге. Количество приблизительно таким же образом вышвырнутых взрослых бомжей учёту не поддаётся. Обратите внимание: вот перед вами образец обращения власти со своими гражданами. Обратите — и не думайте, что вы или ваши дети не можете оказаться на месте этих несчастных, вся вина которых в том, что б…ди в чинах и должностях не соизволили дать им хотя бы крохотный шанс стать людьми. Смотрите и слушайте!!!

Во весь экран всплыло и застыло окровавленное лицо мальчишки лет 13 — с бешеными, ненавидящими серыми глазами, красивые, вразлёт, брови и длинные русые волосы склеивала кровь из раны на голове. Мальчишка почти висел на вывернутых к затылку руках, губы тоже были рассечены, алый сгусток висел на нижней, и оскаленные зубы блестели алым… Такой парень в нормальном государстве и в нормальное время должен был быть генофондом, военной элитой, образцом, подумал Валька ошеломлённо — ведь это же… он же как с иллюстраций Каштанова к историческим книгам! А он… Да ведь у них же у всех, у всех — именно русские лица! Не чернявенькая губасто-вислоухая сволочь с чернодырыми, бессмысленно-обезьяньими глазами навыкате из московских элитных школ, а… Так вот что уготовала русским власть — разбитое лицо и вывернутые за спину руки…

Мальчишка вздрогнул. Из динамиков рванула песня:

1. Слова В. Харчикова.

— "Тысячи маленьких домов представляются мне… — читал Витька вслух. — Тысячи мальчиков стоят на коленях перед табуретами, на которых лежат тысячи ружей. Тысячи других прячутся за ситцевыми занавесками с ножами в руках. От горизонта до горизонта на всей Среднерусской равнине, в каждом доме, в глубине темноватых комнат, мальчики ждут врага.

Ждут, чтобы убить его, когда он войдёт."

Он вздохнул и отложил книгу — "Двух капитанов" Каверина. Валька, сидевший напротив за столом, ждал — понимал, что сейчас Витька заговорит. Но Витька неожиданно молчал и смотрел в стену. Тогда Валька тихо предложил:

— Слушай. Давай тебе книжку сделаем.

— В смысле? — удивился Витька, поворачиваясь.

— В смысле — настоящую книжку. Это на компьютере можно сделать легко. Ну… не сосем книжку — брошюру. Можно с иллюстрациями. А потом или через Интернет распространим, или можно распечатать экземпляров тыщу и просто рассылать или передавать… У тебя сколько стихов, с полсотни?

— Нннне знаю… — Витька заморгал. — Ты что, серьёзно?

— Вполне, — кивнул Витька и загорелся, хотя эта мысль ему самому только что пришла в голову. — Можно в качестве официального распространителя твой пионерский отряд завербовать… Назовём… — Валька быстро придвинул к себе чистый лист бумаги, маркёры, замер на миг и быстро расчертил белую поверхность: — Вот.

Исповедь

По-моему, хорошо, а?

— Да-а… — протянул Витька, с интересом разглядывая надпись. — Неплохо…

— А на развороте… — Валька приподнялся, но, как бы засомневавшись, так и замер. Потом махнул рукой: — А, ладно. Если будешь смеяться — так мне и надо. Вот, смотри. Это мы на разворот поставим — как твой портрет.

Под удивлённым взглядом Витьки он подошёл к своим рисункам, составленным в аккуратную самодельную кассету. Достал один и поставил его на стол — держа обеими руками и не глядя на Витьку.

— Ёкс… — только и выдохнул Витька, глядя на картон.

Мой друг Витька Палеев, подписал Валька эту работу. Когда он её закончил, то сам поразился тому, что получилось. И сейчас тоже рассматривал её — как будто новыми глазами.

Нет, вроде бы всё было именно так, как задумывалось. Витька — в распахнутой куртке, опираясь на "сайгу" и отставив одну ногу, стоял на речном берегу и смотрел, чуть запрокинув голову, на облака. Но…

Валька даже испугался.

"Ибо суровое лицо Арагорна было сейчас молодым и прекрасным, а его выцветший походный плащ казался в солнечных лучах золотым. Перед Фродо стоял нуменорский рыцарь," — вот что вспомнилось Вальке, когда он с недоверием рассматривал дело своих рук. И это было правдой. Честное слово. А самое главное — что он, Валька, ничего не приукрасил. Ни капельки. Просто, наверное, был у всё-таки настоящий него талант — и на картоне стало видно то, что в жизни нужно было пристально высматривать. И свободную, гордую позу Витьки. И его жестковатый, но в то же время мечтательный взгляд. И сильные руки, и широкие плечи. И короткий вздёрнутый немного нос, делавший лицо одновременно и мальчишеским, и решительным. И то, как он держал карабин — как бы говоря каждому: вот он, я, дай руку, если ты с добром — и лучше не задень, если ты злой человек… Сам рассматривая этот рисунок, Валька подумал неожиданно, что Витька на нём ещё похож на дона Арату из книжки Стругацких "Трудно быть богом" — только на молодого дона Арату, который ещё только-только стал "прошедшим все огни и воды этого мира и получившим за это великое право — убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей". Валька никогда не понимал, почему по мнению авторов другой дон, Румата, главный герой, был не прав, вмешавшись в жизнь иной планеты. И не верил Валька, что невмешательством можно что-то предотвратить.

— Валёк… — сказал Витька. — Может, не надо её, эту картину? Ну разве я такой?

— А какой? — спросил Валька тихо. — Такой и есть… Ну что, будем делать книжку?

— Будем, — решительно сказал Витька. — Я это. Не ради славы. И ещё. Если можно, то пусть первым будет вот это стихотворение. Ну, как эпиграф, что ли?

Он покопался в кармане домашней рубашки и достал сложенный вчетверо тетрадочный листок. Положил его рядом с картиной и разгладил.

Совсем…

Михал Святославич Ельжевский, лесник кордона "Свясъцы", командир Пятой дружины Имперской пехоты и советник Президента Республики по вопросам альтернативного развития, не спал, хотя было уже почти пять часов утра.

Никто, кроме него, не видел — и мальчишки тоже — как около двух ночи к кордону подъехал небольшой кортеж. Дюжина тихих теней рассыпалась по заснеженным окрестностям и слилась с лесом. Высокий лысоватый человек с усами скобкой и глазами чуть навыкате, на ходу снимая мохнатую шапку, поднялся на крыльцо, где ожидал Михал Святославич.

— Здравствуй, Михал Святославич, — сиплым, как будто навсегда простуженным голосом поприветствовал лесника ночной гость. "Здраустуй," — чисто по-белорусски прозвучало у него.

— С наступающим Днём Святого Валентина, Александр Григорьевич, — усмехнулся Ельжевский, пожимая протянутую широкую ладонь Президента…

… — Рояль я тебе привёз, как просил, — Лукашенко сидел возле стола и шумно пил чай. — "Эрар". Еле нашли. Фирмы-то уже сто лет в обед, как нет… Ребятишки там выгрузят перед отъездом… А, вот, посмотри, я тебя повеселить хотел…

Он достал левой рукой из кармана пиджака и положил на стол газетную вырезку-карикатуру из "Советской Беларуси". На ней укладывали в гроб Саддама с высунутым языком, а к освободившейся петле двое бравых морпехов США подтаскивали упирающегося Лукашенко. Неподалёку стоял заколоченный гроб с надписью:"МИЛОШЕВИЧ".

— Весь юмор — в названии газеты… — пробормотал лесник и посмотрел на Президента поверх бумажки. — Саш, давайте в подполье уйдём. Засядем в лесах на юге… Что, привыкать, что ли?

— Дураков жалко, — покривился Лукашенко. — Понимаешь, Михал, большинство-то тех, кто против меня кричит, просто любой власти не верят. А как эти, — он ткнул пальцем в вырезку, — на их шеях в рай въедут — вы…т свой "электорат" так, как никому и не снилось… Ты курить не начал? — Михал Святославич покачал головой. — А я прямо на остатках самолюбия держусь. Людей почти нет, стоящих людей. Поручишь — либо всё провалят, либо проворуются так, что… — Президент махнул рукой. — А попробуй прижми — сразу крик на весь белый свет, что я тиран и наместник сатаны на исстрадавшейся белорусской земле… Михал, давай я тебя министром по культуре назначу.

— Да ты что?! — искренне испугался лесник. — Я половину твоего кабинета сразу перестреляю. И будут тебе лишние неприятности.

— Вот-вот. Советовать вы все мастера, — проворчал Лукашенко, придвигая вазочку с вареньем. — А делать… Варенье сам варишь? У тебя вроде не было такого никогда.

— Да нет, — Михал Святославич покачал головой. — Девчонка одна деревенская моему парню таскает.

— Сыну Каховских, что ли? Которому я рояль?..

— Нет, другому. Который питерский общак принёс… Что с Каховскими-то?

— Работаем, — туманно ответил "батька". — Хорошее варенье. Чего ты не женишься? Всё по Рите?.. — лицо лесника окаменело, и Президент осекся: — Извини.

— Ничего, — Михал Святославич налил себе ещё чаю. — Саша, — тихо сказал он, — а давай соберём людей — тысяч триста, тысяч триста-то ты найдёшь хороших, да ещё поручи кому надо столько же в России да на Украине набрать — и уйдём. Вообще уйдём. Можно ведь. Ты знаешь. А с полумиллионом можно заново начать. Всё заново начать. Место найти — и… — лесник не договорил.

В свете лампы лицо Лукашенко сделалось старым и усталым. Он грел руки о чашку с чаем так, словно вокруг был лютый мороз.

— Ты Кремль давно видел? — вдруг спросил он. — Помнишь, как у Володи Высоцкого:

Ну и как мы уйдём от этого?

Михал Святославич кивнул:

— Ты прав. Никак… Ну тогда давай о деле.

— Налей ещё чаю, Михаил. — попросил Президент…

…Войдя в комнату мальчишек, Михал Святославич остановился на пороге. Постоял, качая головой. Сколько было бы сейчас его сыну, если бы Рита тогда не предпочла Балиса? Да где-то столько же… Балис часто снился леснику. Обычно после того, как во сне к нему приходили мёртвые, менялась погода. Но с Балисом было не так, и лесник потом плохо помнил сны. Несколько раз он даже думал, что Балис жив. Но, говорят, молдавская мина попала прямо в спину бывшего морпеха и разорвала в клочья и его, и какого-то мальчишку, которого он закрыл собой. Видели это несколько человек…

Витька захныкал во сне. Жалобно, тоненько. Михал Святославич подошёл к нему, провёл над лицом ладонью — мальчишка успокоился. Лесник подошёл к Вальке.

Тот спал на спине, руки — поверх одеяла. Из-под подушки торчала рукоять Змея, и по лицу мальчишки бегали странные тени. Несколько секунд Михал Святославич смотрел в это лицо, потом быстро отошёл к столу. Среди каких-то распечаток лежала самодельная валентинка — ах, да, завтра же… Её явно положили так, чтобы утром тот, кто подойдёт к столу первым, увидел её сразу. Лесник нагнулся, прочитал ровно, почти печатными буквами, написанные стихи…

Валентинку дарят, чтоб теплее стало.

В гору и под гору жизнь меня кидала.

Но однажды как-то на кривой тропинке

Я столкнулся носом с живой валентинкой.

Это не открытка, не украсишь стену.

Это не вещичка, не подыщешь цену.

С этой валентинкой веселей живётся,

На тоску и скуку миг не остаётся!

Валентинку дарят, чтоб теплее стало…

Друга валентинкой мне судьба послала.

Михал Святославич посмотрел на часы. До подъёма оставалось ещё полчаса.

Татататата! Тата! Тата!

— Хорошо, Виктор.

Витька поднял голову от изогнутого приклада десантного РПКС и гордо усмехнулся, не глядя ловко отмыкая семидесятизарядный "барабан". Из длинного ствола курился дымок. Стоящие в трёхстах метрах пять ростовых и три грудных мишени были искромсаны в щепу — в каждую попало минимум по восемь пуль. Если учесть, что непосредственно перед стрельбой мальчишка пробежал с оружием и полной выкладкой пять километров по пересечёнке и выпустил магазин за пять секунд — результат был неплохой. Словом "неплохой" лесник оценивал то, что вызвало бы у инструкторов регулярной армии восхищённый столбняк.

— Отдохни, — приказал Михал Святославич. Витька перевернулся на спину и застыл, глядя в высокое весеннее небо. — Валентин! Пошёл!

Валька выскочил из верхнего окна старой мельницы — с семи метров. Покатился в сторону, встал на колено — бум! Одну мишень разорвало в клочья попаданием ВОГа, а Валька уже катился к рытвине, залёг — трррат! От другой мишени полетела щепа — Валька уже был в канаве. Бум! Вторая мишень разлетелась. Трррат! Ещё одной мишени срезало "голову". Валька приподнялся из канавы — уже метрах в тридцати от мишеней — и, швырнув гранату, побежал следом за ней, прямо на взрыв, не остановившись ни на секунду. Тррра-татата! Верхняя часть ещё одной мишени подскочила и завалилась. Валька, неуловимым движением оказавшись возле стоящего чуть в стороне кентена(Подвижный тренажёр, отвечающий на неправильные движения тренирующегося сильными ударами) — в руке уже был нож, а автомат — в левой — нанёс манекену страшный удар в голову магазином, пригнулся, уходя от удара, полоснул — раз, два…Кентен рухнул. Из него лез соломенный жгут. Валька с полуоборота метнул нож в древесный спил (чурбак раскололся пополам, нижняя часть упала на снежный островок у корней дерева), а с левой руки, вскинув автомат с наброшенной на локоть петлёй, не глядя — трррраттаатата! Со звоном подпрыгнули и раскололись три стоявших рядом бутылки. Михал Святославич с непроницаемым лицом нажал кнопку самодельного пульта — и вокруг Вальки с хлопком встало чёрно-багровое пламя. Через несколько секунд смеющийся мальчишка — закопченный, но целый — стоял рядом с лесником. Бросок — Михал Святославич поймал АКМС. Хмыкнул. В автомат был вставлен новый магазин, подствольник — заряжен. Мальчишка сделал это на бегу.

— Хорошо, — коротко бросил лесник. — Отдохни, — Валька без раздумий уселся на землю, скрестив ноги. — Виктор.

Витька надел, сняв с гвоздя в стене мельницы, глухую маску. Лесник перебросил ему ТТ. Мальчишка поймал оружие за рукоятку и застыл, держа его стволом от бедра — над чуть выставленным вперёд носком правой ноги.

Михал Святославич дёрнул лежащую рядом на земле проволоку. Зазвенели, заплясали в кустах — метрах в двадцати — привязанные за горлышки бутылки. И в тот же момент ТТ начал стрелять — словно бы сам по себе, Витька даже не двигал стволом! И тем не менее бутылки разлетались одна за другой.

— Три секунды, — сказал Михал Святославич, и Витька, на звук его голоса бросив леснику пистолет, снял маску. — Пока всё. Пошли…

(В качестве медитативного текста использованы стихи И.Маслова.)

Стоя друг напротив друга, мальчишки смотрели каждый в глаза другого пустым взглядом. Они не ощущали ладоней Михала Святославича, лежащих у них на плечах, да и голоса его, глуховато читавшего строчки стихотворения, не слышали, и вряд ли были здесь вообще — их сознание витало где-то далеко, в неизвестных краях, куда не каждому доведётся попасть — и не каждый попавший запомнит то, что видел.

— Вернитесь, — негромко, но повелительно сказал лесник, чуть сжав плечи мальчишек. Они вздрогнули, глаза обрели осмысленность. — Сейчас — домой и спать. Завтра мы выезжаем.

* * *

Поезд пришёл в Друю практически в полночь.

Валька и Витька соскочили на перрон первыми. Следом неспешно спустился Михал Святославич. Было темно, сыро и ветрено. Кое-где лежал снег, как бы напоминая, что апрель — это всё-таки не лето, да и не весна почти. Мальчишки вздёрнули воротники надетых на свитера тонких плотных ветровок, отогнули "уши" егерских кепи, поправили рюкзаки, осматриваясь.

— Там Двина? — махнул рукой Валька в ту сторону, где пробегали волны стеклянных отблесков. Михал Святославич молча кивнул и направился к бетонной лесенке, уводившей с перрона вниз, на прямо тут же начинавшуюся улицу — мимо небольшого вокзального здания.

Они довольно легко поймали такси — на площади за вокзалом стояли явно частники.

— На турбазу, знаете? — сказал Михал Святославич немолодому водителю, садясь на переднее сиденье, рядом с ним.

— А то, — безразлично отозвался водитель, запуская мотор. — Сейчас доедем.

Больше он не произнёс ни слова — крутил баранку. Михал Святославич сидел, углублённый в свои мысли. Мальчишки смотрели в окна, за которыми плавно появлялись и скрывались в темноте пустынные улицы. Потом начались всё ещё голые деревья, но в лучах фар становилось на миг отчётливо видно, что каждое дерево окружено зеленоватым лёгким ореолом. Минут через десять мелькнул простенький указатель на русском языке

Турбаза "Волчья"

Охотхоз РБ

— Ну вот, — водитель остановился перед решётчатыми воротами. — Дальше по путёвкам.

Он так и уехал, больше ничего не сказав и вообще ни о чём не спросив. Мальчишки, держа на плече рюкзаки, спокойно осматривались. Михал Святославич, достав мобильник, набрал какой-то номер.

— Алё?.. Ну а тэ ж! Я стою у твоих негостеприимно запертых ворот… Да, уже… Ага, жду… — он отключился и глубоко вдохнул сыроватый ночной воздух. — Слышите, парни? — вдруг весело спросил он. — Весна!

* * *

Ночью влупил дождь. Влупил так, что Валька проснулся от шума и подумал: начинать дело, отправляться в путь в дождь — к удаче. Он не знал, просыпался ли Витька, а в следующий раз открыл глаза, когда в комнате было уже светло и Михал Святославич стучал в дверь:

— Вставайте, ребята.

Дождя не было. Было солнце. За ночь смыло последние остатки снега, лужи сияли, и широкая река за чёрными деревьями казалась ртутной от блеска. В комнате оказалось холодно, даже очень — только что пар изо рта не шёл.

— К-колупени на комонях, — выдал нечто старославянское Витька, садясь на постели. И с чувством добавил: — М-мерзость.

Кажется, хотел сплюнуть, но передумал и стал одеваться.

— Какие колупени? — заинтересовался Валька, пристраиваясь к умывальнику. — Снилось тебе, что ли?

— Ничего мне не снилось, давай, одевайся.

Мальчишки вытащили из рюкзаков сменку — лягушачьего цвета свитера с кожаными наплечниками, егерские нижние штаны, камуфляжи, ветровки — тоже камуфлированные, тонкие, с капюшонами, ботинки-вибрамы с лёгким верхом на мягкой подошве, маскировочные кепи, тонкие кевларовые перчатки. Прежнюю одежду затолкали в рюкзаки и оставили их в знак протеста в отношении температурного режима прямо на неубранных кроватях.

В холодной, гулкой и пустой столовой, обезображенной настенными росписями на некую абстрактную тему, неспешно ел Михал Святославич. На столе возле него стояли ещё две порции: плов со свининой и зеленью, компот из сухофруктов (Валька тихо содрогнулся при виде этого пищепромовского изделия, внешне похожего на колдовской отвар из слизняков и отдающего копчёной колбасой), тарелка с белым хлебом.

Впрочем, плов оказался просто отличным, а хлеб — свежим. Ели быстро, хотя Михал Святославич не торопил; почему-то поглядывали в большие окна, забранные между стёклами фигурными решётками. Потом кто-то сказал в коридоре: "Михал, трейлер пришёл," — и Михал Святославич встал. Молча. Мальчишки тоже поднялись и следом за лесником пошли наружу.

Там стоял большегрузный "ТИР"-"мерседес" с двойным прицепом. Задние двери были открыты. Мальчишки попрыгали внутрь после того, как туда влез Михал Святославич и следом за ним протиснулись куда-то за что-то — и это что-то сдвинулось. Стало совсем темно, лязгнул металл. Потом зажглась тусклая лампочка, трейлер двинулся с места и загремел всеми составляющими.

Все трое находились в некоем пространстве — два на два метра — между контейнерами. Тут же находились и некоторые другие предметы. Повинуясь жестам Михала Святославича, мальчишки разобрали оружие — пояса, на которые прицепили ножи — с подсумками и пистолетными кобурами, в которые переложили свои ТТ. В подсумки перекочевали гранаты — по шесть РГД-5, магазины — Валька шесть автоматных, Витька — три пулёметных барабана. Витька взял РПКС, Валька — АК-103 с подствольником и десять ВОГов; приклады у оружия были сложены. Михал Святославич взял АК-104 и "гюрзу". Всё делалось в молчании. На поясах сзади закрепили свёрнутые в рулоны маскировочные накидки, потом раскрасили друг другу лица гримом. Михал Святославич выключил свет и коротко приказал, хотя и так было тихо:

— Молчим.

Они сели на пол, прислонились к ящикам и стали просто ждать в кромешной покачивающейся темноте.

Трейлер остановился. Донеслись неясные звуки — речь, лязганье… Потом в щели упали лучи света. Валька увидел прямо перед собой спокойное, даже чуть сонное лицо Витьки. Кто-то что-то опять сказал на незнакомом языке. Свет исчез, грохнула дверь. Через минуту трейлер поплыл дальше.

В темноте кто-то коротко выдохнул. Единственное, за что Валька мог поручиться — что это был не Михал Святославич. За себя — не поручился бы.

Они выпрыгнули из трейлера на лесной дороге. Михал Святославич закрыл тщательно двери, подмигнув ребятам, ловко закрепил пломбу — и машина, водителя которой мальчишки так и не увидели, поплыла куда-то по мокрым колдобинам.

— Так, — сказал лесник. — Ну что. Теперь надо найти…

— …Йоду вы ищете! Йоду!(Ставшее в определённых кругах крылатым выражение из "Звёздных войн". Магистр Йода — наставник юных джедаев — после разгрома ордена скрылся на одной из окраинных планет и именно такими словами приветствовал нашедшего его Люка Скайуокера) — раздался насмешливый голос из-за кустов.

Мальчишки отреагировали мгновенно — два ствола развернулись в ту сторону и, если бы Михал Святославич не оказался ещё быстрее — незнакомец мог бы поплатиться за свою шутку жизнью.

Впрочем, как почти сразу оказалось, он ничем не рисковал, потому что произносил эти эпические слова, лёжа под кустом. И сейчас с ироничной улыбкой на губах поднялся на ноги — невысокий, хорошо сложенный мужчина лет 30–35, одетый в камуфляж, с небольшим рюкзаком за плечами; тёмно-русый, сероглазый, тщательно выбритый, на поясе — финка в чехле. Обычный турист.

— Это не лучшая твоя шутка, Влад, — сурово сказал Михал Святославич. — Могло плохо закончиться, знаешь это?

— Да ладно, — засмеялся Влад, показывая идеальные зубы. — Скучал просто. Вот и решил развлечься… — он подошёл к мальчишка: — Влад Рокотов.

— Псевдоним? — уточнил Валька, вспомнив Черкасова. Влад снова засмеялся:

— Влад Рокотов, — и пожал протянутую руку Вальки. — Влад Рокотов, — он пожал руку Витьки. — Как вас зовут — не спрашиваю. Юные бойцы невидимого фронта? — он кивнул Михалу Святославичу.

— Хватит хохмить, будь серьёзным хоть недолго, — покачал головой тот.

— Органически не могу, — признался Влад. — Хотел бы. Дзэн(Жизненный путь (японск.)) не позволяет… Ну, мы разговаривать будем или пойдём? Лично я за то, чтобы поговорить. Но можно на ходу.

— На ходу будем молчать, — отрезал Михал Святославич. Влад сожалеюще пожал плечами:

— Вся ваша беда в чисто европейском, материалистическом подходе к делу. Тренировки, макеты, планы… Жить надо так: пришёл, увидел, победил. Раз плана нет — нечего нарушить врагу. Мгновенное озарение — и вперёд. Хорошо подготовленный Его Величество Случай — вот венец всех спецопераций. Вот например — вы наверняка рассчитывали идти пешком. А у меня в кустах стоит добровольно пожертвованный местным обывателем "Урал" с коляской. В девичестве — BMW. Неподалёку пролегает пожарная просека. И по ней мы будем на месте через двадцать минут. Отец, — он указал на лесника, который с трудом скрывал улыбку, — два сына, — он показал на слегка ошалевших мальчишек, — и их распутный… то есть, беспутный, — поправился он, — дядюшка вышли на природу половить енотов на приманку…

…Валька никак не мог для себя определиться, кто же всё-таки этот человек?! Неужели Черкасов ничего не выдумывал — и биолог-супермен, сокрушитель ваххабитов, американских вояк и продажных россиянцев — существует?!

Влад ничего не объяснял. Он просто гнал тяжеленный мотоцикл по просеке (Михал Святославич устроился на заднем сиденье, мальчишки — на пару — в люльке. Всё имело оттенок боевика про возможное будущее. Слегка смазывало это суровое ощущение то, что Влад, ловко маневрируя рулём, громко распевал:

— Сла-а-а-вься, Отечество

Наше голодное!

Жирному доллару мощный оплот!

Ша-а-айка политиков,

Свора безродная,

Нас прямиком к катаклизму ведёт!

Мотоцикл прыгал, раскачивался и подлетал. В какой-то момент он подлетел особенно высоко — и Влад резко затормозил.

— Приехали, — сказал он уже без тени юмора. — Слезаем. Операция "Мэдхаус" начинается.

Он соскочил наземь — и совершенно бесшумно растаял среди весенних деревьев. Но, очевидно, Михал Святославич знал, что и как делать дальше.

Через лес двигались клином — в центре лесник, слева-сзади Витька, справа-сзади Валька. Потом легли и минут десять ползли, задёрнувшись накидками. Под накидками было жарко, как в бане — но зато они экранировали излучение и делали бесполезными тепловизоры.

Валька мимоходом удивлялся, что не ощущает азарта или страха. Но даже удивление было каким-то посторонним. Целый мир запахов, красок и звуков окружал Вальку. Он совершенно точно знал, что происходит под каждым кустом и каждой кочкой, в каждом дупле и на каждой ветке — в радиусе нескольких сот метров. И для него не было новос-тью, что впереди — что-то, пахнущее бетоном, асфальтом, горючим и металлом.

Они выползли на верх поросшего кустами склона примерно в трёхстах метрах от авиабазы. Мальчишки отползли чуть влево-вправо, Михал Святославич достал бинокль и поднёс его к глазам…

… — Вот они, — прошептал Михал Святославич, опуская бинокль.

Аэродром казался каким-то несерьёзным, словно не лучший ДОСААФовский времён СССР. Два ряда мокрой "колючки", несколько серых взлётных полос, рулёжка, пара бетонных коробок, над одной из которых висели флаги — латышский и НАТО. На таком расстоянии людей не было видно, но на полосах застыли три остроклювых хвостатых птицы — F-16 с красно-жёлто-чёрными бельгийскими опознавательными значками. А над ними возвышался огромный и мрачный серый кашалот — туша американского транспортника С-5 "Гэлэкси".Возле неё ярко оранжевели несколько погрузчиков.

— Это цель? — прошептал Витька. Михал Святославич не ответил — поднял бинокль вновь и замер.

Валька наблюдал за С-5, как завороженный. Это гигантское существо казалось ему в самом деле живым и чем-то похожим на дремлющего дракона. В этом существе был вызов — вызов всему тому, чем жил Валька. Среди окружающего весеннего пейзажа самолёт выглядел предельно чужеродным, как встроенная в живое тело металлическая деталь. Даже сам аэродром, казалось, съёжился от того, что в его центре громоздится жуткое создание. Самолёт мог бы вызвать страх, но не у Вальки.

У Вальки он вызывал холодную злость.

После того как Валька всмотрелся, стали видны и люди. Их было много. Тройки патрулей с угрюмыми собаками патрулировали периметр сразу по нескольким тропинкам. На вышках торчали пулемёты. В капонирах видны были зенитки — пушки и ракеты. Ну а во внутреннем квадрате охранения стояли, слегка поворачиваясь торсом, как страшные боевые машины, закованные в угловатую чёрно-зелёную, как шкура ящеров, броню гиганты. Уверенные и несокрушимые.

Это были американские солдаты.

И всё это было так чуждо, так мерзко почему-то и так отталкивающе, что Валька стиснул зубы до хруста и на миг прикрыл глаза…

…Быстро стемнело. Над аэродромом повисло яркое дневное сияние. Вскинулись и зашарили по окрестностям, раздвигая кусты и деревья, мечи прожекторов. Работы не прекращались; на С-5 то и дело грели турбины, и тогда мощный бездушный вой придавливал к земле траву. Неясно было, где Влад и как вообще он рассчитывает пробраться внутрь периметра. Не как в книжках же, в самом-то деле, даже если это он и есть…

За весь этот долгий день ели только шоколад, да пару раз ползали по очереди в сторону — отлить и попить из холодного чёрного родничка, выбегавшего из-под земли у корней дерева. Всё остальное время дремали и наблюдали по очереди.

Когда стемнело совсем, Михал Святославич, коротко поглядывая на часы, приказал минировать пути отхода. Витька ползал по кустам, выставил десять РГД и столько же "пустых" растяжек.

— Через три минуты, — сказал Михал Святославич, когда Витька вернулся. Валька покосился непонимающе.

Угрюмо взвыли турбины. Это был не прогрев. Погрузчики разъезжались и было видно, как начинают перемигиваться огни на полосах. Отливавшее мокрым асфальтом в прожекторном свете чудище дрогнуло и пошло, ускоряясь, на взлёт. Поднимался округлый нос, алым сверкнули глаза… тьфу, пилотская кабина. Непроглядные тени побежали по округе. Взревела, закричала сирена. У Вальки на коже дыбом встали мельчайшие волоски, и, покосившись, он увидел, какие у Витьки глаза — больные и отчанные…

…Гвамп, издало странный звук чудовище. Дрогнуло. Внезапно стало беспомощным. Левое крыло переломилось в яркой магниевой вспышке, и, потеряв всю свою угрюмую мощь, С-5 сундуком рухнул прямо на периметр.

И — вспыхнул сразу весь.

— Урррааа!!! — звонко закричал Витька. И его крик, почти неслышный в гуле пожарища, перекрыл крикМихала Святославича:

— Огонь! Огонь, сынки!

— Рррррраааа!!! — зарычал Валька. — Ррраааа!!!

Мальчишки стреляли, словно торопясь опустошить магазины — стреляли и кричали в упоении. Они не видели, попадают ли и не старались попадать — просто били в мечущиеся тени, пока Михал Святославич не приказал:

— Отходим! Скорее!

— Нет, нет! — захрипел-залаял Валька. — Огонь, огонь, atoutprix,meurtetneserendpas…(Любой ценой, умираем, но не сдаёмся… (фр.))

— Назад! — яростно рявкнул лесник. Валька мотнул головой, в его глазах перестало плясать пламя. Теперь он видел, что через санационную зону уже бегут, стреляя в их направлении, чёрные тени. Слышались выкрики на двух языках, и Валька различил не сразу понятое повелительное — он давно уже не слышал английской речи: "Брать живыми!"

Витька канул в проход между растяжками. Валька, крутнувшись, залёг у корней дерева — в нём бушевала ярость, хотя уже и холодная. Михал Святославич тоже остановился, упал на колено:

— Ты что?!

— Сейчас, сейчас… — прошептал Валька.

Огромная фигура выросла среди кустов на фоне зарева пожара — угловатая, жуткая. Подняла руку в повелительном жесте, посылая своих наёмных рабов в черноту леса…

— Тварь, — прошептал Валька. И выпустил очередь из двух патрон.

Мощные тяжёлые пули — калашниковские 7,62х39 — попали офицеру армии США в грудь. Одна расколола магазин справа в "лифчике", рассекла кевлар жилета, в пыль разнесла керамический вкладыш и застряла в сердце. Вторая угодила в стык между двумя магазинами, пройдя через грудину, перебила позвоночник и уткнулась в жилет на выходе из спины.

Жуткий "робосолдат", чёрный "киборг демократии", рухнул на спину — мёртвой неподвижной грудой, в которой больше не было ничего живого и страшного.

Он был убит наповал…

…Когда позади захлопали взрывы растяжек, Михал Святославич перешёл на шаг и засмеялся:

— Всё, до утра они там засядут.

— Как говорится — лучше умирать в поле, чем в бабьем подоле, — послышался весёлый голос, и Влад Рокотов чёрной бесшумной тенью вынырнул слева. — Что ж. По-моему, неплохо сработано?

— Так ты настоящий, — сказал Валька, сам не заметив, что называет взрослого мужчину на "ты". Влад рассмеялся и повторил:

— Что ж. Вы тоже… А теперь — последний рывок! Ну?!.

В середине апреля вспыхнула весна — вспыхнула яростно и неукротимо, буквально за ночь. Когда Валька ложился спать, было пасмурно и темно, дождь поливал вновь почерневшие ветки деревьев и небо было закрыто тучами. А когда он открыл глаза — в окна лупило солнце, сходили с ума птицы, сияла свежая зелень листьев и синело небо, а снаружи орал и ухал Михал Святославич- они с Витькой поливались водой из колодца. Лаял Белок.

— Весна, — сказал Валька, садясь на постели и широко открывая глаза. — Граждане, это настоящая весна!..

…Русская штыковая — подписал Валька триптих. В левой его части почти весь план занимало лицо солдата: немолодое, усталое, бронзово-загорелое, с пшеничными усами. В глазах солдата не было ни страха, ни злости — только спокойная готовность. Тут же был виден его грязный, костистый кулак со сбитой кожей, которым он примыкал штык. На штыке ярко горела звезда блика. За солдатом виднелись другие — они сидели и стояли на колене, во что-то вглядываясь, напряжённо согнулась спина офицера в белой рубахе с тёмным пятном между лопаток — но основное внимание притягивали к себе именно лицо, кулак и штык.

В центре огромное пёстрое море восточного отряда, щетинясь пиками, ружьями и клинками, кипело внизу крутого спуска — и как раз замерло в своём кипении. На верху спуска высилась фигура офицера — совсем мальчишки, с поднятой в тонкой руке (рукав грязной гимнастёрки съехал до локтя) саблей; он стоял вполоборота и что-то кричал назад. А за его спиной поднимались искрящиеся стебли штыков — самих людей ещё не было видно, но от этого впечатление только усиливалось.

И в правой части тонкая редкая линия русских солдат в бешеном разбеге сминала и гнала безликую орду: только кое-где всплывало искажённое ужасом лицо, беспомощный взмах широкого рукава, поднятые руки… Солдаты кололи и били прикладами. На всей части картины было только четыре отчётливых, как бы схваченных стоп-кадром пятна: кряжистый усач позади атакующей линии держит на руках офицера в залитой кровью рубахе, и тот, подняв руку с саблей, указывает солдату — да вперёд же!; невысокий вёрткий солдатик, вырвав левой рукой хвостатое знамя-бунчук у огромного янычара, ловко бъёт его кулаком "напересёк сердца" — и янычар уже валится беспомощной тяжёлой грудой, задрав бороду; роскошно одетый паша, воздев в руках зелёную книгу, потрясает ею перед бегущими — но ясно по его лицу, что сейчас и он бросит Коран, побежит вместе со всеми, спасая свою шкуру; рыжий атлет в алом мундире — холёное молодое лицо с бакенбардами искажено яростью и гневом — рукоятью длинного палаша бьёт по головам бегущих мимо турок, с левой стреляет в русских из револьвера — и тоже видно, что он никого не остановит уже и ничего не исправит…

Он закончил рисунок только вчера. Когда ещё вроде бы не было весны, и даже витька, сидя у стола, писал какие-то зимние стихи, хотя и хорошие, но — зимние.

Но сейчас всё виделось совсем по-другому. Ожесточённо растираясь полотенцем после "душа", который ему устроили во дворе, едва он туда высунул нос, Валька снова осмотрел свою картину и остался доволен. Бросив полотенце на постель, мальчишка подсел к роялю — подарку загадочного "дяди Саши". Впрочем, сам Валька почему-то был уверен, что это презент от Президента.

На рояле Валька играл нередко — Михал Святославич любил послушать классику. А вот у Витьки имелось стойкое предубеждение против неё, которое Валька старался перебороть, "задалбывая музыкой", как грубо говорил поэт. Впрочем, лесник и Витька ушли в Гирловку до вечера, и Валька хотел поиграть "для себя".

Хотел — пока не положил пальцы на клавиши. И так и застыл. Надолго. Почти на час. Потом Валька решительно встал. Подошёл к компьютеру, включил принтер, быстро покопался в Интернете и стал распечатывать листы нотной бумаги, отрешённо глядя на то, как разлинованные прямоугольники вылезают из урчащего аппарата. Когда их набралось достаточно, мальчишка отключил аппаратуру, одним ударом сбил разрозненную стопку в ровную, взял карандаш и подсел обратно за рояль. Снова долго сидел, кусая губы и временами помахивая в воздухе рукой. А потом — начал играть. Рваными кусками, то морщась и скалясь, как от боли, то покрывая листы строчками знаков.

Музыка пела в нём — тише, громче, сбиваясь и слаживаясь — но неостановимо и неумолчно.

Вот — тема Беглеца. Шаги — то торопливые, но осторожные, то бешеный бег… А вот — слёзы, падают мальчишеские слёзы… и трещит, мечется пламя над развалинами… И — испуг, одиночество… а потом — взрыв, бунт: я человек, гады!!! Не троньте, я человек!!! Бег, бег, бег, звуки наталкиваются друг на друга, торопятся…

Тема Вальки. Спокойная, весёлая, солнечная музыка, только чуточку с диссонансом, с недоумением — откуда в мире грязь? Вступают фоном линии де ла Роша — мужественная и резкая — и Игоря Игоревича — наивно-беззащитная, но в то же время непреклонная… а вот Отец и Мать, и все темы сливаются, звучат… а потом — короткий взрыв, звуки сыплются каскадом… И в одиночестве снова плачет мальчишка, только плачет совсем растерянно, он один и ему плохо и страшно…

Приближается тема Беглеца. Две горькие темы сплетаются… и… и вот странность: они словно бы веселеют. "Ты и я — уже двое, брат…" А кругом — шумы, гул, голоса равнодушного мира. Но их неожиданно отсекает величественный голос Пущи…

Валька отбросил карандаш и с испугом уставился на лист. Проиграл несколько тактов и закусил губу. Это он написал? Так что же, это оно и есть… вдохновение?!

Пиши, услышал он властное. Облизнул губы и тихо сказал:

— Да. Да, я буду… я сейчас…

…Леший — суровый марш, но с элементами чего-то весёлого и в то же время горького. А вот — Михал Святославич, его тема органично вплетена в Голос Пущи, и тот же Голос покрывает общую тему Беларуси. В нём — надежда и мощь. Шумят деревья, шумит идущая буря, рожается где-то вдали очищающий вихрь… Воет волк. Но это не волк, это Сережка Кайда вышел в бой против разрушителей, и он — тоже Пуща. Пуща вобрала всё, нет силы, способной встать на пути этой мощи. Темы Беглеца и Вальки теряют последние оттенки растерянности и безнадёжности. Теперь они тоже — бойцы, теперь и им есть, за что сражаться, они понимают это…

…Валька задумался. Размашисто написал по верху листа:

ДЕТИ ОДНОЙ МАТЕРИ

(пьеса для рояля)

— и отшвырнул карандаш, шумно дыша. Неверяще посмотрел на листок, положил его на пюпитр. И подписал ниже:

Посвящается Море Лаваль

…- Семь!

— Йаааауууу… — затих где-то внизу, в пропасти, трусливый последний вопль сорвавшегося подранка.

— Аллаааа… аллаааа… — ответили ему горловые завывания, заглушаемые очередями "узи".

Крымское солнце жгло по-летнему. По-летнему шумело море, и далеко-далеко шёл равнодушный белый теплоход, с которого, конечно, не было видно происходящее на скалах яйлы.

На горячих камнях тут и там лежали не меньше полутора десятков трупов и раненых в турецких камуфляжах и зелёных головных повязках. Но ещё больше двадцати, строча из "узи", пробирались перебежками и петлями выше по склону, где почти над самым обрывом лежали за каменными глыбами в нескольких метрах друг от друга тоже одетые в камуфляжи худой мужчина лет сорока и огненноволосая четырнадцатилетняя девчонка. Мужчина левой рукой зажимал чёрный и мокрый бок, держа наготове тяжёлую "гюрзу". У девчонки в руках был зажат компактный "гепард". Вот она приложилась, дала короткую очередь…

— Иииии! — завизжал кто-то.

— Восемь! — прозвенел ликующий голос. Потом послышался смех и выкрик: — Го бра-а!!! Го бра-а-а-а!!!(Вперёд! (бретонск.) ) Дядя Олег, у меня всего семь патрон…

— Мора, — мужчина повернулся к ней и улыбнулся спокойно и ласково. — Дочка. Прыгай в море. Давай. Я прикрою.

— Не! — она мотнула головой. — Я с вами! Го бра, го бра!!! — её "гепард" снова плюнул короткой очередью, и ещё кто-то покатился — даже не взвыв, от головы шваркнуло крошевом, сорвало повязку…

— Прыгай в море, — мужчина не приказывал. — Я прикрою. Мне уже всё равно. А тебя ждёт тот мальчик. Он ждёт, понимаешь?

Глаза девчонки потемнели, рот приоткрылся. Снизу слышался стук камней и унылые вопли.

— Пять патрон, — девчонка бросила мужчине "гепард". Глаза её наполнились слезами. — Дядя Олег…

— Прыгай! — с силой сказал он. — Живи, дурочка! Живите оба! И… — он отвернулся и стал, вынимая из кармана бумаги, рвать их и складывать перед собой. Он уже не обращал внимания на Мору.

Несколько секунд девчонка смотрел на него, кусая губы. Потом вскочила, вихрем пронеслась десяток метров до обрыва и прыгнула вниз, не останавливаясь, с криком:

— Ва-лан-та-а-айннн!!!

…Светловолосый человек, держа у плеча тяжёлую английскую снайперку "супер магнум", удобно сидел между камней. Толстый ствол винтовки лежал в расщелине, локоть упирался в колено. Оба глаза человка были широко открыты — и тот, который не прятался в прицеле, вдруг слегка сузился…

… Перескочив через убитого в висок мужчину, из руки которого так и не выпала "гюрза", светловолосый человек подскочил к обрыву, грубо растолкав гомонящих и палящих вниз из своих "узи" татар. Далеко внизу и впереди размашисто плыла, то и дело ныряя, девчонка. До неё было метров четыреста уже — расстояние не для "узи", и солнце горело на рыжих волосах.

Не говоря ни слова, человек набросил на локоть петлю винтовочного ремня.

Встал плотнее.

Ствол качнулся и замер, как часть статуи.

Слегка сузился левый глаз…

…Несколько секунд человек ещё смотрел в прицел на то место, где скрылась поднятая рука. Потом бросил татарам по-русски:

— Этого убрать, — кивнул на лежащего мужчину. Сам присел рядом с трупом, сгрёб клочки бумаги, отодвинув зажигалку. Перебрал их. И, усмехнувшись углом жёсткого рта, достал мощный радиотелефон. — Да. Да, я. Да, в порядке. Свясьцы. Ельжевский.

— В Лондоне вас ждут люди, — пульсировал в телефоне холодный голос, искажённый расшифровкой скрэмблера(Устройство, позволяющее передавтаь и принимать информацию секундным "пакетом". При использовании скрэмблера практически невозможно успеть засечь место передачи.). — Срок подготовки — месяц. Всех, кто будет обнаружен на кордоне, доставить в Латвию. Исполняйте…

— Да, — ответил человек и сел на камень, поставив винтовку между колен и скучно глядя на суетящихся татар. Этих выродков он презирал. Когда они вырежут русских и хохлов на этой земле, то настанет и их черёд. Они неизбежно свалятся в рабовладельческую дикость, болезни, грязь — и надо будет лишь ускорить процесс… А пока — пусть работают.

Ему вспомнились стихи, читанные ещё в колледже. Как там было…

Он улыбнулся и подумал, что надо бы искупаться сегодня.

— Хо-лод-но-о-о!!! — радостно завопила Алька и нырнула, оставив над поверхностью воды разбегающийся круг.

— И-ди-от-ка-аААА!!! — взревел Витька, следом за ней рухнув в майскую воду под злорадный хохот разлёгшегося на теплом по-летнему майском песке Вальки. Алька, вынырнув, зафыркала, замотала волосами и звонко крикнула:

— Глядите, воин — сидит под кустом, да воет!

— Не куплюсь, не ждите, — невозмутимо ответил Валька, переваливаясь на живот. Ему вдруг стало грустно. Год. Он уже год здесь. И это был хороший год, но даже в самой мысли о том, что это был хороший год, проглядывало что-то кощунственное. А потом всплыла другая мысль — что скоро будет лето, и Мора… Валька даже не думал, что она может не сдержать слова.

А мать и отец уже год в тюрьме. И Михал Святославич молчит…

Май. На гирловских полях уже вовсю идёт сев, зацвели сады и скоро лето.

— У меня через два дня день рождения, — сказал Валька, садясь. Витька, карабкавшийся по песку на четвереньках с явным намерением отряхнуться на друга, замер:

— Правда, что ли? — Валька кивнул. Витька сел рядом на песок и грустно сказал: — А я не помню, когда у меня.

— Серьёзно?! — теперь уже изумился Валька. — Ты же не маленький был…

— Не помню… — Витька пожал мокрыми плечами. — Правда.

Валька ошарашено замолчал. Такого он себе и представить не мог. Алька, выбравшаяся на песок тоже, встревожено посматривала на мальчишек, потом спросила:

— Вы чего?

— Вить… — Валька обнял Витьку рукой. — Слушай. Я что тогда предлагаю. Давай будем праздновать вместе, если уж ты не знаешь, когда твой!

— В смысле? — не понял Витька. Валька вздохнул:

— Ну что тут непонятного? Мой день рождения — твой день рождения. Всё такое прочее. Любовь. Морковь. Roval an roval, thand an thand(Крыло к крылу, щит к щиту… (синдар.))…

— Точно! — Алька наконец врубилась в тему. — И весь наш отряд…

— Останется по домам, — мягко сказал Валька. — Извини, Аль.

— Ладно, — Алька не обиделась, только печально вздохнула, а потмо подмигнула: — Но подарок мы вам всё равно приготовим!

— Кто бы сомневался… — опасливо пробормотал Витька…

… — Зайдём на кладбище? — предложил Витька. — Крюк-то плёвый.

— Пошли, — согласился Валька. Они свернули перед мостом на тропинку вдоль берега. — Только давай обуемся, неудобно.

Мальчишки сполоснули ноги в воде у берега, присели на молодую траву, обуваясь.

Невдалеке урчали моторы. Витька спросил:

— В этот раз поможем родному колохозу?

— О чём разговор, — согласился Валька. — Ну, пошли.

На гирловском кладбище целый сектор был выделен под могилы для тех, кто погиб войну и чьи родственники так и не нашлись. Непритязательные ряды невысоких гранёных обелисков со звёздами и бело-чёрными табличками — чаще со словами " НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ", иногда — с кое-какими данными, редко — с полными. Валька остановился у входа, а Витька подошёл к обелиску с надписью:

сержант

Палеев

Леонид Викторович

12. V.1915

–

июль 1944

В отличие от подавляющего большинства обелисков, на этом был привинчен переведённый на металл лазером цветной портрет. Портрет рисовал Валька — а точнее, просто взял кусочек картины "Мой друг Витька Палеев" и, слегка переделав и увеличив, перевёл на металл. Он не знал, был ли похож двадцатидевятилетний Леонид Палееев на четырнадцатилетнего Витьку Палеева. Да и плевать ему было на это знание, потому что — точно был похож. Не мог не быть похож.

Витька стоял около могилы молча, только что-то шептал — шевелились губы, Валька это видел краем глаза. Потом поглоадил пальцами медальон и пошёл к Вальке. Тот каждый раз боялся после таких случаев, что увидит на глазах Витьки слёзы. Но такого не было ни разу. Вот и сейчас Витька улыбался.

— Пошли, — весело сказал он, — дядя Михал ждёт!

— Валь, ты?! — зазвенел в трубке голос Альки. — Во-первых, через десять минут включи радио, минский канал — ровно через десять, не забудь и не ошибись, понял?! А во-вторых — позови Витьку, давай скорей! С днём рожденья! — в трубке отдалённо послышались ещё несколько голосов, кричавших то же самое.

— Ви-и-ить!!! — заорал Валька. — Тебя твоя!

— Иду! — гаркнул Витька, перемахивая через подоконник. Валька таким же манером выскочил в другое окно и устремился к садовому столу, возле которого оставались недопроизнёсший тост Михал Святославич и плевавший на все тосты Белок — он грыз здоровенный мосол. Присев, Валька подхватил кусок торта, сотворённого Витькой.

— Плохо не станет? — вкрадчиво спросило лесник. Валька хлопнул себя по поджарому животу:

— В русском брюхе и долото сгниёт… Ви-и-ить! — снова издал он сиреноподобный звук. — Я весь сожру!!!

— Жри! — гаркнул Витька, с каким-то ошалелым лицом высовываясь в окно. — Звонили из комитета по молодёжной политике, — сообщил он, моргая. — У нас покупают нашу книжку, Валь, весь тираж. И сами собираются выпускать ещё.

— Оп-па-а! — возликовал Валька. — За это надо выпить!

— Это Ряга, — хмыкнул Михал Святославич, — его Алька со своим советом уговорила, он тебя и представил в Минске. А меня просили не говорить до поры… Поздравляю, ребята.

— Да, Вить! — вспомнил Валька. — Включи там радио, пора как раз! И иди сюда, чего ты?!

Витька снова вылез в окно. И его буквально догнал голос диктора, ровно сообщавший:

— Мы продолжаем наш концерт "Музыкальная юность Беларуси".Передаём пьесу для рояля "Дети одной матери". Автор — Валентин Сергеевич Ельжевский, исполнитель — Ядвига Яковлевна Пальницкая… — и через пару секунд послышался звук рояля.

— Е-ма-а… — прошептал Валька, садясь на лавку. — Ема-а…

— У! Вввау! — Витька треснул его промеж лопаток. Но Михал Святославич сказал:

— Тихо, погоди, Вить…

… — Это ты написал? — Ельжевский положил руку на плечо Вальке.

— Нет, — честно сказал тот, глядя куда-то блестящими глазами. — Мне сказали: пиши. И я написал. Вот и всё. А сам я бы так никогда не смог написать… Ни за что. Я просто дал Ядвиге Яковлевне, чтобы она посмотрела…

— Но ведь это же… — ошарашено сказал Валька, крутя головой. — Там же… — он помотал головой, как оглушённый телок. — Я же там… там же я был, я слышал!!! Как ты…

— Мальчики, — сказал лесник и обнял мальчишек за плечи, сдвинув их головы. — Мальчики вы мои…

Уткнувшись друг в друга лбами и почти не дыша, мальчишки не видели, что лесник плачет.

…В этот же час в аэропорту Минска с транзитного рейса из Лондона через Ригу высадилась большая группа молодых, спортивных мужчин — байдарочная команда какой-то компании, по договорённости с белорусской стороной выбравшая местом своих весенних тренировок перед рекламными соревнованиями озеро Нарочь. Руководивший ими сероглазый атлет предъявил документы на провоз багажа без досмотра с необходимыми визами — впрочем, это было понятно, громоздкое оборудование байдарочников пришлось бы распаковывать неделю, неделю досматривать и неделю запаковывать, а от обилия металлических частей оно фонило, как нелегальный оружейный склад.

Обладавший хорошей памятью на лица Валька удивился бы, увидев руководителя байдарочников. Это был тот самый молодой мужчина, который прошлым летом проехал мимо них с Витькой по мосту через реку и спрашивал дорогу. Ещё интереснее было то, что тогда он совершенно чисто говорил по-русски — а сейчас в его речи появился отчётливый умилительный акцент, прямо-таки подталкивающий помочь плохо разбирающемуся в языке иностранцу…

Но Валька был далеко…

…Будучи хорошим специалистом по славянским странам, капитан Шеллинг тем не менее не понимал славян — особенно русских.

По его мнению, этот народ подлежал поголовному истреблению любыми методами именно за свою абсолютную непонятность. Лишённые родины, растлеваемые, отравляемые всеми видами отрав через воду, пищу, воздух, оплевываемые во всех средствах массовой информации, книгах и даже собственных школьных учебниках, унижаемые и просто убиваемые походя на каждом шагу вот уже почти двадцать лет, возглавляемые правительством прямых предателей и агентов врага, обираемые на каждом шагу — они тем не менее почему-то жили и не разбегались из своей страны (это, по мнению Шеллинга, тоже был вариант, так как опыт показывал: за границей русские быстро теряют национальные черты характера, а во втором поколении полностью сливаются с местным населением и даже язык забывают) — по крайней мере, большинство. Они как-то жили — как и на что, чем, почему — непонятно, и эта непонятность бесила Шеллинга. И упрямо не желали вымирать. И упрямо продолжали верить в своего усталого, беспомощного и доброго бога — такого же по имени, как у Шеллинга, но другого по сути… а это просто пугало. И помогали друг другу в тех ситуациях, когда соотечественники Шеллинга мгновенно превращались в озлобленное, топчущее всех на своём пути стадо. И внушали своим почему-то ещё рождающимся детям, что родину надо любить (!!!) И создавали вещи, которые вызывали завистливую оторопь. И наотрез отказывались становиться "как все". Не словами. Без шумных демонстраций с размахиваньем флагами и истеричными выкриками (что всегда смешило Шеллинга в мусульманах). Нет. Просто — не становились. Товарищ по службе, задействованный в проекте "Янычар"(Проект, курируемый Госдепартаментом США. Согласно ему в России покупают, усыновляют или просто крадут детей 5–7 лет. Их воспитывают в особых корпусах по спецпрограмме, готовя ко вторжению в Россию в "Час Ч". По этому проекту сейчас в США находятся до 40 тысяч русских детей, старшим из которых уже 17–18 лет. ), с удивлением рассказывал капитану, как бежал из их корпуса 14-летний мальчишка, увезённый из России в возрасте семи лет! Бежал — хотя был одним из лучших учеников и вроде бы никак не выказывал никакого недовольства. Бежал, добрался до России — и там исчез на её диких, никем не контролируемых просторах…(История Женьки описана в книге "Подкова на счастье".) Что им двигало?!

А лето 2001? Его Шеллинг вспоминал с оторопью. Ведь всё было готово и рассчитано. Вторжение мусульманских наёмников (о кретины!) в Дагестан. Новый президент РФ, преемник гнилого Бориса (которого большинство русских ненавидели патологически), громословный и патриотичный, а на деле находящийся на коротком поводке Запада и готовый после первых же неизбежных неудач разваленной армии в боях с отлично вооружёнными и обученными бандами "призвать на помощь для защиты от международного терроризма силы ООН". Ещё полдюжины мест, где готово было вспыхнуть открытое недовольство — Татарстан, Башкирия, Калмыкия… И — распад этой противоестественной, дурацкой страны. Вероятность удачи была равна 97 %.

И что же? Дагестанцы не пустили к себе чеченцев — ладно, их дикарские счёты были вполне преодолимы, в конце концов, русских-то они ненавидели одинаково… Но потом!

Сумасшедшие генералы послали воевать нищих, бездомных офицеров во главе необученных, голодных солдат на старой технике без боеприпасов и горючего. И… никто и опомниться не успел, как разбитые банды покатились к Грозному. Как из-под земли выросшие отряды терских казаков, в которых сражались греки, сербы, румыны, французы, немцы, буры, русские националисты — вышли на Терек, переломив сопротивление чеченцев, как сухую тростинку. Безграмотные, брошенные правительством мальчишки в старых камуфляжах дрались с таким неистовством, что у видевших это волосы вставали дыбом — ложились на пулемёты, подрывали гранатами себя и врагов, ходили врукопашную один против трёх и два против десяти… Мир застыл в растерянности. "Войскам ООН" спешно дали команду "отбой!", и у многих сослуживцев Шеллинга от сердца отлегло — им вовсе не хотелось встретиться в бою с этими русоволосыми худыми безумцами, которыми командовали такие же спятившие офицеры. Неминуемое поражение России обернулось победой. Хорошо ещё, что её плоды сумел смешать с грязью и вывернуть наизнанку тихий аккуратный "Пути-Пу", как называли его в западных кулуарах. Страшно было подумать, что случилось бы, окажись на его месте на самом деле национальный лидер и патриот… Уж что к середине первого десятилетия ХХI века вернулся бы Союз — это точно. Но и так — распад России пришлось отложить и начать новую игру, сложную, долгую и дорогую…

А ещё — ещё безумие русских было заразной болезнью. Они как бы преобразовывали мир вокруг себя. Стоило одному русскому оказаться с оружием в руках среди полудюжины "еврограждан" — и… о господи, возникало то, с чем так долго боролись США!!! Отважные и весёлые французы. Упорные и несгибаемые немцы. Ироничные и настойчивые англичане. К чертям летели "стандарты". Время неслось вспять и отказывалось быть линейным и логичным. И сами соотечественники Шеллинга — разве не говорили о том, как дезертировали солдаты и офицеры самой высокооплачиваемой на свете армии; не из страха, а чтобы… но об этом не рекомендовалось упоминать часто. И разве русской была девчонка, которую он, Шеллинг, месяц назад успел застрелить в самый последний момент — на крымском побережье? Ему вспомнился неистовый крик: "Го бра! Го бра-а!" — и то, как мешками катились по камням трупы таких тренированных, таких фанатичных, таких свирепых "адалятовцев"…

Нет. Шеллинг дёрнул плечом. Через неделю он докажет сам себе, что это просто — нервы. А русские — такие же, как и остальные.

Докажет.

Медленно и печально наигрывала гитара. Плясали языки пламени. Отражавшиеся в глазах Белка. Хрипловатый голос Михала Святославича таял в тёплом воздухе майской ночи. Витька, сидя верхом на скамейке и поставив локти на стол, слушал. Валька неподалёку расхаживал туда-сюда по пружинящей верхней слеге ограды — держа один полный всклянь водой стакан на голове, а ещё два таких же — на тыльных сторонах ладоней раскинутых в стороны рук.

Вода в стаканах почти не колыхалась.

Он соскочил наземь, мягко самортизировав толчок. Подошёл к столу. Михал Святославич, глядя на него с улыбкой, прикрыл струны гитары. Предложил:

— Сыграешь, роялист?

— Роялист — это сторонник монархии, — поправил Витька.

— То есть — я, — Валька принял гитару. — Даёшь царя-батюшку, кол в жопу демократам.

— Jedem das seine,("Каждому своё". Девиз учреждённого Фридрихом Великим Ордена Чёрного Орла. Эти же святые слова помещались над воротами гитлеровских концлагерей.) — согласился Витька. Он два месяца назад начал учить немецкий и делал успехи.

— Это отец играл, — Валька тронул струны. — Не удивляйтесь, это вроде таких пьес на несколько голосов… Тут не всё в стихах.

И Валька спел-рассказал, как отец объясняет сыну, какая вокруг хорошая жизнь при демократии и как раньше было плохо. А наивный сын то и дело сбивает демократиический пафос отца прямыми и искренними вопросами:

…- Папа, ты говоришь, что прошло время рабов. Значит, твой папа был рабом?..

… — Папа, ты говоришь, что сейчас время правды. Значит, раньше все друг другу лгали?..

А отец гремит лозунгами, но сам же явно в них не очень-то верит…

А потом — приводит старинный беспомощный аргумент:

— Вот подрастёшь — поймёшь…

И, выслушав всю пафосную трескотню отца, сын вдруг огорашивает его горьким вопросом:

— Папа. Значит, когда я вырасту — мой сын меня не поймёт?!

А потом Валька в том же стиле спел про неудобного максималиста. Как он везде лезет и не принимает компромиссов, как с ним неудобно жить — он знает только две краски: чёрную и белую. Хорошо, если он нарисует меня белым. А если чёрным?! Что-то надо делать. Чтобы все цвета в мире заменил наконец самый толерантный серый цвет…

— повторил Валька. -

— Пойду-ка я спать, — сказал негромко Михал Святославич после короткого молчания. — Да и вы не засиживайтесь, скоро светать начнёт уже.

Мальчишки ещё помолчали, проводив лесника взглядами. В его кабинете свет даже не зажигался — наверное, Михал Святославич сразу лёг.

— Слушай, — вдруг сказал Витька, — а ведь он старый уже.

— Старый… — откликнулся Валька.

— И нет у него никого… Представляешь, скольких друзей он потерял, думал, что это ради дела. А его обманули… Подонки обманули… Валь, — Витька пощёлкал ногтем по краю стакана. — А знаешь, что? Я хочу, чтобы ты был моим братом.

Валька поднял глаза. Потом завёл руку за спину и положил Змея между тарелок. В лезвии отразился свет луны, ожили знаки на стали.

— Кажется, это так делалось… — Валька пододвинул почти полную бутылку домашней наливки, плеснул в стакан казавшуюся чёрной струю. Протянул ладонь над стаканом и со спокойным лицом разрезал её. Левой рукой передал нож Витьке, и тот так же хладнокровно рассёк себе ладонь. Мальчишки соединили руки над стаканом, глядя друг другу в глаза, и в вино отчётливо закапала кровь. — Вот, — сказал Валька, поднимая стакан и не выпуская руки Витьки. — Ну что… брат… — он отхлебнул вина и передал стакан Витьке.

— Брат, — сказал тот, тоже делая глоток. И повторил: — С днём рожденья, брат.

Витька скептически смотрел на то, как Валька занимается с палкой. Он сам с удовольствием тренировался в стрельбе, боксе, саватте, самбо, метании различных острых и тяжёлых предметов, но увлечения Вальки фехтованием не понимал. Конечно, это было красиво, спору нет. Но для жизни… Не средние века — может, и жаль, но не средние…

Мальчишки тренировались в лесу, километрах в трёх от кордона.

— Вчера пацан в селе пропал, — сказал Витька. — Ищут уже.

— Какой пацан? — Валька подбросил палку и ладонью отбил её в кусты.

— Мелкий. Жорка. Лет двенадцать, кажется. Ты его не помнишь.

— Найдут. Заблудился, наверное. Вот в болото бы не попал…

— Я чего говорю-то… — Витька почесал нос. — Давай тоже посмотрим. Тут, вдоль болота. Ты влево пойдёшь, я вправо. Гирловские сюда пока не дошли, а он, может, правда в болото влез.

— Пошли, — кивнул Валька. — Всё равно тренировку пора кончать.

То, что люди тут не были уже много дней, Валька понял сразу. Но всё-таки прошелся туда-сюда вдоль края болота, поставив карабин у дерева и вглядываясь в трясину. Да нет, никого тут не было.

Валька обернулся — молниеносно. Инстинкт подсказал — сзади опасность! И потерял ещё несколько секунд — потому что увиденное было настолько невероятно, что разум оказался глупее мгновенно среагировавшего тела.

На него, отрезав от дерева с прислоненным карабином, медленно и плавно надвигался человек. Мужчина лет тридцати, в камуфляже и военном снаряжении, с висящим за плечами коротким автоматом.

Почему-то больше всего к человеку подходило слово "наёмник". Именно так Валька осознал его.

В руке наёмника оказался короткий широкий нож — с лезвием, похожим на лавровый лист. Валька узнал это оружие: мини-тесак Смэтчета, гениальное изобретение, сделанное специально для "кругового" боя холодным оружием, одинаково легко колющее, рубящее и режущее. Таким проще простого убить — или обездвижить человека, перерезав ему сухожилия. Смотря по желанию.

Судя по всему, у наёмника было именно второе желание. Мальчишка требовался живым — полоснуть его пару раз по рукам и ногам, взвалить на плечо и тащить, куда надо. Это прослеживалось и в его ухмылке, и в рассчитано-пугающих движениях тесаком и другой рукой.

Как в кино, продумал Валька, пригибаясь. Взрослый человек, а дурак. Как в кино… или он правда что-то такое умеет? Надо внимательней. Есть люди, которые умеют… и что вообще происходит?!. Нет, об этом потом, это сейчас нельзя… Мальчишка пятился. Наёмник наступал. Мальчишка был испуган. Наёмник торжествовал.

До того момента, когда ему стало нечем дышать, и он, выпустив тесак, обеими руками схватился за живот, сгибаясь пополам. Неверяще уставился в лицо Вальки, пытаясь понять, что же, собственно, произошло?

Валька повернул Змея влево, разрывая селезёнку окончательно, дёрнул вниз и, балетно поворачиваясь, вырвал нож и добавил — рубящим ударом слева под челюстью. Двадцатисантиметровое лезвие рассекло шею до позвоночника. Наёмник постоял, обливаясь кровью, и тяжело рухнул в траву.

Он умер стоя.

— Setou(Вот так (фр.)), — сказал Валька. — Toushet. (Попал — международная команда, подающаяся на фехтовальных соревнованиях, когда фехтовальщик наносит результативный укол.)

Он посмотрел на лежащее в траве неподвижное тело, не ощущая ни жалости, ни страха, ни даже просто отвращения. На него напали. Он защищался и победил. Всё было справедливо и ясно, как восход.

— Ва-лен-ти-и-ин! — послышался неподалёку крик, а через секунду из кустов бесшумно выскочил Витька с карабином наперевес. Лицо у Витьки было злое и весёлое. Увидев в траве труп, Витька мелодично присвистнул: — Ни фига себе! Это как?

— Да вот так, — Валька подхватил от дерева карабин, быстро вытер нож о траву.

— Встретились на узкой дорожке…

— Их в лесу — полно, — в голосе Витьки не было и тени страха или напряжения — только весёлая ярость. — Штук тридцать. С пулемётами, блин! Что вообще творится-то?! Война, что ли?! Уходим на кордон, я думал, ты уже там…

— Чего тогда орал? — Валька прислушался.

— Да они ещё около реки. Это дозорный, наверное…

— Какой, к чёртовой матери, дозорный?! — усмехнулся Валька, беря карабин наизготовку. — Отличиться собирался сам по себе. Видно же. Отличился… Подождём уходить, давай точнее глянем — сколько, кто, куда…

…Жорка был избит так, что почти не видел, куда идёт — его волок за плечи здоровый наёмник.

— Смотри… — прошептал Витька. Но Валька и сам уже узнал в человек, к которому подтащили мальчишку, виденного год назад на мосту через Нарочь автомобилиста. До мальчишек донёсся голос человека — он говорил по-русски, как тогда:

— Ещё раз говорю — сейчас ты пойдёшь с нами. Около кордона вызовешь лесника. Скажешь, что в лесу на тебя напал человек. Бил. Но ты вырвался и убежал. Понял?

— Ничего я не буду делать… — тихо, но отчётливо сказал мальчишка, глядя в землю. — Я уже сказал, ничего я не буду делать… Я тыщу раз вам это сказал. Можете меня убить…

Человек усмехнулся. Открыл кобуру. Достал из неё большой кольт. И приставил его ко лбу мальчика.

Жорка закрыл глаза и закусил губу.

Человек взвёл курок. Отчётливо щёлкнуло.

— Я считаю до трёх миллионов. Один миллион. Два миллиона…

Витька промахнулся только потому, что его трясло от злости.

Наёмники, кольцом окружавшие поляну, тут же растаяли в траве. Жорка мгновенно метнулся в кусты, но на него никто уже не обращал внимания…

… — Всё, не успеем, — Михал Святославич ударил кулак о кулак, вскинул МG42 на столик. — Не успеем, какие шустрые…Суки, штук сорок, это же надо…

Наёмники перемещались почти со всех сторон, охватывая кордон кольцом. Белок, стоя у закрытой двери, глухо клокотал нутром, шерсть на его холке встала дыбом.

— Глухо, — Витька бросил трубку телефона. — И радио не берёт.

— Перебили направленным сигналом, — Валька, вытирая расцарапанную во время бега по лесу щёку, засунул в подсумок вторую гранату. — Суки… А Жорка-то убежал.

— Ага, — почти весело сказал Витька.

— Парни, — сказал лесник, глядя в окно. — Я сейчас ударю по ним. А вы — в огород и…

Витька и Валька переглянулись. И рассмеялись беззаботно и бесстрашно.

— Глупости вы говорите, дядя Михал, — сказал Валька. — Давайте лучше на позиции…

… — Беги, — Валька приоткрыл дверь. И Белок мгновенным промельком метнулся туда, куда отказались бежать мальчишки — в сторону огорода. Послышались несколько выстрелов, крики — но и всё. А потом снаружи закричали:

— Ельжевский! Сдавайся! Выходи! Твоих мальчишек не тронем! Выходи! Сдавайся!

"Рррааатттаататататааа!!!" — ответил пулемёт лесника.

"Дранг, дранг, дранг!" — поддержали его карабины.

Бой за кордон Свясьцы начался…

…Наверху грохнуло, покатилось. Михал Святославич дёрнулся, словно в его попала пуля:

— Пся крев, чердак! Пролезли!

— Я гляну, — Валька, пригнувшись, проскочил под окном и исчез в сенях.

— Куда, стоять!.. — дёрнулся лесник, но тут же с руганью вынужден был вернуться к пулемёту…

…Валька бесшумно поднялся до половины лестницы. Наверху затихло. Может, там и нет никого — что-то случайно упало? Нет, стоп. Надо действовать так, словно — есть. И быстро.

Пробуя ногой ступеньки, Валька поднялся ещё на пару шагов. Пригнулся, пружиня коленями. И молчаливым комком бросился вверх и в сторону.

Он не ошибся. Что-то противно зыкнуло над ухом, рвануло штанину. В перекате Валька увидел, что на чердаке двое. Один стоял около выбитого слухового окна, второй — совсем рядом с люком. В следующий миг от опорного столба, за которым распластался мальчишка, белыми брызгами свистнула щепа. Оскалив белые зубы на смуглом узком лице, тот, который стоял возле окна, от живота стрелял из разлапистого короткого автомата, и бледный огонь пульсировал в его руках.

Валька выстрелил в ответ один раз.

Тяжёлым ударом пущенной почти в упор пули наёмника швырнуло через край чердачного окна.

Но в следующую секунду Валька получил удар ногой в плечо и отлетел к стене, роняя карабин. От боли рука отнялась, сгоряча он попытался на неё опереться, вскочить, но она подломилась, и мальчишка ткнулся щекой в доски пола, пахнущие голубиными помётом и стружкой.

Наёмник шёл к нему, отводя приклад автомата для размашистого удара — добить, оглушить, взять живым… Этот был светлобородый, плечистый, а глаза — как льдинки…

Валька гибким движением встал на плечи. Ноги раскрутились бешеной вертушкой, автомат вылетел из рук изумлённо ахнувшего мужчины, сам он полетел на пол и, оцепенев от изумления, увидел, как мальчишка оказался на ногах.

Но в следующий миг и он вскочил тоже. Из левого кулака словно по волшебству выскочил длинный нож, до этого прятавшийся в рукаве камуфляжа. Пригнувшись и выставив перед собой безоружную руку, наёмник надвигался на отступающего к окну Вальку. И нож в его правой руке был в сто раз страшнее автомата…

Валька отступал. Наёмник сделал короткий выпад — мальчишка отшатнулся, и второй выпад глубоко располосовал ему левое плечо. Мгновенно бросив туда взгляд, мальчишка увидел, как ткань чернеет и набухает, выпуская алые струйки.

…Валька уперся затылком в потолочную балку.

Вот и всё. Остаётся только согнуться в знаменитую "позу эмбриона".Судя по улыбке и глазам наёмник видел, что мальчишка с испуганными лицом как раз к этому и близок. Поэтому от того, что тот заговорил и что именно говорил, наёмник слегка опешил.

Валька улыбнулся и раздельно сказал:

Дыхание вышибло из груди наёмника. Он успел удивиться, как сильно, незаметно и страшно ударил его тонкий длинноволосый пацан. Успел не понять — чем и как. И не успел — пустить в ход нож. А потом алая боль разодрала лёгкие, сердце бухнуло и разорвалось, как граната — и со страшной быстротой откуда-то сверху вытекли в рот, глаза, грудь расплавленные звёзды. И всё…

…Валька удержался на ногах и по-балетному приставил ступню к ступне. Дёрнул головой. Выдохнул. Ступня побаливала, но терпимо.

Изо рта наёмника на светлую бороду вяло вытекала густая кровь.

Мальчишка стремительно нагнулся, поднял автомат. Это был "хеклер-кох" НК53, под НАТОвский патрон 5,56х45.Из ячеек жилета убитого выдернул несколько сомкнутых в тройные пачки магазинов. Валька подскочил к окну.

Отсюда было видно хорошо. Зря Михал Святославич не оборудовал тут позицию. Валька видел кусты, видел за ними нескольких человек, поливавших огнём дом. Там был и пулемёт. Под его прикрытием ещё несколько перебирались к углам здания.

— повторил Валька. Аккуратно переставил барабанчик непривычного прицела на минимальную дальность, переводчик огня — на фиксированную стрельбу по три патрона, отщёлкнул приклад на всю длину. — Ну, посмотрим… — процедил он, подходя к окну сбоку. — Поглядим. Это вам за маму… — коротко треснула очередь, и делавший перебежку боевик с разбегу ткнулся в траву раскрашенным лицом. — Это за папку… — пулемётчик судорожно привстал и опрокинулся вбок. — Это за Витьку, за братишку моего… — второй номер пулемёта успел только дёрнуться в сторону, у него струёй брызнуло из виска. — Это за Светку вам… — сидевший за стволом дерева со снайперкой боевик вскинулся, схватился, роняя оружие, за шершавый ствол и пополз в траву.

Боевики заметались. Из окон дома полетели гранаты — одна, другая, третья, четвёртая — брошенные умелой рукой, они разрывались оранжевыми клубками беспощадного пламени. Вслед за ними из окна выскочил Михал Святославич с пулемётом наперевес, ещё в прыжке стреляя веером, перекатился, залёг, отполз… Следом выпрыгнул Витька, он звонко, во всю мощь лёгких кричал самозабвенно:

— Урррааааа!!! Бей га-дооов!!!

— Урраааа!!! — поддержал Валька. — Вперё-оод!!!

Страшно не было. И…

— Урррааа!!! — загремело неожиданно — казалось, со всех сторон!!!

— Уррааа, нашиии!!! — закричал Витька, вскакивая и махая карабином. — На…

— Витька! — коротко крикнул Михал Святославич. И, бросая пулемёт, ринулся к застывшему, словно окаменевшему на одном месте — с неловкой улыбкой и в неловкой позе, изумлённому — Витьке. Всего на секунду он опередил махнувшего с крыши Вальку — и успел подхватить Витьку. Выпустив из рук карабин, тот начал медленно, неуверенно падать. — Витька… — Михал Святославич удержал мальчишку. — Витька, ты что? Ты… как?

— Ой… — изумлённо сказал Витька, делая судорожное движение — встать прямо. — Как… — он потрогал себя сзади и, подняв к глазам алую ладонь, произнёс отчётливо, всё с тем же безмерным удивлением: — В спину, гады.

И повис в руках бывшего спецназовца.

— Под лопатку, — прошептал Михал Святославич. И неверяще посмотрел на застывшего рядом Вальку. — Зачем он… глупый…

Валька увидел под левой лопаткой друга, на пятнистой материи, тягуче капающее длинными вишнёвыми струйками чёрное пятно.

Витька быстро белел, рот его приоткрылся, влажно сверкнули зубы. Мимо пробежали несколько "паляунычников", за деревьями и кустами мелькали ещё — бойцы Имперской Пехоты гнали растерянного врага вглубь леса, в болота и буреломы. Валька проводил их сумасшедшим взглядом. Коснулся рукой спины друга. И вдруг со страшным и странным звуком рванулся куда-то в сторону.

— Куда! Стой! — закричал Михал Святославич. Но тут же. Положив Витьку на траву, разодрал на нём куртку. — Врача! Скорее же, пся крев!..

…Через какое-то время капитан Шеллинг понял, что с ним рядом остались только двое — Анри и этот прибалт, Казлаускас. Анри был совершенно спокоен и невозмутим, а вот Владас Казлаускас отчётливо трясся. Он бы, кажется, был не прочь вообще оказаться подальше от командира, но явно ещё больше боялся остаться один в лесу.

Наёмники остановились перед широкой прогалиной. Анри, повинуясь жесту Шеллинга, скользнул через неё и тихо исчез в кустах — выучка бывшего легионера была великолепна. Шеллинг присел на корточки, держа оружие наготове.

— Откуда они взялись? — Казлаускас прислонился к дереву. — Ну откуда они взялись?! — он бормотал по-русски без акцента, забыв, что "плохо понимает" этот язык.

Шеллинг не ответил, сам напряжённо вслушиваясь, всматриваясь и внюхиваясь. Но про себя подумал: собака. Собака привела помощь, это же ясней ясного. Будь всё проклято, он-то думал, что такое случается только в голливудских фильмах… С самого начала операция была обречена на провал. Шеллинг вздрогнул. Ведь было предчувствие. Было предчувствие… Стоп, это просто нервы. Собраться. Выйти из этого проклятого леса. Даже если придётся пожертвовать оставшимися людьми. Дойти до границы. Остальное — потом. Он всё объяснит.

На той стороне прогалины Анри сигналил рукой…

…Трое белорусов полулежали возле линии кустов недалеко от схрона, и Шеллинг улыбнулся — нет, удача ещё не до конца его оставила. Он вышел на засаду со спины. Отсюда был виден бок одной из машин — и два трупа возле неё. Кто-то из наёмников уже выходил сюда — и попал под огонь засады. Но на засаду есть другая засада…

— Анри, — Шеллинг еле шелестел. Показал легионеру на одного из белорусов. Тот согласно наклонил голову и залёг. — Средний мой, — Шеллинг взял Казлаускаса за плечо. — Вон тот — твой.

Казлаускас повёл сумасшедшими глазами и вдруг зашептал истово:

— Почему я должен убивать его?!

— Потому что он к нам ближе всех, — терпеливо пояснил Шеллинг. — В остальных ты не попадёшь. И ещё потому, что я тебе приказываю.

— Мне насрать на твой приказ! — чуть не сорвался на крик Казлаускас. В его глазах рос ужас.

— Сри на что хочешь, только убей его, — Шеллинг скрутил куртку узлом на груди подчинённого. — Иначе мы живыми из этого леса не выйдем. Понял?! — он тряхнул Казлаускаса и, больше не обращая на него внимания, залёг для стрельбы. Светлый затылок белоруса — под обрезом фуражки — точно заполнил прицел.

Очереди перебили друг друга. И… скотина, дурак! Казлаускас не стрелял! Те, в кого целились Анри и капитан, ткнулись в траву. А третий, мгновенно перевернувшись через плечо, ответил очередью. В следующую секунду выстрел Анри настиг и его — белорус откинулся назад и повис на кустах. Но Казлаускас тяжело рухнул рядом с Шеллингом. Из левого глаза его стекала пузырящаяся кровь.

— Идиот, — сказал Анри, нагибаясь над трупом. Аккуратно вынул из кармана пачку евро, переложил к себе. — Кажется, выбрались, мой капитан. Идёмте?

— Да, — Шеллинг перевёл дух. — Возьми магазины, я гранаты.

Выбрались. Зря француз это сказал. Плохая примета. А, к чёрту — вот они, машины!

Прикрывая друг друга, наёмники побежали вперёд. Перескочили через убитых. Анри вспрыгнул на подножку ближней машины…

— Граната! — крикнул Шеллинг, падая. Анри успел соскочить. И взрыв упавшей в траву "лимонки" настиг его в воздухе.

Тело легионера отлетело в дверь.

Капитан перевернулся на месте, откатился под защиту колеса. Два быстрых взгляда… Откуда, проклятье?! Догнали? Ещё засада? А, вот он… один?!

Пригнувшаяся фигура перебежала метрах в двадцати левее. Шеллинг дал очередь, прокатился под машиной, сполз в кювет. Не попал, конечно… Ладно. К чёрту. Бежать — под прикрытием машины бежать. Он вырвется…

Шеллинг вскочил. И рванулся в лес — тихо, как тень, быстро, как мысль.

То, что уйти не удалось, он понял сразу. Чутьём понял, раньше, чем на него посыпались ветки и листва. Шеллинг прыгнул в сторону, упал, отполз за корягу. Снова мелькнул силуэт — близко, справа. Очередь — получай, ублюдок! Попал? Шеллинг переполз за другой конец коряги, ногой шевельнул кору. Трухлявые щепки брызнули веером…

Живой. Но он один.

— Эй! — крикнул Шеллинг, направляя голос в землю, чтобы было невозможно разгадать, откуда он доносится. — Эй, ты! Я брошу деньги. Тут десять тысяч! Евро! Тебе ведь не обязательно их сдавать?! Забирай, я бросаю! Бросаю и ухожу! — Шеллинг напрягся, ожидая ответа или движения.

Молчание. Тишина.

Так. Где он?

Шеллинг отполз в сторону. Ему вдруг показалось, что он очень громко дышит. Так громко, что в лесу отзывается эхо. Как будто время вернулось на десять лет назад, в Боснию, и он, лейтенантик "зелёных беретов", опять пробирался один по сербским тылам оттуда, где осталась лежать вся группа, и его корчило и комкало страхом…Потом сказали, что он там не был. Там вообще не было никого из американцев. Там не было никакой войны. Там была миротворческая операция. А за них не дают денег и наград, особенно если операция провалена. Дают только яму в земле. Только яму с червями. В чужой земле. Как он боялся тогда. Какой это был страх… Как сейчас…

Тот лётчик, которого они тогда должны были спасти, лётчик со сбитого F-16 — он тоже никогда не воевал в Боснии, его никто не сбивал. Шеллинг потом часто думал: а дали или нет семье лётчика хотя бы пенсию? Как семье погибшего — или списали всё на несчастный случай? Они ведь нашли его. Голый и окровавленный, он был посажен на несколько виноградных кольев сразу. Какие-то умники додумались снабжать пилотов при вылетах золотыми монетами и запиской на сербском с просьбой помочь. Монеты были разбросаны кругом и втоптаны в землю — с осатанением, яростно. А записка воткнута в оскаленный рот пилота… Там их и накрыли сербы — сигнал маячка был ловушкой, конечно же…

Господи, почему так страшно?! Шеллинг огляделся и стал отползать к кустам. Хоть бы выстрелил или выругался… Ещё секунда — чувствовал капитан — и он сам закричит, вскочит, сделает какую-нибудь глупость…

Почему-то вспомнился дед. Старый и ворчливый, он живёт в хижине в горах Аризоны и охотится. Сколько ему предлагали переехать, обещали оплатить лучший дом престарелых… Но упрямый старик только кряхтит и машет рукой. Он наезжал с гостинцами и охотно принимал внука летом, не требуя платы. Как там было хорошо. Как здорово было просыпаться по утрам на сеновале и видеть в дверь встающее солнце, слышать лай собак и ворчание деда… Он кричал на отца, когда узнал, что тот разрешает Шеллингу поступить в кадетское училище. Шеллинг тогда не понимал, почему? Отец был военным. Примером для сына. И сам дед — разве он не получил целую кучу медалей за бои 44–45 годов? Но он кричал на сына — отца Шеллинга — и говорил вещи, которых сам Шеллинг не понимал. Что война войне рознь и что Америка Америке рознь, и что он сражался не за ту Америку, что есть сейчас… Старик выжил из ума, что тут думать…

А со следующего лета Шеллинг собирался отправлять к нему уже своего сына… Господи боже, как же теперь Мэри и Джонни?!Что им скажут? Отец… мать… а как же они?!

Дед. Вот что. Они охотились. Дед рассказывал. Тогда рассказывал… Шварцвальд. Германия. И был эсэсовский снайпер. И дед…

Да. Стоп. Он будет жить. Он вернётся. И не просто вернётся.

Он — победит…

…Валька быстро перекатился за кустами и приподнялся на колено, вслушиваясь и держа автомат наготове. Тихо. Куда он мог отступить? Коротко раздув ноздри, Валька "попробовал" воздух. Не уйдёшь. Не надейся. Каким-то чутьём мальчишка понимал: этот стрелял в Витьку (слово "убил" Валька запретил себе произносить). Этот.

Не уйдёт, тварь.

Валька сместился ещё чуть в сторону. Вон то бревно. Но за ним его точно нет. отполз, гадина… Ловкий. Но ещё Валька ощущал его страх. Он боится. Боится умереть.

Валька не боялся.

Ещё передвижка. Он где-то там — должен вскочить и броситься прочь, отстреливаясь. Ну, или, по крайней мере, просто начать отстреливаться.

Пластаясь по земле, мальчишка двинулся в обход бревна, практически уверенный, что вот сейчас увидит спину или бок напряжённо выжидающего боевика. Но вместо этого…

…Изощрённое чутьё, которое начал воспитывать ещё де ла Рош и которое обрело окончательную отшлифованность здесь, в Пуще, спасло Вальку.

Ещё сам толком ничего не понимая, он перекатился на бок — и дальше, волчком, кубарем — а длинные очереди освирепело били ему вслед, разбрасывали дёрн, срубали тонкие деревца, отсекали ветки, распарывали воздух… Он не успевал заметить, кто и откуда стреляет — и только через длинную страшную секунду засёк стоящего на колене сбоку от могучего дуба боевика. Он подобрался незаметно, но сейчас его лицо искажала досада и злость — он не ожидал, что мальчишка окажется таким ловким.

И Валька ответил огнём — неприцельным, но заставившим боевика нырнуть за дуб. Этого мгновения Вальке хватило, чтобы, швырнув туда свою вторую гранату — РГД-5 — следом за ней в свирепом броске оказаться сбоку от дерева, а сразу после взрыва — за ним.

Сильный удар ногой вышиб оружие из рук мальчишки. Боевик — из ушей текла кровь — поднялся. Его автомат тоже лежал на земле — выронил, оглушённый взрывом.

— Сука, — сказал Валька. И устыдился — воину незачем пачкать рот.

Они выхватили пистолеты одновременно. Стоя в двух шагах друг от друга. Вот только Шеллинг потратил долю секунды на то, чтобы сдёрнуть предохранитель своего мощного кольта.

На стареньком ТТ Вальки предохранителя не было. И эта ерунда, ставшая причиной стольких несчастных случаев, сейчас всё изменила. Совсем. Навсегда…

…Получив сильный удар в грудь, капитан сперва ничего не понял и даже попытался нажать спуск, но кольт сделался вдруг неосязаемым, а следующее, что осознал Шеллинг — он падает наземь. Господи, подумал Шеллинг, мальчишка убил меня.

Удара оземь он не заметил. Над ним наклонилось яростное потное лицо этого мальчишки, и Шеллинг спокойно понял: а он похож на Джонни, только старше, конечно… Потом пришёл дед, и капитан сказал ему: прости меня, дедушка, я…

…Валька, запалено дыша, тискал рукоятку ТТ. Откинув руку с кольтом в сторону, боевик лежал перед ним, глядя в крону дерева удивительно спокойными серыми глазами. Мельком Валька узнал его и не удивился — опять он, командир; тогда, год назад, человек в серебристом "лексусе" на мосту через Нарочь, надо же!.. И показалось Вальке странное: что вот именно сейчас этому человеку — может быть, впервые в жизни! — удалось понять что-то правильное. И он счастлив…

Глупо. Валька мотнул головой и, на бегу подобрав оружие, бросился к кордону…

— Доктор, вы не понимаете! — Валька умоляюще-бессознательным жестом прижал руки к груди. — Я должен быть там!

— Да нечего тебе там делать, — хладнокровно ответил доктор, глядя поверх мальчишки.

— Да как же нечего…

— Да так же. Я и Михала разогнал. А тебе точно нечего.

— Да он же там один… — Валька чуть не заплакал.

— Ну, во-первых, ему это сейчас всё равно, — рассудительно сказал доктор, переводя взгляд на мальчишку. — А во-вторых — он там не один.

— А… — непонимающе начал Валька и тут же сообразил: — Алька там? — доктор кивнул. — Но вот её же вы пустили!!! Его при мне ранили! Я должен был…

— Геройски закрыть его собой, — индифферентно сказал доктор. — Но поскольку ты его собой не закрыл, то для успокоения твоей мятущейся совести, мой юный партизан… — Валька скрипнул зубами, он терпеть не мог такого тона, — …я дам тебе краткий отчёт. Состояние твоего друга после операции стабильное. Не тяжёлое, а просто стабильное. Он сейчас спит после наркоза. Кровь, почки, костный мозг для пересадки ему не нужны, не предлагай. Ранение было слепое — пуля пробила подостную мышцу, прошла через левое лёгкое в сантиметре от сердца, расколола четвёртое слева ребро и распалась. Часть ушла через то же лёгкое вверх, остановившись в паре сантиметров от сонной артерии.

Другая засела в грудинной мышце правее левого соска — почти под кожей. Мы извлекли обе части. Думаю, что смерть от естественных причин твоему другу в ближайшие лет шесятьдесят не грозит — у него великолепный организм… — врач снова посмотрел на Вальку и сказал: — А теперь пошёл вон… Нет, стой. Что с тобой-то?

— А? — не понял Валька. Врач молча подвёл его к зеркалу.

На левом плече камуфляж Вальки был распорот и и почернел от засохшей крови. Шея слева тоже была в крови и вспухла.

— В плечо меня ножом, — равнодушно ответил Валька. — А шея… я не знаю, это в лесу, наверное…

— Ну, пошли, — вздохнул врач.

Они вошли в небольшую комнатку, чистую, стерильную и светлую. Валька, повинуясь жесту врача, сел на клеёнку. Наверняка она холодная… Мальчишка усмехнулся — это было ощущение из детства, когда во время медосмотров он всегда сжимался: ох, сейчас садиться на холодное…

— Мда, бактерий на тебе… — врач критически осмотрел Вальку, отошёл к столику, чем-то зазвякал, потом вернулся. — Ну что. Куртку надо отмачивать, но всё равно будет больно…

— Да не надо, — безразлично сказал Валька и резким движением сорвал с плеча куртку и майку. — Какая это боль… — он скосил глаза на полившуюся из длинного пореза яркую кровь. — Вот так…

— Интересная у вас жизнь, — слегка ошарашено произнёс врач. Валька уточнил:

— А у вас?

— А у меня в морге шесть трупов местных жителей, — сердито ответил врач. — И тридцать два — неопознанных. Плюс раненых местных почти десяток. Тоже весело, согласись? Знал бы, как тут — ни за какие деньги не поехал бы из Минска…

Валька прислонился затылком к стене и ничего не ответил. Врач снова чем-то позвякал и уточнил:

— Тебе как — пулю дать закусить или новокаин вколоть?

— Колите, если не жалко…

…В шее у Вальки засела щепка — очевидно, отлетела во время перестрелки. Обработав резаную рану и наложив на неё семь швов, врач извлёк щепку, обработал и это повреждение и заклеил пластырем. Всё это Валька вытерпел бы и без обезболивания.

— Вот, — врач подал мальчишке стакан с водой. — Выпей и ложись прямо здесь. Михалу я позвоню.

— Что это? — подозрительно спросил Валька.

— Цикута. Пей.

— Ладно, — согласился Валька и залпом осушил стакан…

…Проснулся он с лёгкой головой и ясным сознанием. Вокруг царила такая тишина, что Валька сразу понял: ночь, ещё не глядя в окно понял.

Он сел на кушетке. Прислушался. Стояла такая тишь, что даже не по себе. Только теперь Валька понял, что на нём одни трусы — да ещё отмытые и вычищенные сапоги торчали возле кушетки. Всё остальное исчезло. Халат, правда, висел возле двери.

— Меня что, госпитализировали? — уточнил Валька в пустоту. Поискал тапочки, не нашёл, решил, что в сапогах и халате будет выглядеть идиотски, накинул халат и высунулся в коридор.

Он был тёмен и пуст, только в дальнем конце горела лампа, под ней за столиком спала дежурная. Бесшумно ступая, Валька пересёк коридор и поднялся на второй этаж — к палатам.

Тут дежурная тоже дрыхла. Из одной палаты доносились тихие голоса. В двух было просто пусто. В четвёртой спали сном праведниц две бабульки. В пятой…

В пятой — небольшой, какой-то домашней — за тумбочкой, положив щёку на ладони, сидела Алька. Она не спала — в свете ночника поблёскивали глаза. На кровати, укрытый простынёй до шеи и перетянутый белыми бинтами через грудь, лежал Витька. К его руке тянулся тонкий шланг капельницы, попискивал какой-то приборчик, успокаивающе мигающий зелёным диодом.

— Вить? — Алька подняла голову. — Ты что — тоже…

— Да ерунда, — Витька вошёл, туже запахнув халат. — О, сюрприз… — он вдел ноги в стоявшие у кровати тапочки, наклонился, заглянул в лицо Витьки, с содроганием вспоминая, какое оно было там, возле кордона…

Нет. Витька просто спал. И его лицо было разве что усталым. Валька вздохнул и присел на тумбочку.

— Спит, — сказала Алька. Валька кивнул:

— Спит… Иди тоже поспи. Тут палаты пустые.

— Ребята тоже дежурить хотели, — Алька словно бы не услышала Вальку, — а Дмитрий Денисович не пустил…

— Это врач? И меня не хотел пускать… Иди поспи, говорю, чего ты? Я посижу.

— Нет, я не пойду, — покачала головой Алька. — Ты просто тут посиди со мной, хорошо?

— Да конечно, — кивнул Валька, устраиваясь удобнее. Потёр плечо.

— Он так и не сказал, кто он был там, в России, — тихо произнесла Алька. Валька пожал здоровым плечом:

— Тот же, кто и здесь. Боец.

— Я так и думала… — Алька вздохнула и шёпотом начала — нет, не читать стихи, а просто произносить строчки:

(Стихи А. Ахматовой)

— Ну зачем ты это? — поморщился Валька. — Не надо такие стихи…

— Сероглазый король… — повторила Алька. И коснулась щеки спящего Витьки пальцами.

Таким жестом, что Валька сказал искренне:

— Жаль, что ты не моя девчонка. Повезло Витьке…

…В окне уже начало светать, когда Валька обнаружил, что Алька спит, уронив голову на тумбочку. Он подвинулся и даже хотел устроить девчонку удобнее, но побоялсяеё разбудить.

Поёрзав но тумбочке, Валька посмотрел на Витьку — и выпрямился, как ужаленный.

Витька смотрел на него. Смотрел и слабо, но отчётливо улыбался. Глаза у Витьки были бестолковые и сонные.

Мягко соскочив с тумбочки, Валька бухнулся на колени возле кровати. Зашептал:

— Ты меня слышишь? Слышишь, да?! Ты живой, здорово, ты живой… а вот смотри, Алька тоже тут, вон она спит, она устала очень, сидела тут… Ты как, тебе не больно?

Витька пошевелил губами и что-то такое изобразил лицом — это было похоже на гримасу новорожденного котёнка. Валька продолжал строить догадки:

— Ты пить хочешь? Тебе медсестру позвать? Тебе Альку разбудить?

Прежде чем он договорился до предложения станцевать посреди палаты, Витька, всё это время морщившийся, выдавил из себя что-то похожее на шёпот. Валька от радости только что не взлетел под потолок и, нагнувшись ниже, затрещал:

— Ты чего сказал? Я не слышал! Ты ещё раз повтори, только чтобы я слышал, а то я не расслышал…

— Я живой? — прошелестел Витька.

— Ё-моё! — взвыл Валька так, что Алька проснулась и птицей слетела к кровати…

…Вошедший через полминуты врач обнаружил:

— очнувшегося и слабо улыбающегося раненого, которому полагалось спать ещё часов шесть;

— распластавшуюся на его подушке девчонку, поливающую эту подушку слезами и пулемётными очередями целующую раненого в лицо;

— нелегала в белом халате на голое тело — этот стоял на коленях возле кровати, сжимал свободную руку раненого и дебильно улыбался…

Поединок — назвал Валька эту мрачную картину. Траншея и луг вокруг были буквально завалены трупами в сером и ковыльном. Валялось оружие — целое и исковерканное. Горела техника. Чернела и дымилась земля. На бруствере — в нескольких шагах друг от друга — стояли два человека. Тяжело, расставив ноги, ссутулившись — казалось, можно было слышать, как они дышат, хрипло и загнанно. Справа — русский пехотинец, без пилотки, в рваной на груди гимнастёрке с медалью "За отвагу" и окровавленной лопаткой в правой руке. Одна обмотка размоталась. Молодое курносое лицо было усталым и яростным, коротко стриженые волосы золотились на солнце, выглянувшем из-за горизонта. Слева — немец, без куртки, в перемазанной кровью и грязью рубашке, на которой стали почти неразличимы подтяжки. Светлые отросшие волосы на тоже непокрытой голове шевелил ветер, белые зубы оскалены, и такое же молодое лицо — так же устало и яростно. В кулаке немца был зажат длинный кинжал, перемазанный кровью, и только на рукояти сиял блик, похожий на блик медали на груди русского. На лице русского прямо-таки читалось: "Не хочу я тебя убивать, не в радость мне — но у меня мамка есть, а ты её сгонишь с земли…" Но и на лице немца было написано: "Я слышал ЕЁ голос, голос Германии, и он велел мне убивать — умри!" И ясно было — сейчас они бросятся друг на друга.

— Валентин, — окликнул его Михал Святославич.

— Вы приехали?! — Валька повернулся. — Как там Витька?! Скоро он…

— Валентин, — Михал Святославич придержал мальчишку за плечо. Тот улыбнулся:

— Что случилось?

— Случилось… — лесник посмотрел прямо в глаза Вальке. — Шесть недель назад в Крыму, в бою с бандитами из татарского "Адалята"… — он перевёл дыхание, — …смертью храбрых пала дочь бретонского и славянского народа Мора Лаваль.

— Что? — весело спросил Валька. — Что-что?

С его лица сбегала краска, и оно становилось белым и плоским. Потом — серым. Как пепел.

— И ещё Жорка… обещал зайти… — почему-то сказал он. — Как вы говорите, что с Морой?.. А, да, конечно. Вы идите, я сейчас… — он отвернулся.

Подойдя к стопке картин, Валька свалил их в сторону. Листы картона с шорохом разъехались по полу. Пиная их ногами и со свистом дыша, мальчишка разбрасывал листы, пока не увидел то, что искал. Тогда он нагнулся и с каким-то усилием, будто свинцовый, поднял тот самый лист. Со стоном поставил его на подрамник

Aranel Ross-i-Ernil-i-nauth

— гласила подпись под рисунком.

— Рыжая Принцесса, властительница дум… — прочитал Валька и застонал, сжав края листа.

Мора Лаваль улыбалась ему с высокого седла, чуть наклонившись и подбоченившись — на фоне чёрного леса.

— Не прощу-у… — прохрипел Валька, тряхнув лист. — Не прощу, слышите, не про-щу-у… Каждого. Сам. Лично. Убью…

— Валентин, — послышался голос от порога. Мальчишка обернулся. Михал Святославич всё ещё стоял там и смотрел в упор. — Подбери здесь всё.

— Да, — каркнул Валька. — Конечно. Это я просто. Искал.

— И ещё, — лесник чуть прищурился. — Если ты вздумаешь повести себя, как тряпка…

— …и покончить с собой? — спросил Валька и улыбнулся. — Нет, Михал Святославич, не надо так обо мне думать. Самоубийством избавляют себя от плена или бесчестья. А за такое просто мстят. И только. Но мстят до последнего вздоха. Или до последнего врага. А русский ни с мечом, ни с кулаком не шутит. Так вы учили?

Он вспомнил, что во время последнего посещения Витька прочёл такое стихотворение — печальное, Валька ещё посмеялся над ним: ты что это, победа, а ты в декаданс впал…

…Вечер был тёплым, летним. Июнь, подумал Валька, опершись ладонями о перила крыльца. Июнь. Только бы не закричать во весь голос, потому что тогда он сойдёт с ума. Сразу. Или это к лучшему?

То, что Михал Святославич идёт к нему, Валька почувствовал издалека, но не пошевелился. Лесник подошёл, встал рядом, опираясь на перила. Сказал негромко:

— Завтра Витька возвращается.

— Да, я знаю, — отозвался Валька. — Хорошо…

— Послушай, — Михал Святославич говорил негромко, но резко. — Ты сам на себя не похож — это понятно. И всё-таки…

— Дядя Михал, — прервал его Валька, садясь на перила, — извините… Через год, даже меньше, мне будет шестнадцать… Витька наверное останется с вами. У него тут Алька и вообще. А мне… Может быть, вы найдёте мне работу? Такую, какая была у Моры? Или считаете, что я не справлюсь?

— Почему, справишься… — не стал возражать Михал Святославич. И посмотрел в лицо мальчишке. — А родители?

— Они не вернутся, — устало ответил Валька. — Ясно же, что они не вернутся, и хватит уже этих детских игрушек… Я хочу… вы понимаете, чего я хочу. А к вам, если вы позволите, я буду приезжать отдыхать.

— Ну что ж… — Михал Святославич несколько раз стукнул кулаком по опорному столбу. — Что ж, мне нечего возразить… Когда тебе исполнится шестнадцать, поедешь на юг. Думаю, что тебе найдут полевую работу. Или если хочешь — можешь стать инструктором. У тебя получится.

— Нет, инструктором я не хочу… — медленно ответил Валька. — Спасибо, дядя Михал.

— Не за что, — покачал головой лесник. — Хорошо уже то, что ты не сбежал… И ещё. Подумай. Крепко подумай, Валентин. Может быть, ты хочешь отомстить — и погибнуть?

— Даже если и так? — с прежней бесконечной усталостью отозвался Валька. — Мне пятнадцать, а кажется, что я прожил сто лет. Сто невероятно тяжёлых лет, дядя Михал…

— И я об этом же, — ответил Михал Святославич. — Кажется, но ты их не прожил. Поэтому подумай. Я не о твоём решении. Я о том, что ты собираешься делать там.

Валька сидел на крыше.

Было тепло и дул лёгкий ветерок, приятный такой. Он очень подходил к звёздному небу, и к крыше, и к ночи, и к настроению Вальки.

Эта в общем-то лунатическая привычка появилась у Вальки недавно. Он выбирался из дома и час-два проводил то на крыше, то на дереве неподалёку от кордона. Великолепно помнил, что с ним было — и не имел ничего против. В конце концов, это его личное дело.

Иногда он подолгу рассматривал свой медальон. И в такие минуты ему казалось, что есть нечто неправильное в смерти Моры. Нет, смерть каждого хорошего человека — неправильна. Но в этом была какая-то особая неправильность. Потом наваждение проходило.

Витька несколько раз спрашивал, что происходит. Он видел, как изменился его друг. И понимал — это неизбежно. Но молчать не мог — а вот Валька как раз отмалчивался со странноватой улыбкой, от которой пропадало желание разговаривать и мороз бежал по коже. И Михал Святославич старался лишний раз не заговаривать с Валькой. Для него всё уже было сказано — и сделать он тоже ничего не мог, потому что слова в данном случае не имели смысла.

Валька всё это понимал. И думал сейчас, что кордон мог бы стать для него домом, как стал домом для Витьки и, похоже, когда-нибудь станет домом для Альки. Но — не судьба… У него не будет дома. И эта мысль казалась не такой уж и страшной, почти обыденной. У него будет дело. И всё-таки де ла Рош был прав. Есть те, чей путь, чей смертельный бег по лезвию меча — одинок.

Он привалился спиной к чердачному окну. И, задрёмывая, подумал, что ему и этого не хочется — а хочется, чтобы всегда-всегда-всегда была рядом Мора.

Это было его последним сознательным желанием.

Тёплый ветер гладил щёки. Сухо пахло травяной пылью, стрекотала по сторонам выложенной серо-жёлтым камнем дороги насекомая мелочь. В белом небе размытым пятном пылало солнце.

Валька узнал место. И не удивился, не испугался. Хотя понимал, что это уже не сон. Ну — уже не совсем сон.

— Что ж… — сказал он. Переступил кроссовками по камню. И зашагал — неспешно, прогулочным шагом, ни о чём не думая, даже не глядя по сторонам, где перекатывались плавные волны высокого ковыля.

Он не смог бы сказать, сколько шёл. Наверное, долго. Просто вокруг ничего не менялось. И в этой неизменности было усыпляющее спокойствие, от которого вспомнились строки Макаревича — их любил отец…

Вся прошлая жизнь стала стремительно отдаляться — словно Валька не просто шёл по дороге, а и правда уходил от прошлого. И даже самые тяжёлые моменты вспоминались просто с грустью. Несколько раз он садился, отдыхал, глядя в небо. Несколько раз — ему чудились чьи-то шаги и голоса. Но вокруг было пусто.

Солнце перевалило через зенит и стало садиться — всё ближе и ближе к травам. Но Валька знал, как долог летний закат и не торопился устраивать ночлег. Временами он только думал, что надо проснуться — но тут же спрашивал себя: "Зачем? Тут хорошо…" — и шёл дальше.

А когда солнце коснулось нижним краем высоких метёлок и хор в траве зазвучал особенно отчётливо — Валька увидел мальчишку(За Сашку и Серёжку, за веру в человека, за любовь к родной земле — большое спасибо А.Шепелеву, автору романа "Грани".).

Он сидел на обочине, обхватив кольцом рук широко расставленные колени и смотрел, как подходит Валька. Наверное, был чуть помладше — но плечистый, загорелый, с выжженными до бронзового цвета тёмно-русыми волосами, сероглазый. Одетый в простую серую рубашку, темные штаны, босиком — не вообще, сапоги — тонкие, шевровые, но пыльные до свинцового цвета — стояли тут же и на них сушились разостланные портянки. И, когда Валька подошёл ближе, то увидел над самыми бровями параллельный им тоненький белый шрам.

— Привет, — сказал Валька, подходя вплотную и садясь на траву. Мальчишка кивнул. Валька с наслаждением сбросил кроссовки, стянул носки и вытянулся на ковыле, глядя в небо.

— Я Сашка, — как ни в чём не бывало, сказал мальчишка.

— Валька, — чуть повернул голову Валька.

— Ты Серёжку не видел? — без особого беспокойства спросил Сашка.

— Кайду? — почему-то спросил Валька. Сашка покачал головой:

— Не… Яшкина. Он младше меня. Светленький такой…

— Не видел, — вздохнул Валька. — А что, потерялся?

— Придёт… — ответил Сашка. — А ты кого ищешь?

— Никого, — ответил Валька. Сашка усмехнулся взрослой улыбкой:

— Так не бывает… Здесь все кого-то ищут или куда-то идут. Или ты идёшь?

— Я ухожу, — просто ответил Валька и сам удивился своему ответу. Но повторил, оценив сказанное: — Я просто ухожу. Устал… Ничего, что я подсел?

— Да ничего, конечно… С войны?

— С войны, — отозвался Валька и снова сам удивился: почему он так сказал? Но и этот ответ был правдой, и он не стал поправляться.

— Ты ведь живой, — не спросил, а уточник Сашка. Валька кивнул. — Может, зря торопишься? Думаешь, где-то будет лучше?

— Не знаю, — равнодушно ответил Валька. И спохватился: — Я живой, а ты, что, ты?..

— Меня в двадцатом расстреляли, — беспечно ответил Сашка. — Чекисты… А Серёжка в девяносто втором погиб. В Молдавии…

— У одного моего… друга друг — ну, его друг — тоже погиб в Молдавии, — сказал Валька, ничуть не удивившись ответу. А вот Сашка удивился:

— Так у тебя остались друзья? Зачем же ты тогда… О, Серёжка идёт.

Валька невольно повернулся в ту сторону, куда подался улыбнувшийся Сашка. И поймал себя на том, что заулыбался тоже.

По дороге к ним шагал, размахивая рукой, мальчишка лет двенадцати. Худенький, с растрёпанными светлыми волосами, тоже загорелый, в серой майке, шортах и босиком. Сандалии нёс в руке. Мальчишка улыбался.

И почему-то становилось ясно, что он такой же, как его улыбка — открытый и честный.

— Наконец-то, — проворчал Сашка. — Ты где ходишь?

— Не ругайся, Саш, — попросил мальчишка, бросая в траву сандалии и скользнув любопытно-дружелюбным взглядом по Вальке, который так и полулежал — с улыбкой. — Я правда хотел пораньше. Но так такой караван, понимаешь, там сто-о-олько всего! — он округлил и без того большие серые глаза с золотистыми искрами. — Я прямо уйти не мог! — он непринуждённо плюхнулся в траву и задрал ногу на ногу. И продолжал рассуждать: — Там жонглёр один говорит: кто сможет, как я — семь ножей в воздухе чтобы крутились — тому половина выручки. Тогда я говорю: я попробую…

— Ну и ты, конечно… — Сашка покачал головой.

— Ну и я конечно! А чего он так говорит, как будто один на всех Гранях всё умеет? Говорю: "Вы давайте мне их по одному кидайте, а я буду подхватывать и жонглировать…" — Серёжка задумался и добавил: — Он платить не хотел. Говорил, что я мало жонглировал. Ну, по времени.

— Ты с ним ничего не сделал? — серьёзно спросил Сашка. Серёжка замотал головой:

— Не. Там люди зашумели, он и тряхнул кошельком. Вот!

И, забравшись в карман шортов, мальчишка высыпал прямо на землю горсть медных и несколько серебряных монет. Сашка взял одну и хмыкнул:

— Марки Северной Марки… Каламбур называется. Да?

Валька поднял другую серебряную монету. Ровно и ясно отчеканенная, размером с российский пятирублёвик, она с одной стороны была покрыта мелкими изображениями хитро сплетённых треугольников, а с другой — серебрился чей-то гордый усатый профиль в высоком крылатом шлеме. По ребру монеты шла надпись:

I mark. Norsmark vom Norsgoddes.

— Бери на память, — со щедрой беспечностью предложил Серёжка. Сашка возразил:

— Погоди… Валька, а ты всё-таки куда идёшь?

Валька промолчал, подбрасывая монетку, ловя её и крутя между пальцев. Сашка больше не спрашивал, они с Серёжкой о чём-то негромко заговорили. Валька подбросил монетку особенно высоко — она поймала алый луч заходящего солнца и исчезла.

— Ну вот. — засмеялся Серёжка, — сейчас перед кем-то ляпнулась она под ноги, стоит он и на небо смотрит…

Сашка коротко рассмеялся. Валька, ещё какое-то время в лёгком ошалении смотревший вверх, мотнул головой и кивнул на Сашку — просто чтобы что-то сказать:

— Я вот говорил, у меня друг… а у него друг воевал в Молдавии и погиб. Михал Святославич про него рассказывал… Бывший морпех, прибалт. Балис… Балис… а фамилию я не помню.

Валька хотел что-то ещё добавить. Но растерялся, потому что мальчишки смотрели на него изумлёнными глазами. Настолько изумлёнными, что Валька спросил не слишком умно:

— Что? — и оглядел себя.

— Гаяускас, — странным голосом сказал Серёжка. И отвернулся в степь. А Сашка добавил:

— Капитан морской пехоты Балис Гаяускас. Он хотел спасти Серёжку, — Сашка кивнул на младшего мальчишку, — закрыл собой. Только их обоих… миной.

— Он всё равно меня спас, — Серёжка по-прежнему смотрел в степь. — Уже в другом месте. Там было совсем… плохо. А он пришёл и спас.

— Да, — кивнул Сашка торжественно.

Валька сидел, хлопая глазами. Потом спросил ошарашено:

— Так он живой?!

Мальчишки посмотрели друг на друга и засмеялись весело.

— А мёртвых вообще нет, — сказал Серёжка лукаво. Но Сашка поправил его:

— Есть. Кто жил только для себя. Они умирают совсем. Но господин капитан не такой. Поэтому можно сказать, что он и правда живой.

— Где он? — спросил Валька. — Он с вами?!

Сашка мелодично присвистнул. Серёжка сделал широкий жест рукой и немного грустно сказал:

— Не, он не здесь… Мы его давно не видели…Но что он живой — это точно.

— Ни фига себе… — потрясённо сказал Валька. — А вот у меня есть ещё друг…

— Послушай, — серьёзно сказал Серёжка, — если у тебя столько друзей, то зачем ты их бросил?

— Одна девчонка… — прошептал Валька, забыв, что хотел спросить о Витьке. — Она погибла. Её убили. Я не хочу быть без неё. Я сначала хотел мстить, но сейчас просто… Может, я её тут найду?

Ни Сашка, ни Серёжка не стали смеяться. Серёжка почему-то грустно вздохнул.

А Сашка — Сашка покачал головой:

— Это нечестно.

— Что нечестно? — сердито спросил Валька. Сердито — потому что ощутил в этих словах правоту.

— А вот так поступать. Если бы ты был один на белом свете — другое дело.

— Нечестно, — подтвердил Серёжка и глянул прямо и требовательно. Под его взглядом Вальке неожиданно стало стыдно. По-настоящему, как будто он дезертировал из боя. — А девчонка — она, если здесь, тебя дождётся.

— Я, может, ещё сто лет проживу, — горько ответил Валька.

— А какое тут это имеет значение? — удивился Серёжка. — Как её зовут?

— Мора, — сказал Валька. — Мора Лаваль.

— Если мы её встретим, то скажем, чтобы ждала, — деловито пообещал Серёжка. — А ты иди обратно, ага? Ну правда, так нечестно — бросать своих…

— Хорошо, — сказал Валька. И ощутил с удивлением, что на душе у него прояснело. — Я пойду. Только ещё немного с вами посижу, хорошо?

— Конечно! — обрадовался Серёжка. — А когда вернёшься, то этому своему другу скажи, что с дядей Балисом всё нормально… Сашка, ты чего пихаешься?!

— Балда, — усмехнулся Сашка. — Как он скажет? Кто ему поверит?

— Поверит. — возразил Валька. — Михал Святославич — он такой. Поверит.

Он хотел рассказать, какой Михал Святославич, но из травы неожиданно вышли ещё двое мальчишек — на вид, ровесников самого Вальки. Чем-то похожие — загорелые, русые, синеглазые, но по-разному одетые. Один — в кирзачи, галифе, простую рубашку и пилотку со звёздочкой. Второй — в чёрные кепи с орлом и куртку со штанами, в тяжёлые ботинки.

— Привет, — сказал тот, который в пилотке. Второй кивнул. Сашка с Серёжкой кивнули тоже — как старым, хотя и не очень близким знакомым. Судя по всему, так оно и было — эти двое не задержались, вышли на дорогу и зашагали по ней.

— Это Пауль и Мишка, — сказал Сашка, глядя им вслед, хотя Валька не спрашивал ни о чём. — Они в эту войну воевали. Во Вторую Мировую. Я её не видел уже… В общем, Пауль за немцев, а Мишка за наших. И оба погибли. А потом вот тут встретились. Ну и ходят вместе. Ищут чего-то.

— Как вы? — спросил Валька. Серёжка фыркнул негодующе и что-то пробормотал о фашистах. Но Сашка кивнул:

— Ну да. Почти.

Валька посмотрел вслед тающим в вечернем мареве фигурам партизана и гитлер-юнге. Они были уже почти неразличимы и казались одинаковыми…

— А как же они?.. — начал он, но не договорил. Серёжка неожиданно хмуро ответил на так и не сказанное:

— А сейчас-то им что делить?

И Валька понял, что это — правда.

— Ладно, — он встал и отряхнул джинсы, подобрал обувь. — Пойду.

— Обратно? — спросил Серёжка требовательно. И снова посмотрел строго и непримиримо, как на дезертира.

— Обратно, — кивнул Валька. — Может, всё не так уж и плохо, если… если и правда всё так, как вы говорите.

Мальчишки смотрели на него с понимающими, хорошими улыбками. Валька потоптался на месте и…

— Я… — трудно сказал Валька. — Я хочу… чтобы мы… чтобы все… чтобы все увиделись. Хоть когда-нибудь. Все хорошие люди. Чтобы все поняли, что смерть — просто выдумка трусов и гадов… что нет у неё никакой силы и не надо бояться… Я хочу, чтобы так было… Чтобы все увиделись…

Сашка смотрел понимающе. А Серёжка…

— Обязательно увидимся, — уверенно ответил Серёжка. — Иначе и быть не может. Ведь это же мы.

Так, что это?

Валька открыл глаза и тут же забыл странный и реальный сон.

К кордону приближался человек. Он был довольно далеко, но его уже почуял Белок, и Валька шепнул вниз:

— Тихо. Лежать.

Пёс успокоился, превратился в неприметную деталь ночного пейзажа. Валька распластался на крыше.

Человек был один и двигался тихо и быстро. Ммм… уже очень интересно. Валька не видел его, но ощущал движение на опушке, со стороны окон их с Витькой спальни. Потом появилась фигура — силуэт черней самой черноты, приближавшийся с уверенностью зверя. Ночной гость явно неплохо видел в темноте.

Валька переместился по крыше — теперь он лежал точно над окнами. Что это за новости? Убийца-надомник? Нежданный поклонник? Лесной призрак? Или турист заблудился? Ха, но какая сноровка…

У Вальки возникло ощущение, что человек в общем-то не особо и прячется — а тихо передвигается скорее по привычке, вошедшей в плоть и кровь. Ну-ну. Сейчас поглядим…

Он дождался, пока человек окажется точно напротив окна, за которым стояла кровать Витьки. Плавно соскочил вниз. И, разворачивая не успевшего опомниться гостя за вывернутые локти, спиной впечатал его в стену дома…

…— Я ведь говорила, что однажды в начале лета я постучусь в твой дом, русский, — тихо сказала Мора.

— Меня спас катер, — шёпотом говорила Мора, привалившись к плечу Вальки. — В меня попали из снайперки. Мне раздробило правую лопатку, до сих пор плохо движется рука… Я начала тонуть. Не помню, что было. Если бы я потеряла сознание, то точно утонула бы, а так, наверное, от солёной воды мне было очень больно, и я как-то барахталась… Ныряла, выплывала, тонула, выныривала… Я бы всё равно никуда не доплыла и утонула, там весь берег — скалы, а ещё ветер подул, пошла волна… Я сто раз думала, что надо просто открыть рот и хлебнуть воды. Но меня ведь ждал ты… Мне становилось страшно, что ты будешь ждать-ждать-ждать… и… и не дождёшься… Потом я перестала чувствовать ноги и утонула. Совсем. Легла на дно… И вдруг вижу — мальчишка. Плывёт ко мне. Я думала, что это ты. А дальше я совсем ничего не помню. Только что был катер. Знаешь, Валентайн… — Мора отстранилась и строго посмотрела в лицо мальчишке, — ты не смейся. Я правду говорю. Это был… военный катер. С вашей большой войны. Торпедоносец. Я слышала там рассказы, что есть такой. Он иногда всплывает со дна и взрывает суда работорговцев и наркоконтрабандистов… правда. Там все в это верят. А татары его боятся, как огня…(Мору спас торпедный катер "Вепрь". Его история описана в книге "Последний торпедоносец".) А потом был сон… Я в степи. На дороге. Жарко-жарко, солнце светит…И мне так спокойно-спокойно, я думаю: ну вот, вот и всё. Сейчас пойду себе…И вдруг ещё двое мальчишек — прямо как будто из воздуха вышли. Один повыше, такой…тёмный, рыжеватый, со шрамом на лбу. А второй — помладше, белобрысый, лохматый. Они стоят и этот, младший говорит: "Валька тебя ждёт." Я удивилась. Говорю: "А вы кто?" А они улыбаются и молчат. И тогда я думаю: "А ведь правда, куда я? Валантайн будет ждать, а я что же?!" И побежала… Потом сразу в больнице очнулась.

Открываю глаза — в больнице, в… нашей, ну, не важно, где! — она засмеялась и потёрлась щекой о плечо Вальки. — И мне говорят, что какие-то мальчишки нашли меня на берегу… Но я же помню, что сама не могла выплыть… Ты мне не веришь?

— Верю, — искренне ответил Валька. — Это правда, наверное. Мора-а… — протянул он. — А я ведь поверил, что ты умерла, знаешь…

Они сидели на крыше плечо в плечо, прислонившись к выступу чердака.

— Ой, что это? — Мора отстранилась. — Сверху упало…

Она подняла с коленки и показала Вальке серебряный кружок. Э то была ровно и яс — но отчеканенная, размером с российский пятирублёвик, монета, с одной стороны покрытая мелкими изображениями хитро сплетённых треугольников. С другой на ней серебрился чей-то гордый усатый профиль в высоком крылатом шлеме. По ребру монеты шла надпись:

I mark. Norsmark vom Norsgoddes.